* * *

А своя душа – тоже потёмки:

натыкаешься в ней то и дело

на разбросанные обломки

чувств, которые спрятало тело.

И, на ощупь, бредя хоть к чему-то,

что быть может понятным и ясным,

с кем-то празднуешь, веришь кому-то,

поддаваясь предчувствиям разным,

мчишь по городу рысью оленьей,

догоняя себя... C'est la vie.

...Телу хочется всяческой хрени,

А душе – почему-то любви.

* * *

Каждый первый из нас – мыслитель,

эрудит и оригинал.

Наш распухший от дум числитель

знаменатель нести устал.

Извлекает ненужный корень

или в степень возводит пшик

и непонятый алкоголик,

и непуганый большевик.

По расчёту, по цифре голой

в столбик загнан недлинный путь...

И увядший листок фиговый

прикрывает больную суть.

* * *

В вечерний рыхлый час, когда устал

и медленно пьёшь чай, как панацею,

обвязанный концами всех начал,

плывёшь под чёрным парусом Тесея.

И, осознав, что перестал звучать,

что жизни полотно порвал на нитки,

ты вдруг решишь всё заново начать –

со светом Моцарта и диссонансом Шнитке.

Заполнит бреши музыка; никшни.

И потекут по всем меридианам

через тебя ещё не сбывшиеся дни,

и сменишь парус поздно или рано.

* * *

А в тишине негромко кто-то

летал по незнакомым нотам –

играл на скрипице...

Цветы белели, люди спали,

и лунный свет на одеяле

усмешкой кривится.

Неторопливым разговором –

Ля-ля-мажором, Пси-минором –

душа и скрипица;

шесть тактов блюза и томленья,

два такта пауз – и прозренье

в ладонь посыплется.

* * *

Виснет ночь как авоська пустая;

выхожу из театров и мекк...

Ты поймаешь однажды мой бег –

я вот только до ста досчитаю...

* * *

Как осень медленно уходит –

и непорочна, и прозрачна;

как много за собой уводит

и нот, и слов неоднозначных.

Подмёрзшим утром глянешь в небо,

и вдруг дыханье перехватит –

как будто ты не пел и не был!

А за тебя природа платит;

а за тебя предзимье плачет;

а за тебя, сухие скомкав,

швыряет листья осень, прячет

тебя в прощальный запах ломкий.

Она права – не пел и не был.

...Сухие листья. Осень. Небо...

* * *

Как часто перевоплощаемся,

в процессе том входя во вкус,

мы словно переодеваемся

и клеим бутафорский ус.

Мы можем даже мимикрировать,

свой мозг вживляя в новый век.

...Горазд внутри себя мигрировать

интеллигентный человек.

* * *

Бывают люди, пресные, как мел.

Да, в их речах, наверно, много кальция,

полезного для душ и даже тел!..

Но вижу и отчётливое жальце я:

«Тебя я просветлю – внимай и чти!»

Но с этим мне совсем не по дороге –

послала жизнь нам разные пути!

...Хотя мы оба думаем о Боге.

* * *

Кончился день, абсолютно беспомощным

Сделавшись вдруг.

Стрелки защёлкнули время на полночи,

Выбелив круг.

Всё в мелкой сетке дождя нарисовано –

Кто рисовал?

И между строк моё небо рассовано –

Кто рассовал?

Сесть на скамейку; промокнуть; таращиться

На пузыри.

Вот бы отрос новый день, как у ящерицы

Хвост – до зари...

Выжать себя, как рубашку бы выкрутить.

Чистая чтоб.

Бог ведь давно мое прошлое выкупил,

Щёлкнув мне в лоб.

Помнишь Шарманщика Шуберта? Нравится?

Хочешь, спою?

Руку мне дай; в одиночку не справиться.

Даже в раю.

* * *

Этот остров обитаем... мною –

золотой от солнца и песка,

и обходят остров стороною

корабли, короны и века.

Как сюда попала – я не знаю...

будто кто-то вынул из кольца,

праведным законом отменяя

сказки без счастливого конца.

* * *

Так бывает только в ноябре:

по останкам осени расхристанной

ходит наглый снег, под утро присланный,

в каждом нахозяйничав дворе.

Так бывает только в эти дни:

бьёт шуга о берега амурские,

по утёсу гонит тени узкие

ветер, по пути гася огни.

Догоревшей осени гобой

так сипит, что хочешь отстраниться,

прыгнуть со страницы на страницу –

да сюжет прописан не тобой.

Холодно, как будто одинок.

Холодно, как в музыке уртекста.

Ноябрём на царство кроет место

молодой жестокий зимний бог.

Монолог театральной моли

Не надо мне рассказывать о запахе кулис,

святыне сцены и подобном вздоре.

Я знаю втрое больше всех актеров и актрис,

не говоря уже о главном режиссёре!

Не сытый критик – только я умею оценить

всю ткань спектакля, свежесть постановки.

И это я могу порвать связующую нить

в премьерный день сценической обновки!

А как я обожаю бутафорию старья

и сцены с нафталиновой идеей!

И пусть вам ненавистна философия моя –

я постоянно вдохновляюсь ею.

Учеников-личинок оставляя, не скупясь,

я крылышки намазываю гримом;

и будет вечно в дырочку смешная ваша власть

в святилище смешном и пилигримном.

Сто Пьеро

Иду, как сто пьеро, обиженных на жизнь,

С изломанными чёрными бровями...

Неровно бьётся пульс, и мысли порвались,

И два гроша друг друга бьют в кармане.

Печальных сто пьеро, образовав каре,

Покачивая узкими плечами,

В броне своих трико, роняя слёз тире,

Идут, шурша картонными мечами.

Их балахоны – снег, их рукава – пароль,

Который, в общем, никому не нужен.

И Карабас-судьба, хозяин и король,

Войне с пьеро предпочитает ужин.

Всё определено, спектакль им не сорвать –

Что может сделать нытик безоружный?

Их будет плеть судьбы безжалостно хлестать,

Растает, поднят на смех, полк тщедушный.

Мои пьеро! Вы есть

мои тоска и блюз;

Прошу вас, не воюйте! Нет причины.

И Карабаса я

нисколько не боюсь –

в сценарии любимого мужчины.