Уже неделю стояла морозная погода, было безветренно, безоблачно. Деревья высились величественно прямо, распростерши голые ветви; резкие тени пересекали голубоватый снег; смерзшиеся крупицы снежных кристаллом блестели в солнечных лучах, ласковое прикосновение которых уже предвещало весну; в лесу было просторно и чисто, только кое-где по снегу тянулась цепочка осторожных следов да вокруг елей были рассеяны кусочки коры, шелуха и космы седого мха. Стояла немая тишина; не было слышно ни птиц, ни шороха. Деревья увенчивались белыми снежными шапками. Умиротворение и покой царили в лесу.

Климентьев неторопливо, с наслаждением скользил по лыжне, проложенной недавно им самим. Он то задирал голову, оглядывая островерхие пики елей, то бил палкой по кустам, наблюдая, как с неуловимым звоном осыпается с них изморозь и припудренные ветки сереют. Он наслаждался. Почувствовав холод, он бежал и согревался, любуясь скольжением лыж и силой своих мускулов. Он полюбил эти ежевоскресные прогулки и оставался в лесу допоздна. Он шел молча, но крик восторга просился из груди.

Когда-то Климентьев учился в Логатовском пединституте на факультете биологии, но городская жизнь ему не приглянулась; он перешел на заочное отделение, вернулся в родной поселок Боровой, к родителям, а вскоре и совсем бросил институт. Он жил вразброс, зачастую поддаваясь первому настойчивому желанию. Он думал, что простая трудовая жизнь исцелит тело и дух – он и подался на лесозаготовки. Не прошло, однако, и месяца, как он почувствовал, что и в бригаде лесорубов вроде как неуместен, что свалял дурака, бросив институт, и ему захотелось куда-нибудь уехать – попытать счастья в просторном мире. Ему шел двадцать первый год, все еще было впереди. Он решил, что поработает до весны, а весной, когда все в нем проснется для новой, более осмысленной, деятельной и радостной жизни, уедет в Ленинград: хотелось поступить в какой-нибудь серьезный институт и заняться биологией основательно, а не так, как ее преподают в педагогическом институте, хотелось стать ученым. Он, впрочем, понимал, что для этого ему не хватает нравственной твердости, самоуверенности, мыслительной дисциплины, но надеялся перевоспитать себя. Он ходил по лесу и обдумывал будущую жизнь, мечтал...

Вдруг в воздухе, настоянном тишиной, совсем близко раздался выстрел. «Кто бы это мог быть? – подумал Климентьев, останавливаясь. – Даже в лесу мне нет покоя». Он любил природу и свое сосредоточенное одиночество, людей же, когда они мешали, не очень жаловал.

Он свернул с лыжни и побрел по цельному снегу в сторону, противоположную той, откуда донесся выстрел. Но не успел пройти и сотню метров, как наперерез выбежала поджарая желтая охотничья собака и замерла, вопросительно виляя хвостом. За стеной молодого ельника послышались громкие, оживленные голоса, и на поляну вышли трое парней из Борового и учительница, из новеньких, Людмила Павловна, одетая в лыжный костюм, заразительно разрумянившаяся. Климентьев знал, что она тоже училась в Логатовском пединституте, закончила его и попала сюда по распределению. Бежать Климентьеву было некуда и поздно. Он пожал парням руки, небрежно кивнул Людмиле Павловне.

– Культурно отдыхаешь? – поинтересовался Иван Колобов, сверстник Климентьева, известный в Боровом выпивоха, работавший слесарем в ремонтных мастерских. – Нужную мускулатуру укрепляешь?

– Укрепляю, – согласился Климентьев. – Думаю, может, на лыжные соревнования в район пригласят.

– Ну-ну, – сказал Колобов. – Ждем от тебя рекордов.

– А вы, я вижу, охотитесь? – спросил Климентьев в свою очередь.

– Охотимся. Мы вроде конвоя, и вот Петька охотится. Охотник еще тот!

Петька польщенно улыбнулся и спросил:

– Ты слышал? Это я сейчас в лису стрелял. Ушла, зараза!

– Врет он все, не слушай! – сказал Витюнчик Потапов, шофер лесовозной машины. – Это он по пню выпалил, так просто, шутки ради. И представь: когда подошли, ни одной дробины не оказалось в этом самом пне. Вот стрелок! При нем сзади не вставай – непременно пристрелит; лучше уж прямо под дуло – безопаснее...

Людмила Павловна стояла в стороне и открыто, прямо, заинтересованно смотрела на Климентьева. «Тоже небось наслышана обо мне», – подумал он.

– Братцы, есть предложение устроить перекур с дремотой, – сказал Петька. – Костерок запалим. Жаль только, что дичи у нас нет, поджарили бы на вертеле.

– И закуси никакой, и выпить нечего, – подытожил Колобов.

– Тебе бы только выпить, – сказал Витюнчик. – Вот дичи настреляем, в магазинчик завернем, если успеем, расположимся со всеми удобствами у меня. А пока можно и костерок запалить.

Развели костер; пламя разгоралось, пожирая сухие еловые ветки, растопляло снег; синий дым вздымался столбом.

– Людочка, прошу ближе к огню, – сказал галантный Колобов.

– У нас с вами, наверно, общих знакомых полно, – сказал Климентьев, обращаясь в Людмиле Павловне. – Я ведь тоже в Логатовском педе учился.

– Учился, недоучился, теперь из тебя сучкоруб получился, – срифмовал Петька. – Куда это наша желтая псина подевалась? Тузик! Тузик! Вот черт, удрал куда-то.

– Твою лису ищет небось, – сказал Витюнчик, протягивая ладони над огнем.

