Татьяна Шохан, Полина Бухштабер

У моря на крае земли^*

 

Вот как начинается эта история: юный принц целует девушку в хрустальном гробу, и она открывает глаза. Не сразу, конечно же, – вначале кожа ее из посеревшего от времени белого мрамора становится нетронутым снегом, чуть окрашенным закатным солнцем, потом начинают дрожать светлые ресницы, тонкие губы размыкаются для вдоха. Она просыпается медленно, как поднимаются к поверхности пловцы, чьи поясные сетки наполнены тяжелыми жемчужными раковинами.

Вот еще деталь: лишь истинная любовь могла пробудить ее, и поэтому она смотрит на юношу с разочарованием, когда понимает, что он не тот, кого она ждала.

Он отступает на шаг, как будто осознавая свою вину, и не подает ей руки, когда она поднимается. За это она благодарна – нет причин играть нежного влюбленного. Не ему подавать ей руку, и не его руку ей принимать.

– Я снял с тебя проклятье, – говорит он наконец.

Смех – не смех, память о нем – дрожит у нее в груди, но юноша слишком молод, чтобы знать разницу между проклятьем и благословением, так молод – младше ее детей, думает она, прежде чем вспоминает, что даже у детей ее детей могилы уже озеленены мхом и укрыты травой. Так молод, и поэтому он добавляет, словно смутившись:

– Я слышал, что твой народ всегда платит за услугу услугой.

Он слышал верно. Может так статься, что теперь те, кто делят с ней кровь, следуют другим законам, но раньше – когда она взрослела под сенью столетних дубов – не ответившего добром на добро презирали, как самую ничтожную из существующих в подлунном мире тварей. Но вот чего он не знает: то же касалось и мести, оплаты злом за зло, и ей позволено решать: спас он ее из заточения – или нарушил покой, разбудив не вовремя.

Но никто не сказал, что истинная любовь должна быть направлена на нее, и он стоит перед ней, дрожа от страха, но стоит, да и она так долго спала – но недостаточно, чтобы забыть, какой ценой достигается подобная смелость.

– Я должна тебе, – соглашается она. Ее собственный голос после стольких лет молчания кажется ей чужим. Ей чудится, что когда-то он был мягче, теплее. – Чего же ты желаешь?

Он переступает с ноги на ногу, как от неудобства. Лишь тогда она понимает, что он дрожит не от страха – но от пронизывающего до костей холода.

 

* * *

На самом деле эта история начинается не с поцелуя. Поцелуй – всего лишь последствие, неизбежное, как круги, расходящиеся от брошенного в воду камня. История начинается с принца и принцессы – хотя и это ложь. Их кровь несет оттенок той самой метафорической голубизны, но королевы и короли никогда не вписывали свои имена в их родовые древа. Но ради сути истории, ради ее красоты, давайте назовем их принцем и принцессой – в конце концов, если бы благородство рода определялось благородством души, все короны мира лежали бы у их ног.

История начинается с того, что принцесса прижимает к губам, нежным, точно розовые лепестки, платок, и платок этот окрашивается алым.

На первый день к ее постели приходят двенадцать королевских магов. Они касаются ее лба, капают маслом полыни на запястья, чертят мелом и углем руны вокруг кровати. Но принцесса только улыбается им слабо и бледнеет с каждой встреченной луной.

На седьмой день к ее постели приходят городские знахарки. Они носят похожие одеяния из выцветшей ткани, одинаково морщат носы и не покрывают рыжие головы, оттого принц всё время сбивается, когда пытается их сосчитать. Но их розмарин, шалфей, ромашка не помогают ей, как не помогают и болотные огоньки, пойманные в глиняные горшки, и настои из перетертых панцирей улиток.

На тринадцатый день в ворота стучится странник, и принц его едва не прогоняет – потому что когда мы больше всего на свете жаждем хоть малейшего проблеска надежды, мы одновременно столь же сильно боимся в нем разочароваться. Но у странника длинная борода, последний черный волос в которой исчез еще много осеней назад, и мягкие руки; и принцесса, когда он всё же подходит к ней, впервые за неделю находит в себе силы приподнять голову с подушки.

Потому принц падает перед странником на колени, стоит им выйти за двери спальни. Странник поднимает его ласково, как дорогого брата, как любимого сына. Верно, его мудрость не обходит вниманием ни темные круги под глазами принца, ни отчаяние в чертах его лица.

– Налейте ей вина, – роняет странник наконец. Может, он жалеет принца; может, принцессу. – Вина из винограда, что растет на Краю Света.

Во взгляде его за усталостью прячется тьма – не враждебная, сочувствующая тьма летней ночи, но принц слишком светел, чтобы ее заметить.

Ее замечает она – та, кого он разбудил, та, чей сон он прервал, – замечает даже сквозь вуаль слов чужого рассказа.

Но принц – Кристиан, говорит она про себя и сводит брови: она так давно не запоминала чужие имена, что теперь оно кажется прикосновением железа к обнаженной коже, – не спрашивает, и она об этом не говорит.

– Хорошо, – вот что отвечает она вместо советов, вместо уговоров, вместо упреков в адрес жалости, что может оказаться более жестокой, чем изначальная твердость. – Я проведу тебя к Краю Света.

 

* * *

Они отправляются в путь на рассвете. Храм, чьи подземелья она однажды выбрала местом отдыха, теперь разрушен: от города же, на окраинах которого он стоял, нет и следа.

– Прости, – Кристиан натягивает поводья, повозка слегка вздрагивает, когда они объезжают большую выбоину. – Тут, наверное, всё не так, как было, когда ты... – он неопределенно машет рукой, не зная, как сказать, чтобы не показаться невежливым.

Она качает головой, но молчит. Следы человеческих жизней имеют для нее мало значения. Трава же на лугах зелена, как и прежде, чистое небо всё так же подобно бирюзе, уходящая вдаль дорога – песчаной змее, замершей в не-
подвижности. Но нет смысла объяснять это человеку.

На Кристиане всё еще надет плащ, в котором он спускался вниз, но он не спешит его снять. В этом наверняка ее вина: солома, что покрывает дно повозки, чуть подбелена инеем, словно пролежала в продуваемом ветрами сарае целую зимнюю ночь. За Тропой, которой она собирается его провести, будет еще холоднее, думается ей. Надо сказать ему, чтобы купил теплую одежду.

В ближайшем городке Кристиан покупает теплую одежду и для себя, и для нее, хотя она заранее предупреждает, что в этом нет необходимости. И обувь – хотя она могла бы и дальше идти босиком.

И еще он говорит – много. Об их пути, о своем доме, о той, ради которой отправился в путешествие. Это снова напоминает ей о том, как он юн и как она – стара, сказали бы люди, но понятие старости всегда считалось синонимом увядания, а пока что она цветет всех ярче, всех безудержней. И всё же когда-то человеческое племя боготворило ее народ, когда-то – приравнивало к диким животным, и ей достаточно лет, чтобы об этом помнить.

Но Кристиан не несет в себе ни тени раболепия, ни оттенка снисходительной гордости, которую чувствуешь, глядя на полезный инструмент. Его свет не пятнает ни горечь потери, ни налет страха.

Он смотрит на нее как на друга, на равную – и забывает, что она ни то, ни другое.

 

* * *

Врата холма закрыты плющом и вьюнками. Никто не проходил этой Тропой уже много лет.

Значит ли это, что Кристиан искал именно ее, потому что больше никто не мог его провести? Неужели ныне меж дубов севера не слышно звонких голосов, прославляющих середину зимы, среди южных болот не зажигаются сотни огней во имя Кленового короля, в сумеречных долинах востока не подносят путникам каштанового вина в чашах, вырезанных из коры?

Она повторяет про себя: «Никого не осталось» – и прислушивается к эху этих слов глубоко внутри. Ей кажется правильным, что они отдаются, множатся, словно стоголосые плакальщицы горюют об этой потере, но она не обманывается: эхо всегда было следствием пустоты.

Вот что остается внутри нее: огромная ледяная пещера – и ничего в ней.

Это должно было бы ее испугать. Она помнит, что любила своих сестер и братьев, пусть и покинула родные леса, пусть со временем их связь истончилась, износилась. Но воспоминания – это всего лишь воспоминания. Она не чувствует ни бесконечной печали, как всякий раз, когда думает о детях, ни всепоглощающей тоски, предназначенной тому, кто пока к ней не вернулся.

Ни страха.

– Можешь звать меня Бьянка, – говорит она Кристиану на первом привале.

Это единственная ночь, которую они проведут на Тропе. Дороги ее народа и впрямь темны и извилисты – но часть пути, которая иначе заняла бы пару месяцев, они одолеют за полтора дня. Это стоит того, пусть даже им и пришлось оставить повозку, потому что лошади не могут пройти
Тропой.

Кристиан сияет. Это такая нелепость – человеческая привязанность к именам, которые не дают ни уверенности в названном, ни власти над ним же. Иногда ей кажется, что дай людям волю, и они дадут имена всему на земле, даже тем существам и понятиям, которым вовек лучше оставаться безымянными. Он и сам представился ей сразу же, стоило им подняться из подземелий наверх, к ярким солнечным лучам, и ей, ошарашенной, изумленной, оскорб-
ленной его безрассудством, понадобилось время, чтобы вспомнить: людские имена не отражают суть, не несут ни капли той силы, что может стать крыльями и оковами одновременно.

Разумеется, Бьянка – это не ее настоящее имя. Ее имя – перезвон колокольчиков, шелест ветра в еловых иголках, треск сходящего с рек льда, – не для людских ушей, не для людских языков. Но когда-то своим детям она выбирала прозвища, чтобы те ходили меж смертных неузнанными, смешавшись с толпой.

Бьянкой могли бы звать ее дочь, если бы у той были светлые, в мать, волосы, прозрачные глаза. Но та походила на отца, точно ягода малины на другую с того же куста, и прозвище это оказалось ей не по размеру и не к лицу.

– Рад знакомству, Бьянка, – говорит Кристиан.

Его тон излишне серьезен, но имя в его устах звучит неожиданно тепло – так, что ей на мгновение чудятся нагретые солнцем лепестки подсолнуха, ластящиеся к ее пальцам.

 

* * *

Вот еще с чего могла начаться эта история, если бы ее вложили в уста талантливым бардам и искусным сказителям, – со встречи под омелой.

Она прокручивает серп в руке, глядя вверх. Дуб гудит листвой тихо, одобрительно, но она не уверена, что сможет забраться по его стволу, как без сомнений сделала бы любая из ее сестер. Из них она младшая, слабейшая, только прошлой луной допущенная стоять в круге, пить лунное молоко наравне со всеми. И поэтому же она не станет просить помощи: слишком ярки в памяти ласковые усмешки, снисходительные поглаживания по голове.

Вот как она встречает его впервые – на окраине леса, терпким полуднем середины лета, в час и день, когда ее чары тоньше всего. Когда она оборачивается, он стоит на краю поляны. В их лесах чужаки – редкость, она ни разу не видела ни одного раньше, оттого исчезает в чаще, прежде чем он успевает сказать хоть слово.

Она роняет там серп. Обнаруживает это уже дома, и сестры подшучивают над ней весь вечер, пока наконец темной ночью она не набирается достаточно смелости, чтобы вернуться за ним.

Рукоять серпа обмотана шелковой лентой, когда она его находит.

Она показывается чужаку через месяц – месяц оставленных на той же поляне орехов, медовых сот, огромных ракушек и розовых жемчужин. Когда она выходит к нему, в волосы ее вплетена та самая лента, и он смеется и опускается на одно колено.

Сестрам надоедает дразнить их через две недели, еще через две братья перестают тянуться к оружию при его появлении, еще через одну отец опускает руку ему на плечо, и он легко выдерживает ее вес.

В середине осени она показывает ему свою силу: за миг промораживает едва тронутую льдом лужицу до дна. Когда же он только улыбается, превращает пар его дыхания в сотню снежинок, заставляет его щеки раскраснеться от мороза. Но он берет ее ладонь в свои, и в них она кажется всего лишь немного прохладной, как будто этот холод не идет изнутри, как будто она просто сплетала узоры из стылых осенних ветров и чуть увлеклась.

Он не боится, и она отбрасывает свой страх, оставляет его позади навсегда – потому что бабочке, однажды расправившей крылья, больше ни к чему треснувший кокон.

Этой зимой ее клан бегает наперегонки по замерзшему озеру: забава, подсмотренная у человеческих детей. Чтобы скользить, нужно всего лишь немного ловкости и лезвия, прикрепленные к обуви.

Ее народ любит игры и принимает новую с радостью, но железо ранит их, поэтому, в отличие от людей, они его не используют. Сильнейшие из сестер вырезают лезвия из камня, остальные острят дерево, серебро, оплавленный песок или кости. Она же создает себе лезвия изо льда – сестры смотрят с ужасом.

С тех пор она знает, как быстро ужас может превратиться в восторг: всего лишь за то время, что требуется ей, чтобы добежать до другого берега озера, – чтобы добежать до него быстрее всех.

 

* * *

Чары ее народа не могут перевести их через текущую воду. С помощью Тропы они сократили путь минимум вдвое, но теперь впереди зе1мли зимы – ее зе1мли, шепчет что-то внутри нее, – и их придется преодолеть так.

В первый раз волнение касается ее вскользь, едва-едва: расчищая место под отдых, она натыкается на засохшие капли крови – недостаточно давние, чтобы не обратить на них внимания.

Ни одно живое существо не должно было тревожить эти земли: спустя столько лет после падения пристани там наверняка не осталось даже медной монетки, что могла бы привлечь охотников за сокровищами. Но следы кого-то попадаются всё чаще. На местах, где они делают привалы, Кристиан порой находит сломанные ветки и обгрызенные заячьи кости.

Для ночевок она показывает ему, как делать пещерки из снега – с отверстием наверху, чтобы туда выходил дым от костра. Кристиан быстро учится. Пусть в нем нет азарта путешественника, тот прекрасно заменяет жажда новых знаний. Он расспрашивает ее обо всём, что приходит ему в голову, и она могла бы, как обычно, назначить плату за свои ответы, но он и сам рассказывает ей не меньше.

Потому она постепенно смягчается, начинает относиться к нему ласковей, если бы такое понятие всё еще было ей свойственно, описывать белые зимние небеса и столь же белые поля. Она не ведет разговоры о чарах, о сборе желудевых шляпок для духов-помощников, о крови, окрашивающей костяные ножи, – всё это будет чуждо, непонятно человеку. Но кто-то однажды пытался убедить ее, что чувства, прорастающие из глубины сердца, одинаковы для людей и для ее народа, и, может быть, спустя века она наконец в это поверит.

Поэтому она делится с Кристианом мелочами, ничего ему не дающими, но вызывающими отголоски нежности в ее груди. Как ее сестры танцевали под полной луной, как ее дети впервые сплетали венки на прощание с летом, как супруг ее строил с ними снежные крепости и устраивал
войны, а после они возвращались в дом, промокшие, полные усталости и смеха.

Кристиан не напоминает их: он слишком хрупок, слишком человечен. Возможно, именно поэтому она не может отвести глаз, когда он с трудом зажигает костер: ветки отсырели и дают больше дыма, чем огня. Непривычное, давно забытое беспокойство пробуждается в ней заново.

Этим вечером, собирая хворост для костра, она видела на стволе ясеня отчетливые следы когтей.

