Сергей КАЗНОВ

*   *   *

Они встретились после стужи,

по весне, и сказали слово:

– Мы любили одну и ту же,

мы ее не увидим снова.

Первый вовсе не был отмечен

взглядом глаз ее синей глуби.

И похвастаться было нечем,

да и хвастаться было глупо.

А второго она отвергла

после крохотного романа,

в день, когда зацветала верба,

когда воздуха было мало.

Ну, а самый счастливый, третий,

все мучительней и безбрежней

тосковал, что нигде на свете

он ее не увидит прежней.

Им рыдать бы, но связкам стертым

не доверить возгласы эти,

потому что она с четвертым –

там, где лучше всего на свете.

Хорошо, что беззвучен возглас,

потому что не в этом дело,

потому что любовь, как воздух,

переходит из тела в тело.

Пояса затяните туже!

Да, вам солоно, – ну и что же?

Все мы любим одну и ту же,

все мы любим одно и то же.

СТАРШИЙ БЛИЗНЕЦ

Десять лет назад во вторую смену

я учился в школе – и шел домой

как на очень длинную перемену,

что казалась длинной себе самой.

А в моем портфеле лежала книга,

и, идя домой, я – я не шучу –

напевал про себя мелодию Грига,

чьи слова и в данный момент шепчу.

А березы и вправду шептались рядом

и, до них дотрагиваясь рукой,

я ловил предметы туманным взглядом,

отпускал один и хватал другой…

И теперь, на десять-то лет умнее,

под пристрастным глазом большой луны

все стою поодаль и, как умею,

на себя смотрю я со стороны.

Приглядись к нему: этот школьник знает,

что невидим, в будущем, он же сам

наблюдает за тем, как он сам зевает

и березы гладит по волосам!

Не отсюда ли эта туманность взгляда,

непрозрачность мысли, разброд в душе,

что близнец мой старший – он где-то рядом,

и в меня он вглядывается уже?

Он есть я. Он старше. От этих жмурок

можно до зари бродить по двору.

Вон к тому забору я бросил окурок.

Через десять лет я его подберу.

О, следи за мной, мой близнец неявный,

мой двойник неясный! Без твоего

взгляда строгого и ко мне пиявкой

присосется смерть – и всосет всего.

КЛЕВЕР

А начиналось все с пустяка, вот с этого клевера,

с охристых кленов и лип, распущенных веером.

Там мы гуляли летом среди безымянных сел

в воздухе разогретом, а клевер цвел.

Запахом воскресенья обдал влюбленных…

Помни, как лето шумело в сутулых кленах!

Так, позабыв про душу, превыше тела

где-то над облаком счастье мое летело.

Теперь и моя земля отдана термитам,

денатуратом выжжена, динамитом.

Ночь в своей черной одежде опускается на село;

Лишь клевер цветет как прежде,

и это страшней всего.

Под этою нежностью – белой, синей, сиреневой, –

луг прогибается кожей своей шагреневой.

Спросишь: что заставляет меня бросить все

и бежать на север?

«Клевер, – скажу я. – Клевер».

*   *   *

Мои руки созданы быть пустыми,

потому что твои руки, как мрамор,

а в глазах твоих такая пустыня,

словно платье это шили на траур.

Взгляд счастливый, что ошибкой подарен,

горький привкус розоватых соцветий, –

и за это я уже благодарен,

потому что мне иное не светит.

Эти губы, что когда-то так пели,

кем зашиты? Не суровой же нитью!

Как же нужно овдоветь, в самом деле,

чтобы это посчитать за женитьбу!

…Но когда бы ты вернулась, вернулась,

не дождавшись, пока вправду я тронусь,

но когда мою родную сутулость

оттеняла бы для всех твоя стройность,

но когда бы душным счастьем свалилась

мне на голову, как снег на рогожу,

эта Богом припасенная милость, –

я б не вынес это, Господи Боже.

*   *   *

– Это осень. Вот и лужи промерзли,

и стога давно повывезли с луга.

До весны мы будем жить в теплом сене,

В теплом сене, в полутемном сарае.

Что с тобой? Зачем ты крыльями машешь?

Ты забыл, что с нами сделали в детстве?

Пусть летают пустомели сороки,

воробьи да перелетные гуси!

– Ты не видишь. Далеко на востоке

треугольник поднимется к небу.

Это братья наши, дикие утки.

Значит, время улетать, значит, время.

Над полями, над пустыми полями,

через кровь мою летят они к югу.

Не мешай. Я свои крылья расправлю.

Не суди. Я перелетная птица!