Существуют художники, которые не призывают, не бунтуют и не будоражат зрителя. Они как бы поют своим негромким, но проникновенным и красивым голосом. К ним принадлежит Людмила Колчанова – живописец, график, модельер. Ее искусство – искреннее, непосредственное и нежное – можно сравнить с задушевной мелодией для флейты или свирели. В старину о таких говорили: девичью песню играет.

В 1983 году Людмила Колчанова окончила Саранское художественное училище, в 1988 – факультет моделирования одежды Ленинградского высшего художественно-промышленного училища имени В.И. Мухиной, в 1993 вступила в Союз художников России. По-следние годы преподает в Саранском художественном училище.

В своих натюрмортах, пейзажах и композициях на мифологические темы Людмила Колчанова использует сакральные символы средневекового искусства. В ее живописных и графических работах звучат знакомые фольклорные мотивы, цитируется крестьянский орнамент – русский и мордов-ский. Узоры в ее композициях перерастают в криволинейные поверхности с динамичным, ярко очерченным контуром. Манера художника лаконична и декоративна. Ее характерный прием – живописная имитация аппликаций из ткани. Этнические мотивы стали основой ее костюмов, выполненных в приглушенной цветовой гамме и щедро украшенных бисером и вышивкой.

Работы Людмилы Колчановой неоднократно экспонировались. Ее работы выставлялись на Международной выставке-ярмарке в Париже (1985), на Всесоюзной выставке студенческих работ в Минске (1988), на выставке «Художники центральных областей России» во Владимире (1990), на всероссийской выставке «Россия-8» в Москве (1992), на персональной выставке в Саранске (1993), на юбилейной выставке, посвященной 60-летию Союза художников Мордовии (1998), на выставке современного искусства угро-финских народов «Ugriculture» в Хельсинки (2000), на выставке финно-угорского искусства «Золотая пчела» в Ижевске (2000), на выставке «Палата искусств на Волге» в Тольятти (2001), на персональной выставке «Птиц@» в Саранске (2001), на Втором евро-азиатском фестивале современного искусства в Магдебурге (2001), в московских залах на Крымском валу и на Солянке.

В октябре 2001 года, верну-вшись с магдебургского фестиваля, Людмила Колчанова поделилась мыслями о современном искусстве и собственном творчестве.

– Людмила, для каждого художника существуют мастера, перед которыми он преклоняется...

– Для меня это Хуан Миро, Михаил Шемякин, Пабло Пикассо, одно время я была увлечена Павлом Филоновым. У них интересно все: образ, композиция, пятно, цвет. Но я не пытаюсь им подражать, у меня никогда не возникало желания заимствовать даже у таких мастеров.

– Миро, Пикассо, Филонов – это гиганты ХХ века, художники, открывшие совершенно новые художественные миры. Искусство прошлого века было стремлением к новизне во что бы то ни стало. Сегодня же мы видим: новизны накопилось столь много, что удивить, даже шокировать зрителя чем-либо уже невозможно. Эксперты полагают, что искусство века наступившего будет создано с помощью электронных технологий, а традиционная живопись и графика отомрут, как стали достоянием музейной истории миниатюра, парадный портрет и многое другое.

– Возможно, это так, к сожалению. В Музее современного искусства в Хельсинки все заставлено компьютерной техникой, там нет картин в традиционном понимании, почти нет и графики. Поэтому я для себя в этом музее ничего интересного и не нашла. Всюду инсталляции, световые эффекты, сложные нагромождения, в которых воплощены некие философские концепции. В этих произведениях можно найти даже сложные математические построения. Но, по-моему, нет главного, а именно интересного визуального ряда, нет связи с человеком. Все это любопытно разглядывать, удивляться логическим головоломкам, решать какие-то ребусы... Но перед художественным произведением хочется не ломать голову, а наслаждаться зрелищем. В компьютерном искусстве нет рукотворности, человеческой теплоты. Я считаю, что зритель должен ощутить особую энергию, которую оставляют руки художника. Если же искусство этого лишено, то я с ним не могу согласиться.

