В марте этого года исполнилось бы 60 лет прекрасному поэту и переводчику Александру Николаевичу Терентьеву. Александр Николаевич много сделал для русской литературы республики и для начинающих авторов, с которыми занимался всерьез и с полной отдачей, огнем своей собственной личности зажигая любовь к поэзии.
Александр Терентьев был другом нашего журнала и членом редколлегии, публиковал подборки своих стихов, подбирал материалы, стремился познакомить читателей с талантливыми молодыми авторами. Его нет с нами, но мы благодарно помним Поэта и сегодня публикуем воспоминания и размышления вдовы Александра Николаевича – поэтессы и его верной соратницы Валентины Михайловны Юдиной, строки его писем и стихов.
Валентина ЮДИНА
«Как пчела в полете...»
Умер пасечник в работе,
Как пчела в полете...
Сердце старое устало,
Встало и остыло,
Но земля повыше стала
На его могилу.
Александр Терентьев
Поэзия – при всей ее неожиданности сравнений – всегда точна: «пчелы гибнут именно в полете».
Александра Николаевича смерть повстречала, когда он научился заставлять трепетать сердце от поэтической строки.
Такая трепетная передача чувств только поэту под силу. О его творчестве мне говорить и трудно, и одновременно легко.
Я с ним познакомилась, будучи студенткой второго курса Литературного института имени А.М.Горького. Мы, участники семинара Льва Озерова, вместе с поэтами и прозаиками других семинаров имели честь быть приглашенными на занятие в семинар Егора Исаева, который только что принял к себе студентов-первокурсников.
Читал стихи Александр Терентьев. За полтора года учебы мы успели побывать на занятиях во
многих семинарах, слушали многих начинающих литераторов, имели представление о том, кто, как и что пишет. Первокурсник, выступавший перед нами, не был похож на других. Он читал тогда цикл стихов «Сказки старого двора».
Разговор о поэзии, конечно, состоялся, была и критика. Но... В первую очередь автору пришлось читать добрую половину своей рукописи.
После семинара были традиционные споры в коридоре, и многие пришли к выводу, что сегодня посчастливилось «иметь дело с поэтом», с хорошим поэтом.
Позднее о цикле «Сказки старого двора» московский критик Галина Седых напишет следующее: «Цикл стихов «Сказки старого двора» целиком посвящен детству, но детство это слишком условно и поэтически осмысленно, чтобы быть просто биографическим фактом. Нет, это, бесспорно, явление литературы, поэзии, ибо, надо полагать, автор родился с поэтическим видением и счастливо сумел сохранить в дальнейшем эту способность».
Букварь
Я – маленький. Окошко – звездный остров.
По вечерам я жду с работы мать.
Сосед мне подарил «Букварь для взрослых»,
Я научился по нему читать.
Я по слогам читаю в этой книжке
Слова такие: «зо-на», «у нас выш-ки».
Там, на картинке, вышки нефтяные,
Но рядом с нашим домом возле рва
Темнели в звездах вышки не такие.
Там – зона, лагерь. Строилась ТЭЦ-два.
Порой я просыпался очень рано
И видел тех, кого закон отверг:
С овчарками их гнали к котловану
И вечером поспешно гнали вверх.
Порой, когда сосед сидел за чаркой
На общей кухне и глядел в окно,
Он вздрагивал, услышав лай овчарки,
И торопливо допивал вино.
Потом, грудь потирая возле сердца,
Рассказывал мне про свою судьбу.
Он был в плену. Ему щипцами немцы
Оставили зарубину на лбу.
Я немцев ненавидел. Было странно,
Как дядя Ваня мог попасть к ним в плен,
Ведь он большой, сильнее великана,
В громадных сапожищах до колен.
Я к дяде Ване влазил на колени:
– А что такое плен? – надоедал.
– Бараки, зона... – он сказал о плене,
Но слова «зона» я еще не знал.
Но как-то он, открыв печную дверку,
Глядел в огонь, в морщинах пряча грусть:
– Вот, снова вызывают на поверку.
Прощай... но, может, я еще вернусь.
Он уложил в котомку папиросы
И, что-то вспомнив, перерыв весь ларь,
Он подарил мне свой «Букварь для взрослых»
И не вернулся, чтоб забрать букварь.