Два противоречивых чувства столкнулись в душе Климентьева. Ему хотелось наговорить Людмиле Павловне добрых, ласковых слов, но чувствовалось, что эти трое парней стерегут ее и опекают и каждый втайне претендует на ее внимание: здесь, в глуши, не так уж часто приходится встречать хорошенькую, образованную и к тому же очень простую женщину. Наверняка тот же Колобов связывал с Людмилой Павловной определенные надежды. Климентьев ощутил приступ грусти: он не любил соперничать с кем бы то ни было из-за чего бы то ни было. Если бы они с Людмилой Павловной остались вдвоем, тогда другое дело.

– Вряд ли, – ответила Людмила Павловна на его вопрос. – Мы ведь на разных факультетах учились. Я заканчивала филологический.

– Вам нравится в деревне? – спросил он снова; ему почему-то захотелось подтрунить над ней.

– Очень! – восторженно сказала она и взглянула на него. Климентьев прочел в этом взгляде признательность человека, которым редко интересуются.

– По-моему, в деревне скучно, особенно тем, кто приехал из города, – сказал он.

– Как раз наоборот, – ответила Людмила Павловна. – Здесь такое приволье: лес, поля, река...

– Странно, что за полгода вам здесь не наскучило. Здесь даже кино только по воскресеньям, – сказал Климентьев. – Ну, да ведь вы энтузиастка, приехали сеять «разумное, доброе, вечное». Поработаете года два – директором назначат.

– Там видно будет, а пока мне здесь в самом деле нравится, – Людмила Павловна не заметила насмешки. – Все очень здорово! Когда я хожу на лыжах, становится очень легко и весело, будто на крыльях лечу. И вообще, у меня ведь жизнь насыщена, некогда оглянуться, одних тетрадей сколько проверять приходится.

– Замуж выйдете, детей нарожаете, – не унимался Климентьев. – Вон Колобов небось уже сделал вам предложение...

– У нас с Людочкой разные взгляды на жисть, – мрачно сказал Колобов.

– Как вы сами-то считаете, надолго хватит вашего энтузиазма? – спросил Климентьев.

– Что ты к ней пристаешь, как банный лист, – не выдержал Петька. – Чего портишь человеку настроение?

– Я, может, тоже посвататься хочу, – сказал Климентьев. – Зондирую почву.

– А я слышал от твоей матери, что ты намыливаешься от нас сбежать? – сказал Витюнчик.

– Правильно слышал. Надоело мне здесь. Сидишь, как медведь в берлоге, никакой тебе духовной пищи.

– А я часто думаю, почему никто не хочет жить в деревне, а все стремятся в город, – в раздумии произнесла Людмила Павловна. – По-моему, в город едут за тепленьким местечком, за хорошей и сытой жизнью. Привыкли к комфорту, обленились. А ведь в деревне тоже можно жить, принося пользу людям. Все – трусы, боятся, как бы в деревне не похоронить себя заживо. Вот и вы этого боитесь. Не понимают, что здесь тоже есть люди, нуждающиеся в заботе, во внимании, во всех тех благах, которыми пользуются горожане. Везде можно приносить пользу. А почести разные – зачем они? Говорят, что тех, кто много задается, Бог наказывает...

– Вот великолепный образец самоотверженности! – сказал Климентьев. – Послушать бы вас года через два, любопытно, как бы вы заговорили. Вы всерьез считаете, что вы здесь нужны? Ведь если трезво рассудить, к вам просто привыкнут. Будете ходить в баню по субботам. Помните, у Пушкина:

Солила на зиму грибы,

Вела расходы, брила лбы,

Ходила в баню по субботам...

Не боитесь участи-то этой?

Климентьев заметил, что уязвил самое больное место, что растревожил те постыдные сомнения, которые были почти забыты молодой жизнерадостной натурой.

– А добро, которое вы предполагаете сделать, примется как должное, – продолжал он. – А вот воздастся ли вам за него?

– Я ведь сказала, что я не честолюбива. У меня, наверно, характер такой – мне в деревне больше нравится, чем в городе. Здесь некуда спешить, есть время подумать...

– Оставь ты ее в покое, – вмешался Колобов. – Что ты все задираешь нашу общую любимицу? Думаешь, если самому на одном месте не сидится, то и все такие же летуны? Я, например, тоже свой родной поселок ни на что не променяю. Знаешь народную мудрость: где родился, там и пригодился.

– Да я ведь так, нарочно, – стал отговариваться Климентьев. – Любопытно все-таки, чем человек дышит.

– Нормально дышит, полной грудью, – заключил спор Петька. – Верно говорю, Людмила Павловна? Для нее и чужая сторона станет родной, а ты и родные места променяешь на черт те что. О чем с тобой толковать! Начальник сказывал, что ты уже заявление подавал, да он тебя уговорил остаться до весны, правда или нет?

– Правда, – сказал Климентьев. – Ну ладно, мне надо идти.

– Иди, мы тебя не держим.

«Надо основательно засесть за учебники, – подумал Климентьев, выезжая на лыжню. – А то, чего доброго, провалю вступительные экзамены. Эх, дожить бы до весны скорее! Свято место пусто не бывает – вот учителка меня и заменит. А мне надо учиться, учиться!..»

Он шел по лесу, лавируя в зарослях, где терялась лыжня, волнение, вызванное разговором, улеглось, и пантеистическое благоговение перед околдованным могучим лесом заполнило все уголки его одинокого сердца.

Потом потянулись поля, показались избы Борового, разбросанные по заснеженным берегам оврагов и ручьев, и чем ближе подъезжал Климентьев к дому, тем больнее ощущал, что до следующей вылазки в лес будет одинок. Полюбить бы кого-нибудь!