Инна БУЛГАКОВА

... Я – в комнате. Моё лицо белеет.

И снова шёпот, и тревожный взгляд.

Но то – не я. Я в сумраке аллеи

Стою одна, как много лет назад.

                                                                              1982 г.

А. С м о р о д и н а

«Уйти – оставить фото на столе...»

Разве не удивительно, что стихи эти написаны двадцатилетней девочкой за тридцать лет до её ухода от нас? Написаны словно сразу после «ухода», из сумеречной аллеи, нам недоступной: тайная тревога и чей-то шёпот, свет в комнате от лица на столе (её лица!), одиночество... Одиночество врождённое – как состояние души; а в реальности, нашей привычной реальности, Анна была окружена лицами любимыми и любящими. И познакомил нас с нею её жених (будущий муж) Константин.

Если сначала: бледная весна апреля, теплынь от воздушных паров в саду, неожиданный приезд в наш деревенский дом молоденького юноши – почитать стихи. Стихи его понравились, и через два года – уже другая весна, снежное начало марта, острый холодок в мой день рождения, бедный в ожидании сад – юноша так же неожиданно привёз свою девушку. Очень худенькая тогда, с личиком смугловатым, чуть ли не измождённым, однако золото волос и слегка смущённая улыбка пышных губ обещали прелестный расцвет. Не в библейском смысле (прелесть соблазна), а... как бы поточнее: рассвет, солнце. Эти «переходы» (упадок – расцвет) в ней я замечала не раз – так отражались в телесности тонкость, «породистость» её душевного склада. Причём – редкий случай – Анну очень украшала некоторая полнота (жизни, хочется добавить), из просто красивой женщины она становилась настоящей статной красавицей. (Достаточно перелистать, внимательно вглядываясь, оставшиеся от неё снимки.)

Гораздо позже мне рассказали про патологический случай в литинститутской общаге, как скоро она там поселилась: нечаянно или нарочно (вечно молодёжные «хохмы») её заперли в комнате со студентом, одержимым бесом белой горячки. Cлава Богу, он не покушался на Анечку, а всё норовил сигануть в окно пятого этажа, но ведь как страшны даже попытки спасти бесноватого! Стоит ли вспоминать об этом, тем более что финал случился благополучный, однако – бывают в жизни мгновенья... словно «поворот винта», влияющий на судьбу! – бредовый эпизод как-то проник в глубь души её навсегда. Спасла любовь: вдруг у Анны появился защитник – как оказалось, на всю жизнь.

Почему я так подробно останавливаюсь на её внешнем облике? Потому что цветущая весна встаёт перед глазами при звуках АННА... Красота – это тоже Божий дар, который даётся впрок, его ещё надо заслужить. Она заслужила этот дар не только своей чистой верной жизнью, любовью и поэзией – своим молчаливым соучастием. Дивно сказал один святой: жить надо так, как будто тебя и нет. Почти каждого из нас, думаю, слишком много, все мы вольно или невольно любим самоутвердиться: прекрасно помню, как в вечер знакомства, разгорячённые вином, и в другие, другие встречи мы говорили, перебивая друг дружку, с азартом спорили, смеялись, обличали-уличали – а она, живо участвуя глазами и улыбкой, всё больше помалкивала, в кратких ответах, однако, обнаруживая и такт, и юмор, и ум, и здравый смысл... Невеста молода, стесняется. И это тоже, но – удивительно! – такой она оставалась все те годы, что я знала её...и при этом, при сдержанности своей, личностью страстной страстью духовной, глубокой. Как-то мы с ней вдруг обнаружили, что в раннем детстве обе побывали в Гурзуфе (в разные, конечно, времена – разница между нами пятнадцать лет). Мои впечатления остались милы и ребячески забавны – она же вспомнила всего один эпизод... зато какой! Говорила, волнуясь, и как-то смутно; я также взволновалась и даже не поняла: о себе она говорит или о своей сестрёнке... Их семья снимала жильё на взгорке, где сад упирался в высокий глухой забор – за ним кладбище, о чём дети не знали, и кто-то из них подсмотрел (наверное, в щёлку?) странную «мистерию» – этюд в траурных тонах. На расспросы кто-то из взрослых ответил: это похороны, умерла маленькая девочка. И что же?.. Её положили в гроб. Куда? В тесный такой деревянный ящик, и зарыли в землю.