И я сижу над ним, готовясь к школе,
Стихи учу, дыханье затая.
Читаю: «Это – русское раздолье!»
Вздыхаю: «Это русская земля!»
Сын
Он чем-то торгует на базе
Без праздников, без выходных,
В его кладовых, как в лабазе,
Достало б добра на троих.
Небритый, приходит к обеду,
Бутылка – довесок к труду.
Старуха бормочет:
– Уеду,
Уеду, сыночек, уйду.
Сомнет папиросу, другую,
Процедит сквозь дым:
– Уходи.
Что «мать не забудет родную»,
Наколку скребет на груди.
Надышит в стекло, и во мраке
Сквозь черный, как дуло, провал
Привидятся снова бараки,
Где юность свою отбывал.
Отбухал полжизни, протопал,
Гнездятся морщины у глаз.
На рыночной площади тополь
Червонцы свои порастряс.
А в доме у матери пусто,
Тоскуют в углах пауки,
Да крепче морозной капусты
Хрустят во дворе сапоги.
Сын ходит, стучится к соседям
И песни поет допоздна,
Ведь мать никуда не уедет,
Другое бы дело – жена.
Детали, которыми Терентьев воспроизводит свои первые впечатления, настолько выразительны, что не остается сомнений: так видеть и чувствовать может только натура художественная.
Дед Колчак
Былое детство. Вот мой двор.
И не забыть никак:
Сидел в саду, на лавке, хвор
И грузен дед Колчак.
Однажды мы узнали: дед,
Когда был молодым,
Полгода или много лет
Был белым рядовым.
Вот чудо, живы Колчаки!
За день сто раз подряд
Ходили наши смельчаки
К нему толпою в сад.
«Что очи пялишь, остолоп?»
Настырный оголец
Швырял, как бомбу, деду в лоб
Соленый огурец.
И свист в три пальца! И – аврал,
Мельканье рук и ног,
И дед кряхтел, и дед стонал,
И с лавки встать не мог.
Ватага озорных детей,
Веселая война!
Тут вылетала из дверей
Спасать его жена.
Старуха, ведьма, нос крючком,
Шла из засады в бой,
Почти что каждый был знаком
С увесистой клюкой.
Мы врассыпную, за забор,
Глядели через щель:
Колчак ощупывал, как вор,
Шершавую шинель.
И спрашивал тот дед Колчак:
«За что, Маруся, бьют?»
И всхлипывал тот дед, так чай,
Прихлебывая пьют.
Отымет руки от лица
И по щеке ползла
Как семечко от огурца,
Соленая слеза.
И ведьма, зубы сжав с тоски,
Поникнет головой
И поцелует волоски
На лысине его.
И шепчет, плача: «Времена...
Не дети, а зверье!»
И проклинала имена
Все наши, и мое.
Жестокость детства, о тебе
Узнал я не из книг,
Был глух и нем к чужой судьбе
Воинственный мой крик.
Звенел отпущенной струной...
И долго плакал дед.
Прощен отцами и страной,
А нашим детством – нет.
С Чапаем плывшие в кино,
Игравшие в ЧЕКА,
Мы понимали лишь одно:
Дед был у Колчака.
«Мне думается, – писала Г.Седых, – что удача этого и многих других стихов поэта объясняется не только жизненностью самого факта. Достоинство А.Терентьева как поэта заключается в несомненной достоверности собственного духовного опыта...»
Пять лет Александр Терентьев учился в Литературном институте. С последнего курса был призван на службу в армию, где продолжал работать над составлением диплома, досрочно сдал экзамены, защитил дипломную работу.
Рядом с ним всегда были друзья. Вот строки из письма поэта Валентина Штубова:
«Я удивлялся распахнутости и щедрости его души и таланта. Нет! Саша Терентьев не был «сереньким» ни в творчестве, ни в ответах экзаменаторам.
Всегда хорошо одетый, «отутюженный», в неизменном галстуке, он входил в аудиторию, брал наугад билет и сразу же на него отвечал – без малейшей подготовки.
У некоторых «зубрил» глаза лезли на лоб:
– Когда он готовился?.. Ведь вчера его видели в ЦДЛ».
Работаю над архивом Александра Николаевича.