– Заключи со мной сделку, – предлагает она Кристиану.

Тот опускает огниво и оборачивается к ней – она сидит поодаль, стараясь ему не мешать.

– Я подарю тебе истину, которую ты не хотел знать, – обещает она, – взамен на то, что я хочу услышать.

Она специально не уточняет: нет смысла в правде, если ее можно принять за ложь, нет смысла во лжи, если ее нельзя принять за правду. Это хорошая сделка – ни один человек не счел бы ее честной, но любой из ее народа согласился бы, почти не думая.

Кристиан задумчиво хмурится. У него всё еще взгляд, полный самого чистого, самого нежного дневного света. Но она – дитя сумерек, дитя леса, дитя вечности – никогда не считала тьму чем-либо хуже.

Он соглашается.

Сделка принесет пользу и ему, думает она довольно и пока что запрещает себе думать о том, что принесет она, кроме пользы, – и ему, и ей.

 

* * *

Ее супруг – «супруг», повторяет она про себя, и слово это на языке тает только что сорванной земляникой – всегда предпочитает движение постоянству. Он не тисовый изгиб лука, а летящая стрела, не куст вереска, а семя одуванчика, не лесное озерцо, а игривый ручей. Она знает об этом, когда отец соединяет им руки, когда сестры подносят им меда, когда он открывает ей свое имя и когда в ответ она от-
дает свое.

Лед и снег предполагают большее спокойствие. Но кроме них она еще и метель, и вьюга, северный ветер, пурга и дрейфующие айсберги – оттого его непостоянство завораживает ее, а не отторгает.

Их дети наследуют черты их обоих, но совокупность стремления к неподвижности и жажды странствий станет их беспокойством еще не скоро – так она говорит себе, сплетая ветки ивы для колыбелей, сшивая им одежды из паучьего шелка и соколиных перьев, слушая, как отец обучает их языкам дальних стран.

Так и случается: тревога, словно искра от факела, обжигает ее спустя много лет – в первый раз, когда супруг ее отправляется в плаванье без нее.

Он гладит ее запястье большим пальцем. В этом жесте столько нежности, что ей на миг хочется попросить его отказаться, остаться с ней, но вот в чем дело – то отчаянное чувство, сродни непрекращающемуся голоду, что заставляет его искать новые дороги, забытые Тропы, далекие земли за океаном, о которых известно лишь по легендам, она любит не меньше всего остального в нем.

Она бы многим пожертвовала, чтобы отправиться с ним: ее не пугают ни шторма, ни грозы, ни неизвестные чудовища. Но в прошлый раз на его корабле качка усыпила ее – а когда ее разбудили, корабль оказался почти что затерт льдами: силу, что проливалась из нее во сне, она не умела контролировать. Холода внутри нее всё больше год от года, и она не хочет думать, не станет ли однажды слишком мала для него.

Его команда смотрит на их прощание издали, и она помнит, как быстро ужас сменяется восторгом, и догадывается, что обратное превращение происходит еще быстрее.

– Не волнуйся, – говорит он. От него пахнет свежестью и свободой. – Обещаю, что вернусь.

И она верит его обещанию – больше, чем морю, больше, чем сестрам, больше, чем самой себе.

 

* * *

То, по чьим следам они шли, встречается им в подземном проходе, совсем недалеко от Края Света. Снег к этому времени сменяется черными пятнами земли и бледно-желтыми полосами пожухлой травы, и Кристиан старательно пытается скрыть от нее, насколько он этому рад. Она чуть поддразнивает его, когда они спускаются по тропинке, направляясь к пещере, второй выход которой – по другую сторону преграждающих им дорогу скал.

Там они и встречают это – встречают его, поправляет она себя.

– Бьянка, – одними губами произносит Кристиан. Меч оказывается у него в руках быстрее, чем она успевает открыть рот. – Стой за мной.

От Зверя, поднимающегося на задние лапы, разит застарелым проклятьем. Разит так сильно, что она даже не может определить, кем он был, прежде чем чары поглотили, извратили его. Животным ли, человеком ли? Или, может, таким же, как она?

Она не находит в себе сочувствия. Кем бы он ни был, излечить его уже невозможно. Всё, что от него осталось, – искореженная, поврежденная оболочка, наполненная яростью и болью, за которыми больше не видно разума.

Потому вовсе не сочувствие к Зверю заставляет ее вмешаться, но Кристиан. Кристиан, который не отступает, держит меч крепко, несмотря на то, что его рукав уже окрасился кровью.

Кристиан, который может умереть здесь и сейчас, стать еще одной жертвой, как Зверь, как зайцы, как тот человек, чьи кости на одном из привалов ей пришлось закопать в снег, чтобы Кристиан не заметил и печаль не заявила свои права на его сердце.

Ее народ всегда ограничивал общение со смертными равноценным обменом, но сейчас она – возможно – единственная, кто остался. Кому, как не ей, назначать плату за свою помощь, кому, как не ей, считать или не считать ее
достаточной?

«Стой за мной», – сказал ей Кристиан. «За мной» означало подальше от Зверя, чтобы он не ранил ее даже случайно. «За мной» означало поближе к выходу, чтобы она могла убежать, если Кристиан проиграет.

Ее сестры сочли бы эти слова слишком дешевыми, оценили бы свое вмешательство выше, но она недаром считалась среди них самой милосердной. Ее супруг однажды предположил, что ее зимы так суровы лишь для того, чтобы уравновесить ее собственную мягкость.

Мысль о нем привычно оглаживает виски летним ветерком, и она взмахивает рукой.

Она не воин: всегда находился кто-то, вступающий в бой вместо нее. Отец, братья и сестры, супруг – никто из них не желал, чтобы ей пришлось сражаться самой. Но ее лед опаснее стали и железа и недаром внушал страх тем, кто видел, с какой легкостью она подчиняет его своей воле. Как легко формирует стрелы и копья всего лишь из влаги, скопившейся в воздухе.

Зверь, вместо того чтобы нанести новый удар, низко рычит и заваливается набок.

Она осторожна, оттого атакует незаметно, исподтишка. Но у проклятых всегда был дар чувствовать, кто именно принес им избавление, потому Зверь в свои последние минуты смотрит на нее, и в его глазах горит и медленно затухает огонь. Она никогда не ладила с пламенем, оттого не знает: благодарность это или ненависть.

Неважно. Значение имеет лишь то, как тяжело Кристиан
опускает меч, опирается на него. Чуть покачивается, но остается стоять, не падает на колени. Она всё равно подходит ближе, готовая подхватить, и он поднимает голову на звук ее шагов.

– Я победил, – шепчет Кристиан. Он дышит тяжело и часто, но в голосе его – пока еще недоверчивое торжество. – Бьянка. Я победил.

Тело Зверя лежит у его ног бесформенной грудой. Тонкая, острая полоска льда у него в сердце уже начала таять. Через пару минут от нее и вовсе ничего не останется.

Их сделка определяет то, что они скажут друг другу, но не то, о чем промолчат.

– Да, – отвечает она. Это не ложь, потому что он не задавал вопроса. – Поздравляю!

Кристиан улыбается так ярко, что больше она ничего не добавляет.

 

* * *

Старший сын сообщает ей о том, что уйдет, вечером, за поздним ужином. У него упрямый взгляд, за которым прячется неуверенность, но она не пытается его удержать: выросшие лисята покидают родные норы, медные карпы уходят вверх по течению, когда их чешуя затвердевает, тонкошеие орлиные птенцы встают на крыло и улетают из гнезда, чтобы свить свое. Так что она открывает перед ним ларцы с золотыми монетами, шкатулки с серебряными кольцами и бронзовыми фибулами. Но он берет лишь старый меч да огниво. Его путь лежит на восток, в те страны, где она сама ни разу не бывала. В те страны, из которых в ее леса пришел его отец.

Он обнимает ее на пороге – слегка неловко, будто с возрастом успел забыть, как это делать.

Дочь оставляет ее второй. Она готова отдать той все свои платья, все свои украшения, все гребни и ленты, но единственное, что та кладет в поясную сумку, – немножко соли с кухни. Она выбирает юг: в городке у побережья открывает пекарню, и за ее хлебом приходят отовсюду, и с герцогской кухни тоже.

Мешочек соли всегда висит у нее над порогом – вместе с веточкой можжевельника, чтобы никто из бесконечности ее тетушек и дядюшек не заявился в гости без приглашения.

У их младшего сына сердце мягкое, точно цветы вербы. Когда уходит он, она предлагает ему отрезы атласа и бархата, нежнейшие шелка, драгоценные камни и перламутр. Вместо этого он забирает с собой их кота, что с каждой сменившейся луной засыпает всё ближе к очагу, – сын опасается, что рано или поздно тот опалит шерсть. Он добывает себе меч сам, но за сердце вдовствующей королевы сражается не им, а лестью, что тоньше нитей паутины, и побеждает.

На свадьбу приглашают всех горожан. У кота – почетное место, и ему, кроме плошки свежайшей рыбы, подносят масляную розочку с торта.

Так они покидают ее дом, но не покидают ее саму: письма, пахнущие иноземными травами, сладостями и тестом, королевским сургучом и дорогими чернилами, копятся на ее столе. Улыбка каждый раз самовольно пробирается на ее лицо, когда она пишет ответы, пусть даже писать ей особо не о чем: корабль, которого она ждет, не спешит с возвращением.

Спустя столько лет она не помнит, чьи письма перестали приходить первыми.

 

* * *

Она настаивает на том, чтобы обработать рану у него на плече. У нее нет с собой нужных трав – те, что лежали в ее поясных кошелях, давно превратились в пыль, – но в пещере мелкими кустиками растет голубой мох, и он вполне подойдет.

Кристиан позволяет ей нанести мазь, перевязать потуже. Для этого он снимает рубашку, и она с удивлением обнаруживает у него старый шрам около локтя. Не в силах сдержать любопытство, она проводит по нему пальцами, и Кристиан ежится – не то от щекотки, не то от холода, – а затем смеется:

– А, это! Ничего великого, упал в детстве с яблони.

За простыми словами прячется красивая картинка: принцесса хочет самое красное, самое спелое яблоко с верхней ветки, и ее принц безо всяких сомнений лезет за ним.

Ей хочется спросить, узнать, плакала ли принцесса
после или сдерживала слезы и перевязывала своего принца точно так же, как приходится ей сейчас, но ее останавли-
вает неожиданная тяжесть в его голосе.

Она позволяет себе притвориться, что не услышала ее, – хотя бы на этот вечер.

– Бьянка, – утром Кристиан перепроверяет ремни сумки по второму разу, когда начинает этот разговор. – Ты упоминала, что раньше на Краю Света была пристань?

– Всё так, – отзывается она, не в ее силах остановить его, не дать ему догадаться, не дать ему задать следующий вопрос. В конце концов, они заключили сделку – и она обязана придерживаться условий.

– Рос ли вокруг нее виноград? – торопливо спрашивает Кристиан. – Что способен избавлять от проклятий?

– Тогда это был обычный виноград, – отвечает она. И продолжает прежде, чем блеск надежды в его глазах истает безвозвратно: – Я кое-что обещала тебе. Пришло время исполнить обещание.

Люди успели позабыть об этом, но она, наблюдавшая рождения и падения королевств и империй, знает: не все чары действуют на то, к чему они привязаны. Как проклятый предмет приносит беды не себе, а обладателю, так и проклятый человек может не чувствовать действия колдовства, пока оно не обратится против его близких.

Она рассказывает об этом прямо, без прикрас. Если бы ее речь была красками живописца, новая картина вышла бы отвратительной, мерзкой, из тех, которые не повесишь в зале или спальне, чтобы она не навевала кошмары. Вот что было бы на ней изображено: принц сидит у постели принцессы, читает ей вслух.

Черные осы проклятья, невидимые для них обоих, переползают с него на нее и жалят, жалят, жалят. Его чувства к ней создают мост для них, дорожку с указателями из капель ягодного сиропа.

Она знает, как снимаются такого рода проклятья: магия бессильна против одной-единственной вещи на земле – и не против любви, как твердят легенды, а против смерти. Но Кристиан – возлюбленный, принц, герой; разве он сможет войти в замок принцессы в сапогах, испачканных пеплом? Поцеловать ее губами, на которых остались следы лжи и гневных выкриков, прикоснуться руками, по плечо измаранными кровью?

Она примеряет на себя его роль – и отказывается от нее раньше, чем успевает задать себе вопрос.

У Кристиана такой вид, как будто она его ударила. Возможно, сделав так, она бы причинила ему меньше боли – но не это ее цель. В их сделке Кристиану достается истина, и только от него зависит, как он с ней поступит.

– Я, – говорит он наконец, – всё равно принесу ей виноград. Не сам, отправлю слугу, ведь так проклятье ее не коснется?

Она слышит несказанное: он напишет ей письмо, он попросит слугу узнать, когда молодой госпоже стало лучше – не сразу ли после его отъезда?

– Не коснется, – подтверждает она.

Кристиан коротко кивает и отворачивается. Он пока не в силах поблагодарить ее, и она не злится, пока идет за ним след в след, молча. Но ей грустно – самую капельку, словно она, не заметив, спугнула с листа ольхи мотылька, словно нашла на чердаке разбитое зеркало, в которое никто так и не посмотрелся.

Словно подошла к костру, осторожно, как волчонок, – а тот затрещал обиженно да погас.

 

* * *

Сумка зачарована: любой фрукт в ней останется таким же свежим, как в тот день, когда его туда положили. Такими пользуются купцы, везущие с востока пряные дыни и терпкую хурму, с юга – солнечные цитрусы, с запада – груши и вишни.

Она смотрит, как Кристиан аккуратно срезает гроздья и укладывает их внутрь, а после подходит и начинает помогать. Ножи Кристиана из железа, но ей не составляет труда создать себе свой, холоднее и острее.

Так они работают бок о бок. Море плещется у их ног, и в молчании медленно исчезают так и не ставшие ураганом сквозняки зарождающейся обиды. Море же ее и отвлекает: когда она поднимает голову от винограда, взгляд ее непременно возвращается к горизонту.

Но всякий раз горизонт этот пуст – как и много-много лет назад.

Когда сумка заполняется, Кристиан поднимает ту на здоровое плечо и окликает:

– Бьянка?

Она качает головой, но подходит ближе, вкладывает ему в ладонь талисман. За время пути она так напитала его колдовством, что оно не рассеется и за сотню лет.

– Это ключ от Врат к Тропам, – объясняет она.

Кристиан сжимает его так, что сломал бы, не будь тот из камня и льда. Он не хуже ее понимает значение этого ключа. Она обещала провести его до Края Света – но ничего не сказала о дороге обратно.

– Я останусь здесь, – всё-таки заявляет она вслух на всякий случай. Людской разум всё еще загадка для нее.

Он сжимает губы в тонкую линию. Так он кажется еще младше, чем на самом деле.

– Ты могла бы, – предлагает он, – пойти со мной.

Она могла бы – свет, что истина так и не потушила в нем до конца, сродни огню, и он смог бы ненадолго растопить ее вечную мерзлоту. Но человеческий век недолог, напоминает она себе. Разве тогда, давным-давно, она между одиночеством и непрерывной чередой расставаний не выбрала отказаться от выбора вовсе? Заснуть и ждать, пока супруг не разбудит ее, пока звук его голоса не наполнит ее жизнью, подобно весне, наполняющей соком почки на деревьях?