– Таково современное западное искусство? А чем западный художник отличается от русского?

– У нас душа раскрыта нараспашку. Там же все закрыто, западное искусство намного холоднее. По своему мировоззрению они самодостаточны, сами никуда не лезут и к себе не особенно пускают. А мы очень широко открываемся и других хотим открыть для себя. Мы более любознательны и не столь высокомерны. Конечно, закрытость художника не говорит о том, что он неинтересен, неглубок. Это очень тонкая грань: как соотносится открытость, доверчивость, заинтересованность художника и его глубина, сложность. Среди увиденного мной в Магдебурге я бы выделила французского художника Жана Тануса. Меня поразило яркое цветовое решение его работ и то, что у нас раньше называли активной жизненной позицией художника.

– Вы только что вернулись со Второго интернационального фестиваля евроазиатского искусства. Какова была цель этого масштабного мероприятия?

– Оно проходило в столице Саксонии, его куратор – Галина Бригер, искусствовед украинского происхождения. В организации фестиваля принимал участие городской комитет по культуре и спорту. Было представлено 25 стран, широкая география – от Японии до Мексики, присутствовали представители почти всех бывших советских республик. Темой фестиваля стала Граница в самых разнообразных смыслах (расширение границ, формирование единого художественного пространства и т.п.). Мордовия, выделенная на выставке конкретно наряду с Россией в целом, была представлена тремя художниками – Степаном Коротковым, Юрием Дыриным и мной. Мои фестивальные впечатления очень сильны, может быть, из-за высокой концентрации художников. Фестиваль очень много дал мне в творческом плане. Я посмотрела на себя со стороны, увидела других. Сама атмосфера была очень заразительной. На рядовой вы-ставке, скажем, на Крымском валу, я обычно бегло осматриваю стенды, изредка останавливаясь у понравившихся работ. Здесь же мне хотелось не спеша рассматривать все, размышлять над увиденным, строить собственные планы. Фестиваль стал сильным творческим импульсом.

– А что еще вас творчески вдохновляет?

– Импульсом становится не столько кино, книги или музыка, сколько общение с интересными людьми. Для меня самые интересные грани жизни открываются в общении. Вот сегодня мне стало интересно молодое поколение, активно входящее в жизнь, молодые люди, которые занимаются чем угодно – компьютерами, политикой, хореографией, изданием книг или газет.

– Как вы стали художником?

– В детстве я всегда рисовала и мечтала стать художником. Мое мировоззрение сформировало Ленинградское высшее художественно-промышленное училище имени В.И.Мухиной. В Петербурге существуют два творческих центра с разными педагогическими методами. Академия художеств дает мастерство, а «Муха» (так мы фамильярно называем свой институт) учит придумывать, искать оригинальный подход. Она была для нас не просто школой, она стала местом общения с дизайнерами, керамистами, стекольщиками, монументалистами. «Муха» воспитала особый тип творческих людей, родственных душевно и духовно. Как это ни удивительно, мы сразу узнаем друг друга. Сильно повлиял на меня и сам Питер, вся его атмосфера. Он стал моим любимым городом. Интересен город-ской ландшафт и люди, их одухо-творенные лица, нестандартная одежда. В питерский моросящий дождь мне всегда хочется возвращаться.

– А из провинции хочется уехать?

– За пять лет учебы я так привыкла к убыстренному столичному ритму жизни, что до сих пор живу в нем. Провинциальная убогость заставляет сделать что-то неординарное, ну хотя бы выделиться из серой толпы ярким пятном. Но и в провинциальности есть свои плюсы. Здесь меньше людей и поэтому они кажутся ближе друг к другу, можно пообщаться вволю. Замедленность провинциальной жизни способствует самоуглублению. А в столице общение поверхностно, просто нет времени на то, чтобы углубиться.

