Гарри ТЕРНЕР

 

 

БЛИЗНЕЦЫ

 

 

Ханс и Карл Ван Дроог родились близнецами похожими как две капли воды. Природа дала им такое сходство, что даже доктор, который помог им появиться на свет, не сумел бы различить их. Оба от рождения были карликами отталкивающей наружности. Спину каждого венчал отвратительный горб. В абрисе их лиц, лепке голов было что-то от готических химер, и это ощущение усиливалось вечно слюнявыми губами и крошечными глазками, утонувшими в морщинистой, изрытой оспинами, плоти. Еще когда они были детьми, появление их на улице всякий раз заставляло женщин в ужасе осенять себя крестным знамением, а соседских собак заходиться истошным лаем. Никогда не знали они ни доброты, ни снисхождения: в детстве их уделом было одиночество, в пору юности их травили, как диких зверей. 

Отвергнутые миром, они, естественным образом вынуждены были обратиться друг к другу. Их одиночество породило между ними совершенно особую связь,— по своей интенсивности редкую даже среди близнецов.

Так, в небрежении, на задворках Амстердама, проходили их детство и юность. Даже то скудное образование, которым они обладали, было получено лишь милосердием монахинь — они научили их лишь читать и возносить хвалу Господу за его великое милосердие.

Никакая женщина, сколь терпелива она ни была, не смогла им быть приемной матерью дольше нескольких недель. Сколько их сменилось! Но все равно каждая, бормоча извинения, выставляла их восвояси и вновь они, неприкаянные, скитались среди лачуг, трущоб и каналов большого приморского города.

Им минуло по тринадцать лет. Они почти не умели читать и писать, зато обладали недюжинной силой, удивительной для их возраста и роста. И вот однажды в своих скитаниях они набрели на большой пустырь, что раскинулся к северу от Амстердама.

В тот день там давал представление бродячий цирк-шапито из бельгийского города Антверпена. Незамысловатая мелодия шарманки, безвкусно и ярко раскрашенные цирковые фургоны до глубины души потрясли воображение братьев. С трепетом они смотрели на представление с жонглерами, музыкантами, шпагоглотателями и пожирателями огня.

Йон Верпер, владелец цирка, заприметил их сразу. Догадаться об огромных возможностях коммерческого использования братьев было нетрудно, и он решил поговорить с ними, не откладывая. Он был первым среди человеческих существ, кто, может быть, кроме монахинь, разговаривал с ними без страха или отвращения. Ведь даже приемные матери, которых было так много, издевались над ними, словно это были не люди, а бессловесные твари.

Верпер был бельгийцем — добродушным, дородным и велеречивым. Очарованные, близнецы слушали его похвалы, расточаемые их росту, телосложению и даже (о, Боже!) их внешнему облику. Неделю спустя они уже работали у него, натягивая парусиновые палатки, таская в ведрах воду, счищая грязь с колес фургонов.

Хозяин поселил их в просторном фургоне рядом с загоном для лошадей и хорошо кормил. Месяц спустя он решил, что пора им наконец принять участие в представлении. Во всяком случае,— рассуждал он,— это полезнее для них, да и принесет куда как больший доход, нежели, если они будут продолжать мыть, чистить, перетаскивать грузы. Робея поначалу, они приняли его предложение, тем более, что оно было подкреплено и материально — жалование им выдали за целый месяц вперед!

Выступлению братьев сопутствовал шумный успех. Зритель толпами валил в шапито посмотреть на близнецов,— как они делают мостик и другие гимнастические упражнения, которым выучились в детстве в трущобах Амстердама. Это была тяжелая работа, ничуть не легче стирки белья, которой они прежде зарабатывали на жизнь, но они делали ее с удовольствием.

Однажды вечером, когда зрители уже разошлись, а Йон Верпер уснул, братья тихо поднялись с соломы, устилавшей пол фургона и служившей им постелью, и тайком подкрались к незапертой двери в жилище хозяина. Обширную талию его охватывал широкий поясной ремень, украшенный медными заклепками, к нему был приторочен огромный кошель, в котором Верпер хранил дневную выручку. Карл посмотрел на Ханса, и две пары крошечных глазок зажглись огнем вожделения.

Карл отворил дверь фургона пошире, и они вошли внутрь — крепко взявшись за руки — словно маленькие дети в темном лесу. Верпер, не просыпаясь, всхрапнул и повернулся на бок, лицом к братьям. На мгновение близнецы застыли, а затем безмолвно, словно призраки ночи, упали на его огромное тело. Ханс схватил его за руки, а Карл своими стальными пальцами, словно тисками, сжал его горло. Он умер так и не проснувшись. Освободив его от кошеля с деньгами, братья подожгли фургон и скрылись.

 

 

*  *  *

 

 

Властям вполне хватало собственных забот, и потому следствие по делу велось кое-как, без должного рвения. Прискорбный несчастный случай не только сгубил в огне добрейшего Йона Верпера, но и, похоже, перепугал до смерти двух его любимцев — знаменитых братьев Ван Дроог, которые исчезли в неизвестном направлении.

Между тем, Карл и Ханс действительно на несколько недель совершенно затаились: скрывшись от людей, они питались одними орехами и овощами, поделив добычу ровно поровну,— пятьдесят на пятьдесят, как всегда и во всем они поступали между собой. Того небольшого опыта, который они приобрели выступая в цирке Верпера, вполне хватило навсегда определить то направление в жизни и ту карьеру, которая, хотя бы в какой-то степени, компенсировала неисчислимые травмы, моральные и физические, нанесенные им более удачливыми их современниками. Принятое близнецами решение отправиться дуэтом в сольное турне по Европе коммерчески вполне было оправдано. Столь безобразны они были и столь эксцентричными были трюки, исполняемые уродами, что известность их ширилась подобно огню в степи.