Сейчас она не уверена, было ли это на самом деле ее решением. Сестры навещали ее, и с каждым разом платья их становились всё тяжелее и плотнее, и кому, как не им, было знать, что слова похожи на семена, жаждущие оказаться во тьме земли, в плодородной почве. Но, так или иначе, однажды она уже не вынесла бесконечную бессмысленность мира, порожденную отсутствием ее супруга, и не думает, что что-то изменится теперь.

– Я останусь ждать здесь, – повторяет она. – Когда мой супруг вернется, мы сделаем вино из местного винограда, и оно будет слаще меда, алее крови.

На миг ей хочется, чтобы Кристиан сорвался, нарушил условия их сделки, сказал что-нибудь, что она не желала слышать. Чтобы с этого забытого богами мыса, с Края Света, в зеленые долины и густые леса пришли вьюги и снежные ветра. Чтобы девушка, так и не дождавшаяся винограда, смотрела в окно на белые сугробы и прозрачные сосульки.

– Он вернется, – говорит Кристиан вместо этого. – И когда он тебя разбудит, приезжайте к нам.

На лице его странное выражение. Возможно, теперь он лучше понимает того странника, что солгал ему. Возможно, теперь он лучше понимает ее, открывшую ему правду.

Он умен, этот мальчик, Кристиан, умен и осторожен. По своей воле – будь у него возможность, будь у него выбор – он никогда не оставил бы своих любимых томиться в тоске по нему. Она позавидовала бы его принцессе, если бы – нет, не проклятье; если бы то, что она любила в своем супруге, не было тем же, из-за чего тот ее оставил.

Но всё же – она так благодарна Кристиану, что даже слова, чью ценность ее народ всегда равнял с золотом, не в силах этого выразить.

Она привстает на цыпочки, чтобы поцеловать его в лоб на прощание: как брата, как отца, как детей, когда они покидали ее насовсем, оставляя ей взамен каменные плиты, медленно покрывающиеся мхом. Кристиан моргает – и слезы, прочерчивающие соленые дорожки на его щеках, застывают льдинками и падают, и разбиваются.

– А теперь иди, – велит она ему.

Много лет прошло с тех пор, когда она даровала свое благословение, но может быть ей – как и страннику, что отправил его сюда, – немного жаль: его или его принцессу, неважно. Пусть его не тронет зима, думает она, пусть лед и мороз станут ему союзниками, а не врагами. И тогда, когда он убедится в правде, что она ему подарила, пусть они остудят его гнев, охладят его боль.

Кристиан сжимает кулаки крепче, но не пытается удержать ее, когда она отступает. Поправляет сумку, наполненную виноградом, закрепляет меч на поясе и лишь бросает на нее взгляд, прежде чем отправиться обратно по их же следам.

Она следит за ним, пока он не скрывается в тумане. С каждым его шагом ее воспоминания о тепле исчезают, растворяются: Кристиан словно забирает их с собой. Она не пытается удержать их – нет смысла в подделке. Тот, кто может согреть ее, еще не вернулся из своего плавания.

Мысль об этом заставляет ее поспешить. Ее новая вечность, новое ожидание кажутся такими заманчивыми, что она сбрасывает башмаки, ступает на мокрые камни. Те сразу же покрываются инеем, и не успевает она дойти до линии прибоя, как волны леденеют, замирают в неподвижности.

Пусть будет так, думает она с нежностью. Пусть с его корабля увидят лед у берега и скажут ему, и он поймет, что я жду его. И пусть он не пожелает длить нашу разлуку, пусть спустит шлюпку и на ней доплывет – а после пойдет пешком, быстро-быстро, потому что ее лед будет таять и трескаться под его ногами.

И тогда – думает она, опускаясь вниз, кладя голову на сложенные руки, засыпая, – я расскажу ему. Про наших детей, про детей наших детей, про Кристиана и ту, чье имя я не знаю. И я сделаю это сказкой – лучшей из всех, единственной из всех, сказкой сказок, – и она будет непременно с хорошим концом, как все, что начинаются с поцелуя, с принца и принцессы, с встречи под омелой на ветке дуба.

Но прежде чем ее разум падает в блаженную бездну пустоты, в сон настолько глубокий, что века пролетают в нем подобно дням, ей снится – мимолетным видением, единомоментным проблеском – прошлое, будущее и настоящее, переплетенные так крепко, что даже она не отделит их друг от друга. Ей снится воин, входящий на палубу корабля, блики солнца в дубовой листве ее родины, ей снится мальчик, идущий назад сквозь метель, что более не способна ему навредить, и этот же мальчик, повзрослевший, с инеем на висках и новыми шрамами, заработанными почетнее, нежели падением с дерева.

И еще ей снится: в высоком замке девушка комкает письмо, а затем, опомнившись, бережно расправляет его и перечитывает, перечитывает, перечитывает, пока у нее не заболят глаза. Ее утешают лекари, прибегают к постели
братья и сестры, ее отец радуется, что она идет на поправку, и она касается их рук ласково, но не отводит взгляда от окна, обращенного на север.

И еще: девушке этой подносят вино, сделанное из винограда с Края Света, и она благодарит, улыбается, отпивает и, зажмурившись, сглатывает с усилием – оно горчит.

 

Но сторожа-то кто устережет? ^*

 

Ее звали Дора, вокруг них шелестел, сверкал, ослеплял ночных прохожих Нью-Селинос, а Рей был слишком пьян, чтобы не пообещать ей звезды с неба и сокровища царя Соломона.

– Ты моя современная Лолита, – говорил он: затуманенному алкоголем мозгу это казалось отличным комплиментом. – Ты не королева, но алмаз в венце ее: женщины на троне меняются, ты же остаешься прекрасной вечно.

Дора не расцепляла рук на его локте и кивала. Шорох платья скрадывал ее шаги, за темной вуалью в отблесках фар порой мелькали черты лица, но он не мог рассмотреть ничего больше. Не то чтобы Рея это волновало, однако он всегда огорчался отсутствию более оживленной реакции на его речи.

Но у него был козырь в рукаве – предложение, на которое повелась бы любая девушка.

– А хочешь, – предложил он, изо всех сил стараясь произносить слова отчетливо, – я тебя в закрытый клуб проведу?

И тогда Дора впервые за вечер перевела глаза с ярких витрин на него и сказала «хочу».

Между закрытым клубом и баром только для своих существовала определенная разница, но Рей пренебрег ей с необычайной безрассудностью. Махнул кольцом перед лицом сурового вышибалы, галантно – насколько получалось – придержал для Доры дверь и провел ее в помещение, полное музыки и шума. За дальним столиком сидели, нахохлившись, две тучные дамы, недовольные отсутствием
кавалеров, и Рей им посочувствовал, но не слишком: гарпии, хоть и считались разумным видом, к мужчинам относились не лучше, чем тролли к женщинам – «спутник на вечер» слишком легко переходил в категорию «завтрак в постель». Мелькнул на периферии зрения перстень с символикой Охотников – такой же, как у самого Рея, – в углу раздавался одобрительный гул, кто-то звучно обвинял кого-то в шулерстве, но до рукоприкладства пока не дошло, словом – не было лучшего места, чтобы произвести впечатление на девушку. Рей подмигнул Доре, отодвигая для нее стул у барной стойки, и, проверив наличие карты в кошельке, попросил:

– Мне Кровавую Мэри и для дамы что-нибудь на ее вкус, – и ослепительно улыбнулся Бармену.

Бармен дернул левым ухом, показывая, что заказ принят. Рею не нужно было оборачиваться, чтобы увидеть, как дверь на улицу медленно растворяется и исчезает. Теперь она не появится снова, пока Рей не оплатит выпивку. Кого другого это могло бы напугать, но Рей не стал бы Охотником, не люби он легкий привкус опасности; да и сейчас ему было наплевать. Рядом с ним сидела самая прекрасная девушка Нью-Селиноса, и он намеревался выжать из этого вечера максимум.

Дора негромко хмыкнула на хрипловато-романтичное «...you know darn well that I don't stand a chance»^*, раздающееся из динамиков, пригубила оранжево-кофейный коктейль, что поставила перед ней когтистая рука, и прижалась плечом к плечу Рея. Как же ему сегодня повезло.

Рей не стал пробовать свою «Мэри» на вкус. Вместо этого, не упуская шанса, наклонился, чтобы приподнять вуаль и мазнуть губами по бледной щеке. Дора поощрительно потерлась скулой о его руку, провела по тыльной стороне запястья облаченными в колючее черное кружево пальцами, но из объятий выскользнула, легко указала на неприметную дверцу возле торца стойки и, послав воздушный поцелуй, упорхнула. Эти женщины, подумал Рей с нежностью, эти их пудры и помады – что может быть лучше?

Бармен положил перед ним ламинированную карточку. Буквы слегка расплывались в неярком свете, но Рей сумел прочитать «Сент-Джонс» и ухмыльнулся, пряча ее в карман. Канада? Пусть будет Канада, туда он давно не наведывался, тем более что работа есть работа. Ругару и волколаки, юрэи и баньши проявляли себя по всему свету, а значит, без гроша в кармане Рей точно не останется, по крайней мере пока крепко держит банку с солью в руке, а необходимые заклинания – в памяти.

Стул слева вдруг скрипнул. Рей скосил глаза, прищурился. Рядом с ним присел тот самый Охотник, чье кольцо он заметил, когда заходил в бар. Если Рея не обманывала интуиция, то всё время, пока они сидели внутри, этот мужик пялился на Дору не отрываясь. Собрался отбить у него девушку? Черта с два!

Рей натянул свой самый доброжелательный оскал и повернулся к соседу. Тот встретил его спокойным взглядом невыразительных серых глаз, поставил на стойку свой стакан с виски и поинтересовался:

– Ты настолько любишь опасность или настолько молод?

Рей моргнул.

– Что?

Охотник вздохнул и устало опустил плечи.

– Значит, молод. Слушай, юноша, и постарайся не упасть на пол. Твоя подружка – или кто она тебе – самая настоящая вампирша.

Бокал в руке резко покачнулся, будто бы в небольшом американском городке неожиданно началось девятибалльное землетрясение, и Рей, подавив желание отхлебнуть, медленно его опустил. Для таких новостей он был еще недостаточно пьян, но проблема заключалась в том, что при упоминании вампиров любой Охотник умел трезветь мгновенно и бесповоротно.

– Меня зовут Шахр, – его потрепали по плечу, приняв застывшее выражение лица за смесь ужаса с недоверием. Нельзя сказать, что ошиблись на этот счет: только Рей начал считать, что Фортуна повернулась к нему декольте, как...

Воистину, расскажи богу о своих планах и дай ему отсмеяться.

Он быстро глянул в сторону, прикидывая, сколько времени понадобится Доре на прихорашивание. Скорее всего, не менее десяти минут – торопиться ей было ни к чему. Шахр вопросительно позвенел льдом о стекло, и Рей выдохнул:

– Реймонд, – сглотнул комок в горле и всё же спросил: – Как ты понял?

– А тряпка на лице у нее для красоты, думаешь? Это чтоб ты в случайном отражении не увидел безголовое чудище и орать не начал.

И перчатки для той же цели, мысленно добавил Рей. Собственная беспечность не вызывала ничего, кроме
злости. Надо же было так опростоволоситься.

– Когда убиваешь этих тварей столько лет подряд, сколько я этим занимаюсь, чуять их начинаешь, – Шахр усмехнулся почти сочувственно. – Заканчивай расстраиваться, не ты первый, не ты последний. Помощь нужна?

Соглашаться казалось слегка унизительным, но вряд ли Рей мог показать себя большим идиотом, чем до сих пор, поэтому он опустил голову и кивнул. У него действительно не было в запасе средств, чтобы прямо сейчас охотиться на вампира. В Нью-Селинос он приехал только для того, чтобы получить новое задание, и еще не успел пополнить запасы.

Шахр выслушал его тихие неловкие пояснения и дернул усами.

– У меня есть святая вода и осиновый кол, остались с предыдущей охоты неподалеку. Сумеешь ее отвлечь?

– Кто освящал воду? – выпалил Рей слишком быстро и сам же себя отругал за это. К счастью, Шахр оказался снисходителен к его горячности, да и он тоже знал, что далеко не все священники достаточно ответственно относятся к своим обязанностям.

– Патер Джордж из Церкви Белого Креста.

Рей испытал облегчение. С патером Джорджем он был знаком лично и в вере его не сомневался ни на мгновение. Можно было попробовать. Он не признался бы в этом вслух, но воображение нарисовало ему вид неподвижной Доры с колом в груди, и на миг ему показалось, что томатный привкус во рту горчил. Пусть вампир, но она была девушкой – его девушкой сегодня, и ему...

К тому же отвлекать кого-то от мгновенного обливания из ведра или пластиковой бутылки и от методичного забивания деревянного предмета ему в сердце – это всё же задания разной сложности.

Шахр согласился с его сомнениями.

– Вода так вода, – в его спокойствии чувствовался опыт. – Выведи ее из бара и замани в безлюдное место. Я последую за вами. Не беспокойся, – добавил он, оставляя на стойке несколько смятых банкнот и, махнув рукой, направился к выходу, – если воды будет недостаточно, у меня есть еще козырь в рукаве.

Рея это должно было бы успокоить, и он старательно изобразил благодарную улыбку, но внутренности обдало холодом. Он подозревал, что знает, о каком козыре речь.

– Что-то не так? – мурлыкнула Дора. Рей не заметил, как она вернулась, и под ложечкой засосало. Догадалась она или нет?

Неважно. Лучшее, что мог сейчас сделать Рей, это продолжать игру и надеяться, что святая вода от патера Джорджа сработает. В детстве он мечтал стать актером и даже вступил в кружок имени Шекспира в школе, но использовать полученные навыки таким образом было как-то мерзко.

Рей запил это ощущение большим глотком Кровавой Мэри и сжал ладонь Доры в своей. На секунду ему захотелось плюнуть на все, увезти ее в деревеньку, купить домик в глуши, где на десятки километров вокруг нет ни одного человека. Поить ее с рук коровьей кровью и прятать: Дору от человечества, человечество от Доры.

Для хэппиэнда в стиле старых ковбойских фильмов Рею не хватало честности. Или, может быть, наоборот – подлости. За все эти годы он так и не решил.

– Пойдем гулять? – предложил он. Жалеть о том, что вечно холодную кожу Доры он не может отогреть, не было ни смысла, ни времени. – Что моя леди предпочтет: набережную или казино?

Дора почти неслышно рассмеялась и подождала, пока он расплатится, прежде чем снова взять его под локоть.

– Леди, – отголоски веселья всё еще звенели в ее словах, – предпочтет какой-нибудь отель.

Как бы вульгарно это ни звучало из ее уст, в подобном несоответствии Рей находил свой шарм. Тем более, это играло ему на руку: машину он припарковал возле заброшенного дома у разбитого фонаря. Уличных грабителей он не боялся – небольшой отпугивающий амулет под стекло, и любой горячий парень, напоказ поигрывающий монтировкой, вдруг почувствует непреодолимое желание спрятать ее под безразмерной курткой, словно промокшего котенка, и пройти мимо как можно быстрее.

Самому Рею спешить не хотелось. Ночная прохлада остудила горящий лоб, остатки алкогольной дымки словно устыдились пустынной улицы и испарились насовсем. Где-то вдалеке завыла собака, но умолкла после окрика хозяина.