– Существует распространенная и обидная для нас точка зрения, что провинциальное искусство вторично, что новые идеи и оригинальные формы рождаются в художественных центрах. В самом деле, за последние сто лет из русских провинциальных живописцев только Виктор Борисов-Мусатов стал по-настоящему крупным явлением.

– Провинциальное искусство далеко не вторично. Здесь намного больше шансов найти себя, раскрыть свой талант. И в столице достаточно художников, которым не хочется напрягать извилины, которые, попросту говоря, дерут друг у друга. В 2000 году я принимала участие в выставке финно-угорского искусства «Золотая пчела» в Ижевске. Пчела – это один из символов удмуртской мифологии, предыдущие выставки были посвящены медведю и птице. На выставке были представлены самые разнообразные жанры. Мне запомнились гобелены, выполненные из сухих трав, оригинальная скульптура, коллажи из старых вещей, выбывших из употребления. Я была поражена ненаигранностью национальных чувств. Местные художники, одетые в национальные костюмы, совершенно не казались ряжеными. Я увидела подлинную, здоровую атмосферу, в которой органично взаимодействовали современное искусство и архаика. Даже спонсоры выставки, люди, казалось бы, лишенные всех других устремлений, кроме получения барыша, вписались в эту атмосферу органично, все делали от души, очень искренне и достойно. А вот в Мордовии такой атмосферы пока, к сожалению, нет. Наше современное национальное искусство недостаточно глубоко, а мероприятия, подобные удмуртской «Пчеле», редки и очень формальны.

– Возможен ли сегодня живописный реализм? В начале XXI века существуют куда более точные и быстрые способы копирования действительности, нежели трудоемкая живопись маслом по холсту.

– Неореализм существует, и он может быть очень высокого качества. К таким художникам я отношу своего друга Эдуарда Жемчужникова, живущего, кстати говоря, в провинциальной Калуге. В его произведениях отражена тонкая душа, в них много теплоты и удивительной трепетности. При этом он обладает потрясающей живописной техникой, заключа-ющейся в нанесении множества акварельно прозрачных лессировочных слоев.

– Людмила, в вашем творчестве сильны фольклорные мотивы. В последнее десятилетие в мире произошел всплеск этнокультуры, родился необычный синтез аутентичного фольклора, авангарда и поп-эстетики. В народном искусстве музыканты и художники увидели чистый источник вдохновения?

– Копание в архаике сейчас для художников особенно важно: зов предков сидит в нас. Новый век, новое тысячелетие хочется начать с истоков, еще раз обратиться к народному искусству. В Магдебурге это было заметно, в этом смысле выделялись художники из Казахстана, Туркмении и Киргизии.

– Вероятно, социалистический реализм они отметают, с исламским искусством заигрывать не решаются по политическим причинам, остается домонгольская культура, политически корректная.

– Но и у нас сейчас, в отличие от советского искусства, существует движение к археологии, язычеству. Оно интересно по форме, «дизайну», архаику можно стилизовать в графике и живописи. Мне интересна и настоящая первобытная живопись, «звериный стиль» и пиктограммы. Хотя для меня, кажется, это уже пройденная тема, хочется обратиться к общечеловеческим, нравственным темам. К этнографии и археологии я, возможно, вернусь на новом витке своего творчества.

– А не кажется ли вам, что этнофутуризм – это мода, возникшая от исчерпанности культуры? Постмодернизм 1980-х годов породила культурная богема крупнейших западных городов. В 1990-е годы культура мегаполисов превратилась в такой хаос, что пришлось обратиться к очередному источнику – к крестьянской экзотике, варварскому искусству, фольклорным штампам.

– Думаю, что это не совсем так. Этнофутуризм базируется на искреннем интересе молодого поколения к своим корням, на познании своих истоков, уходящих в бесконечно далекое прошлое, на символах, складывавшихся веками.

– Существует искусство мужское и женское. Пикассо, Верещагин, Дейнека – это ожесточенное, брутальное, мужское искусство, а Ватто и Модильяни – утонченное, изнеженное, капризное, стало быть, женственное.