Они преуспели и к восемнадцати годам уже владели отличным фургоном, двумя бельгийскими тяжеловозами черной масти и большим гардеробом богато украшенных костюмов, сшитых на заказ по меркам их уродливых тел. Теперь в свою труппу они нанимали и других артистов. У них выступали бородатые женщины, пожиратели огня, индийские жонглеры и укротители змей, был даже и ансамбль музыкантов. Они богатели, исправно и хорошо платили актерам своей труппы. Собственное их выступление, безусловно, каждый раз было гвоздем программы.

Любовь пришла к близнецам, едва им минуло по двадцать лет. Однажды возвращаясь домой после удачного турне по северной Франции, они пересекали равнины Нидерландов. Здесь, в одной из деревень, им встретился маленький, захудалый балаганчик с убогими цирковыми номерами — истощенными дрессированными собачками и видавшей виды шарманкой. Близнецы остановились посмотреть представление, но взирали на все с чувством пренебрежительного превосходства

Внезапно на сцену из-за кулис вышла цыганка лет двадцати. Это была девушка редкой красоты, с тяжелыми густыми волосами цвета вороного крыла. Каждый шаг сопровождался мелодичным звоном серег, монист и браслетов, которыми она была украшена. Не обращая внимания на близнецов, она подняла бубен и — зашлась в неистовом танце: алым пламенем горела широкая юбка, яркими всполохами мелькали икры и бедра ног. Танец закончился, немногочисленные деревенские зеваки радостно хлопали в ладоши и бросали мелкие монеты... Карл и Ханс обменялись взглядами. Карл подался вперед и, указывая рукой на девушку, закричал:

— Ты танцевала для нас! И мы хорошо тебе заплатим!

— Да,— эхом ему вторил Ханс,— иди к нам! У тебя будут наряды, которых ты никогда не носила! Ты будешь пить вина! У тебя будет чудесный фургон.

Цыганка посмотрела на них, и ее глаза зажглись внезапным интересом. Она была бедна и хотела есть. Вид добротных фургонов, громоздких бельгийских тяжеловозов, богатых одежд заставил ее пульс биться быстрее. Однако, еще до того, как она успела ответить, из-за кулис на сцену выбежал огромный, с бритой наголо головой, негр.

— Она не может принять ваше предложение! — закричал он грубым голосом.— Она слишком многим должна! Сначала она отработает все свои долги, которые я заплатил за нее! А теперь — убирайтесь отсюда! Вы — пара вонючих ублюдков!

Братья воззрились на внушительную фигуру негра. Хотя он был уже немолод, сложением напоминал быка: руки и плечи бугрились мышцами, грудная клетка походила на большой барабан.

— Сколько она задолжала,— спросил Карл,— и сколько у нее кредиторов?

Негр грозно нахмурился, и девушка отшатнулась от него.

— Она не продается. Она работает на меня. Убирайтесь отсюда, покуда я не проломил уродскую башку каждому из вас.

Карл и Ханс взглянули друг на друга. Хотя представление давно закончилось, вокруг толпились местные жители, наблюдая теперь зрелище совсем иного рода. Они понимали, что люди запомнят всякое недружелюбное их действие и, может быть, даже доведут сведения о нем до местных властей. Ханс наклонился к брату и прошептал ему на ухо несколько слов. Карл кивнул и повернулся к негру.

— Ладно. Можешь оставить девчонку себе, черномазый,— сказал он злобно,— она нам не нужна.

Услышав эти слова, девушка упала на колени и осенила себя крестным знамением. Негр осклабился, обнажив крепкие белые зубы.

— А теперь убирайтесь отсюда, уроды! — вскричал он торжествующе.— Дьявол вас побери!

Час спустя они были уже в десяти милях от деревни. Смеркалось. В лесу, где они очутились, приближение ночи особенно ощущалось. Близнецы приказали остановиться и разбить лагерь. Запылал костер, вокруг собрались актеры, они разогревали похлебку, ели, кто-то из музыкантов забренчал на мандолине. Вскоре с трапезой было покончено и постепенно, один за другим, ее участники стали расходиться по своим фургонам, готовясь ко сну. Через некоторое время лагерь совершенно затих. Братья выждали еще час, чтобы окончательно увериться, что все их спутники уснули, а затем пешком покинули лагерь и по следам фургонов своего каравана направились обратно в деревню. Путь был долог, но близнецы скользили вдоль дороги легко и неутомимо, как две обезьяны. Время от времени, в предвкушении того, что случится, они потирали руки и нервно хихикали. Приблизившись к деревне, они замолчали и теперь крались абсолютно бесшумно. В лагере негра горел костер, высоко к темному небу взмывали языки пламени. Братья, надежно укрытые непроницаемой тьмой и зарослями кустарника, видели его совершенно отчетливо между кустов. Цыганка сидела на земле недалеко от огня, и, когда она наклонялась, отблески пламени ярко вспыхивали, отражаясь в ее серьгах и монистах.

Карл и Ханс одновременно облизали губы и переглянулись. Негр спал на земле, широко разбросав руки, в нескольких ярдах от цыганки. Его мощная грудь мерно вздымалась и опускалась. Карл тронул брата за плечо, и близнецы ринулись вперед, в миг очутившись около костра. Цыганка вскрикнула от испуга и неожиданности, но Карл сразу же зажал ей рот ладонью. Ханс низко нагнулся к земле и выхватил длинный кинжал из-за пояса. Негр, разбуженный возгласом цыганки, перекатился в сторону и попытался встать, но Ханс одним прыжком достал его и по рукоять вонзил клинок в горло.

Огромный негр, истекая кровью, тугой струей хлынувшей из перерезанной артерии, рухнул замертво у маленьких ног своего убийцы.