Может, она чуяла – как по темному переулку идут двое, почти счастливые, почти влюбленные, почти искренние, и как за ними тигриным, мягким шагом следует хищник, выслеживающий жертву.

Охотник, идущий вернуть мертвеца в могилу.

Дора споткнулась на лестнице. Рей поймал ее, приобнял за талию и так довел до конца ступенек – они почти пришли, он уже видел светлое пятно однажды бывшего белым бампера машины. Словно спасаясь от холода, Дора доверчиво прижалась к нему, и от этого жеста ему захотелось завыть тоже.

Вместо этого он стащил с нее шляпку вместе с вуалью.
Нежная ткань смялась в его кулаке, когда он помедлил, любуясь, – как глупый турист в джунглях любуется бабочкой, не слыша за грохотом водопада шумное дыхание подкрадывающегося тигра, – на бледном лице Доры отчетливо выделялись ярко накрашенные губы, и Рею внезапно захотелось узнать, насколько сладким на вкус был тот кофейно-оранжевый коктейль.

Он не наклонился. Пустой дом глядел на него бесконечно черными провалами окон, и поменять принятое так давно решение Рей уже не мог – и если бы ему кто-нибудь дал второй шанс, не стал бы поступать иначе.

– Прости меня, – сказал он. Сожаление свернулось под сердцем испуганным дикобразом, но даже сквозь перчатки Рей чувствовал, какие холодные у Доры пальцы, а глаза ее по цвету не отличались от дула ружья.

И сделал два шага назад.

Шахр вырвался из теней мгновенно, пластиковая бутылка из-под диетической колы в его руке вызвала бы смех, если не знать, чем она заполнена. Дора дернулась в сторону, скорее, наверное, от неожиданности, нежели действительно собираясь уклониться.

Всплеск – Рею показалось, что вода застыла в воздухе, словно в замедленной съемке, – а затем обрушилась вниз.

Бордовый росчерк на периферии зрения – Шахр после атаки предпочел отступить, перестраховываясь. Рей же замер на месте, не дыша, настолько неподвижно, что мадам Тюссо им бы гордилась. Секунды растянулись в вечность, как тянется жвачка, мелким камушком беззвучно упала в пропасть первая, вторая...

На третьей Дора выпрямилась и зашипела. Кроме промокших волос и темных пятен, быстро расплывавшихся на верхней части платья, видимого урона вода ей не нанесла.

Не подействовало.

Смесь разочарования и глупого, нелогичного облегчения затопила Рея от пят до ушей. Дора не обращала на него внимания: прищурилась и следила за движениями Шахра. Тот скрестил запястья, приготовившись, и Рей, припомнив его уверения в баре, сжал зубы крепче.

Ему очень хотелось ошибиться, но что-то – опыт ли, интуиция ли – говорило ему, что нет.

– Дни человека – как трава, – начал Шахр торжественно, и Рей покачнулся, ухватился за перила, но не устоял, сполз на асфальт. – Как цвет полевой, так он цветет. Прой-
дет над ним ветер, и нет его, и место его уже не узнает его.^*

На предплечье его засветились вдоль извилистых змеек вен линии заклинания – козырь в рукаве в самом прямом смысле этого слова, пиковая дама в момент, когда и король, и туз вышли из игры. Рей отвернулся, сел на верхнюю ступеньку, вытянув ноги: не глядя было проще слушать, как слова Шахра становились громче и набирали силу.

– Посему, как одним человеком грех вошел в мир, и грехом смерть, так и смерть перешла во всех человеков, потому что в нем все согрешили.^** Молвили тебе, встань и иди, молвлю теперь – возвратись к истоку, прах к праху, тень к тени, кость к кости, аминь!

Рей любил это заклинание сильнее всего остального в своем арсенале: пусть оно требовало много сил и предварительной подготовки, зато действовало наверняка. Не существовало ни защиты от него, ни противодействующих заклинаний. Вампир вспоминал свою человеческую жизнь, вспоминал ужас смерти и неизбежность ее прихода, и главное было – ударить в горло, в проявившийся след от укуса.

Двум смертям не бывать, говорили люди, и для людей это было правдой.

Шахр сзади выдохнул в изумлении, а затем жутко захрипел. Рей не стал оборачиваться: их затея обернулась провальной уже в тот момент, когда Дора сморгнула капли святой воды и выдвинула клыки.

Одной не миновать, продолжали эти же люди, и для них это оставалось правдой.

Для них – не для ночных монстров, чье название нельзя было найти ни в одном трактате о работе Охотника, не для чудовищ, которые и вовсе никогда – никогда, никогда, никогда – не принадлежали к числу потомков Адама и Евы. Это походило на шуточные вопросы, над которыми ломали голову ученые и философы. Что было раньше: яйцо или курица? Что вернее описывает вселенную: общая теория относительности или квантовая физика?

Вот вам еще один вопрос из той же оперы: кто укусил самого первого вампира?

Рей запрокинул голову и расхохотался. И смеялся, и смеялся, и смеялся, пока холодные ладони Доры не закрыли ему глаза, пока не учуял едва уловимый запах крови от ее пальцев.

– Ты должен был догадаться, что святая вода не подей-
ствует, – Дора хмурилась, он мог определить это даже не видя ее. – Ты пробовал это в Румынии пять лет назад.

– Ты имеешь в виду тот случай, когда пьяный священник облил из окна нас обоих, потому что мы попытались расположиться на ночлег у стен церкви и слишком громко шумели? – уточнил Рей только для того, чтобы услышать свой голос и убедиться, что тот не дрожит. Поморгал быстро-быстро, стараясь пощекотать ресницами тонкую кожу – когда и зачем она стащила перчатки? Не хотела испачкать? – и помахал где-то перед носом Доры вуалью. – Из него так себе был верующий, знаешь ли.

Про то, что из альтернативных вариантов ему предложили только осину, он промолчал, не желая веселить ее еще больше. Когда во Франции охотник пробил Доре грудь колом, Рею пришлось месяц питаться хлебом и водой: все его деньги ушли на новое платье взамен испорченного, и повторять опыт он не имел ни малейшего желания. С серебром он экспериментировал в Германии, с церквями – в России, с чесноком – в Болгарии, с солнечным светом – в Италии.

Дора забрала у него вуаль, неодобрительно фыркнула и начала ее расправлять. Наверное, ее выразительный взгляд ставил своей целью вызвать у него чувство вины, но сейчас Рей слишком устал для чего-то подобного. Вместо этого он вытащил из поясной сумки потрепанный блокнот и простой карандаш.

«Святая вода (патер Джордж, церковь Белого Креста), попытка номер два, Нью-Селинос, август 20-х», записал Рей. Эта сухая пометка разительно отличалась от самой первой, неаккуратной и сумбурной: прыгающим почерком, с продавленными ручкой листами, малосвязно описывающей одновременно антураж пещеры и сокрушительную неудачу с тем самым заклинанием.

(Ему до сих пор иногда снились восточные подземелья, сверкающая вязь рун, торжествующее и отчаянное: «Ты не станешь есть людей, пока я жив», и чудовище – просто чудовище, пока еще без имени и без внешности, – уточняющее тысячей голосов сразу: «Только тех, кто не пытается меня убить», – и удушающее давление самой примитивной, самой мощной магии на свете, скрепляющей договор невидимым клеймом.)

Первую и последнюю запись разделяли годы опыта, экспериментов, неоправдавшихся предположений – и только одно их объединяло. То, что попытка снова оказалась неудачной, Рей не отметил. Блокнот в принципе существовал исключительно для того, чтобы он не забывал, какие способы гарантировано не сработают, и не повторялся. Он – или кто-то после него.

– Когда ты умрешь, – заметила Дора мимоходом, – этот блокнот я сожгу.

Рей пометил в памяти сделать копию и отдать на хранение... да одному из Барменов, например. Попытаться забрать что-то из их лап будет непростой задачей даже для кого-то вроде Доры.

– Следующее задание в Канаде, – сообщил он, пряча труд своей жизни в сумку так небрежно, словно бы тот ничего не значил. О его планах она либо догадается сама, либо, в лучшем случае, не догадается вовсе. – Хочешь сиропа? Северного сияния? Горнолыжных курортов?

Им наверняка придется сидеть в темном и грязном переулке, ожидая, пока цель Рея – кто на этот раз, интересно? Бес? Вендиго? Провинциальная Мэри Галлагер? – проявит себя, но мечтать никто не запрещал. Дора неодобрительно покачала головой, помогая ему подняться на ноги, и промолчала.

В Нью-Селиносе у них оставалось лишь одно незаконченное дело.

Шахр – то, точнее, что от него осталось, – напоминало главного героя фильма «Машинист». Рей посмотрел на часы, трещина на циферблате которых почти полностью закрывала собой цифры от двенадцати до трех, нащупал в кармане подходящее оружие и присел на корточки рядом с телом.

Через три раза по тридцать секунд зрачки у Шахра двинулись. Не сузились, как реагируют на свет у живого, а метнулись в одну сторону, затем в другую, пока не зафиксировались на Рее. Тот сочувственно улыбнулся голоду, который в них увидел, и резко, без замаха, ударил серебряным гвоздем под кадык.

Пепел испачкал ему кулак. Новорожденные вампиры, еще не отошедшие от своей гибели, не представляли никакой опасности.

– Влечь за собой – вот счастье погибающих,^* – процитировала Дора. Гибель ею же инициированного вампира никак ее не тронула.

Рей не спешил с реакцией: дотронулся до чужого кольца Охотника (под его прикосновением оно треснуло и рассыпалось в мелкую крошку), затем собрал в кучу оставшую-
ся от Шахра одежду и отнес к пустому зданию, забросив в разбитое окно. Роса на высокой траве давно не стриженного газона промочила ему брюки, но это его уже не волновало. После тщательно отряхнул руки и только потом ответил:

– Виновна ты во всем, что совершил я,^** – и получил в награду первый за вечер искренний смех. Рей не всегда угадывал, к какому классическому произведению делала отсылку Дора, но ее неизменно радовал всякий раз, когда ему это удавалось.

Ладони всё никак не оттирались от черных разводов. Дора смотрела на его старания с ненавязчивым любопытством и наконец спросила:

– Как его звали?

Рей никогда не записывал в блокнот имена. Не хотел превращать его в своеобразный послужной список серийного убийцы, как бы глупо это ни звучало.

– Шахр, – сказал он после паузы. Будто отпечатывал имя на, похоже, самом надежном носителе, который только можно было найти.

Из них двоих Дора никогда ничего не забывала, и в такие моменты Рей действительно был ей за это благодарен.

В машине он вытянул из бардачка бутылку антисептика, пахнущего какой-то приятной химией, для себя и пачку салфеток для Доры. Пусть даже она не могла простудиться, волосы всё равно лучше было бы высушить.

– Горький, – внезапно обронила она. И, видя замешательство Рея, пояснила: – Тот коктейль.

Захотелось побиться головой о руль, но Рей сдержался. Женщина, способ уничтожить которую он искал долгие годы, сидела в его автомобиле, сытая и довольная, а его больше всего беспокоило то, насколько легко он выставлял себя перед ней идиотом.

– Тогда в следующий раз я возьму тебе другой, – пообещал он хрипло и включил магнитолу.

Из колонок полилось позитивное «I was told a million times of all the troubles in my way»^*, и Рей вздохнул. Он регулярно покупал себе диски с джазовыми подборками, но вставленным неизменно оказывался один и тот же, столь любимый Дорой. Впрочем, он и без того этот раунд слил ей всухую, подумалось ему, и он усмехнулся, заводя мотор, и «...tried to grow a little wiser little better ev'ry day» пропел вместе с Фредди.

Дора уже закрыла лицо вуалью, но Рей знал, что она улыбается.

 

– Наверное, самый часто задаваемый вопрос – почему вы решили творить вместе?

– Мы не решали, это вышло случайно. Сначала мы просто помогали друг другу вычитывать тексты, потом плавить, потом править более вдумчиво, потом переписывать целые абзацы, потом начали вместе придумывать сюжеты... Смотрим – а рассказы-то в соавторстве! И главное, хорошо получается, нам понравилось.

– Как разделяются ваши обязанности в писательстве?

– Зависит от того, кого на этой неделе больше нагрузили на работе. А если серьезно, то с разделением всё сложно. Мы придумываем сюжет вместе вплоть до плана по сценам, потом по очереди пишем сам текст. Татьяне лучше удаются сложные эмоции, хлёсткие диалоги; Полине – экшн и расследования. Сейчас, например, мы так пишем книгу: раз в неделю обсуждаем сюжет, а в остальное время пишем в одном и том же гугл-документе и обмениваемся сообщениями в Телеграм.

– Почему именно фантастика?

– Вокруг сейчас так много реализма, что как-то достаточно, спасибо большое. Фантастика хороша одновременно тем, что позволяет сбежать от привычного и скучного к необычному и яркому, и тем, что в антураже этой яркости можно показать любую интересную вам тему гораздо резче, не отвлекаясь на шелуху повседневного.

– Кто ваши любимые авторы?

Татьяна:

– Нил Гейман.

Полина:

– Ох, сложно! Наверное, Чехов и Азимов. Странный выбор, знаю, но я очень люблю короткие рассказы, считаю их вершиной писательского мастерства, а у обоих этих авторов каждый рассказ гениален.

– Каким вы видите развитие жанра – что станет модным, популярным, а что наоборот, отступит в тень?

– Никогда не умели предсказывать будущее – слишком многое надо знать и учитывать! Можем сказать, что надеемся, что жанр будет именно что развиваться: появится больше книг, больше интереса среди читателей, больше признания фантастических книг как «настоящей» литературы, а не сказок для взрослых.

– Что вы хотели бы пожелать всем начинающим писателям и читателям нашего журнала?

– Пишите! Просто пишите, когда получится, как получится. Самый верный способ стать писателем – не мечтать о гениальном произведении, а сначала набить руку на средних.

Екатерина Веселая

  

Веди меня

 

Старый фургон раскачивался, скрипел, и казалось, больше ничего и нет в этом белом мире: только обтянутые кожей дуги, лошадиные крупы и вата, которую кто-то рвет клочьями и кидает в небо.

Лошадьми, как всегда, правил Мако. Надвинув шляпу на самые глаза, плотнее закрутившись в одеяло, он сидел на облучке, попыхивая трубкой. Цвет его прищуренных глаз был такой же седой, как и небо над их головами. Тиму вовсе не нужно было заглядывать старику в лицо, чтобы знать это. В редкие минуты, когда Мако открывал рот, он произносил не более пары слов, и лишь однажды горячее пиво сподвигло его на целую речь: старик сделал глоток, сплюнул и признался, что живет на этом свете дольше, чем кто-либо мог бы себе позволить, но еще никогда не пил такого дрянного пойла.

Тим с тоской глянул на горизонт – не покажутся ли огни поселка. Это старости достаточно воспоминаний, чтобы перебирать их в мыслях. Юность жаждет новых открытий, событий, знакомств. Но кругом была одна и та же унылая картина. Тогда он смахнул снег с меховой куртки, отодвинулся вглубь фургона, куда не доставали назойливые ветряные пальцы, и выкатил из рукава стеклянный шар. Когда-то он очень любил такие штуки. С оленями, елками, домиками. Ребенком он верил, что если разбить шар, – случится чудо. Дети вообще легко верят во всякие небылицы. Шар, похожий на этот, подарил ему отец перед тем, как уехать. Несколько домиков, конюшня, а по кругу катятся сани, запряженные парой лошадей. Тим очень дорожил подарком. Ему казалось, что если долго вглядываться, то сани повернут к дому, и в крохотном окошке загорится свет, а потом отворится дверца... Но время шло, отец не возвращался. Последнее письмо от него пришло в декабре, на его, Тима, день рождения. Мать, пряча покрасневшие глаза, сказала, что отец поздравляет его. У него всё хорошо, только из-за сильных буранов замело дороги, потому приехать он пока не может.