– Но и художницы могут порождать абсолютно «мужское» искусство, например, Наталья Гончарова, Надежда Удальцова, Вера Мухина, а из современных – талантливый московский скульптор Саша Андреева...

– Совершенно верно. Многие ваши композиции напоминают цветные аппликации из ткани на холсте, кажется, что вы работаете не кистью, а ножницами. В этих работах угадывается женская рука, занимающаяся исконным ремеслом – пестрым, с шероховатой фактурой и грубоватыми швами, но не лишенным при этом женской прелести.

– Я ищу композиционную гармонию с помощью цветового пятна. Именно так крестьяне шьют очень красивые лоскутные одеяла. Но в одеялах все поле забивается цветными пятнами, а я использую отдельные кусочки. Я чувствую, что это уже стало для меня самоцелью, поэтому стремлюсь убрать излишнюю резкость, сделать все более мягко, тоньше, воздушнее.

– В славянской мифологии ткачество считалось главным назначением женщины, она «ткала полотно жизни». А в чем вы видите красоту, прекрасное?

– Художнику легче передать гармонию, обращаясь к вечным истинам. А передача жизненного хаоса заставляет искать красоту и выстраивать гармоничные ритмы нашей действительности с большим трудом, невероятным напряжением.

– Костюм – это как бы художественная оболочка человеческого тела. Работая над костюмом, вы идете от тела или от какой-то традиции изготовления одежды?

– Обычно я отталкиваюсь от образа, темы, иду от общего к частному. Только потом появляется реальная модель или фасон.

– Главная формальная проблема современного искусства – это переход от абстрагированных композиций к фигуративности. Вы для себя эту проблему решили с помощью декоративности. Однако у декоративного искусства ограниченные содержательные возможности. Принято считать, что это мастерское рукоделие, призванное украшать повседневность.

– Не согласна. У декоративного искусства – неограниченные возможности в передаче содержания, не только условных, но и философски обобщающих мотивов и образов. Для меня искусство – это молитва о спасении души, о мире и покое, о созидании и всепрощении.

– Почти все ваши работы, в том числе натюрморты и орнаменты, кажутся автопортретами. Вы создаете свой внутренний, душевный пейзаж?

– Я об этом мало думаю. Каждый художник, писатель и даже архитектор создает автопортрет. Себя я считаю очень расчетливым художником, но анализ мне мешает. Я хочу большей спонтанности, мне нужно идти от собственной интуиции.

– Интуитивное и органичное – это признаки женского в искусстве. А нужен ли художнику зритель? Может ли он творить в полной изоляции, или художественное творчество – это все-таки общественная деятельность?

– Я не раз думала об этом. Если существует зритель, пусть даже эстетически неподготовленный, то художника может посетить радость понимания. То, что ты делаешь, становится понятным, близким другому человеку. Это же замечательно!

– А как вы относитесь к просьбам зрителей объяснить свои картины?

– Обычно положительно, хотя не очень люблю это делать. Бывает достаточно лишь рассказать предысторию работы, обозначить ее концепцию, и зритель начинает видеть и понимать.

– Не хотите ли вы попробовать себя в других видах искусства?

– Осенью 2001 года я сделала сценографию и костюмы для пьесы Михаила Булгакова «Зойкина квартира». С удовольствием сняла бы фильм – лаконичный по форме, с острой сюжетной линией, при этом постаралась бы достичь философского обобщения.

– Людмила, вы хотите, чтобы ваши дети – сын и дочь – связали свою жизнь с искусством?

– Очень хотела бы этого. Для того, чтобы они пошли в художественную школу, потребовалось мое волевое решение. Но вскоре я увидела, что они с удовольствием работают с композицией, с цветом. Я педагог, но стараюсь не вмешиваться в их обучение. А вот поработать в дальнейшем вместе с ними было бы очень интересно. Ведь художник – это самая интересная профессия! Она не только может прокормить творческого человека. В ней есть все: я люблю узнавать мир, пропускать его через себя, показывать другим людям.

Интервью и фото подготовил Виктор Махаев