Схватив перепуганную девушку, братья потащили ее в лес, а затем по пыльной, узкой дороге обратно,— тем же путем, которым они пришли. Когда она поняла, что ее не хотят убивать, она немного успокоилась и перестала упираться. За руки — слева и справа — ее крепко держали и несли вперед уродливые, но сильные ладони близнецов, и она летела, едва касаясь щербатой земли, как юная лань. В лагерь они вернулись незамеченными. В пустом фургоне Ханс и Карл приготовили девушке мягкую постель, накрыли стол с вином и фруктами. Она сидела, скрестив ноги, на роскошных шелковых покрывалах и с жадностью поглощала еду и напитки, а братья примостились неподалеку на корточках и, словно зачарованные, глядели на нее в немом восхищении.

Она была умной девушкой и быстро сообразила, что из интереса братьев к ее особе можно извлечь немалую выгоду. Уродливая пара сидела подле нее, а она кокетливо смеялась, как бы случайно то открывая их взору свои пышные прелести, то, наклонясь вперед, вроде бы невольно, демонстрировала им свою грудь. Наконец она притворилась утомленной и скрылась за занавесками. Ханс и Карл в глубоком молчании ушли. Каждый направился в свой фургон. Предаваясь размышлениям, о содержании которых можно только догадываться.

На следующий день они зарезали шпагоглотателя, пока тот спал, а его товарищам-партнерам сказали, что он сбежал с дневной выручкой. У шпагоглотателя был самый лучший фургон, в него они переселили цыганку. С этого дня она жила, как принцесса. Близнецы приказали задрапировать стены фургона лучшими шелками. Они купили ей новую лошадь и украсили животное перьями страуса и серебряными колокольчиками.

Она ела за одним столом с Хансом и Карлом, на ее тарелку клали лучшие куски, она пила самые изысканные вина. Она танцевала для них и получала плату больше любого из артистов шапито. Месяц проходил за месяцем, но отношение братьев к цыганке не менялось. Она прекрасно понимала, что оба неистово вожделеют ее, но не решаются сделать последний шаг. В то же время все, что по их мнению причиняло ей малейшие неудобства, жестко устранялось. Когда задули восточные ветры, они накупили гору одеял, чтобы она не страдала от холода. Когда ее лошадь внезапно захромала, они забили несчастное животное до смерти и скормили ее труп собакам.

Как-то ранней весной, примерно через год после появления цыганки, произошло нечто странное и неожиданное. Однажды поздно ночью девушка позвала близнецов в свой фургон. Как всегда в ее присутствии они робели и стремились исполнить любое ее желание. Она велела им сесть, и они подчинились. Затем она встала перед ними, сбросила свои одежды, оставшись совершенно нагой.

— Идите ко мне, мои маленькие,— сказала она, но голос ее звучал бесстрастно и холодно.— Теперь я готова.

Сначала Ханс, затем Карл робко потянулись к ней и коснулись ее нагого тела. Она, бесцеремонно, даже грубо повалила их на пол рядом и торопливо помогла им раздеться...

Ребенок родился той же осенью. Это был очаровательный черноволосый малыш, крепкий и здоровый. Карл и Ханс были на седьмом небе от счастья. С гордостью они смотрели на колыбельку, с умилением и восторгом — на младенца. Цыганка, между тем, смотрела в такие моменты на них взглядом холодным и циничным.

Теперь их щедрость поистине не знала границ. Тело ее они укрывали тканями Востока, выписывали платья из Парижа, ее шею украшали золото и драгоценные камни. Ее фургон был запряжен четверкой великолепных белых арабских иноходцев, слуга-негр овевал ее опахалом, когда она нежилась на мягких подушках. И не было роскоши, которую она не могла себе позволить, и не было драгоценности, слишком дорогой для нее. Ребенок между тем рос, а близнецы в нем души не чаяли. Даже для него они покупали маленькие, тоненькие колечки и унизывали ими крошечные пальчики младенца.

Однажды ясным сентябрьским утром,— в тот день малышу сравнялся год,— братья привели свой цирк в старинный французский город Орлеан. Дела их шли великолепно: знаменитых близнецов и их восхитительную красавицу-цыганку знали теперь по всей Европе. Оставив слуг возводить палатки и тенты и готовиться к выступлению, Карл и Ханс отправились в город покупать подарки для своей возлюбленной. Но к полудню небо заволокли тяжелые тучи, и вскоре на город обрушился штормовой ветер. Близнецы решили прервать свою экспедицию и вернуться в лагерь — к своей цыганке и ребенку, пока не разразилась буря. Когда они въезжали в лагерь, грянул ливень: мощные порывы ветра, потоки воды в бешенстве сотрясали палатки и тенты, превращая окрестные поля в бурлящие топи. Карлики поспешно привязали лошадей и бросились к фургонам, надеясь обрести там защиту от непогоды. Карл едва занес ногу на первую ступеньку лестницы, ведущей в фургон, но остановился, поднеся уродливый палец к губам. Ханс подчинился жесту брата и тоже встал: оба застыли, как статуи, обратившись в слух. Сквозь приоткрытое окно доносился приглушенный голос цыганки — в нем слышалось нетерпение и раздражение. Карл бесшумно скользнул на верхнюю ступеньку и приник глазом к щели в двери. То, что он увидел, заставило его содрогнуться.

Красавицу-цыганку обнимал высокий смуглый мужчина. Он целовал ее запрокинутое лицо жадными, страстными поцелуями. Ее руки обвивали его тело, в порыве страсти она прижималась к нему теснее и теснее. Внезапно она отстранилась и засмеялась:

— О, какие они дураки! — сказала она и приникла щекой к его шее.— Две отвратительные свиньи! Как я их презираю!

Мужчина вновь поцеловал ее и тоже засмеялся.

— Любимый мой! — сказала она,— сколько нам еще терпеть? Сколько мне терпеть этих уродов? Не могу выносить их там, где должен быть ты!

— Скоро,— произнес он, вдыхая аромат ее волос.— Скоро. Как только у меня будет достаточно денег, чтобы уехать в Испанию, купить там дом и нанять слуг.— Мужчина вновь привлек ее к себе.— Умница моя,— сказал он.— Послушай, а ребенок? — они в самом деле думают, что он их?