Вот отзыв известного поэта Егора Исаева о цикле его самых ранних стихов «Лазоревый цвет» и «Свет невечерний»: «Мне хочется целиком привести одно стихотворение, – пишет он, – которое, на мой взгляд, характерно для всей мировоззренческой сути творчества Александра Терентьева.
Война без нас штыками отсверкала,
Все меньше в списках числится калек...
Но вот вчера за чайной, у вокзала,
Мне повстречался странный человек.
На нем был китель старый, без шинели,
Ремень широкий в дырках запасных,
Кружочками на кителе темнели
Не ордена, а лишь следы от них.
Он шел не торопясь к военкомату,
Где не бывал, быть может, много лет.
Иль просто к другу, как солдат к солдату,
Когда повеет порохом с газет.
Пожалуй, все. О той короткой встрече
Я очень долго буду вспоминать.
Он шел на костылях, приподнимая плечи,
И я его боялся обогнать!
Возможно, что отдельные частности здесь могут не устроить наш взыскательный вкус, но в целом стихотворение «обжигает» жизненной правдой. Это – не просто портрет инвалида войны, это портрет уходящего фронтового времени, портрет, я бы сказал, щемительно нарастающей памяти.
Как много и точно высказано в этом стихотворении. И таких стихотворений, емких по чувству и мысли, у Александра Терентьева можно найти немало. Я рад, что перед нами – поэт».
С тех пор минуло много лет. Были большие трудности в судьбе поэта, но без них сейчас, возможно, не могли бы существовать и многие из его стихов. Трудности помогали быть выносливым, требовательным к своему творчеству, закаляли характер.
Сохранилась армейская переписка Александра Николаевича. Письма он писать любил. Я получала их почти каждый день. Иногда почтальон вручал 2-3 письма.
«Стихи и письма для любимой»
У женщины, любимой мной,
В столе припрятана коробка,
А в той коробке писем стопка,
Для зимней печки есть растопка
У женщины, любимой мной.
У женщины, любимой мной,
Хранится в выцветшем конверте –
Пока хранит, я жив на свете! –
Мое кощеево бессмертье
У женщины, любимой мной.
У меня на столе лежит большая папка. На папке написано: «ПИСЬМА К ВАЛЕНТИНЕ ЮДИНОЙ».
Возьму выцветший конверт – конверт бессмертья...
«Милая!
...Погода совсем осенняя. Листья летят.
После армии мне нужно будет столько тонн тишины и рабочего покоя!
78 дней до приказа. А там еще 60. Но я, в общем-то, не грущу, хоть и не пишется в последнюю неделю. Собираю материал для «Баллады о подводной лодке», веду конспекты по русской литературе. Общей сложностью (по всем родам и видам, и отделам науки) законспектировал и сделал выписки из 100 книг. Все это пригодится потом.
В журнал «Волга» стихи отослал на военно-патриотическую тему...
ВАЛЯ!
С первых же часов пребывания в мундире мне пришлось раздвоиться: тело – отдельно, ум – отдельно. Ради чего? Да ради того, чтобы быть самим собой, за продолжение моего труда литературного, требующего, как говорят эстеты, «всего человека». А так ведь трудно: маршировать сапогами, а глазами искать на небесах Гарсиа Лорку «И тополя уходят». Плывут меж облаками свои строчки:
* * *
Проснешься от северной вьюги,
От снега, летящего с крыш,
И сердце толкнется в испуге,
Как будто куда-то летишь.
К звезде ли далекой-далекой,
Туда ли, где вечная мгла?
И снова в тоске одинокой
Я вспомню, какой ты была.
Смеялась, кусая травинки,
Терялась в чащобах лесных,
В кувшин опускала кувшинки,
Чтоб веяло медом от них.
Вернись же окольной сторонкой
В мой дом, потонувший в снегах,
Хоть вдовушкой, хоть разведенкой
С ребенком своим на руках.
От старых обид – ни осколка,
Ничто не воротится вспять...
Хоть память оставь ненадолго,
Как жизнь без нее коротать?
* * *
Не ищи меня прежнего,
Не зови за собой.
Наша юность мятежная
Отпылала, как бой.
Под любимыми кленами,
Где когда-то мы шли,
Как полки со знаменами,
Листья все полегли.
В парках пусто и солнечно.
Я навек позабыл,
Как я ранен осколочно
Сердцем собственным был.
В одиночестве брошенный,
Жил тобою одной.