Тим любил снег. Тогда еще любил. И не понимал, что мешало отцу добраться до железнодорожной станции на лыжах.

В тот бесснежный год, когда так хотелось чуда, Тим взобрался на стул и со всей силы грохнул свое сокровище об пол. Вернувшаяся с работы мать устроила ему нагоняй и не взяла с собой на площадь, где весь их маленький городок собирался каждый год, чтобы у сверкающей огнями елки поздравить друг друга с праздником и обменяться скромными подарками. Всё это было сущей ерундой в сравнении с тем, что чуда так и не случилось, – мостовая блестела от луж, а палисадник украшала прошлогодняя травяная щетина с проплешинами голой земли.

Отец так и не вернулся.

И вот теперь, когда время потеряло свое значение, а зима стала символом вечности, Тим понимал, что можно не любить снег. Понимал и до боли в глазах вглядывался в стеклянный шар, в котором дома теснили друг друга, а улицы были прямые, как стрела. Мир, который отсюда казался сказкой – или глупым далеким сном.

Он спрятал шар в рукаве, прислонился к сундуку и закрыл глаза, позволяя дороге убаюкать себя.

 

* * *

Когда ему исполнилось двенадцать, мать сказала, что он уже большой, а она хочет жить, поэтому снова собирается замуж. Он так разозлился, что ушел из дома. В тот вечер была жуткая метель.

Поначалу хотел сесть на поезд и уехать на север к отцу, но денег на билет не хватило, и он просто пошел вдоль путей. Шел, пока злость гнала вперед, а потом упал и лежал так, в надежде, что мать опомнится, кинется его искать...

– Вставай.

Он открыл глаза и увидел склонившееся над ним бородатое лицо под большой мягкой шляпой.

– Чей ты?

Тим открыл рот, чтобы ответить, и понял, что не знает, что сказать. Старик помог ему подняться.

– С караваном шел?

Он мотнул головой. В губы ткнулось горлышко фляги.

– Пей.

Вместе с обжигающим глотком вернулись чувства, и он понял, как сильно замерз. Так начался бесконечный путь через метель. Ему казалось, что они бредут по кругу, но сменялись и никогда не повторялись города, постоялые дворы и просто сараи, занесенные снегом. Тим никогда не задумывался, откуда берется овес для лошадей и еда, почему дома топят дровами и освещают мягким светом закопченных масляных ламп. Его спаситель назвался Мако. Он не тратил силы на лишнюю болтовню, и Тим очень быстро научился понимать его без слов: в этом заснеженном мире казалось, что каждый раз, когда ты открываешь рот, тебя покидает частичка тепла.

На стоянках Мако давал кукольные представления или вырезал зверей из очередной деревяшки, устроившись рядом с теплым очагом или просто у костра. В таких местах они пересекались с другими путешественниками, которые рассказывали свои истории. Но даже жар огня, выпивка и компания не могли разговорить старого кукольника. Зато Тим, отогревшись, так и сыпал вопросами. Как называется город? Далеко ли отсюда до ближайшей станции? Где найти телефон, чтоб позвонить матери?.. Время шло и вопросы менялись. Куда мы идем? Откуда и куда идут все эти люди? Почему не прекращается снег? Когда настанет лето?.. С каждым новым очагом вопросов становилось всё меньше, пока не осталось совсем.

Как Мако находил дорогу в этой белой мгле, Тим не знал, но только расчищенные города или занесенные снегом поселки, постоялые дворы – каждый раз, как по волшебству, вырастали перед ними, готовые приютить и обогреть. Но, как и случайные знакомцы, они были каждый раз новые, и Тим уже не старался запомнить их лица и имена. Единственное, что оставалось неизменным, – скрипучий фургон, несколько старых кукол в сундуке и вечный путь сквозь метель.

Но два дня назад всё изменилось... Дорога привела их в небольшое селение, выросшее вокруг гостиницы с утешительным названием «Приют отчаявшихся». Несколько пристроек, задний двор, конюшня... Свет в окнах второго этажа и несколько крытых санных повозок говорили о том, что здесь остановился целый караван, и Тим, отведя лошадей на конюшню, торопился поскорее разделаться со своими обязанностями. Новые лица, новые истории – единственное, что скрашивало его унылое сонное существование. Он был бы счастлив сменить старый фургон на место караванного сопровождающего, но для этого нужна была лошадь. Лошади у Тима не было, денег, чтоб ее купить, тоже. Да и Мако хоть и выглядел крепким, всё тяжелей переносил переезды и явно нуждался в своем юном помощнике.

– А ты вырос, Тим! – раздалось за спиной.

Он чуть не выронил из рук седло и быстро обернулся.

Желтый корсаж платья, выглядывающий из-под темно-синей шерстяной накидки. Гладкие черные волосы. Нежная улыбка. И глаза, светлые с легкой зеленцой, словно старое золото. Взобравшись на перегородку стойла, девушка разглядывала его, по-птичьи склонив голову набок. Тим был уверен, что никогда не встречал ее раньше, однако незнакомка не казалась ему чужой. Едва ли она была старше его и такая красивая, что он растерялся.

– Ты меня узнала? – спросил и тут же смутился, сообразив, что ляпнул глупость.

Она покачала головой.

– Не узнала бы. Тебе сьтоит побриться. И немного под-
сьтричься, а то зарось как як, – рассмеялась.

Она с легким присвистом выговаривала некоторые слова, отчего они звучали по-особому мягко. Тим мотнул головой. Обычно он завязывал волосы в хвост, но шнурок куда-то подевался, и теперь они постоянно мешали.

– Наримэ! – прогремело в проходе. – Куда ты опять запропастилась?

Девушка оглянулась через плечо, затем быстро зашептала:

– Приходи посьле ужина, комната под самой лесьтницей. – Она улыбнулась и спрыгнула, как птица с ветки. Фырр – и нет ее.

За ужином собрались все постояльцы и живущие в гостинице служащие. Тим старался сохранять невозмутимый вид, но это ему удавалось с большим трудом – глаза так и следили за Наримэ. А она, не обращая на него внимания, порхала по залу то с корзинкой хлеба, то с подносом, уставленным тарелками, но, наклонившись, чтобы поставить на стол блюдо с пирогом, задела его рукавом, и Тиму показалось, что в зале повеяло теплым ветром.

* * *

– Ну вот, так намного лучше. – Наримэ отступила назад и подняла руку с ножницами. – А ты красавчик!

Тим взял со стола небольшое зеркальце в плетеной рамке. Он помнил и всегда ощущал себя нескладным двенадцатилетним подростком с ломающимся петушиным голосом, неуклюжими манерами и колючим ежиком темных волос. Конечно, за время, проведенное с Мако, волосы отросли и голос поменялся – обрел глубину, стал тверже, – но неуклюжесть никуда не делась. Во всяком случае, в общении другими людьми. Сейчас же из зеркала на него смотрел вполне взрослый хмурый парень. Наримэ притащила теплой воды и аккуратно выбрила его, заметив, что ему бы хороню научиться делать это самому. Волосы она обрезала не слишком коротко – пряди у лица доставали до подбородка, и Тим с легким раздражением подумал, что теперь их тяжело будет собрать в хвост.

Девушка присела рядом с ним на кровать, словно любопытная птица, и наблюдала за тем, как он заново знакомится с собой. Тим отложил зеркало. Едва он пришел, как она закружила его, заболтала, щебеча о том, что стыдно молодому человеку не ухаживать за собой, и усадила стричься. Теперь он хотел вновь вернуться к вопросу, который занимал его всё это время, но, едва взглянув в глаза Наримэ, сказал не совсем то, что собирался:

– Как ты думаешь, они действительно бывали в тех
краях, о которых рассказывают? Или просто выдумывают все эти байки для тех, кто не может проверить?

Она отшатнулась от него, как от безумца, но почти тотчас же придвинулась обратно и нежно коснулась пальцами бритой щеки. Тим задержал вдох – еще никто не касался его так.

– Ты не помнишь ничего, кроме сьнега? Бедный мальчик! Сьтарый Макгоо разве не...

Она не договорила. В коридоре раздались тяжелые шаги, и Наримэ, подхватив пышные юбки, вспорхнула с кровати, метнулась к двери и бесшумно задвинула тяжелый засов. Затем так же быстро вернулась на место.

– Ш-ш-ш, – прижала палец к губам.

Дверь толкнули.

– Наримэ, ты спишь? – раздался ворчливый голос хозяйки.

Тим замер, боясь шелохнуться, и снова посмотрел на дверь. Что, если его застанут здесь?.. Но Наримэ с заговорщицкой улыбкой повернула его лицо к себе и поцеловала...

 

* * *

Когда Тим прокрался в их с Мако комнату, за окном уже светало. Он старался сделать вид, что ничего не изменилось, но постоянно ловил себя на том, что улыбается. Всё, даже бесформенная, отдающая плесенью шляпа Мако, казалось ему чудесным. Он надеялся, что старик не станет задавать вопросов, так оно и вышло. Казалось, тот и вовсе не заметил его отсутствия. Однако, глянув на новую стрижку и сбритую щетину, одобрительно кивнул. Но за завтраком, едва пригубив кружку чая и подняв пару ложек горячей каши, поднялся с лавки и бросил Тиму:

– Запрягай.

Тот поднял голову, не веря своим ушам.

– Но мы ведь только вчера приехали!

Мако не ответил – он отошел к стойке распорядиться, чтоб им завернули с собой недоеденное. Тим в смятении выскочил за дверь. Никогда еще не бывало такого. Добравшись до селения, они оставались там на несколько дней, а то и дольше. Что заставило Мако гнать лошадей в путь, едва проснувшись? Или же это из-за того, что Тим не пришел ночевать? Но он и раньше, бывало, оставался в общем зале до утра, слушая рассказы других приезжих, а отсыпался позже или в пути.

Наримэ! Он не мог уйти просто так. Мысль, что он больше никогда ее не увидит, обожгла холодом. Маленький огонек тепла в этом мире вечного снега – он едва нашел ее и вот-вот потеряет снова.

Тим взлетел по ступенькам, но у самой комнаты остановился. Что он ей скажет? Не посмотрит ли она на него как на предателя? Но ведь он ничего не обещал, и это она, сама... Воспоминания о прошедшей ночи вспыхнули с такой силой, что он стиснул зубы. Робко постучал – ему не открыли. Тогда он толкнул дверь. Внутри никого не было. Кровать аккуратно застелена, даже пол подметен от обрезков его волос.

Будто ничего и не было.

Он спустился на кухню, заглянул в баню, где две раскрасневшиеся прачки стирали белье. Наримэ никто не видел. С тяжелым сердцем отправился на конюшню. Ехать верхом не было сил, поэтому он не стал седлать Голубчика, а просто вывел лошадь из стойла. Он никогда не задумывался, хотят ли кони покидать теплые стены конюшни и продолжать бесконечный бег, а теперь ему показалось, что Голубчик упирается и с сожалением косит глазом в сторону охапки душистого сена. Сено... Тим остановился. Откуда в мире, где никогда не бывает лета, цветущие травы? Откуда хлопок для стеганых штанов и лен для рубахи? Откуда сушеные фрукты, чтобы щедро приправить кашу, которую они ели на завтрак? И сама каша...

Он решительно двинулся к выходу, ведя на поводу коня, намереваясь при случае обо всём расспросить если не Мако, то кого-нибудь еще, но не успел выйти наружу, как по конюшне пронесся синий вихрь, и ему на грудь упала Наримэ.

– Что...

– Молчи! – Она обвила руками его шею и притянула к себе... – Держи... это твое... когда-нибудь... – Что-то сунула ему в ладонь, а он ловил ее слова между поцелуями, порываясь ответить, спросить, но Наримэ не слушала. – Макгоо... не должен... знать... А теперь... прощай...

Пока он, ошалевший, раздумывал, кинуться за ней или пойти к Мако и прямо заявить ему, что не хочет больше никуда ехать, решимость таяла. Голубчик, предоставленный сам себе, вернулся в стойло и задумчиво жевал сено, а со двора уже доносилось настойчивое ржание Паданки. Тим поднял упавшие поводья и потянул коня за собой.

Никогда еще старик не гнал лошадей, как в то утро. Тим намеревался поспать, но мог только сидеть, вцепившись в край обтянутой кожей дуги. Все вопросы высыпались из головы от бешеной скачки.

– Куда мы так спешим? – крикнул он.

– Буран, – коротко ответил Мако.

Тим нахмурился. Они и раньше попадали в пургу, но никогда еще это не тревожило старика настолько, чтобы гнать лошадей во весь опор. Да и разумнее было бы переждать непогоду на постоялом дворе, чем пускаться в путь. Но Мако никогда ничего не объяснял.

Когда первый порыв ветра нагнал их, Тиму стало не по себе. Словно какое-то чудовище пронеслось над ними, тронув огромной ладонью крышу фургона, – дуги со стоном просели, но выдержали. Буря унеслась вперед, но не успел Тим выдохнуть, как сзади послышался нарастающий рев. А спустя мгновение хлопнул, раздаваясь по шву, задний полог, и в фургон ворвался ледяной кулак. Казалось, вьюга хочет схватить его, Тима, и вытянуть наружу. Но щелкнул кнут, и прозрачные пальцы рассыпались снежной крупой.

– Эйть! Эйть! Фью-ю-ю! – подгонял лошадей Мако, и они неслись вперед так, словно убегали от самой смерти.

А потом буран их обогнал, и мир завертелся кувырком. Снежный калейдоскоп крутился и крутился, Тима вжало в стенку фургона, разорванный полог хлопал, как парус, и, казалось, они вот-вот взлетят. А может, и в самом деле взлетели. Тим не выпускал дуги из рук, капюшон съехал ему на глаза, и он ничего не видел. Только слышал, как щелкает кнут, как бренчат бубенцы на сбруе, и чувствовал, как проваливается в бездну вместе с Мако, фургоном и отчаянным ржанием испуганных животных...

На ночевку остановились в поле. Буря унеслась вперед, будто потеряла их. Усталые кони дрожали. Паданка легла прямо на снег и отказывалась встать. Тим, пробираясь в глубоких сугробах, поспешил обтереть лошадей и накрыть теплыми попонами. Затем отправился к фургону за овсом.

Снег еще сыпал, но привычно, неторопливо. Ветер лениво сдувал его с крыши фургона. Мако зажег фонарь и осмотрел повреждения. Он ни словом, ни жестом не показал, что думает, но по тому, как старик поджимал тонкие губы, как двигался рывками, Тим чувствовал – Мако сердит, и именно на него, Тима. Когда они, закончив латать полог и наскоро скрепив треснувший борт, сели ужинать остатками холодной каши, сложенной хозяйкой в глиняный горшок, ему показалось, что Мако пробормотал: «бесова кукла». Но, возможно, он просто сказал «без соли невкусно».

