Константин Смородин

Деревья, как и люди, друг от друга весьма отличаются. И породы у них разные, да и принадлежащие к одной породе деревья могут быть очень и очень разными – рядом со стройным красавцем корявый собрат-недомерок. И при этом они родственники-одногодки. Вот – почему так? Понятно, когда в отдалённых местах родились и в разных условиях выросли, а когда рядом... Так же, как и к людям, к деревьям возникают определенные чувства, глянул – и нравится, какая-то симпатия промелькнула, какое-то благоговение пробивается, а с другим – наоборот: чем-то отталкивает от себя или же оставляет равнодушным, взгляд не цепляет. Эту мысль легко продолжить, потому что одни люди любят, скажем, березовый лес – светлый, радостный, уютный, загадочный, с внезапными полянками, а другие любят сосновый – стройный, бронзово-красный, взбирающийся на песчаные гребни-дюны, с суховато-смолистым запахом, с пружинистым мхом под ногой... Словом, точно так же, как и встретившиеся на твоём пути люди, некоторые деревья остаются в памяти навсегда.

Первое воспоминание о деревьях – южное. Хоть я и успел родиться на Урале, но ранние сознательные воспоминания-впечатления остались только от периода жизни в Днепродзержинске (ныне – Каменское). Абрикосы. Именно абрикосы я первыми запомнил, потому что под этими раскидистыми, прозрачно-широкими деревьями лежали оранжево-желтые плоды. Пишу и сразу в смутной дали всплывает запах спелых абрикосов и звенящие, жужжащие пчелы. Нарядные кругляши разбросаны на земле, висят на ветках. Мы пришли или приехали их собирать. Умом понимаю – был с родителями, но рядом никого не помню. Малолюдная дорога и выстроенные в ряд деревья, похожие друг на друга... Они никому не принадлежали и отдавали свои замечательные плоды всем желающим даром. Абрикосы. Как вас можно забыть? И не только плоды, но и этот ряд деревьев, знойный день, гудящих от удовольствия паровозиков-пчёл... Деревья, уходящие в голубой простор неба, украшенные оранжевыми шарами абрикосов. Увидел – и навсегда!

Я, конечно, не буду рассказывать про все свои «встречи» с деревьями, обитавшими на улицах городов, в парках, скверах, в лесу... Их очень-очень много. Расскажу только о некоторых, особенных, с которыми так или иначе сложилась дружба или они связаны с какими-то неординарными событиями или историями.

Во дворе деревянного дома, в котором я жил с шестилетнего возраста в Саранске, рос тополь... Тополь как тополь. Высокий, стройный. Опять же – в нашем городе тополей было не сосчитать и остается много, но именно этот тополь оказался хорошо виден из нашего окна, как раз с того места, которое по праву мужчины занимал во главе обеденного стола. Жизнь тополя я невольно наблюдал. Я мог фиксировать взгляд на нём или не замечать его, но он всегда оставался на месте и стал чем-то вроде символа устойчивости происходящего в мире и одновременно – барометром. Он зеленел, облетал, покрывался снегом, блестел от дождя, гнулся от ветра. С какого-то времени я стал здороваться с ним, когда садился за стол. Если торопился – кивал. Между прочим, именно этот тополь оставил мне на память метку на колене. Я умудрился свалиться с одной из его нижних ветвей. Упал неудачно, и в траве наткнулся на осколок стеклянной бутылки. Но я не в обиде на него. Сам виноват. Любил лазить по заборам, крышам и деревьям, любил приключения, и иногда, как говорится, находил приключения на свою голову. Неподалеку от тополя стоял гараж одноногого фронтовика дяди Коли. Кроме верного «запорожца», в сарае встречались интересные предметы. Помню немецкий нож с широким лезвием и свастикой на ручке, помятую фляжку. Местные мужики-приятели собирались у открытых ворот гаража, где царствовал крупный, добродушный хозяин, располагаясь на пеньках и табуретах, гогоча, что-то обсуждая. Над гаражом и над компанией, над соседним двухэтажном домом, над недалекими двумя березами возвышался крепкий, посаженный ещё до Великой Отечественной войны тополь. Об этом тополе лет в шестнадцать-семнадцать я написал стихотворение. Оно грустное, потому что полно предчувствий прощания с тем драгоценным миром детства.

Тополь осыпается, шелестя,

как будто трескается от времени

изоржавевшая крыша

высокого дома,

в котором

выбиты окна

и двери сорваны с петель,

лишь пьяный от пыли,

последний квартирант, ветер

бродит по пустым,

разоренным комнатам.