Ты теперь – только прошлое,
Побежденное мной.
Не ищи меня прежнего,
Хоть я выжил в бою...
И прости меня, грешного,
За победу мою.
* * *
В тени раскидистых рябин,
В саду, на даче, в птичьем свисте,
Высокий вырос георгин,
Развесил выпуклые листья.
До поздней осени цветок
Звездой горел в оконной раме,
Но самый старый лепесток
Свернулся в трубочку краями.
И как-то поседевшим днем
Пооблетали понемногу
Большие листья под дождем
На потемневшую дорогу...
Когда б не знал я, что умру,
Прощусь с тобой, землей и светом,
В саду, поющем поутру,
Цветок напомнил бы об этом.
Родная!
Вот получил справку о скорой демобилизации, и душа заулыбалась: так о чем горевать?
Об одном – славно я поработал во славу ОТЕЧЕСТВА, но не по своей склонности; пора заняться делом своим. Страстно хочу писать и печатать свои произведения. Но это дело дня завтрашнего, к которому я готов.
Желаю тебе хорошего настроения до праздников и в праздники. Знаешь, а все же не мешало бы цветы в комнате завесть. Семена есть. Горшочки нужны. Скоро приеду. Следующий праздник встретим с тобой.
* * *
Только та в разлуке старится,
Кто любимого не ждет.
Я приеду. Скоро к станции
Поздний поезд подойдет.
Сядем, вспомним за бокалами:
Я – твой муж, а ты – жена.
Твои щеки станут алыми
От холодного вина.
Застыдишься, заневестишься,
Поглядишь издалека.
Словно тайной занавесишься,
От меня, от мужика...
А пока твой домик маленький
Окружила тишина.
Ты сидишь в платке и валенках
У осеннего окна.
Отцвели все гладиолусы –
Словно память о любви.
Только ветер гладит волосы
Заскучавшие твои...
Ты по-прежнему красавица,
Я вернусь таким, как был.
Только тот не возвращается,
Кто любимую забыл.
* * *
Еще бы раз с тобой хотелось встретиться,
Но мы в пути увидимся едва ль.
Уходит поезд твой, прожектор светится,
И ничего уже не жаль.
Мне не забыть костер в лесу заснеженном,
Как с плеч твоих на снег упала шаль,
Но та лыжня метелью занавешена,
И ничего уже не жаль.
Когда мне юность скажет: «До свидания!»
От счастья, укатившегося вдаль,
Останется дымок воспоминания...
Огня не будет жаль.
* * *
Закрылась чужая тяжелая дверь.
Приснилась любовь или нет?
Лишь ночь, от которой свободен теперь,
Глядит из-за шторы вослед.
Разбужены улицы шелестом шин,
Заря розовеет, как мальт,
Лимонно-зеленые листья с осин
Усеяли синий асфальт.
И радостно сердцу, что ливень утих,
Что в жизни еще не закат.
Немало в грядущем дорог золотых,
Но мне не вернуться назад.
Вдруг станет пустынно в душе и темно,
Погасло зари цветовье...
И я, уходя, оглянусь на окно,
Где сердце осталось мое.
Милая!
Дарю тебе обещанное вечное колечко из титана. Оно дороже серебра и золота (не в рублях), а потому что – бессмерт-
ное. Носи его на левой руке: на мизинце. Кожа на пальце от него не темнеет, как от других металлов. Стихи для сборника я подкапливаю. Цикл лирики получается неплохой...
Вот это почитай:
* * *
Море скоро затихнет...
А чайки-то как раскричались!
Это лунный отлив
Их в туманные звезды унес.
Вот и запад погас.
Расшумелись леса, раскачались,
Шум прихлынувших волн
Растревожил мне душу до слез.
Сколько было потерь,
Сколько белых дорог отпылило!
Сколько их впереди? –
Я об этом не ведаю сам.
Память полнится болью
О том, что все лучшее было,
Было все и ушло, –
Так проходит весна по лесам.
Может быть, я вернусь
В золотое твое захолустье,
В то село, где зимой
По скворечням живут воробьи...
С края света вернусь,
Даже если другая не пустит,
Лишь обдумаю все,
Подожди меня, не торопи.
Я приеду к тебе.
Пусть сверкает затмением солнца
На руке на твоей
Обручальный чужой ободок.
