Юрий САМАРИН

МЕЖ ДВУХ СМЕРТЕЙ

Домишки двухэтажные на окраинной улочке весело крашены в розовый, желтый и сиреневый цвета. По другую сторону – роща березовая. Соловьи поют. Не чудо ли, не диво – посередь города? Зелень свежая благоухает. Хорошо-то как! Посреди города – безлюдно. Народа нет. Вымерли что ли все? Ну, положим, не все. Но вымираем. В двухстах километрах от Москвы уже, говорят, непролазные чащобы образовались. Безлюдье. Один поэт, великолепный, кстати, и по нашему времени недооцененный, так прямо свою последнюю книжку и озаглавил: «Погост». Я ему: «Как же гармония, соловьи, рай на земле?» А он мне: «Соловьи и на кладбище поют. И потом – надо честно отобразить, что происходит».

Так вот что происходит? А – нехорошее. И уж если телевизор включишь или там радио – такой заряд ненависти получишь, весь день трястись будешь. Скажем: «Расширение НАТО на Восток» и довольный комментарий журналиста: «России опять указали ее место». Или, предположим, план Чубайса по реорганизации РАО ЕЭС принят – один Чубайс сидел, а теперь – на каждом, почитай, столбе с рубильником его копию посадят. Или внучок легендарного героя гражданской войны и к тому же писателя народ наш измученный так прямо «быдлом» и называет. И все это за наши деньги и нам же, с экранов нашего же «российского» ТВ. Или еще – медаль Ельцину за все хорошее, за восемь миллионов жизней, прекратившихся в его правление... Или – о Горбачеве репортаж, или Березовский вещает...

Да мало ли кого покажут нам, братцы и други. И вправду – погост и вурдалаки с лицами, перекошенными от вранья и обжорства, мечутся, свою правоту утверждая. Да ловко так! По Конституции: нефть и газ – общенародное достояние. «Это когда в земле, – поясняют раздувшиеся упыри, – а когда извлекли – это уже наше». Хитро, а?

Один денечек нам за всё Борино правление и выпал. Это когда наши в Приштину вошли. Мужественным сербам в подмогу. И символично так – в День независимости России. Корреспонденты наши цепные с американской подачи орут: «Кто позволил генералам самоуправствовать? Ату их!» Но –было! По всем программам, во всех новостях – победные бэтээры с нашими и усыпанные цветами европейские дороги, и ликующие сербы. И такая радость – будто сорок пятый год, и Европа очнулась будто бы от американского гипноза, и Россия будто бы – не погост, а соловьи и жизнь, и всё будет, и будет так, как надо. Ан, нет! Денечек один и утешились.

И нынче, когда шевелится под спудом непрошеная мысль о том, что усиление государственной власти происходит не для народа, не для страны – с этим драгоценным, с этим невыразимым, с этим блаженным именем Россия, – а для того, чтоб награбленное уже от международных «акул» охранить, странное возникает ощущение: а ведь это хорошо, что погост. Хорошо, что кладбище. Эх, други и братья, дого­ворюсь до абсурда. Но кто ж виноват, что всё нынешнее мироустройство извратилось до него?

Шел я по тихой улочке, думая все эти тяжелые мысли, и под пенье соловьев сделалось мне до того на этом самом свете тоскливо и горько, что захотелось на тот. Чтоб прекратилась вся эта крутня, возня, суета вокруг нашей нефти и алмазов, вся эта говорильня и весь этот хаос. И впервые в душе своей обрадовался смерти – как единственному способу все это прекратить. И думал так: Чубайс – смертен, Гайдар – смертен, Ельцин – смертен, смертны все, – только они забыли об этом. И про себя, кстати, думал: и мне хорошо умереть и прекратить свою суету и пустую, озлобленную, осуждающую болтовню, ибо иного способа обрезать все эти нити и ниточки, дергающие и меня как ма­рионетку в ежедневной борьбе за существование, просто нет!

Так я радовался смерти. Знаю, что радость моя была кощунственна. Ибо смерть – есть следствие греха и противна жизни. Но я радовался иному – тому, что ничего нет в смерти от человеческого хотения, оттого что она несет в себе сверх-человеческое начало и отражает Промысел. Оттого, что она сильнее всего материального, что имеет человек. «Memento mori» – следовало бы написать в каждом чиновничьем кабинете. Ты – такой же как все, «плотяной» – из мяса и крови, и тебе будет страшно умирать. И я радовался этому последнему страху, побеждающему вмиг всю наглую дерзость.

Но скажу я вам, други и братья, больше: предсмертный страх переходит в посмертный ужас. На то свидетельства имеются. И будь ты последний атеист, но когда читаешь о путешествии души по мытарствам, где-то в самой глубине, содрогаясь, знаешь – так оно и будет: ответим за всё. Самое же ужасное, что запросто с Чубайсом разделим ад, ибо – чем отличаемся: лишь степенью ненависти, злобы, раздражения и воровства (мелкого и несерьезного). Но в том-то и печальная штука, что ненависть не измеряется в процентах, и проклиная этих гаденышей, вцепившихся в горло моей страны мертвой хваткой, погибнем заодно. Ибо нет в нас крепости, чтоб противостать им без злобы: плодиться, трудиться, жить, возрастая и укрепляясь духовно. А мы только бессильно, погибельно злобимся у экранов телевизоров. Эхма!..

Буквально вчера читал я о видениях монахини матушки Сергии, о том, как по молитвам старца – ее духовного отца – открылось ей видение загробного мира. Мороз продирал меня по коже и дочитать до конца я не смог. Было там кроме прочих ужасающих слов и подробностей одно убийственное: вечно. Вечная мука. Навсегда. Как вам это нравится, друзья мои? Здесь с Чубайсами и там с ними же погибать?.. Да как же это и помыслить возможно? Да неужто лишишь Ты нас за ничтожество наше Небесного Своего Царствия? За то, что лживы были – но по мелочи, мелочно чревоугодничали и пьянствовали (так ведь не алкаши), тащили домой, что плохо лежало (так ведь зарплаты не хватает), детей не любили, жизнь, дарованную единожды, растрынькали по пустякам?.. Так неужели ж мы, измученные здесь этой всеобщей погибелью, и там вечно будем погибать? И одно нам дано и припечатано – погост.

Как же нам быть, братцы? Между двух огней, когда здесь зовешь смерть казнящую: «Прекрати эту погибель!», но там – обретешь погибель иную и готов молить: «Не дай, Господи, безвременной смерти без покаяния!» А как же двум смертям не бывать?.. Народная мудрость и все в этом духе? Сами видите, други и братья, еще как бывать! Меж двух смертей мы, этой и той...

Где ж нам на тонком лезвии – меж двух огней, меж двух погибелей, временной и вечной, прошмыгнуть, удержаться? Как его нащупать, как ступить на него, на этот узкий, спасительный путь, чтоб соловьи и солнце, и покой, и тишина, и умолк телевизор, и победили наши, и наступила жизнь – на земле и на небесах, во веки вечные. Аминь!