— Да, да,— отвечала она, захлебываясь смехом.— Они уверены, что ребенок — их собственный! Точно! Они так думают! Два жутких урода,— они неспособны оплодотворить даже жабу!

Мужчина поднял стакан вина и выпил его залпом:

— Это мой сын,— произнес он с гордостью, поворачиваясь к колыбели ребенка.— Мой собственный сын — Родригес! Сколько тебе пришлось вынести, мой ангел! Подожди еще чуть-чуть. Осталось совсем немного.

Женщина прижалась лицом к его щеке. Как и она, ее мужчина принадлежал к цыганскому племени — высокий, смуглый, с черными, как смоль, кудрями и мужественными усами.

— То, что я перенесла...— это сделано для тебя,— прошептала она,— когда я поняла, что твой ребенок живет во мне, я придумала... мне пришлось проделать... один хитрый трюк,— чтобы обмануть их обоих.

Мужчина поцеловал ее в лоб.

— Это ты здорово придумала,— сказал он.— Но теперь мне пора бежать,— пока они не вернулись.

Снаружи, около двери фургона, тесно прижавшись друг к другу, стояли Карл и Ханс. Слезы отчаянья и гнева текли по их морщинистым щекам. Ханс потянулся к ножу, но Карл остановил брата жестом. Крадучись, на цыпочках они сошли со ступенек и так же бесшумно вошли в свой фургон.

К утру следующего дня буря утихла, но многие аттракционы и палатки сильно пострадали, колеса фургонов по ступицы утопали в грязи. Многое нужно было починить, исправить.

Среди множества аттракционов бродячего цирка близнецов был один,— совершенно особенный,— последнее приобретение братьев. По их заказу его недавно изготовили в Голландии. Они назвали его «Дом ужаса». Крестьяне, которые приходили поглазеть на представления, с удовольствием платили деньги, чтобы попасть в лабиринт темных, мрачных ходов и коридоров, где отовсюду доносятся стоны муки и боли, а на лица сверху падают искусственные пауки. Но главной изюминкой, последним усовершенствованием аттракциона, был расчлененный труп «человека». Посетителям предлагалось погрузить пальцы в гнилой помидор,— это был глаз, потрогать руками еще теплые, влажные овечьи потроха,— нечто весьма напоминающее человеческие внутренности, коснуться колтуна козлиной шерсти,— головы мертвеца. И, поскольку все это происходило в полной темноте, эффект был потрясающим.

Вышедшее поутру солнце прогрело размокшую почву. Цыганка нежилась в его лучах, уютно устроившись на мягком турецком ковре. Она вяло ела виноград и наблюдала за тем, с какой лихорадочной активностью велись восстановительные работы. Потом, разомлев, она заснула и спала до полудня, когда ее разбудил Карл, нежно погладив по щеке. На безобразном лице его блуждала загадочная улыбка. Он звал возлюбленную последовать за ним. Ханс ждал их подле «Дома ужасов». Здороваясь с цыганкой, он лучился от счастья.

— Это наш новый аттракцион,— произнес он с гордостью,— самый п о с л е д н и й,— он сделал ударение на последнем слове.— Карл и я — мы хотим показать его тебе.

Сердце женщины екнуло. Нехорошо похолодело в груди. Прежде они никогда не приглашали ее куда бы то ни было: ни посмотреть новый аттракцион, ни поучаствовать в ином представлении, кроме ее собственного.

— Но... я не хочу,— сказала она, отшатнувшись.

Близнецы взяли ее за руки, каждый со своей стороны.

— Пойдем,— произнесли они хором.— Мы хотим показать тебе это.

Внутри деревянного павильона было темно, как в пещере. Карл, к тому же, плотно прикрыл за собой дверь.

— Ты должна представить себе,— сказал он,— что касаешься частей тела убитого человека, и — скажешь нам,— насколько реальными будут твои ощущения.

— Да, да,— подтвердил Ханс,— нам хочется услышать твое мнение.

Совершенно парализованная страхом, цыганка позволила ввести себя в душную, влажную комнату. Карл подвел ее к чему-то, чьи очертания серым пятном едва угадывались в густом сумраке помещения.

— Это всего лишь стол,— сказал он и хихикнул.— Не бойся! Давай потрогай!

Нерешительно девушка протянула руку и...— отдернула ее. Карл мягко взял ее запястье и потянул руку обратно к столу... через мгновение ее пальцы сомкнулись вокруг чего-то мягкого, круглого и упругого.

— Вообще-то, это помидор,— хихикнул Ханс,— но предполагается,  что это человеческий глаз.

Карл потянул ее руку влево, и она ткнулась в мокрую, скользкую массу, судя по всему, кишки...

— Его внутренности,— объяснил Ханс.— В нашем аттракционе — овечьи потроха. Умно, не правда ли, дорогая?

девушка попыталась вырваться, но руки Карла держали ее крепко, как клещи.

— А теперь...— его волосы,— радостно сказал Ханс,— еще теплые... и кровь не свернулась.

Рука цыганки погрузилась в теплые, шелковистые волосы, и она вскрикнула.

— Всего лишь козлиная шкура,— сказал Карл, сжимая ее запястье.

Теперь девушка совершенно обессилела и лишь дрожала — всем телом, каждой клеточкой своего существа.

— А теперь сюда, моя дорогая,— прошипел Ханс,— отводя ее в сторону.

Внезапно они очутились в небольшой, скудно обставленной стульями и низким столиком комнатке, тускло освещенной неверным светом свечи. Мерцающий свет отбрасывал уродливые тени на дощаные стены. Ханс закрыл дверь и по-волчьи осклабился, глядя на девушку.

— Весьма реалистично, не правда ли? — брызжа слюной, отрывисто произнес он.

Она попыталась ответить ему, но не смогла произнести ни слова. Слишком страшно, слишком чудовищно было все это.

— Вы... Вы убили, убили его,— внезапно ее прорвало.— Убили его — единственного человека, которого я любила! Вы — отвратные дегенераты! Вы убили его!