Больше с Анной мы никогда об этом вслух не вспоминали, её непонятный «живой» ужас коснулся чёрным крылом и меня – и так «живо» застрял в памяти!.. Когда я читала вслух ребятам (Костя с Аней так до сих пор и остались для меня «ребята») свой жутковатый роман «Сердце статуи», ей (вот как мне про «ящик») чутко передалось мироощущение антигероя, у которого за ночными окнами «мир абсолютно враждебный». «Это про меня, – заметила она после, – я так ощущаю». А после кончины моей мамы я отчаивалась, что, карауля всю ночь, всё-таки пропустила самую агонию, она сказала, понимая, сострадая: «Значит, так нужно было, не нужно боли чрезмерной». (Отец Анны умер на её руках.) С её матерью, известной детской писательницей Майей Фроловой, мне так и не довелось встретиться, а по отдельным, вскользь, чёрточкам в разговорах, в книжках впечатление составилось: слегка капризной умницы, слегка гедонистки... а она пережила дочь всего на несколько месяцев! Вот ведь не суди...

Перечитала я текст и поразилась: мне всегда было так легко с Анной, так свободно (думаю, и всем близким тоже!), а тут подобран какой-то «негатив» из жизни сложной, правда, богатой смыслами... Однако сам подбор фрагментов, символически «рифмующихся» в воспоминаниях, невольно диктует ведь и печаль – светла, да, светла, но ещё и слишком свежа! – печаль её ухода от нас. Ухода – лично для меня внезапного. Трагическое начало заложено в каждом (как тайна жизни-смерти) и особенно обострено в природе художника – но главное, в Анечке оно всё-таки уравновешивалось радостью и надеждой. И любовью. Даже в мелочах, хотя... разве это «мелочи»: умело заниматься домом, ещё в бедной юности замечательно готовить «из ничего», да воспитывать дочь, да писать, да вести с мужем журнал... И ведь никакой жалобы, никакой «жертвы»: я, мол, надрываюсь с утра до вечера!.. а вы не цените... Нет, всё тихо, плавно, как будто незаметно, само собой делалось (скатертью-самобранкой), и маленькое дитя на руках (дитя своенравное, с характером) составляло с матерью словно единое целое – не груз, пусть бесценный, а одно существо!

Помню, мы с Костей в общаге (он защитил диплом – и конечно, расцвёл праздничный стол) яростно спорим. «Что тут у вас за ор?» – стучит сосед в стенку. Я констатирую: «Тут Содом и Гоморра. Костя Содом, я Гоморра, а меж нами Аня беленькой овечкой!» Она так и залилась смехом! Особенно светло вспоминается поздняя Пасха (в канун 9 Мая), наше дальнее путешествие вдоль извилистой речки Северки с травой на дне – к далёкому на горизонте Вознесенскому храму, от которого остались истерзанные стены и величественный в своей «нищете» Ангел на куполе. «Но храм оставленный – всё храм». Мы будто плыли, будто пьяные от крепчайшего аромата черёмух, черёмух, черёмух бывшего помещичьего парка с каскадом прудов. Набрали целые охапки... и так жаль было покидать «свято место», в этот миг преображённое белой кипенью в подобие небесного града!

А «море-море», его ночной шепот и полуденный блеск, золотистый Коктебель начала октября, почти пустынный писательский сад, розы, ласковое солнышко на исходе, терпкое вино из бочки на набережной... Мы с будущим мужем словно переживаем «медовый месяц», для всех тайно – нет, не для всех, не для ребят, хоть они и вида не подают, ведь это они всё устроили, благодаря им мне удалось вновь посетить Крым, пережить дни пленительной юности.

Наши встречи (в городах неблизких) были не часты, но это всегда был праздник! В Саранске – непременно почему-то в зимнюю пронзительную стужу, лицо леденеет – и как уютно, горячо в маленькой кухне, сколько смеха, веселья... и дитя играет меж нами – моя крестница Поленька... да и просто мимолётного счастья.

В моём же деревенском доме много лет никакого телефона не было (о мобильниках вообще не слыхивали), и ребята приезжали на электричке наобум... и тоже вспоминаются почему-то зимы, ночи, метели, ненастья (вспоминаются как подвиг дружбы – тем более что иногда в мои отлучки друзьям приходилось опекать домашнее «зверьё»). Сначала лай собак, удаляющийся к калитке, и коты, очнувшись, выгибают спинки на подоконнике... Чу!.. скрип снега, смутный говор, на терраске ребята, заиндевелые, румяные, красивые... А на деревенских улицах с праздными фонарями уже темным-темно, обыватели уже спят, Аня говорит: «До чего же радостно в такой тьме издали увидеть твоё горящее окошко!» Это мой период одиночества, мы расстались с первым мужем (и я очень обязана ребятам поддержкой, не только моральной!), я уже пишу роман «Третий пир» и непременно читаю главы (хотят того слушатели или не очень... неважно, я в упоении от нежданного своего дара, а Анечка, дорогая, всегда просит почитать!). Пятнадцать лет своего замужества я не писала, работала, так сказать, «музой». И от моего невнимания, от её скромности казалось мне, роли в нашей четвёрке чётко распределены: женщины слушают стихи своих поэтов. (Анна поступила в Литературный на переводческое отделение – «переводчицей» с украинского я её и числила.)