Мы не юны с тобой.
И мальчишка, смеясь у колодца,
Замахнется снежком...
Но вослед нам не бросит снежок.
По проулку пройдем,
Вспоминая, что в юности было,
И о прошлом своем,
Ничего от меня не тая,
Будешь ты говорить,
Как в разлуке со мной говорила,
Словно рядом с тобой
Молчаливый двойник, а не я.
Я в ответ расскажу,
Что полжизни осилил недаром,
Но по-прежнему верю
В счастливую нашу звезду,
Что прошло по душе
Наше время таежным пожаром,
Но ведь уголь древесный –
Он в силах расплавить руду.
Только пламя души! –
Вот воистину частная плата
За дарованный жизнью
И слух, и осмысленный взгляд.
Ну а то, что тебя
Потерял я на свете когда-то,
В этом вовсе не век,
Не судьба, а я сам виноват.
Знаю, завтра опять
Я на землю взгляну с самолета,
Позабуду печаль,
Восходящей заре улыбнусь.
Но сейчас – ты прости! –
Почему-то поверить охота
В краткий самообман,
Что к тебе я и вправду вернусь.
Ах, как звезды крупны!
Переливные капли-каменья
Так нагрузли от света,
Усеяв ночной небосвод!
Я у моря стою,
Пешеход на краю Ойкумены...
Море скоро уснет.
Море, может быть, скоро уснет.
Друг мой!
Мне придется отдохнуть. Отдых устрою экспериментальный: буду много спать, много ходить первую неделю, а потом займусь опытами по светофизиологии растений. Как-никак третий месяц, почти ежедневно, я занимаюсь биологией, выписывая и выискивая сведения из самых различных источников.
Хотя я и поэт, но Руссо знал ботанику! – мое преклонение перед древними никогда не было состоянием шока от их величия, я жив и тем самым уже имею преимущество перед умами исчезнувшими в лете. Я должен преодолеть все предрассудки современности, выражающиеся, в частности, в отрицании пользы знаний для поэтов.
Своим будущим творчеством я докажу обратное. Я ведь всегда любил и люблю прежде всего мысль гармонически оформленную. Звук без мысли и есть пустой звук, а под словами моих стихотворений должна лежать фольга, срезанная с какого-либо жизненного впечатления...
Но это опять теория, мой друг; мне все реже хочется оформлять теоретически свои мысли; я уже ощущаю всем естеством, что «ВЫСШАЯ ПОЭЗИЯ – МОЛЧАНИЕ».
27 июля 74 год
Я опять с головой в работе. Читаю Данте – «Дитя человеческое». Плачу.
Сегодня написал стихотвореньице. Оно меня вытащило из тоски, и я сумел переработать два бывших в папке наброска.
* * *
Отойдет ненастье,
Потеплеет ветер.
Есть простое счастье:
Жить на белом свете.
Синяя нависнет
Надо мной прохлада.
Мне от этой жизни
Многого не надо.
Только бы не ведать
Ни вражды, ни злобы,
Чтоб сторонкой беды
Обходили...
Чтобы
Колосилось лето,
Путь стелился Млечный,
Только б счастье это
Продолжалось вечно.
и «Если память мне не изменяет». Убрал плохие строфы, написал новые. Сейчас примусь за переработку еще одного черновика.
Смешно, но мысль о внезапной смерти толкает меня к работе. Нет худа без добра, не правда ль? Так к первому снежку, глядишь, не только книжку переводов, но и свою книжку составлю. Примусь, как сердце отойдет, за маленькую рецензию на «Степную грамоту» Ревенко. Мысли некуда девать. Еще – ты мне подыскивай работу учителя литературы или немецкого языка. Работать в редакции я не смогу по складу характера.
Еще: мне достали колечко (о котором я говорил). Оно неказистое, легонькое, но – бессмертное. Из титана. Для справки: сталь живет 35 лет, титан – сотни лет. Не ржавеет, руки не пачкает. Из него делают звездолеты. Я его дарю тебе.
Все. Пиши. Я очень, очень вас люблю.
ВАЛЯ!
Знаю: писем (как и встреч) долго не будет. Потому высылаю хоть фотографии. Одна вроде получилась. На ней мое лицо из тьмы. Очень верно передан мой характер. Высылаю стихи Лады Одинцовой из последнего номера «Огонька». «Утро» – очень хорошее.