Карл и Ханс обменялись быстрыми взглядами.

— Убили твоего любовника? — спросил Карл.— Милая девочка, о чем ты говоришь?

— Там,— вскричала она,— там был настоящий глаз! Настоящая кровь! Настоящие волосы! Вы убили его!.. Вы убили его...

И с этими словами она рухнула на пол, стеная и обливаясь слезами. Какое-то время она так и стояла на коленях, поникнув плечами и прерывисто всхлипывая, пока Карл не вышел из-за стола, где он сидел и не приказал:

— Встань. К тебе пришли.

Медленно она повернула голову, и сердце ее замерло. Напротив, подле стены, с растрепанными волосами, стоял ее любовник. Он был очень взволнован, но вполне жив и здоров.

Коротко вскрикнув, она бросилась ему в объятья.

— Слава Богу! — пробормотала она, еще крепче приникая к нему. Мужчина поцеловал ее и прижал к себе.

— Я получил письмо, что ты заболела,— сказал он.— Не понимаю, как они отыскали меня.

Карл и Ханс стояли безмолвно, глядя на любовников с мстительным удовлетворением. Внезапно Карл поднял со стола небольшую корзинку и протянул ее им.

— Это вам,— сказал он просто.— Свадебный подарок от Ханса и от меня. Откройте ее.

Цыганка взяла протянутую корзину дрожащими руками и откинула плетеный верх. Ее любовник стоял за ее спиной и смотрел сверху, через ее плечо.

Внутри, на бархатном одеяле, рассыпав чудные черные шелковистые волосы, лежала голова их ребенка.

 

Дэвид ФАРРЕР

 

МЕСТЬ

 

Вчера Морис отпраздновал свой юбилей. Пятьдесят лет. Он отметил его скромно, в Рабате, в кругу своих приятелей-французов. У него была масса знакомых, но не друзей — друзья задают слишком откровенные вопросы. Сейчас он возвращался в своем «ситроене» в Танжер, и у него было прекрасное настроение. В сущности, и в Марокко можно жить вполне комфортно. Здесь всегда можно найти покладистых женщин и отзывчивых мальчиков, если вас привлекает именно это. У него была экспортно-импортная фирма. Бизнес его процветал, и он мог жить в комфорте, даже в роскоши. Грустно, конечно, что возвращение в Англию для него невозможно. Хотя в этой стране груз прошлого был скорее правилом, нежели исключением, по крайней мере для живущих в ней европейцев, все-таки он был достаточно весом даже и двадцать пять лет спустя, если бы Морис захотел вдруг вернуться домой.

В том, что произошло, была не его вина, или, по крайней мере, он был виноват не больше Эдварда. В конце концов, они были партнерами. Действительно, они слишком рисковали деньгами клиентов, но сейчас-то смогли бы расплатиться со всеми сполна. Ему просто повезло, что у него нашелся приятель в прокуратуре и предупредил его. Нельзя было терять ни секунды и, конечно, совсем не было времени разыскивать Эдварда, который отправился на рыбалку куда-то на запад Шотландии. Только поэтому он и сорвался в одиночку, а Эдварду пришлось принять весь удар на себя. Очень печально, что его осудили на три года, но в реальности для Эдварда это означало два года, не больше, а потом его освободили досрочно за хорошее поведение,— он был уверен в этом. И, в конце концов, Эду было всего лишь двадцать три года,— целая куча времени впереди, чтобы начать все заново, к тому же, остаться в Англии, чего он-то был лишен. Морис вяло представил себе, что сейчас может из себя представлять Эдвард: наверняка, что-нибудь маленькое и незаметное... Этакий представитель низшего слоя среднего класса. Да... Эдвард... Бедняга! Все считали, что Морис пагубно на него влиял... Наверняка, женат и детей, скорее всего, двое, живет где-нибудь на окраине. То, что с ним случилось, давно пережито и забыто. Такие, как Эдвард, умеют забывать. Или, может быть, он все еще переживает свой позор? Да нет, едва ли,— Эдвард был слишком порядочным.

Морис свернул на бензоколонку, чтобы заправиться. Дорога шла параллельно атлантическому побережью, сонные волны прибоя лениво накатывали на пустынный песчаный пляж. Панорама умиротворяла; жизнь казалась прекрасной. Отчего это вдруг его потянуло на воспоминания? Тогда ему едва минуло двадцать...— столько лет прошло и вроде все давно забыто. Наверно, это возраст,— пятьдесят лет...— начинается старость. Он выехал с бензозаправки и лениво взглянул на знак указателя,— до Абу Риза осталось тридцать километров. Деревня эта, незначительная сама по себе, интересна была тем, что в ней находилось весьма примечательное и почитаемое мусульманами древнее захоронение. Он давно собирался его посетить. Морис взглянул на часы: они показывали половину пятого. У него еще уйма времени, чтобы сделать крюк и успеть в Танжер к ужину. К тому же он может и поужинать в Аркиле, где чета жуликоватых англичан держала неожиданно хороший ресторан. Он дал чаевые красивому арабу, который заправлял его машину, и направил свой «ситроен» на проселочную дорогу.

Через полчаса,— на марокканских проселочных дорогах ехать со скоростью более двадцати миль в час невозможно,— он доехал до развилки, но указатель отсутствовал, и Морис не знал, которая из них ведет в Абу Ризу — левая или правая. Вглядевшись, он подумал, что левая кажется более наезженной и выбрал ее. Скоро он пожалел о сделанном выборе: дорога сузилась до размера тропинки и развернуться на ней не было возможности — машине мешали густые заросли колючего кустарника по обеим сторонам. Вокруг ни души: кроме нескольких плешивых коз и верблюда в отдалении, нигде он не видел признаков жизни. Обливаясь потом, в раздражении, он резко нажал педаль аксельратора, двигатель взревел, автомобиль рванулся, но рев сменился зловещим грохотом, и машина встала.

