Петр САМСОНКИН

ВЗРЫВ НАПРАВЛЕННОГО ДЕЙСТВИЯ

Вернувшись из шахтерского городка, где вдоволь наглотался угольной пыли, Василий никак не мог надышаться деревенским привольем. Речка, лес под боком, свежий воздух, огород у дома, где копошилась до позднего вечера его хлопотливая Нюрка. Как ни хотелось бросать старых друзей-шахтеров, но Василий решил окончательно осесть в деревне. Поспокойнее здесь. Своя скотина на дворе, картошка, овощи – не надо бежать на базар.

В конце этой зимы, ближе к марту, стала одолевать Василия жена:

– Дела себе не найдешь. Навоз бы вывез на огород. Лет десять перегнивает. Вон сколько скопилось его за двором, – выговаривала она.

Она и до этого не раз гудела про навоз, но Василий лишь отмахнется: «Ладно, как-нибудь возьмусь...»

На сей раз жена, как ржавая пила, не отступала. Говорила, что и картошка перерождается, и что лето сухое будет. А тут зять приехал. День прошел. Василий к жене, с намеками, прищелкивая пальцами у кадыка, и напрямую говоря:

– Надо бы, это самое... Ну, сама знаешь... Обед все-таки. Ложка, это самое, как ее?

– Дерет, дерет, – усмехнулась догадливая Нюрка.

– Во-во. Молодец. Надо бы, – не отступает Василий.

– Ничего не выйдет, – сказала, как отрезала, Нюрка.

– А что так? – обескураженно спросил ее муж. – Мне и не надо особо. Для Николая. Зять все-таки, в гости приехал.

Нюрка не отступает. Загадочно улыбнулась, скривив тонкие губки:

– Заработайте.

– Как так? – спросил Василий.

– Шагай за мной, сейчас найду и покажу, где поллитровка зарыта.

Она поманила его пальцем и повела из избы на улицу. Вывела за двор.

– Вот тут она закопана. Доставайте, – и показала на большую кучу перегноя.

– Нюр, ты чего? Того, что ли? – он повертел у виска.

– Я не того. Ты мне мозги не пудри. Пока Николай приехал, хоть навоз вдвоем свезите на огород. Опять год пройдет, так и будет лежать. Скоро не обойдешь, – и она решительно направилась в дом. – До обеда еще далеко. Сделайте сначала – будет вам сто граммов.

– Десять лет тут, понимаешь, это самое... А нам с зятем до обеда все вывезти? Тут и за неделю не управиться.

Василий знал крутой нрав жены. Не уступит, какие бы доводы ни приводил. Она же и не слушала его, оставив у перегноя, который распирал подгнившие доски. Посмотрев на него, он поплелся в дом. Здесь его с ухмылкой на губах встретил Николай:

– Не уломал? Может, действительно, отец, начнем?

– Да ты знаешь, там до морковкиного загванья не управишься...

Теща поддержала сторону, точнее, инициативу зятя. Скоро выставила их на улицу, заставив переодеться в поношенные тело-
грейки. Николай присвистнул, почесал за ухом, посмотрев на предстоящую работу.

– Тут разве что взрывчаткой бы, – высказался он.

– Во, молодец! – воскликнул тесть. – У меня где-то аммонит валяется. С шахты давно привез. И шнур бикфордов есть. Нам бы немножко разрыхлить.

Бросив лом и вилы, Василий побежал в сарай. Вернулся минут через двадцать. В руках держал бумажный пакет, в котором находилась металлическая банка.

– Я пока взрывчатку готовлю, ты ломом немного отдолби. В нишу заложим, так рванет, – наставлял зятя Василий. – Скальные породы рвали, а тут с несчастной навозной кучей не справимся. Старый подрывник я, не разучился.

– Давай побольше заложим. Взрыв направим прямо на огород, может хоть часть перебросает. Все меньше возить на салазках, – предложил Николай.

Василий сам об этом подумал. Заложив взрывчатку, подожгли бикфордов шнур. Залегли за баней. Полежав немного, Николай заглянул за угол, тесть остановил его:

– Ты сиди. Рванет, стекляшки в глаза, – предупредил его Василий. – В моей жизни все бывало. Осторожность не помешает.

Только проговорил, как прогремел мощный взрыв. Оба прижались к земле. Потом вышли из-за бани. Где минуту назад находились залежи перегноя, чернела дымящаяся земля. «Где же навоз?» –  мелькнула первая мысль у обоих мужиков.

– Ты смотри-ка, – произнес удивленный Николай, показывая на соседский огород.

На Катькином огороде, с которой Нюрка жила не ахти как дружно, ровным слоем лежал перегной. На ихнем – снег оставался лежать белым покрывалом.

– Вот те и взрыв направленного действия. Переложили, кажется.

На шум прибежала Нюрка.