Дом умирает.

Только сорока

любит прилетать

на голую макушку,

пугливо предвещая

грядущие перемены.

Дом умирает.

Листья осыпаются, шелестя,

как будто рушатся от времени

истлевшие до трухи

стены

высокого дома...

Дом умирает.

И, обнажаясь,

тополь, словно вена,

на теле проступает

октября...

Даже графически это стихотворение мне напоминает тот тополь. Кстати, примерно через десять лет после написания стихотворения, в конце октября, снесли наш дом. Вслед за ним исчез и тополь. Сейчас на этом месте стоит девяти-
этажка из желтого кирпича. И двух молодых, едва окрепших березок тоже не осталось.

Берёзы памятные. Заслуживают, чтобы о них рассказать. У меня с ними не сложились такие же «теплые» отношения, как с тополем, хотя и они участвуют в одном из моих стихотворений того времени:

Белесая кошка вечерней порой

неслышно бежит по двору.

Берёза своею рябою корой

похожа на пруд поутру.

Извивы ручьёв – не забыты дожди –

как змеи в лучах фонарей,

чуть ветер подует, и тут же они

ползут от оживших теней.

Вглядываясь в эти строки, вижу знакомые березы, тот далекий вечер и скользящие у ног тени ветвей. И та самая кошка, сверкнув зелеными глазами, скрывается в кустах. Волшебным образом, по крайней мере для меня, стихи возвращают прошлое. Может быть, именно поэтому свою первую отдельную поэтическую книгу я назвал «Воскресший день», подразумевая, что какие-то моменты из пережитого, благодаря таинству творчества, можно воскресить. Да, именно так. Перечитывая Гомера или Катулла, мы соприкасаемся с их временем, и чем больше о нём и о них знаем, тем дальше видим.

А чем же интересны помянутые берёзы? Их посадила девочка-негритянка, которая жила в нашем прекрасном деревянном доме. В начале ХХ века дом построил инженер Мещеряков. Из недоёной сосны, на мощном кирпичном фундаменте, с подвалом, где была котельная для парового отопления, с водопроводом, с высокими потолками. После революции дом достался партийному деятелю, а потом его разделили на несколько квартир с отдельными входами. В одной из квартир и жила экзотическая в те времена девочка, плод любви негра-силача из заезжего цирка и местной простодушной девушки, начитавшейся, вероятно, сказок вроде «Аленького цветочка». Цирк уехал вместе с артистами, а «плод любви» остался. В те годы, когда в одну из квартир дома въехала наша семья, мулатка давно стала взрослой женщиной, переселилась в другой район. Я встречал её несколько раз на улицах Саранска. Маленькую, сморщенную, с землистым цветом лица. Слышал, что личная жизнь у неё не сложилась. И тем не менее, память о саранской исконной мулатке осталась. Сейчас национальной экзотикой не удивишь, а в то время все темнокожие «инородцы» были наперечёт. Жили еще у нас ассирийцы, корейцы, а негритянка, наверное, была одна на весь город. Берёзки – свидетели её присутствия здесь, особой шелковой ниточки, придавшей красочности узору того времени. И её нет на свете, и берёзок. А лоскуток с необычным завитком хранится в сундучке памяти.

Теперь вернёмся к тополям. У меня было два друга-тополя. Они росли в самом центре города, неподалеку от памятника Ленину, повернувшемуся к ним спиной, на возвышенности, с которой открывался просторный вид на Низа (так в народе и по ныне называется наш район) – нижнюю часть города. Река Саранка разделяет верхнюю и нижнюю части Саранска. Где-то неподалеку находилась деревянная крепость, которую возвели в середине семнадцатого века для защиты от набегов немирных степняков. Здесь же стоял до тридцатых годов прошлого века самый большой саранский собор – уменьшенная копия московского храма Христа Спасителя – Спасский. Уже на моей памяти «добивали» старый Саранск – снесли торговые ряды, дом купца Наумова с аркой, гостиницу «Россия», в которой останавливался Лев Толстой, остатки считавшейся самой красивой Христорождественской церкви, превращенной в хлебозавод, в верхней части города, а в нижней части снесли дом Желтухиных, куда приезжали известные люди как дворянского, так и разночинного сословий, и еще немало замечательных каменных и деревянных домов, среди которых и дом инженера Мещерякова, в котором прошла значительная часть моего детства и юность. Так вот, в юности я подружился с этими тополями. Любил под их сенью останавливаться-отдыхать со своей огромной овчаркой Кингом, а иногда приходил сюда вместе с белокурой подругой, серьезной, впрочем, барышней. Положишь ладонь на шершавый ствол и чувствуешь, как внутри дерева бежит его зеленая кровь. А ещё казалось мне тогда, что с помощью дерева я проникаю в прошлое Саранска. Скачут по улице конные экипажи, спешит народ в Спасский собор, внизу на Базарной площади оживает ярмарка, высаживаются первые деревья в городском парке, основанном в честь столетия со дня рождения Пушкина... Рассказываю свои истории-видения подруге, а она улыбается.