Морис был отличным водителем, но никудьшным механиком: даже, если бы он знал, какая беда приключилась с его «ситроеном», исправить поломку он был неспособен. Проклиная себя за идиотское желание совершить экскурсию, он вытащил флягу с бренди, сделал из нее глоток, закурил сигарету и попытался осмыслить ситуацию. Собственно, перед ним всего два варианта: либо он должен вернуться назад к шоссе Рабат — Танжер, а это означало пятнадцать миль пешком, либо остаться на месте в сумасшедшей надежде, что какой-нибудь другой автомобилист, да еще и разбирающийся в двигателях, опрометчиво попытался повторить его маршрут. Первого варианта он боялся. Он был крупным мужчиной, но неумеренный секс и еще менее умеренные возлияния изрядно подорвали его здоровье, хотя внешне он отнюдь не утратил былой привлекательности и значительности. Едва ли сейчас он смог бы вспомнить, когда в последний раз проходил милю пешком и без остановки. Однако и второй вариант,— провести ночь в полном одиночестве там, где он сейчас очутился, с каждым новым глотком бренди представлялся ему все более неудачным. Черт! Может быть, и козы становятся кровожадными под покровом ночи в этом диком краю?

С трудом он извлек свое большое тело из недр «ситроена» и, тяжело вздохнув, попытался настроить себя на долгий марш по пустыне, когда вдруг, в отдалении,— что за сладкая музыка — он безошибочно уловил звук приближающегося автомобиля. На изгибе дороги он увидел силуэт солидного «лэндровера», который вскоре остановился в пятидесяти метрах от него. Водитель вышел. Это был мужчина и, насколько отчетливо Морис мог различить сквозь пары выпитого, примерно одного с ним возраста. Одет он был на арабский манер, с головой и лицом, укрытыми тканью бурнуса. Он приблизился и на безупречном английском спросил:

— Вам нужна помощь?

— Слава Господу, что он привел вас сюда! Я думал, эту ночь мне придется провести здесь в одиночестве.

— Видно, эта дорога вам не известна.

— Дорога?!

— Хм... Боюсь, именно это я и имел ввиду.

— В любом случае, механик я никудышный, к сожалению.

Человек в бурнусе бегло осмотрел машину.

— Как бы там ни было,— произнес он,— вы ничего не смогли бы сделать. Задняя ось полетела.

— И куда мы отправимся отсюда? — голос Мориса задрожал от отчаянья и неуместного раздражения, но он ненавидел подчиняться.

— Если вы не возражаете, мы сдвинем вашу машину на обочину — так, чтобы я смог проехать.

— А меня вы оставите здесь?

— Оставлю вас? — голос его звучал мягко, но уверенно.— Я надеюсь, вы окажете мне честь быть моим гостем, по крайней мере до утра, а утром мы раздобудем механика.

Совместными усилиями они откатили его «ситроен» в колючие заросли слева от дороги. Козы наблюдали за их работой пристально и, судя по всему, несколько презрительно. Морис глубоко вздохнул и внезапно почувствовал облегчение: раздражение ушло. «Воистину,— подумал он,— добрый самаритянин — всегда вовремя».

— Не могу даже выразить, как я вам благодарен,— сказал он, едва они вернулись к «лэндроверу».

— Вас зовут Морис Эштед, не правда ли?

Морис остолбенел от удивления:

— Черт возьми! Как вы узнали?

— Вы — довольно известная в здешних местах личность: владелец преуспевающей экспортно-импортной фирмы. К тому же,— произнес он,— иной раз и двадцати пяти лет недостаточно, чтобы забыть человеческое лицо.

— Что вы имеете ввиду?

— Нет ничего удивительного в том, что вы не узнали меня. В этаком-то одеянии! Но, знаете, мне не раз доводилось убедиться, что оно чрезвычайно удобно в здешнем климате. Мое имя — Эдвард Финли.

— Эдвард Финли?

— Неужели вы забыли — «Эштед и Финли — биржевые маклеры?»

На мгновение Морис замер. Затем, хотя по-настоящему никакого сочувствия он не ощущал, произнес: «Мне очень жаль».

— Двадцать пять лет спустя? Полноте. Сочувствие не может длиться так долго. Как бы там ни было, забудем об этом. Сегодня — вы мой гость.

Молча они забрались в «лэндровер» и, обогнув злополучный «ситроен», уехали.

Путешествие их длилось недолго. За полчаса они проехали около пятнадцати километров. Солнце уже садилось в воды Атлантического океана, когда, посреди выжженной солнцем пустыни, возник небольшой зеленый оазис. Эдвард жестом указал на него и произнес:

— Мое небольшое, скромное владение.

— Но что ты здесь делаешь? — все еще не оправившись от потрясения, спросил Морис.

— Ну... это можно назвать фермой… выращиваю апельсины, немного кукурузы. Это совсем крошечный оазис, но здесь есть колодец с прекрасной чистой водой. И, конечно, оливки. Их много. Так... растут сами по себе. А еще я пишу книгу. Ничего особенного. Пишу урывками, без всякой надежды опубликовать.

Морис молчал. Миновали въездные ворота. Слева он заметил нечто похожее на небольшой домик для гостей и подумал, что, скорее всего, ему предстоит ночевать в нем. Вскоре они подъехали к бунгало — просторному одноэтажному строению, на котором, однако, лежала почти неуловимая печать запустения. Перед ним раскинулся небольшой искусственный водоем с изящным фонтаном посередине. Эдвард выбрался из джипа, обошел вокруг, открыл дверку Морису и мягко похлопал его по руке.

— Добро пожаловать в «Шато Финли»,— произнес он с улыбкой. Парадная дверь бунгало распахнулась, и на пороге возник молодой светлокожий араб. Про себя Морис отметил, что никогда прежде он не встречал бербера, наделенного столь совершенной, красивой внешностью.

— Его зовут Ахмед,— просто сказал Эдвард.

Ахмед поклонился.