Клонило в сон, но фургон больше не казался хорошим убежищем. Тим взял одеяло и устроился между лошадьми, прислонившись спиной к теплому крупу Голубчика. То, что произошло, напугало его, но не настолько, чтоб в сердце поселился страх. Происшествие скорее встряхнуло, прогоняя сонливость прошлых лет. И куда ярче разгорелось внутри воспоминание о прошлой ночи, согревая, будоража. Тим оглянулся на фургон и потряс рукавом – шар выкатился на ладонь. Теплый, стеклянный, прозрачный. А внутри, словно вырезанные резцом опытного мастера, поднимались высокие многоэтажные здания. Дорожные нити между ними были заполнены миниатюрными повозками. В памяти всплыли давно забытые слова: небоскребы, автомобили... Он перевернул шар – и под миром закружился сереб-
ристый снег.

Поначалу ему хотелось выкинуть обидную безделушку в снег. Но... Чуда всё равно не случится. Пусть будет хоть что-то на память о той, которая так внезапно появилась в его жизни, перевернула вверх тормашками и так же внезапно из нее исчезла.

 

* * *

Как и всегда, его разбудила остановка. Шум множества голосов, ржание лошадей и собачий лай ворвались под крышу фургона, прогоняя дремоту. Тим выглянул наружу и увидел вывеску «Петушиная шпора». Глянул на золоченый флюгер, на полосы теплого света из-под закрытых ставен и спрыгнул в снег. Когда вернулся Мако, лошади уже были в конюшне, а Тим, откинув полог, ждал дальнейших указаний. Старик взял промокшие одеяла и указал на сундук. Сердце радостно забилось – Мако собрался давать представление, а значит, они могут задержаться на несколько дней.

Что может быть притягательней для ребенка, чем сундук кукольника? Все эти отполированные множеством прикосновений деревянные руки и ноги. Платья из обрывков материи. Булавка, заменяющая Рыцарю меч, и бумажная корона Принцессы. И безнадежно измятые от долгого затворничества в сундуке драконьи крылья. Сам Рыцарь с дурацкой ухмылкой на пол-лица никогда не смешил Тима, скорее, вызывал жалость. А Король с облупившейся краской на бороде напоминал ему самого Мако. Зеркало Наримэ напомнило Тиму о том, что он давно вырос, но спящие в сундуке куклы по-прежнему вызывали в нем чувство, будто он прикасается к тайне. Возможно, оттого, что никаких других игрушек у него не было – Мако с самого начала дал понять найденышу, что звери, которых он вырезает, раскрашивает и оставляет на прилавке, – это плата за постой, а вовсе не игра.

Что же касается спектакля, то – это была обычная сказка о том, как на королевство напал Дракон, и Король пообещал свою дочь в награду тому, кто избавит их от напасти. Взрослым нравилось, а дети пугались, и Мако, видимо, попытался сделать историю повеселее, нарисовав улыбку Рыцарю, но она выглядела нелепо на стиснутых губах деревянной куклы.

Старик разыгрывал представление сам, дергая за нитки кукол, и Тиму со стороны казалось, что персонажи мучаются, играя чужие роли. Когда спектакль закончился, Тим снова потянул за нить, снимая кукол, и ему пришло в голову: а вдруг и он, и Мако – тоже марионетки? И чья-то невидимая рука ведет их сквозь метель всё это время только для того, чтобы когда-нибудь раздвинулся лоскутный занавес, и они сыграли свои роли для благодарных зрителей?

Засыпая, он вернулся мыслями в комнату под самой лестницей, и почувствовал, как натянулась тонкая нить, связавшая его с Наримэ. Встретятся ли они еще когда-нибудь или она так и останется в памяти волшебным воспоминанием?

Он долго ворочался в слишком мягкой и душной посте-
ли, прежде чем уснул. Когда проснулся, звуки известили его, что жизнь в гостинице давно кипит. В коридоре не смолкал топот, то и дело слышались голоса и смех постояль-
цев. Кто-то заселялся, кто-то съезжал. Может, от этого привычного шума, а может, оттого, что сон немного размыл печаль, стало легче. Он оделся, ополоснул лицо холодной водой из кувшина и поспешил вниз. Какие новости принесет новый день?

Но в общем зале народа было немного: несколько охотников, плотник с семьей – отец, мать и трое рослых сыновей, в уголке примостился бард, а на низком табурете у очага Мако перебирал стопку деревянных поленец. Когда
спустился Тим, он как раз крутил в руках вздувшуюся деревяшку. Коряга выгибалась, будто внутри нее находился пузырь. Тим думал, старик отправит ее в огонь, но тот неожиданно обратился к нему, словно знал, что помощник стоит у него за спиной:

– На что похоже?

Тим подошел ближе и взял полешко из скрюченных узловатых пальцев. Если Мако не отбросил его сразу же, значит, возьмет в работу. Провел кончиками пальцев по гладкой круглой выпуклости, по остаткам шершавой коры с другой стороны. Грубая, будто засохшие струпья, но не крошится. Как взъерошенные перья на крыльях птицы, привычной к холоду. Другие тут не выжили бы.

– Снегирь?

Мако отнял у него деревяшку и довольно кивнул. Получив у хозяйки тарелку с золотистым омлетом и парой до хруста прожаренных шкварок, Тим занял место за столом. Он ел не спеша и больше ушами: разговоры, наполнявшие зал, хоть и не насыщали желудок, зато утоляли иной голод. Семейство плотника тихо обсуждало переход на новое место. Видимо, не в первый раз – сыновья рвались в неизвестность, им опостылело это местечко в три дома, а тут еще охотники громко делились впечатлениями о городке, который возник не так давно, но быстро строился. Глава семьи – худой узколицый мужчина с глазами чуть навыкате – не спешил покидать обжитое место, утверждая, что чем больше народа, тем выше конкуренция. Ему вторила монотонная мелодия из угла, где о чем-то своем задумался бард. «Ш-шорх, ш-шорх», – выговаривал нож в руках Мако. «Бдзынь, крррх, скрук-скрук», – звенела на кухне посуда, скрипели половицы под ногами проходивших мимо людей. И даже снег за окном падал так умиротворенно, что Тим будто вновь вернулся в то далекое время, когда это всё было ему в диковинку, и всё удивляло, и радовало, и приводило в небывалый восторг.

– Ах, какое чудо! – нарушил спокойный ритм гостиничной жизни женский возглас.

Тим поднял голову от тарелки.

Вытянув руку, чтоб лучше видеть, Мако рассматривал снегиря. Надутая грудка птицы, казалось, вот-вот лопнет от самодовольства, круглый глаз поглядывал на всех с превосходством, а перышки чуть взъерошились, давая понять, что птиц готов оспаривать любое мнение. Тим улыбнулся – мастером Мако был отменным, его игрушки всегда приводили в восторг окружающих. И вдруг... Словно кто-то протер окошко в заледенелом от мороза стекле, – вспыхнуло воспоминание: Мако хмурится с деревянной птицей в руках – выпал сучок, и в клюве изящной синички засветилась дырочка. Тим, тогда еще совсем мальчишка, сидел рядом и не отрываясь следил за работой мастера.

– Брак. – И старик хотел кинуть птицу в огонь, но мальчик удержал его за руку.

– Отдай ее мне! Пожалуйста, Мако!

Тот медлил. Тим знал, что это означало – из-под ножа Мако никогда не выходили бракованные игрушки. Малейший недостаток – и недоделка летела в огонь. К слову, такое случалось редко. Это Тим, пытаясь освоить ремесло кукольника, перепортил кучу дерева, но Мако не ругал его за это – пусть руки не слушались мальчика, зато он умел с одного взгляда увидеть, чей образ скрывается в необработанном куске древесной породы.

Он молил взглядом, и старик сдался. Позже Тим сам раскрасил маленькую синичку. Синий хвост, черные крылья и перышки на головке. И конечно, ярко-желтая грудка.

– Ты будешь только моей, – прошептал он птице, любуясь
своим творением.

Но Мако, увидев раскрашенную птицу, отчего-то охнул, а затем грубо вырвал ее из рук Тима.

– Не твое, – кузнечным молотом рухнул приговор.

Птицу старик унес, а Тим больше никогда не проявлял интереса к работе кукольника, ограничившись заботой о лошадях. Он думал, что синица отправилась в огонь, как все его прочие корявые поделки. Но теперь его обожгло внезапной радостью и ужасом узнавания. Тонкие запястья, длинные цепкие пальцы, звонкий переливчатый голосок... Порывистая, легкая, смешливая...

Голова закружилась, Тим закрыл глаза и вцепился в стол, чтобы не упасть.

«Я так ждала тебя», – шептала она, помогая стянуть рубашку, и острые коготки царапали кожу, впиваясь в плечи...

В смятении он выскочил за дверь и помчался на конюшню. Если отправиться в путь прямо сейчас, за два дня он доберется до «Приюта отчаявшихся», а потом... Захочет ли она ехать с ними? Захочет ли Мако взять еще одного нахлебника?

Тим остановился. А хочет ли он продолжать этот путь? Бесконечная белая история. Дорога, которой нет конца. Зачем следовать дальше за Мако, когда можно остаться, как семейство плотников, на одном месте?

Но что он умеет? Он поглядел на свои руки и внезапно понял, что столько времени потратил впустую: не было ничего, что бы он умел делать настолько хорошо, чтобы прокормить себя. «Зато я неплохо обращаюсь с лошадьми, – напомнил он себе. – И совсем немного, но могу рисовать». Да и в конце концов, он сильный и здоровый. Они с Наримэ могут прибиться к каравану и дойти до большого города, а там крепкие парни всегда нужны. Так он убеждал себя, всё еще не решаясь войти в стойло. Голубчик как чувствовал его смятение – подошел и ткнулся носом в плечо.

– Дурная затея, – раздался скрипучий голос, едва Тим вывел оседланную лошадь под снегопад.

Обернулся – старик стоял на крыльце, щуря бесцветные глаза, но смотрел он вовсе не на Тима: на горизонте, где небо сливалось с землей, белизна посерела, приобретая цвет нездоровой кожи.

– Всего два дня пути, – заупрямился Тим. – И два дня на обратную дорогу. Я вернусь, Мако!

Внезапно ему стало совестно, что он хотел сбежать, как вор. Да по сути, он и стал бы вором – конь принадлежал не ему. Но старика, оказалось, беспокоит не это.

– Буран. – Мако прочистил горло, словно ему нелегко было говорить. – Сожрет тебя.

– Один раз уже попробовал, да зубы обломал, – дерзко ответил Тим. Он отлично понимал, о чем говорит Мако, но не желал так просто сдаваться. – Верхом я буду быстрее! Он не догонит меня!

Налетел порыв ветра, и Тим чуть не захлебнулся своими же словами. Старик тут же оказался рядом с ним. Пальцы больно вцепились в плечо.

– Остынь! Глупец! Жар притягивает их. – Глаза Мако впились в него, колючие, как льдинки. – Остынь, или нам конец! Ты не имеешь права рисковать чужими жизнями!

Ветер сорвал с его головы шляпу, взметнул волосы. В этот миг Мако был так силен и так страшен, что Тим вновь почувствовал себя мальчишкой и испугался, что его могут бросить одного в белой пустыне.

Хватка на плече ослабла. Старик глубоко вздохнул и потянулся за пазуху, словно хотел успокоить и свое разбушевавшееся сердце. Когда он вновь заговорил, голос звучал глухо:

– Я увел тебя оттуда, иначе мы бы остались навечно, занесенные снегом. Ты не знаешь, на что способна буря, если дать ей волю.

Но Тим, уже готовый покорно следовать за ним, вскинул голову:

– Ты прав. Я не могу рисковать чужими жизнями. – Он вложил в сухую сморщенную руку поводья. – Я должен идти один.

Старик бросил на него взгляд, в котором отчаяние смешалось с чем-то еще, чего Тим не мог разобрать.

– Ты не понимаешь, – почти прошептал Мако. – Назад дороги нет. – Он придвинулся ближе, и Тим увидел слезы в седых глазах. – Один раз я нашел тебя. Второй – не найду.

– Но я должен! Наримэ...

Старик скривился, как от изжоги.

– Испорченная вещь. Надо было сжечь ее. – Тим отшатнулся, в ужасе от этих слов, и Мако заговорил торопливо, словно оправдываясь: – Я не предвидел. Не думал. Старый дурак. – Его глаза вспыхнули надеждой. – Я вырежу тебе новую!

Но Тим уже сбросил его руку с плеча.

Когда он уходил, в нем не было жалости. Тот Тим, что покорно следовал за Мако, исчез. У каждого своя тропа – вот что он понял. И нить, тянущая его к Наримэ, была в сотни раз сильнее жалких попыток старого кукольника нарисовать на лице рыцаря шутовскую улыбку. Очень хотелось обернуться, но он боялся того, что мог увидеть. Не злость на Мако заставляла его смотреть вперед – страх увидеть немощного старика с мольбой во взгляде... и передумать.

Он шел навстречу буре и знал – пора вступить в бой с собственным эхом. И если буря разорвет его в клочья – пусть. Это лучше, чем продолжать день за днем хоронить свою жизнь под белым саваном, словно он ее уже давно
прожил.

 

* * *

Он шел навстречу неизвестности. Укатанную дорогу постепенно заносило снегом, но Тим не боялся затеряться. Он остро чувствовал натяжение нити. И знал: дойдет. И в то время, когда холод хватал его за плечи, вынуждая остановиться, повернуть назад, он вдруг осознал то, что никак не понимал всё это время. Словно выскочил на мороз босиком, чтобы узнать, что снег на самом деле не холодный. Что он жжется не хуже огня.

Он шел, занимая свои мысли вопросами, о которых не думал столько лет. Но теперь у него были ответы.

Путь. Бесконечный путь по заснеженным тропам – это не его выбор. И все эти куклы... Лохматые, похожие на неуклюжих медведей, охотники. Семья плотника, где глава – с длинным острым носом и в красной шапочке, сдвинутой на затылок. Лисий взгляд человека, который подстерег их как-то перед отъездом и начал настойчиво предлагать курятину по бросовой цене... Никто из них не интересовался именем Мако. Они сразу обращались к нему, как к старому знакомому. Теперь это казалось очевидным. Мако давал им жизни, чтобы спустя время они снова встретились ему. Бесконечный круг.

Тим прикрыл глаза, вспоминая и удивляясь, как же он не понимал этого раньше. Что будет, когда Мако станет настолько стар, что больше не сможет делать игрушки? Кто будет встречать его, давая кров и пищу на его бесконечном пути? Что станет с самим миром, когда не станет Мако? Его занесет снегом? Или Мако вечен, как само время, и его тропа никогда не оборвется?

Тим опустил руку в карман и сжал стеклянный шар. А кто же вырезал мир, заключенный в хрупкой оболочке? Мако? Тим никогда не видел, чтобы он вырезал здания. Впрочем, он никогда не видел, чтобы мастер вырезал людей, однако куклы в старом сундуке... А что, если куклы, как и люди, становятся старше и начинают жить своей жизнью? И кто-то другой вдохнул жизнь в старого короля, и рыцаря, и дракона... Что же тогда он, Тим, вложил в Наримэ?

Помня о предостережении Мако, он старался не думать о ней, не давать разгораться искре томящей радости. Он вернется, и тогда сможет дать себе волю. О том, что будет, если буря последует следом за ним в селение, он старался не думать.