И вот однажды (ландшафт тот же: заснеженная деревня, сумерки, праздник) Костя, любезно решив сделать дамам приятное, отправился в нашу полуподвальную лавочку купить бутылку шартреза. Благородный ликёр, натуральный (теперь такого не сыщешь), который сельские жители и за спиртное не считали. Мы с Анной остались одни, и вдруг она робко спросила: «Инна, можно я почитаю свои стихи?» Разумеется, но я удивилась, притом, что знала её уже несколько лет. И ещё больше удивилась, гораздо больше, когда стихи услышала! Да ведь ты поэт! Настоящий поэт со всеми вытекающими подробностями... то есть тебе нелегко живётся. Так слегка приоткрылся для меня краешек другой жизни, как пелена спала с глаз... О, ненадолго, на мгновенья! Как мы невнимательны, небрежны «не к себе» – даже к ближнему своему, если он не назойлив и говорлив, а тих и кроток. Господи, вот сейчас передо мной её раскрытая книга, любовно собранная мужем в драгоценный букет – посмертный, но благоуханный; её старое, слегка выцветшее письмо: как они с мужем получили награду в журнале «Москва» за лучший рассказ и долго шли пешком от Арбата к восставшему Христу Спасителю, такие молодые, такие счастливые... я читаю и плачу.

А потом в наших отношениях наступил надлом, о причинах его вспоминать уже неинтересно. Пятнадцать лет я не видела ребят, но полностью из моей жизни они не исчезли: я читала их опубликованные вещи – уже совсем взрослых, думающих, идущих навстречу Богу, воцерковлённых... (Взгляните на фотографии Анны последних лет– королева в изгнании, лицо значительное, серьёзное, очень доброе, терпеливо скрывает страдание.) В середине этой затянувшейся паузы мне приснился первый сон (не верю, честно, не верю снам – а они сбываются и сбываются!).  Я приезжаю отдыхать в какой-то детский лагерь в глухом лесу. Целый ряд маленьких запущенных домиков, совершенно пустых, ни детей, ни взрослых. Но откуда-то мне известно, что здесь находятся мои бывшие друзья. И от этого у меня беспокойство и тревога. Всё. Никакой интриги, никого я не видела, никого не встретила, но тревога запомнилась. Анна заболела как раз в то время, да я-то об это ещё не знала.

В прошлом году можно было бы отмечать те пятнадцать лет наших «невстреч», как вдруг мне поставили жестокий диагноз: рак. Перед опасной операцией я, наконец, решилась (идя на суд, помирись с врагом; возможная кончина и есть Суд... да и какие они «враги»?), решилась послать письмо примирения; поколебавшись, добавила номер своего мобильника. И как-то после перевязки войдя в палату, услышала призыв его колокольцев. Звонил Костя, сказал чётко и жёстко: «31 октября умерла Анна!» Я что-то крикнула и услышала на мгновенье сухое мужское рыдание. «Господи, отчего?» – «Рак».

Не зная, куда девать себя среди чужих больных людей, я позвонила на работу мужу, сказала. А он мне в ответ: «Разве ты забыла свой второй сон?» Как забыть, он приснился не так давно, весною. Опять незнакомая сельская местность: лес явно русский, стожки сена на лугу и почему-то уходящие вдаль виноградники. Навстречу мне – покойный Женя Шмидт, студенческий друг нашей семьи. Когда-то он мне делал предложение – и сейчас я снисходительно жду продолжения, а он невнятно бормочет, что собирается жениться на какой-то девушке... Я обижаюсь, мы идём с ним по пыльной просёлочной дороге, как вдруг вдалеке я вижу Анну с Костей и удивляюсь: «Они-то как сюда попали?» – «Действительно, странно», – отвечает мне откуда-то взявшаяся рядом с Женей моя покойная свекровь. Я внезапно понимаю, что попала в долину мёртвых. Но как же ребята?.. Они удаляются медленно, взявшись за руки, совсем юные, как при первой встрече, и исчезают в дрожащем летнем мареве...

Тогда же весной я рассказала мужу сон, он заметил: «Это хорошо, что Женя вместо тебя взял какую-то девушку. А вот с ребятами... что-то там творится... что-то тяжёлое». Господи, что так таинственно соединяет людей, даже далёких в пространстве, соединяет, словно помимо разума? Ну не болезнь же! Анна, мне хотелось сказать тебе, о тебе слово, а получилось – о вас, о нас... Мы глядим сквозь «тусклое стекло», а ты, дорогая моя, наверное, уже знаешь, что ты не одинока в той сумеречной аллее, «если Бог есть любовь...».

А слово я вот какое хотела сказать: кроткая.

21 ноября, день Михаила Архангела, 2013 г.