Под словами моих стихотворений должна лежать цветовая фольга, срезанная с какого-либо жизненного впечатления... Но это опять теория, мой друг; мне все реже хочется оформлять теоретически свои мысли; я уже ощущаю всем естеством, что я впитал теорию жизни и пришла пора практики, действия на благо искусства. Чувствую в себе силы неудержимые.
Все, что будет мне мешать, будет зачислено не мной, а моим творчеством в разряд «мелочей жизни», и я отрекусь ради пера и бумаги от многого.
14 августа 1974 год
Валя!
Чтобы жить счастливо, то есть быть здоровым, нужно повиноваться всем движениям души, свято верить в слепой инстинкт, как физический, так и социальный. Инстинкт – Бог. К этому убеждению я пришел давно, путем самонаблюдения, и очень рад, когда нахожу подтверждение своей идеи в данных науки.
* * *
Осенью пахнет... По-прежнему много читаю. Этот год будет завершающим в моем образовании: я должен хоть понаслышке обо всем знать, чтобы в дальнейшем было легче ориентироваться в различных областях культуры.
Деятельность моей лит. кухни – кипуча. Этим сказано все. Валя, милая! Ты – молодец! Статья о деревяшечках твоих – не зря. Все не зря. Кроме «простой» работы я бы советовал тебе написать статью о мастерстве перевода. Дерзай! Я люблю в тебе не только женственность, но и волю, и энергию, которой мне порой не хватает.
Как Сергей, отец, мать?
* * *
Ночь...
Самое плохое в моем характере: это мягкость и отходчивость, долго зла не помню. По отношению к недругам – это уже «ахиллесова пята». Отныне я буду актером, «играющим в напористость». До тех пор буду «играть», пока эта черта не станет основой моей личности. Армия укрепила мою волю во всех отношениях, так что я даже позволяю себе небольшие репетиции будущей литературной борьбы.
* * *
Вот так, Валя!
Сергей мне снится. Поскорей бы мне его увидеть. В детский сад (т.е. в ясли) его пока не оформляй. Зачем ему уравниловка? Пусть воспитывается косвенно, с нашей помощью, пусть с первых шагов знает, что такое корова, яблоко, сад, пчелы. Впечатления первые – останутся при нем, как самые яркие картинки. Из них в будущем он будет черпать все необходимое для творчества, какого бы сорта оно ни было: агрономического, математического или литературного...
С Сергеем я повторю свое детство. Больше пиши о нем. Все дети гениальны, и у них надо учиться всепостижению мира.
Обнимаю тебя.
Купи глобус. И тогда в нашей комнатке будет все необходимое. Нужна еще маленькая грифельная доска, мелки, карта. Но об этом я потом позабочусь.
Ведь Сергей шагает в XXI век. И в 2000 году ему стукнет лермонтовский возраст.
Интересно... Береги его...
Все.
Закон жизни
Пришел час, его произведения стали печататься по всему Союзу. Кроме публикаций в сборниках, альманахах, журналах, он выпустил книги лирики «Молодость земная», «Ночная радуга», «Штормовой шар» (Москва, книга в альманахе «Истоки», 1981), также книгу для детей «Шаги», сборник сатиры и юмора «Сломанный месяц» и «Вельможа и клоун». Имел несколько тысяч газетных публикаций, а также печатался свыше чем в 200 журналах и альманахах, лауреат премий журнала «Простор» (Казахстан), комсомола и МВД Мордовии. Являлся автором и соавтором 18 книг и коллективных сборников, переводов стихов мордовских, марийских и кабардинских поэтов. Лирика и переводы сегодня включены в ряд антологий. Работал в разных жанрах, в том числе и сатирическом. Миниатюры и юморески публиковались в журналах «Крокодил», «Чаян», «Почемыш», «Шмель», «Дон», «Волга», «Огонек», «Уральский следопыт», в новых изданиях «Смех и грех» и т.д.
Будучи членом Союза писателей, А.Терентьев руководил литературной студией «Пегас», что и сейчас работает при Доме культуры Ленинского района. В последнее время закончил работу над тремя новыми рукописями сатиры и юмора: «Металлический мундир», «Румяная матрешка», «Емелино кресло». Сдал в Мордовское книжное издательство книгу лирики «Заветная звезда» (она вышла посмертно в 1997 году).