– Вы, шахтеры, чего такую пальбу устроили? Переполошите село.

Мужики, поглядывая на нее, примолкли. Василий подмигнул ей.

– Все в порядке. Как приказала. Убрали. Иди, ставь бутылку.

Нюрка смотрела на место, где совсем недавно находился перегной. Никак не могла сообразить, что к чему. Посмотрела на свой огород, потом на Катькин. Лицо ее стало багровым.

– Ты не шуми, Нюр, немножко переложили. Не туда взрыв направили. Перелетел твой навоз малость не туда. У взрывников и не такое бывает, – предупреждая еще один взрыв, более сильный, чем первый, говорил Василий. С опаской поглядывал на вилы, которые оказались в ее руках.

– Ах, кобель плешивый! – выйдя из оцепенения, взорвалась Нюрка. – Я сколько лет вот этими руками, а они – Катьке на огород его. Сторговались, что ли, за бутылку? Удобрили соседям. Да так ровненько. Я бы и трехлитровую банку не пожалела бы, а они – Катьке Просвирниной. Ну разве не дурак?! Колька, ладно он, а ты-то...

Будто вспомнив что-то, Нюрка кинулась в сарай. Выбежала с граблями.

– Вот вам, муженек и зятек! Чтобы к вечеру все сгребли на свой огород. Э-эх вы, шахтеры, подрывники. Чтобы к вечеру все было на месте. И без шуток мне! Без стрельбы! – пригрозила она.

Сунув опешившим и безмолвствующим Василию и Николаю грабли, Нюрка, не прекращая отчитывать их, удалилась. Василий сбочил шапку, потряс головой, поглядывая на зятя.

– Теперь точно – не видать нам награды.

– Какую-нибудь технику бы сюда, разом бы подцепили и перебросили на свой огород. А так, точно до морковкиного загванья нам тут колупаться.

– А как рвануло, – протянул Василий.

– И ровным слоем...

Оба громко засмеялись, направляясь к соседскому огороду, проваливаясь в глубоком и рыхлом снегу.

Ярко, уже по-весеннему, светило солнце, поглядывая на неудачников-подрывников. Их ждала нелегкая работа.

Борис Овсянников

Постник

У деда Мокея старуха всё посты соблюдает. Мало того, и его точить взялась исподволь.

– Ты, – говорит, – Мокей, во грехах погряз, и рано или поздно Господь ушибет тебя в самую маковку. Покуда есть время, вступи в лоно веры и смирения, очистись от скверны, отринь земные пьяные соблазны, задумайся о жизни предбудущей.

«И верно, – подумал Мокей, – от самогонов да разносолов хлябь в коленках да в животе дутьё и урчание. Может, права мать, и пост взаправду очищает дух и тело и в голове ума броженье утишает. Не ест же она сама по сорок ден, а шустра и прытка на диво».

– Допекла, мать! С завтрашнего дня вступаю в это лоно, но если до дистрофии отощаю или умишко пошатну – ты в ответе.

Сказал так Мокей и плотно залег на печь. Два дня так и постился лежа. Слезал вечером на короткую минуту, чтобы облупить и съесть одну картофелину с луковкой малой.

На беду свою, возясь на лежанке, выкатил он ненароком из старого валенка спрятанную супружницей бутылку. С честью справился с минутным соблазном, но находку перепрятал. Поутру третьего дня ушла старая на молебствие – батюшка к старушкам в обусловленные дни приезжает. До молитв Мокей еще не доспел, остался дома и целый час противился проискам окаянного дьявола. В душе Мокея царили смятение, хаос и шатание.

«Если разобраться, – думал он, – у меня постных-то дней в году поболе старухиных набежит. Со всякого перепоя три-четыре дня маковой росинки во рту не бывает. Почитай половину года в посту. Конечно, одно дело – не евши, не пивши, другое дело – не евши, но пивши».

Ходил он ходил по избе, ноги сами на кухню привели. Поднял Мокей крышку: батюшки, макароны жареные с молотым в мясорубке мясом! Посмотрел на них, слюну сглотнул. Начал обиженно ворчать:

– В искус вводит меня старая. Если пост, так для всех. Только воины да болящие от него отлынивать вправе. А тут охламону наварганила. Он хоть и мал годами, да грехов небось – как козел репейников набрался.

У Мокея квартировал внук, первоклассник Никишка, ему-то и сготовила бабушка на обед макароны.

Мокей закрыл сковороду и принялся ходить кругами по избе, как волк на привязи. Его возмущению не было предела.