— Он покажет тебе твою комнату. Прими ванну, когда ты будешь готов, Ахмед принесет тебе смену белья.

— Спасибо. Это очень любезно.

— Обычно мы ужинаем около восьми. Ахмед покажет тебе, где.

Таким образом, предположение его оправдалось. Эдвард женат. Он не мог представить себе, чтобы у него была просто женщина.

Тем временем Ахмед отвел Мориса в его комнату и принялся наполнять ванну. В поведении юноши, как ни старался, он не мог обнаружить ничего, что поощряло бы его к активным действиям. Но в данных обстоятельствах нечто провокационное с его стороны было необходимо. Ах! Эти местные мальчики порой были для него куда соблазнительней женщин! Однако, подумал он, погружаясь в ванну, сейчас он должен быть особенно осмотрителен. Отношение Эдварда к нему было слишком уж хорошим, чтобы соответствовать действительности. Проклятье! В конце концов это все еще преступление даже здесь, в Марокко! Он должен опасаться ловушки. Действительно, мог ли Эдвард простить его? А он смог бы простить Эдварда? Может быть он умышленно подсунул ему Ахмеда?

После ванны Ахмед проводил его в гостиную. Эдвард смешивал коктейль. Одной стороной гостиная выходила на террасу и была обставлена довольно скудно: несколько небольших столиков и низких стульчиков-скамеек, но на стенах висели картины марокканских художников, некоторые из них Морис недавно видел в Танжере.

— Я надеюсь, Ахмед сделал все, как надо.

— Да, все замечательно.

— Мартини? Или ты предпочитаешь виски?

— Нет. Мартини, пожалуйста.

— Моя жена, Амина, поужинает с нами.

— Я не знал, что ты женат.

— Я потратил немало времени, чтобы приучить ее к европейским обычаям и отказаться от чадры. Но теперь она совсем освоилась и будет рада заезжему англичанину.

— Почему ты поселился здесь?

— Все очень просто. Танжер мне не понравился с первого взгляда. После Англии, свой первый уикэнд я провел в Тетуане. Там я и встретил Амину.

— Но, чтобы жить здесь, нужны средства и немалые.

— Все это благодаря моей щедрой тетушке. Знаешь, она умерла.

— Счастливчик. Бываешь в Англии?

— Наездами. У меня с этим — никаких проблем, ты знаешь.

— Эдвард, я очень сожалею, правда, поверь мне.

— Морис, в моих словах нет подтекста. Если ты его ощутил, прости меня, давай лучше выпьем,— он поднял бокал,— выпьем за то прошлое, которое могло быть, но не состоялось, и — за счастливую встречу.

Они выпили. В комнату вошла Амина. Она была высокой, стройной, но широкой в кости, как многие женщины берберских кровей. Она была красива: золотисто-смуглая чистая кожа, огромные серьезные черные глаза и волосы, уложенные в тугие косы. Она поздоровалась с Морисом сдержанно и скромно, но, в отличие от Ахмеда, она была полна внутреннего достоинства. Она, как заметил Морис, вообще была очень уверена в себе. За ужином их обслуживал Ахмед. Она отвечала коротко и односложно, хотя Эдвард наверняка обучил ее безупречному английскому. Пища была превосходной,— нечто изысканное, англо-марокканское: плоды авокадо, кус-кус, апельсиновое суфле. Вино подали обычное, марокканское, но очень терпкое и довольно крепкое. Морис пил много, и вскоре винные пары помогли ему оценить пикантность ситуации — красивая берберская женщина и соблазнительный арабский мальчик: в иных обстоятельствах... какая утонченная коллизия! После второго бренди Амина оставила их, а Морис становился все более сентиментальным:

— Чертовски странная вещь! Такая встреча после стольких лет! И, к тому же, так вовремя! Для меня — это настоящая удача. Точно!

— Я был рад оказать тебе услугу.

— Так много мостов сожжено... э... гм... в смысле — воды утекло, я хотел сказать.

— Ты никак не можешь забыть о прошлом? Давно пора. Ты разбогател, я не слишком богат, но мне покойно, у меня есть Амина, и я не считаю, что несчастлив.

— Но ты вполне ясно дал мне понять, что можешь ездить в Англию — туда и обратно — когда тебе заблагорассудится,— Морис был пьян и довольно сильно, настолько, что собственная речь воспринималась им затруднительно.

— Неужели тебя так тянет домой?

— Да... то есть нет... Я не знаю. В делах — успех, много денег, но все не так просто. Ты, наверняка, знаешь всех англичан в Танжере, почти все они, как и я, вполне преуспели в своем бизнесе, и каждый, по той или иной причине, никогда не сможет вернуться назад в Англию. Они играют в бридж и увлекаются мальчиками. Я в бридж не играю.

Повисла пауза, но через некоторое время Эдвард нарушил ее:

— Еще бренди? Или пора спать? Ведь ты, наверно, устал после сегодняшних впечатлений?

— Спать,— хриплым голосом ответил Морис.

— Ахмед ушел. Ты найдешь дорогу к себе в комнату?

— Конечно.

Переодевшись в позаимствованную у Эдварда пижаму, Морис присел на край кровати, припоминая события прошедшего дня. Картина получалась сумбурной и довольно смутной. Какое все-таки совпадение, что после стольких лет Эдвард пришел ему на помощь! И у него, судя по всему, вовсе не было никакой неприязни. Настоящий товарищ! А какое искушение — Амина и тот арабский паренек — в иных обстоятельствах сделать выбор между ними было бы чертовски трудно — настолько хороши они оба! Но, надо признаться, он несколько перепил. Он лег в кровать, повернулся на бок и вскоре уснул.