Люблю тополя, понимая всю их недолговечность и хрупкое могущество. Люблю их островки с грачиными и галчиными цыганскими таборами гнезд – вывернутых наизнанку папах, громоздящихся на ветвях, и их крикливых, непоседливых обитателей. Под облюбованными птицами деревьями лучше не задерживаться. Люблю горьковатый запах весенних тополей. Люблю июльский ватный пух – летний снег.

Один из моих друзей-тополей засох, а другой – обкорнанный до неузнаваемости, всё ещё жив. Доброго ему здравия желаю от всей души. Подхожу к нему, прикладываю ладонь к теплому, ласковому в любой мороз стволу и возвращаюсь в далекую юность.

А напоследок расскажу об иве, обычной серебролистой иве, проживающей в небольшой деревне в тридцати километрах от Саранска, где у меня есть свой «дом творчества». Сравниваю, усмехаясь про себя, свою «усадьбу» с писательской дачей в знаменитом Переделкине. А что? Был у нас в городе Спасский собор – уменьшенная копия московского храма Христа Спасителя, так вот, по аналогии – мой дом – уменьшенная копия писательской дачи сталинских времен. Шутки шутками, а, между прочим, в Спасском соборе находилась чудотворная икона, утраченная в связи с известными революционными событиями. Но память о ней осталась, и даже фотография сохранилась. Самое удивительное, что сегодня, когда пишу эти строки, как раз память иконы Всемилостивого Спаса, в честь которой и был освящен Спасский собор, которая и являлась той самой чудотворной иконой. Главный церковный праздник в этот день был в старом Саранске.

Витиевато пишу, с отступлениями. Почему-то всё странным образом переплелось в этом, как поначалу казалось, простом рассказе о запомнившихся чем-то особенным деревьях. Только деревья, как и люди, становятся особенными, если играют какую-то роль в твоей жизни. Так и ива, стоящая на меже моего и соседского участков, обыкновенная, каких немало здесь, разве что одна из самых мощных, со стволом в два обхвата и высоченной кроной, стала для меня особенной. По сути дела, дерево находится на моей территории, впритык к забору, но и соседу от него тень, да и урон может быть, потому что ивы – родственники тополей (только живут дольше), тоже хрупкие, а обломившаяся здоровенная ветка или макушка может и крыше навредить, так как стоит эта ива аккурат между нашими домами – до каждого метров по пятнадцать. Сосед предложил иву спилить. Я обещал подумать. Все его аргументы понятны, можно сказать, правильны, а дерево – жалко. Лег спать в тот день, ворочаюсь, думаю о том, о сём, и мерещатся мне какие-то стоны. Кое-как уснул, ничего не решив с деревом. На следующую ночь опять слышу стоны, жалобные такие. Не по себе, помню, стало. Да что же это такое на самом деле творится? Раньше подобного здесь не водилось. И так несколько ночей подряд – днем всё тихо, а ночью – стоны. Догадался наконец выйти ближе к полуночи (уснуть-то не могу) на участок и тут же понял – ива скрипит-стонет. Плачет. В голове сразу же всё сложилось. Подошёл к ней, погладил и сказал вслух: «Не будем мы тебя умерщвлять, обрежем толстые ветви и разрастешься новой зеленой шапкой! Как в городе с тополями поступают. Живут себе дальше. И ты будешь жить». Хотите – верьте, хотите – нет, – ива тут же перестала «стонать» и спал я в ту же ночь спокойно.

Ивы, особенно плакучие, похожи на салатово-серебристые фонтаны. Под ветром колышутся-текут. А огромные, косматые – уже и не фонтаны совсем, а целые вставшие на дыбы озёра. Даже зимой любуюсь на свою иву.