«Значит, двое старых в посту изнывают-томятся, третий разносолы вкушает, – ехидно думал дед. – Первоклассник! А кто у меня кисет ополовинивал? Вон у Митьки Палкина сын тоже школьник. Митька сам рассказывал: утром встает, дайте, говорит, опохмелиться, а то в школу не пойду, лишнего вчера дернул. Побежали по соседям, принесли. А не дашь – хуже себе дело обернется. Один раз не дали, так он что удумал. Сговорился с третьеклассником одним (тому весной уж в армию идти), пришли к деду Панкратию. Полусолдат на крышу полез, а Митькин сорвиголова к Панкратию в дом припожаловал. «Мне, – заявляет, – дедушка, деньги беспременно на две бутылки пива надобно». Дед за ухват, он как раз печку затопил. Митькин сынок глазом не моргнул, да и что бояться, он деда на две головы выше. «Знаешь ли ты, дедушка, – спрашивает, – что нынче в школе в первом классе черную магию учат? Сидючи в нем пять лет, я многое в ней превзошел, степени магистра удостоился и могу управлять силами потусторонними. Уже четвертый год ни один учитель мне ни одного вопроса задать не решается».

Взял этот магистр кочергу в руку, стукнул три раза об пол, чтоб на крыше было слышно, и ужасным голосом велел: «Лорды и милорды, пустите непокорному деду смрадный дым из печки в избу». «Сила потусторонняя», команду услышавши, в ту же минуту трубу шапкой заткнула. Пустили-таки лорды дыму, Панкратий кое-как на четвереньках из дому выполз. Пришлось дать просимое. Теперь он на дверь замок навесил, а сам домой через окно лазит. Вот тебе и первоклассники. Им-то и надо бы сухой пост держать да земные поклоны бессчетно бить, а она макароны жарит».

Ноги помимо воли снова привели Мокея в кухню. Он достал макаронину, поднял ее до уровня рта, вытянул губы трубочкой и всосал ее целиком.

«Оно и то верно, – продолжал думать Мокей, – не согрешишь, так и каяться неча». Он повернулся к иконе, широко перекрестился и, придав голосу покорность и смирение, сказал:

– Оскоромился я, прости, Господи, прегрешения мои! Не по злому умыслу грешу, а от невежества и слабости душевной.

Мокей залез на печь, достал бутылку, поставил на стол. Завесил полотенцем икону, стал разговляться. Очистил сковороду, умял чашку холодца.

– После поста и еда как бы внове, – вслух рассуждал он. – А бабу из горькой осины черт сгородил, это ясно. От баб только блажь, тоска и недоразумения.

После моления, подходя к своему дому, услышала старая залихватскую песню постника: «Любо, братцы, любо, любо, братцы, жить...»

Китайский обычай

У китайцев бытует мнение, что если ребенку, обретающемуся во чреве матери, рассказать о бедственном положении семьи, о невзгодах и лишениях, которые ожидают новорожденного на этом свете, он поддается убеждению и... может вообще не родиться – без физического вмешательства извне раствориться в том же чреве.

«Поистине чудны и непостижимы дела твои, Господи», – случайно узнав о поразительном явлении, подумал Иван Макарушкин.

Пришел он как-то домой в подпитии, взашей прогнал детей на улицу, поставил испуганную беременную жену свою Нюрку посреди избы и сказал решительно и строго:

– Стой смирно! Не колыхайся и не возникай. Говорить с дитем буду по китайскому обычаю.

Встал он на коленки перед Нюркой, погладил ладонью живот через стоявший козырьком сарафан и, приложив к нему ухо, прислушался.

– Возится, как кот в мешке, – озабоченно сообщил Иван и, сосредоточившись, елейным голосом начал агитацию:

– Слушай-ка, земляк, нет никакого резону появляться тебе на белый свет в этой хате. Хозяйство у нас малое: корова Груня, рыжий свин под именем Чубайс да девять кур с петухом по кличке Долото. Петух этот, крутой и оголтелый, кидается на всех прохожих и смертным боем долбит в голову. А уж тебя, малого, появись ты, в покое не оставит.

Иван перевел дух, подумал немного и продолжил живописание:

– Братаны твои – оболтусы, оторви да брось. Ходят с колющими и режущими предметами в карманах. Вчерась, пока я спал на печи, выстригли две дыры величиной с тарелку на сидячем месте моих штанов. Шапку же прибили шиферным гвоздем к порогу. Ничего не боятся, подлецы, кроме девок. В меня пошли. Я сам до двадцати лет, пока не женился, под лавкой от этого сословия прятался. При виде их нервный тик начинался, а уж если заговорит которая со мной – аминь, полный паралич случался.

Иван замолчал, понимая, что не туда его занесло, и, подумав, продолжил:

– Сегодня за дыру в штанах драть их буду. Как заорут – небось услышишь.

Иван почесал пятерней голову и, подводя черту, твердо сказал:

– Вот мой сказ: в случае чего – хорошего не жди. Думай и решай, мёду тут нет.

В положенное время жена Ивана Нюрка родила двойню. Обе девочки.