В громадном архиве ждут своего часа не только лирика и поэмы, но и стихи для детей, историческая проза и ритмическая вязь «Сказов», сатирическая поэзия и статьи.
Стоит сказать и о массе радиопередач, в которых звучали его стихи и стихи мордовских поэтов в его переводах.
Все опубликованное при жизни – только часть его труда.
Он регулярно работал по 12 часов в день. Это был закон жизни. Да, у него был свой творческий совершенно особенный ритм, когда хорошо работается зимой при заледенелых, в зимних узорах окнах. А весну он не любил. Особенно март, называл его роковым. Буквально за неделю до смерти говорил: «Пережить бы мне март. А там уеду в деревню, к грядкам».
Лето он обычно проводил на земле в Ичалках. Но когда чувствовал, что пора возвращаться к столу, то для всех исчезал в одной из комнат старого дома. В деревне около бани у него всегда лежали блокнот и ручка. И часто, пропалывая и поливая грядки, или занимаясь в саду, он вдруг спешил к баньке, опускался на скамью и начинал что-то записывать. А осенью, худой, загорелый, с той русской крепостью, которую дает земля крестьянину, возвращался в город.
В дождливую, промозглую погоду октября обычно гулял часами, каждый год по своей тропинке в лесу, что в районе Светотехники.
Как только ударяли морозы и выпадал первый снег, начиналась работа за столом. Работа по ночам, за бокалом крепкого, без сахара, чая, с сигаретами, когда до рассвета так и не удавалось подняться из-за стола и рука уставала водить по бумаге...
Гость земли
Валя!
Я в деревне. Ожидал весь день известий от тебя. Ан нет! День прошел незаметно, в трудах. Читал до головокружения. Видел майского жука. Поймал. Усадил его в коробочку под марлю. Смотрел на него сквозь линзу. Он чудовищен! Итак, в коллекции два насекомых устрашающего вида. На столе они выглядят как брошки в хрустальном свете луны... Вот все. Что еще?
Тебе стих-подарочек про майского жука.
Майский жук
Я ночью распахнул окно –
И стал тому не рад:
Как было пусто и темно
Меж городских громад.
И мне почудилось уже,
Как будто наяву,
Что я один на этаже
В созвездиях живу...
Но в синем лунном свете вдруг
Над крышей гаража
Возник, как призрак, майский жук,
Моторчиком жужжа.
Следя за ним в полночной мгле,
Я рад был оттого,
Что стало больше на земле
На гостя одного.
Спустя годы...
К 55-летию со дня рождения Александра Николаевича республиканская типография «Красный Октябрь» выпустила подарочное издание лирики «Гость земли» и поэм «Набатный звон». Через год Мордовским книжным издательством выпущен сборник сказов «Сказание о мастере Кузьме» для детей и юношества.
В своей вступительной статье к сборнику доктор исторических наук В.Юрченков пишет следующее:
«В истории каждого народа существовало время, когда шло формирование его основных мировоззренческих установок, когда он входил в мир и осмысливал окружающую его Вселенную. У каждого народа, по образному выражению академика Д.С.Лихачева, была своя античность. И на протяжении всей последующей истории писатели и философы, ученые и поэты, художники и композиторы пытаются прикоснуться к ней, приобщиться к основам основ, постичь архитектонику фундамента.
Для России, для русских фундаментом является эпоха Киевской Руси – державы, во многом определявшей лицо средневековой Европы, время, оставившее великое и могучее наследие. Стремление его понять порождает у любого человека Чувство родины, причастности к ее великому прошлому, настоящему и будущему. Однако постигается Родина не разумом, а душой, открытым сердцем. И при этом возникает состояние небывалого подъема, творческого взлета, парения. Так было и с Александром Терентьевым. Его обращение к истокам истоков дало ему великолепную возможность отточить грани своего недюжинного таланта, создать чарующие сказания, где обыденность, повседневность переплетаются с героикой, тонкий лиризм с эпосом, а герои напоминают былинных богатырей, правда, заземленных, обычных.
Сказания Александра Терентьева заставляют задуматься, попробовать определить свою связь с событиями далеких лет, найти свое личное место в череде великих и малых деяний, составляющих историю родины. Они дают Чувство Родины».