А порождения вьюги шли по пятам. Не приближаясь, но и не отставая. И не спускали с него горящих глаз. Призрачные тени. Следовали ли они за фургоном старого Мако? Они ли заставляли старика продолжать бесконечный бег в никуда? Теперь он вряд ли об этом узнает.

Оглядываясь через плечо, Тим различал силуэты то ли людей, то ли животных и прибавлял шаг. Он понимал, что не может идти без передышки, но не мог заставить себя остановиться. И только запнувшись и рухнув в снег, остался лежать, отдыхая. Он чувствовал их легкие шаги, когда они кружили рядом. Слышал хриплое свистящее дыхание. И боялся поднять голову.

В долгом пути было одно неоспоримое преимущество – дорога сжигала чувства, и он почти забывал о том, как страстно желал увидеть Наримэ. Бережно кутал ее образ где-то на краю сознания, чтобы не дотянулись ледяные когти, не достали жгучие языки и не вырвали из памяти.

Прав был старик – нет дороги назад. Тим понял это на третий день пути. Даже если дойдет... Сможет ли он целовать Наримэ, заставляя себя ничего не чувствовать при этом? Сможет ли врать самому себе? Она разбудила его. Она не могла не понимать, что делает. И уснуть снова... это было бы предательством. Так может...

Вьюга толкнула в спину. А когда он оглянулся, дохнула в лицо. Повернуть назад проще. Его следы еще не совсем замело. Мако будет рад его возвращению. В гостинице тепло, и можно не думать о завтрашнем дне. Можно вообще ни о чем не думать. Ни о чем не заботиться...

Казалось, обратная тропинка сама стелется под ноги, ветер подталкивает в спину, призрачных тварей не видно на горизонте. Тиму казалось, он различает тонкий скрежет – ветер раскачивает петушиный силуэт на вывеске? Он так недалеко успел уйти? Он скинул насквозь заледеневшие рукавицы и сунул руки в рукава, чтобы согреться, – и вдруг пальцы наткнулись на что-то твердое, гладкое, круглое. Но равнодушная мысль скользнула холодком: «Зачем таскать с собой ненужный хлам? Всё равно на новом месте будут новые знакомства...»

Он остановился. Они никуда не исчезли. Они были здесь. Они всегда были с ним. Его боль, его страсть, его отчаяние – вот чего они жаждали.

Он зажмурился и потянулся к образу маленькой птички. Жаром опалило воспоминание. Закружилась голова, когда невидимые губы вновь коснулись его губ, когда чужое тепло приняло его, крылья обняли, укрывая от всего мира...

Как она вздрагивала под его неумелыми грубыми пальцами. Как с наивным, почти детским любопытством касалась в ответ, вызывая взрыв восторга и стыд неловкости. Как направляла и вела. Как тихо ахнула, широко раскрыв глаза, и еще сильнее обхватила его руками... И сердце заколотилось и вспыхнуло внутри горячо-горячо, словно тлеющие угли от неосторожного выдоха.

Когда он вновь открыл глаза, улыбка сияла на лице. Он был готов.

Ветер алчно взвыл и налетел, заставляя сжимать губы плотнее. А за ним неслось призрачное войско. Ледяные когти сорвали с головы капюшон, хватали за волосы, раздирали на нем одежду, валяли в снегу, а он рычал, как зверь, не давая им добраться до самого дорогого, заставляя сильнее разгораться искру в своем сердце, пока не почувствовал, как жжет глаза, и не заметил, как светятся пальцы. Сияние пробивалось изнутри, и когда он попытался отпихнуть чью-то настойчивую пасть, раздался истошный визг. Тогда он рванул куртку, высвобождая хлынувший из груди волшебный свет. И они отступили.

С трудом Тим поднялся на онемевшие от холода ноги. Не было больше боли, не было страха. Он рассмеялся, как только может смеяться свободный человек. Он прогонит стужу и растопит снег. И больше никому не надо будет прятаться за каменными стенами или блуждать в ледяной пустыне. Он подарит им солнце, подарит счастье, подарит любовь...

Тим сделал шаг и почувствовал, как под ногой что-то хрустнуло... и тут же снежная пустошь взорвалась фонтанами. Его закружило, подхватило, покатило, а затем швырнуло, словно с большой высоты.

Круговерть отступила. Он победил? С трудом поднявшись на ноги, Тим непослушной рукой стер с лица снег и огляделся. Вьюга еще кружила, но вокруг вроде бы стало темнее.

Тим, шатаясь, двинулся вперед. Ему не показалось – темнота придвинулась. Здание! Он добрался! Радостно кинулся вперед, пошарил руками, отыскивая дверную ручку. Когда, распахнув дверь, ввалился внутрь, поначалу ничего не понял. Просто стоял, растерянно улыбаясь, позволяя снегу стаивать с одежды, давая ненавязчивому шуму проникнуть в уши.

– Эти чертовы нигеры опять обчистили забегаловку Фила!..

– Почему ты думаешь, что это нигеры?.. 

– А кто ж еще? С тех пор, как черномазая обезьяна забралась на макушку белого дома, они вконец обнаглели... Эй, приятель, с тобой всё в порядке?

Тим поморгал, затем протер глаза. Длинная барная стойка, бормочущий телевизор. Лысый бармен и усатый тип в очках и рубашке из светло-голубого денима уставились на него. Он сделал шаг назад, ударился спиной о дверь и вывалился наружу.

Уличный шум оглушил. Шуршание покрышек, визг клаксонов, грохот, рев, бесконечная болтовня большого города. Небо почти скрылось за вздымающимися вверх отвесными стенами высоченных домов. Но снег и сюда нашел дорогу, кружась серебристыми ватными хлопьями и падая в грязь.

Глупец. Какой же он глупец, раз думал, что сможет изменить весь мир...

Он открыл рот, чтобы позвать, но не смог выдавить из себя ни звука. Тогда он вернулся в теплое нутро забегаловки.

Забился в самый дальний угол, чтобы поменьше привлекать внимания.

«Я только немного отогреюсь и отдохну», – сказал он себе, закрывая глаза. Он отвык от этого мира. Или мир отвык от него.

Вновь отворилась входная дверь, и звонкий восторженный голос перекрыл гул большого города:

– Ну и сьнега намело!

И Тим замер, боясь повернуться, боясь спугнуть, боясь поверить, что с этим мягким «сьнегом» в его жизнь снова вернулась весна.

 

– Как вы пришли к писательству, с чего начинался ваш путь в литературе?

– О, книжные миры манили с детства. Возможность окунуться в жизнь героев, пережить с ними разные приключения – это же самое увлекательное путешествие! Открываешь книгу, как дверь в неизведанное, и...

А самой взяться за перо заставил случай: я открыла для себя один из тех самых популярных сайтов, где любой желающий может выкладывать свое творчество и гордо именовать себя писателем. Прочитала с десяток романов и поняла, что они мне решительно не нравятся. Слишком просто и предсказуемо. «Легкотня, я тоже так могу!» – решила я, села и за одно лето наваяла роман. Очень им гордилась, пока не решила, что раз уж я такая умняша, надо бы попробовать померяться силами с кем-нибудь. За неделю написала рассказик и отправилась с ним на «Пролет фантазии» – один из самых массовых конкурсов в русскоязычной сети.

А вот уж там-то я и узнала, какой болезненной может быть критика и что такое «типичные ошибки начписа» (смеется). Но именно оттуда и начался мой писательский путь. И тем прекрасным людям, которые разбирали мой рассказ на зап-
части, я по сей день очень благодарна. Именно там, на конкурсе я впервые и познакомилась с другими писателями-фантастами, с некоторыми из них даже успели поработать в соавторстве.

С тех пор было много других конкурсов, выходы в финал, призовые места. А вот на конкурс «Новая фантастика» я пошла за компанию. Все пошли, и я пошел (смеется). Это было как-то очень легко, я не переживала по поводу участия и готова была к вылету в любой момент. Поэтому когда мой рассказ вошел в число финалистов, а потом и был отобран в сборник, возникло ощущение, что фантастика начала происходить и в моей реальной жизни. Словно завертелось-закрутилось какое-то колесо. И теперь кажется, что мне по плечу любые горы. Иди и покоряй!

– Почему вы решили обратиться к столь специфическому, «мужскому» жанру – фантастике?

Я с детства очень люблю сказки. Именно от них и пришла к фантастике, хотя чаще предпочитаю ее более «сказочный» вариант – фэнтези. Ведь если есть возможность придумать удивительные миры, наделить персонажей необычными способностями, заставить их прожить то, чего никогда не встретишь в обычной жизни – зачем от нее отказываться? Мне кажется, в каждом писателе-фантасте живет ребенок, которому просто не хватает волшебства (улыбается).

– Как вы работаете над своими произведениями? Опишите стандартный рабочий день писателя-фантаста.

– О! Никогда не знаешь, где тебя подкараулит вдохновение! Поэтому пишу я не в кабинете за старинной печатной машинкой, и не на ноутбуке, попивая кофеек в уютном кафе. А прямо в телефоне. Пока остывает утренний чай... Пока стою в очереди в магазине... Пока гуляю с ребенком на детской площадке... А уж когда добираюсь до любимой тахты с пледом, то пропадаю из реальной жизни на несколько часов. И хоть и пишешь почти весь день, конечно же, стоит лечь спать, как в голову тут же приходят самые лучшие идеи! И вот, третий час ночи, а ты, завернувшись в одеяло, одним глазом спишь, а пальцы еще что-то торопливо набирают на экране. Дописывают. Обычное дело!

– Ваша главная мечта как писателя.

Наверное, каждому писателю хотелось бы зарабатывать своим творчеством столько, чтоб не пришлось думать о хлебе насущном, а только писать, писать, писать в своё удовольствие... (смеется)

А если честно, то моя главная писательская мечта уже исполнилась: каждый раз, когда я проживаю со своими героями новую историю, мне хочется, чтоб читатель тоже это пережил. Понял, что двигало персонажами, которые не всегда совершают хорошие поступки. Сражался вместе с ними, принимал сложные решения, ссорился и любил. И, самое главное, задавался
вопросом: а как бы я поступил на их месте?

И отзывы читателей раз за разом показывают, что истории находят отклик в людях, заставляют задуматься. Мне иной раз пишут о моих историях настолько интересные рассуждения, словно это не я автор, а тот самый читатель, и уже настает моя очередь удивляться. Значит, всё не зря.

– Кого вы посоветуете читать начинающим литераторам?

– О, сейчас будет очень нудный совет! (смеется) Так же, как рекомендовали мне, я в первую очередь всегда рекомендую читать книги по литературному мастерству. Ведь это как хорошие инструмен-
ты – отличное подспорье в работе! Особенно, если научиться ими пользоваться.

Но не раз замечала, что обычно мы любим читать то, что и сами пишем. Это невольно загоняет в рамки. Расширяйте горизонты! Читайте много и не только то, что любите. Ищите книги, которые не дадут вам расслабиться. Развлекательное чтиво – легкое и ненапряжное, но оно не заставит ваши мозги работать. Обязательно читайте хорошую литературу. От классики до современных авторов. И анализируйте (помните школьные уроки литературы?) Что именно понравилось в произведении, что не понравилось, что вызвало эмоции и почему, чем запомнится прочитанное.

Ну и конечно же, ничто так не вдохновляет работать над собой, как когда наткнешься на какую-нибудь фантасти-
чески написанную вещь, проглотишь ее за раз, а потом дня три ходишь под впечатлением и думаешь «О, хотела бы я писать так же круто!»

Марина Крамская 

Каменное сердце

 

У Веца ныло колено – мучительно, перепадами, то вспыхивало, словно кипятком облитое, то простреливало до искр перед глазами. Он шел медленно, припадая на здоровую ногу, не замечая лопающегося под каменными ступнями сухостоя. Ветки хлестали по плечам, но порода его была еще достаточно крепка, чтобы снести любой удар. Перед глазами вспархивали вороны, шили небесный атлас мелкими стежками. Вец жадно следил за ними – помогало не замечать боль и скрежет в колене.

Ночами появлялось ощущение, что раскаленный свинец, кипящий под каменной кожей, остывал. Началось это не вчера, а с началом Длинной зимы, когда возле него собирались все животные леса, надеясь отогреться. Они заползали в расщелины, принося на шкурках снег. Он тихо шипел и туманом окутывал гигантскую каменную фигуру, упрямо шагавшую вперед.

Вец спал сидя, обняв стонущие колени. Ему снился сон: незнакомая деревня, горстка людей у его ног, ребенок, первым коснувшийся живого камня. В груди тогда так затрепетало, что Вец устыдился. Люди упросили его остаться, и он лег на бок, одной рукой прикрыв хлипкие домишки от ледяных ветров. Метель заметала ему лицо, сращивала с землей, но всё впустую.

Едва ветер переменился, Вец снова двинулся в путь и только спустя время обнаружил в одной из своих трещин соломенную куколку.

Теперь сквозь сон он вдруг услышал песнь: едва различимую, медленную и печальную. Приоткрыл глаз – чернота и серебряный плевок над головой. Вец вздохнул.

– Ой, ой, – послышалось над ухом. – Не дуй так сильно, не то я упаду.

Словно перо скользнуло по плечу. Вец прислушался.

– Прости, я забралась повыше, – продолжил тонкий голосок. – Здесь намного теплее.

– А что там внизу? – медленно спросил Вец.

– Снега навалило, – ответила невидимая попутчица. – Ты ведь не против, если я здесь посижу?

Здесь – это привалившись к шершавой шее спиной и вытянув ножки вдоль его плеча. Вец снова вздохнул и закрыл глаза, погрузившись в тревожный сон.

Утром она была на месте: сидела, свесив пятки над пропастью, и напевала что-то ритмично-звонкое, радостное.

– Кто ты? – гулко спросил Вец.

– Меня зовут Уви, – ответил голосок. – Подставь ладонь, я покажусь.

Он поднес кулак к плечу – перестук шажков, щекотно. Медленно поднял руку на уровень глаз: девочка размером с его мизинец балансировала, растопырив руки. Рыжие волосы язычком пламени взмывали, подхваченные выдохом Веца. Лисью шубку схватывал поясок. Ножки тоже согревал мех.

– Откуда ты взялась? – пророкотал Вец, и девочка пошатнулась от ветра.

– Забралась, пока ты спал. Жутко замерзла, а у тебя здесь уютно. Можно мне пойти с тобой?

– Но я не возвращаюсь, – возразил Вец.

– Я знаю, – кивнула девочка. – Тут мало того, что холодно, еще и ужасно скучно. Ты ведь идешь на Юг? Я слышала, там целые города утопают в зелени и апельсины
сыплются с деревьев прохожим на головы! Там от солнца становишься темнее, там пахнет пылью и свежим хлебом, а улицы все бегут к теплому-претеплому морю. Я так хочу побывать там! Возьми меня с собой!

– Хорошо, но ты не станешь мне докучать в пути, – предупредил Вец. – И я часто останавливаюсь, чтобы помочь твоим родичам.

– Мы любим тебя, – преспокойно заявила Уви. – Ты – наш лучший друг.

Она снова забралась ему на плечо, чтобы он мог лучше ее слышать. Вец ощущал ее легкость, постукивание пяток повыше его ключицы, даже тонкие пальчики, цепляющиеся за край трещины. Иногда она подтягивалась повыше, чтобы согреть ноги о его настоящую, горячую кожу под каменными наростами. Тогда возвращался тот трепет, которого Вец всё так же стыдился и который всё так же любил.

– Тебе нравится быть таким сильным? – спросила Уви, когда он в пять шагов одолел курган.

Вец прежде не думал об этом: его природа стелила тропу ему под ноги. Если ты умный, ты должен стать учителем, если ты быстрый, ты должен успевать за двоих, а если ты сильный – будь любезен защищать слабых. Вот и вся правда.

– Мне не трудно, – подумав, ответил Вец.

– Это не значит, что тебе нравится, – возразила Уви. – Мне вот нетрудно плеваться отсюда в птиц, но я этого совсем не хочу. А ты хочешь спасать нас?

– Ничего другого я всё равно не умею.

– А ты пробовал?

Нет, он шел с тех пор, как осознал себя. Произошло это внезапно: он не был младенцем, не был ребенком, он был чем-то, что долго дремало, а затем по неизвестной причине пробудилось. Тогда он встал. Расправил плечи. Размял шею. И отправился в путь.

Мир казался ему смутно знакомым, будто он уже бывал здесь, но то ли во сне, то ли в лихорадочном бреду. Мир не смущал его, но и не отзывался внутри. Мир просто был, и Вец в нем просто был, и оба они не могли друг без друга.

– Зачем пробовать, если я и так знаю? – буркнул он, чувствуя подспудно, что вопрос Уви проник слишком глубоко.

– Ты боишься, – поняла Уви. – Ничего, это поправимо.

Он мысленно усмехнулся. Ростом с мизинец, она собиралась сделать его бесстрашным. Но вместе с этой усмешкой пришло и другое чувство – опасения. Как будто это перышко, приставшее к его плечу, в самом деле источало угрозу.

Когда Уви становилось скучно, она начинала карабкаться по каменным рукам, нащупывала крохотными ступнями расщелины в каменной коже, болталась на груди Веца, как обезьянка. Тогда он шел медленнее, а колено ныло сильнее, но он ни разу не пожаловался. Он впервые обрел кого-то. И это приобретение странно действовало на него.

Спустя три дня снова поднялся ветер. Снежная крупа облепила правое плечо – метель наскочила на Веца, задумав ослепить и сбить с пути, но внутри него всё еще кипел расплавленный металл, и снег таял, беспомощно соскальзывая с мокрой породы.

Впереди показалась деревушка, уже заметенная по самые крыши. Уви забралась за ухо Вецу и пробормотала:

– Мы остановимся?

Он кивнул. Люди ждали его. Почувствовав дрожь земли и заслышав хруст трущихся камней, они выставили дозорного. А когда Вец вплотную подошел к селению, главная площадь уже кипела нетерпеливой толпой.

Уви отыскала на шее достаточно широкую трещину и не без труда влезла в нее целиком. Вец привычно опустился перед людьми на колени, переждал, пока утихнет боль, затем с грохотом лег на бок, спиной к ветру. И задремал.

К нему приводили стариков и больных, тех, кто едва дождался. Они находили свои трещины, припадали к нежной коже, впитывали ее тепло, взамен отдавая холод. Вец мерз, в колене прокручивали сучковатую ветку, ветер жег спину, но маленькие замерзшие тела, жмущиеся к нему, успокаивали. Он любил их. Каждый раз – любил.

– Ну и холод, – постукивая зубами, сказала утром Уви. – Как ты выносишь его?

– У меня внутри огонь, – ответил Вец, и земля загудела от его голоса.

– Но ведь на всех его всё равно не хватит, – возразила Уви. – Ты уйдешь, зима продолжится...

– Ветры приходят вместе со мной, – ответил Вец. – Или я прихожу вслед за ними.

– Совсем себя не жалеешь, – раздраженно откликнулась Уви и замолчала до самого вечера.

К ночи она оттаяла и призналась:

– Я завидую тебе. Тебя везде ждут. А меня никто и никогда.

– Я жду, когда ты заговоришь, – в полусне ответил Вец. – Мне нравится слушать твой голос.

– Хочешь, спою тебе колыбельную?

– Если тебе не трудно.

Она запела – ту самую, с которой всё началось. Печальная мелодия и тихий голос убаюкивали, земля плавно покачивалась, и колено больше не разламывалось. Вец прежде не знал, что боль можно унять песней.

Они продолжили путь, не вспоминая о холодных ночах на земле. Уви снова повеселела, нашла забаву – перебираться с одного уха на другое через макушку, где иногда останавливалась и подолгу всматривалась в горизонт. Вец думал, что она представляет себе далекие южные города, ароматы спелых слив и раскисшего винограда, который некому и незачем убирать. Она грезила ими. Они единственные держали ее на плаву.

Еще дважды они останавливались, спасая деревни от холода. Уви по просьбе Веца выносили сухари и дымящиеся травяные отвары. Постукивая зубами, она принимала подношения и вновь заползала в самую глубокую расщелину на коже Веца. В такие дни они совсем не разговаривали.

Перед третьей деревней Уви неожиданно попросила взять ее на ладонь. Вец только теперь заметил росчерки болезненного румянца на ее скулах и усталые глаза.

– Кажется, ветров не слышно, – заметила она вяло.

– Они придут следом за нами, – возразил Вец.

– Может быть, да, а может быть, и нет... – Уви пожала плечами. – Мы не узнаем, если не станем ждать, правда?

Вец не ответил. Прежде таким вопросом он не задавался. Его смыслом были эти деревушки, укрытые снегом. Маленькие островки жизни, такие незначительные и такие уязвимые. Разве мог он пройти мимо их горя?

– Мне холодно, – пожаловалась Уви. – Всё время холодно. Я очень устала. Я почти в отчаянии.

– Как и они, – отозвался Вец.

– У них нет выбора. А у нас есть. Я так хочу на Юг, чтобы солнце лилось мне на плечи, чтобы я могла выбросить все эти шкуры и ходить нагишом.

Вец устало взглянул на деревню. Ветры и впрямь задерживались: снег падал мягким невесомым пеплом. Вороны еще кружили, но вскоре их поглотит белое крошево. Уви, обхватив себя руками, отвернулась.

Миновав деревню, Вец почувствовал себя таким изможденным, будто порода его стала трижды тяжелее. Зато Уви приободрилась, забралась на верхушку уха и прижалась щекой к каменному виску.

– Ты сделал меня счастливее, – прошептала она. – Спасибо.

От ее слов стало горячо – забурлил расплавленный металл под каменной кожей, запульсировали трещины белым светом. И только колено просило отдыха, которого Вец не мог ему дать.

Теперь они то и дело пропускали деревни, когда Уви просила об этом. И всякий раз она находила слова утешения, от которых огонь в Веце взметался и раскалял породу. Уви это нравилось: она приникала к его шее, спала за ухом, а когда начинался снег, таявший на ходу, сбрасывала шкуры, забиралась во впадину ключицы и наслаждалась теплой талой водой.

Вец разделял ее радость, но бурление под кожей ему не нравилось.

– Мы должны остановиться, – сказал он, завидев вдалеке заснеженную деревню.

– Нет, – без раздумий возразила Уви. – Мы прибли-
жаемся к Югу в два раза быстрее, чем ты до этого. Осталось всего ничего. Да и ветров давно не слышно!

– Мы сильно опередили их, – возразил Вец. – Нужно подождать, и они догонят.

– Ну уж нет! – возмутилась Уви. – Если хочешь остаться, оставайся, но тогда я пойду пешком. Одна.

Вец не мог себе представить, что его маленькая хрупкая Уви будет пробираться по сугробам в своих куцых шубках, что щеки ее вновь расчертит румянец ледяных ожогов, что она будет голодать и в конце концов наверняка погибнет.

И он вновь прошел мимо.

Спал он теперь лежа, силился впитать весь холод земли, только бы унять подкожный жар. Уви больше не забиралась в трещины, – она спала на его груди, сбросив меха и улыбаясь, – она наконец согрелась. Но Юг по-прежнему манил ее тысячей воображаемых чудес.

– Первым делом я нырну в море, – мечтала она, раскинувшись на макушке Веца. – И буду как рыбка, быстрая-быстрая, ты меня ни за что не догонишь!

Она смеялась, и смех ее переливался у Веца перед глазами. Сквозь радужные круги он разглядел впереди поселение: совсем крошечное – десяток домишек, запорошенные квадраты пашен, россыпь лошадей на выпасе, отыскивающих последние травинки под снегом. Холод здесь, как и на всём побережье, приходил без предупреждения.

– Остановимся... – В голосе Веца послышалась мольба, но Уви мгновенно вскочила у него на голове и грозно топнула ножкой.

– Нам осталась какая-то неделя пути! – воскликнула она. – Отсюда я уже преспокойно доберусь одна! Спусти меня на землю!

Вец упрямо зашагал вперед, не глядя больше ни на деревню, ни на птиц в сизых облаках.

Становилось теплее: они в самом деле почти вплотную подошли к Югу. Уже веяло легким моросящим бризом, уже слышались ароматы тюльпанов и акаций. А Вец шел всё медленнее, всё мучительнее. Колено не переставало болеть ни на миг, и, чтобы отрешиться от боли, он прислушивался к каждому движению, к каждому вздоху Уви.

Она, однако, больше не ликовала. Ходила по его плечу, подпрыгивая, как по раскаленной гальке. К вечеру она спустилась ему на ладонь, села и продемонстрировала алеющие ступни.

– Я больше не могу, – прохныкала она. – Ты стал слишком горячим.

Вец не знал, что ответить. В голове его помутилось, Уви плавала в мареве, а голос ее шел, как из колодца. Порода лопалась от жара, свечение под ней окрасилось багрянцем и рвалось, рвалось на волю вместе с кипящим металлом.

– Отпусти меня, – сказала Уви. – Мы почти пришли. Я сгорю, если останусь.

Налетел ветер – совсем не тот, от которого защищались люди Севера. Щадящий, почти нежный, он огладил вздыбившуюся кожу Веца, утешением проскользнул в пылающее нутро. Вец взглянул на море, медленно опустился на колени. Раздался звонкий хруст. Что-то лопнуло. Уви взвизгнула. Под ногами Веца растекалось светящееся алое пятно, густое, с осколками породы. От него валил пар, от него чернела трава. Вец вытянул руку так далеко, как мог, чтобы Уви убежала. Она спрыгнула, отскочила от идущей на нее смерти.

– Что с тобой? – Лицо ее исказило ужасом. – Что это?

Вец не знал. У него не осталось ничего, кроме боли.

Он слишком раскалился, слишком долго не отдавал тепло, принадлежавшее не ему, а людям. И теперь огонь вырвался из-под кожи, колено взорвалось, и жидкий металл потек, застывая на ходу угольными проталинами.

Ничего не осталось, кроме боли и одной-единственной, возможно, последней догадки: если он не остановит течение, Юг превратится в пустошь, цветущие сады – в пепелище, а города – в погосты. Вец вновь взглянул на море и пополз. Его руки подламывались, кожа крошилась, трещала, откалывалась острыми обломками, застревала в земле. Вец продолжал ползти. Из упрямства. От стыда. Ради Уви.

Вода грозно зашипела, едва только каменные ладони вошли в ее лазурные волны. Какое облегчение! Вец продвинулся вперед, затаскивая, как улитка свой панцирь, раскрошенные колени. Вода поднялась, нахлынула, повалил пар. Вец попытался вползти глубже, но руки больше его не слушались. Они застыли. Медленно опустились веки. Он вдохнул аромат цветущей лаванды и парящего пепла. И навсегда уснул.

 

* * *

Уви медленно брела по черному руслу, – уже остывшему и неподвижному. Перед ней высилась груда камней, еще вчера любившая ее всем своим каменным сердцем. Уви отыскала голову, прижалась к ней мокрой щекой.

«Что я наделала?» – спросила она у моря, но волна лишь окатила ее колени, приглашая стать рыбкой.

Уви выловила на дне острый камешек и рассекла им палец. Быстрая алая кровь побежала по ладони, а Уви в последний раз коснулась щеки гиганта и написала на ней два имени, слившихся в одно: Вец и Уви.

Юг дождался ее.

 

– Почему вы начали писать фантастику? С чего вообще начался ваш писательский путь?

– Мне всегда было интересно конструировать новые миры. Реалистичная проза в России зачастую показывает нашу мрачную действительность, а мне это не близко. Я хочу, чтобы читатель погрузился в мир произведения и чтобы этот мир вдохновлял его, захватывал и уводил от повседневных проблем. К тому же фантастика – всё еще один из популярных жанров, и именно в ней проще добиться публикации. Издательства, как мне кажется, охотнее печатают неизвестных авторов именно в жанре фантастики, поскольку в ней довольного много различных серий, в которые можно встать.

 – Фантастика для вас – это возможность высказаться, поиск иных путей, миров и форм или что-то еще?

– Это возможность позвать читателя за собой в новый, еще никем не изведанный мир, в удивительное приключение. У нас в России именитые авторы в основном работают в жанре реалистичной прозы, но даже она сейчас заметно тяготеет к фантастике – тот же «Павел Чжан» Веры Богдановой, «Авиатор» Евгения Водолазкина или нашумевший «Пищеблок» Алексея Иванова. Читателям, как мне кажется, хочется вырваться из обыденности, поэтому фантастика всегда будет популярной. И, конечно, это способ поразмыслить над вариантами будущего или даже настоящего в иной реальности. В конце концов, герои фантастики в основном – такие же люди, и интересно подкинуть им нестандартных проблем.

– Рассказ – малая форма повествования, но считается, что любой писатель хочет большего. Планируете ли вы написать роман и если да, то каким он будет?

– В 2019 году у меня вышел роман «Козырь. Создатель миров» в издательстве «АСТ». Сейчас я работаю над межавторским сборником в жанре славянского фэнтези. После его завершения планирую приступить к роману на стыке научной фантастики и магического реализма.

– На каких авторов должен ориентироваться молодой писатель-фантаст?

– Всё зависит от конкретного жанра. Сейчас на подъеме хоррор, так что Стивен Кинг и Лавкрафт по-прежнему актуальны, как и наши соотечественники – Дарья Бобылева или, например, Максим Кабир. Из магического реализма интересен «Дом, в котором» Мариам Петросян. Единственное, что важно учитывать молодому писателю – с осторожностью относиться к зарубежным авторам. Соблазн скопировать их весьма велик, но читатель мгновенно чувствует
эту кальку. Не стоит забывать о собственной культуре и традициях. Есть заблуждение, что раз читатель в России привык к переводной литературе, надо подделываться под нее, чтобы ему понравиться. Но действительно хорошие вещи самобытны, даже если события в них происходят на других планетах и в других измерениях. Кроме того, молодому писателю обычно понятна ментальность его окружения, поэтому проще и достовернее писать именно о ней. К слову о Дарье Бобылевой: ее роман «Вьюрки» о российской деревне сейчас переводят на английский язык, что нечасто случается с нашей литературой вообще.

 – Ваши напутствия, пожелания нашим читателям и молодым авторам.

– Читателям – много хорошей жанровой литературы. И не бояться книг малоизвестных авторов. Фантастика, к счастью, так устроена, что в ней любая книга – это уникальный авторский мир, который может привлечь именно вас. Молодым авторам я желаю упорства и терпения, особенно последнего. И, конечно, публикаций. А еще найти свой писательский круг и хороших учителей. Очень важно, чтобы были люди, способные дать честную критику и передать свой опыт.

 

Публикацию подготовила Мария Шатрова