Морис очнулся посреди ночи от странного ощущения, что кто-то пытается проникнуть к нему в постель. Еще не до конца очнувшись от сна, он спросил: «Что вы делаете?» Но в ответ услышал только приглушенное и настойчивое: «Тише!» Тело приникло к нему, и он вошел в него. Час минул, и Морис, так до конца и не проснувшись, нетрезвый и совершенно обессиленный, рухнул на простыни, вполне отчетливо, тем не менее, осознавая, что все его самые сокровенные желания удовлетворены. Он почти не задумывался, кто это был: Амина или Ахмед,— он был слишком ошеломлен, восхищен, пьян и, наконец, обессилен, чтобы думать об этом. Наконец все кончилось. И когда существо выскользнуло из его постели, он нашел все-таки силы пробормотать: «Кто ты?» Но в ответ услышал все то же приглушенное «Тише!»,— и неясный силуэт бесследно растворился в окне.

Когда Морис проснулся, солнце уже палило. По комнате бесшумно передвигался Ахмед. Мгновение Морис не ощущал ничего, кроме легкого недомогания — естественного спутника похмелья. Затем он вспомнил и резко повернулся к Ахмеду: «Что ты здесь делаешь?» — спросил он. Ахмед вежливо поклонился и произнес: «Мой господин попросил меня посмотреть, спите ли вы еще?»

«Нет, не может быть, чтобы это был Ахмед. Я бы, конечно, понял, что это мальчик».

— Который час?

— Почти одиннадцать, сэр. Мой господин просил узнать у вас — не желаете ли вы, чтобы завтрак вам подали сюда?

Морис приподнялся на локте, глянул на распахнутое окно. Оно вело на затененную террасу.

— Желаю,— ответил он. Чуть позже, по мере того, как он пил холодный апельсиновый сок, с удовольствием поглощал поджаренные тосты, а затем пил кофе — увы, это был не Nescafe — сознание его постепенно прояснялось. Это были грезы — его похотливые грезы, которые, по мере того, как он становился старше, совершенно вытеснили те,— романтические, возвышенные. С этим ничего нельзя было поделать, да и не хотелось ничего менять. Из окна он видел маленькое бунгало, то самое, что они с Эдвардом вчера вечером миновали при въезде. Кто там живет? Прислуга? Но Эдвард говорил, что они обходятся без посторонней помощи. Ахмед? Он спросил его, когда тот пришел сообщить, что его ванна готова.

— Я? Нет, сэр, я живу здесь, в этом доме.

— Тогда кто живет там?

Ахмед пожал плечами, но видно было, что он просто не хочет отвечать на вопрос: «Мой господин не говорил мне об этом»,— и покинул комнату. Морис принял ванну, оделся и направился в гостиную. Эдвард уже ожидал его.

— Как прошла ночь? Выспался?

— Замечательно. Спасибо.

— Нет похмелья?

— Ни следа. У тебя чудесное вино.

— Оставь, Морис. Самое обычное — красное марокканское. А сколько бренди ты принял из фляжки, перед тем, как мы встретились? Да еще пару стаканчиков после ужина.

— Прямо как в старые добрые времена,— Морис криво усмехнулся,— ты вечно читал мне нотации.

— В самом деле? Ну, наверное, у меня не было другого выхода. Да, кстати, механик уже посмотрел твою машину. На месте ничего сделать нельзя. Они заберут твой «ситроен» и пришлют автомобиль за тобой, чтобы ты мог добраться до Танжера.

— Ты чертовски любезен. Спасибо огромное.

Они замолчали. Пауза затягивалась, и внезапно Морис остро захотел бежать отсюда без оглядки. Он вдруг отчетливо ощутил, что почва уходит у него из-под ног, что под ним все зыбко и ненадежно. Странное и пугающее чувство. Он не мог понять его причину. Эдвард сидел напротив. Все тот же Эдвард, старый, надежный друг, полностью простивший его. Скорее для того, чтобы прервать затянувшуюся паузу, нежели по какой-то иной причине, он спросил.

— Кстати, а кто живет вон в том маленьком бунгало, у ворот? Я увидел этот дом, когда завтракал.

Эдвард резко поднялся с кресла, в котором сидел, и подошел к Морису.

— Я рад, что ты меня спросил об этом. Вообще-то, это моя тайна. Но мы так давно знаем друг друга, и тебе я скажу.— Он помолчал, а затем продолжал: — У нас с Аминой есть дочь. Она очень странный ребенок, точнее уже совсем не ребенок, теперь она...— как бы это точнее выразить… в общем, она — нимфоманка, причем, совершенно неудержимая. Вот она-то, вместе с компаньонкой, и живет в этом маленьком бунгало.

Морис, несомненно, был тронут откровенностью Эдварда, который так доверял ему, но в то же время изрядно сконфужен и не нашел ничего иного, чем сказать: «Да, это, должно быть, проблема». В любом случае лучше, чем просто пожать плечами и не обратить внимания.

— Минувшей ночью у нас случился небольшой переполох,— продолжал, между тем, Эдвард.— Компаньонка подняла шум, что Дэйзи сбежала. Мы здорово перепугались и бросились искать ее. Слава Богу, компаньонка почти сразу нашла ее,— Дэйзи пыталась пробраться в комнату к Ахмеду — она рядом с твоей — и сразу же сообщила об этом. Так что мы даже не потревожили тебя.

Морис сидел неподвижно, но мысли его метались в беспорядке. Так значит, его видение — не плод воображения, не грезы. И — мелькнуло где-то на периферии его сознания — у Эдварда своя боль, собственная, глубоко личная трагедия. Морис не мог понять отчего, но ужас вдруг сковал его. «Должно быть, тебе чертовски тяжело»,— единственное, что он смог произнести.

Эдвард невесело усмехнулся.

— Ты еще не знаешь худшего, Морис. У моей дочери — проказа.

●

 

 

 

Дэлси Грей

 

 

ОКНА НАПРОТИВ

 

 

Почти год минул с той минуты, как замысел впервые смутно забрезжил в ее сознании и постепенно стал обретать четкие очертания. Точно, почти год. Вскоре после того, как они переехали сюда — на эту квартиру. Сегодня вечером родителей не будет дома. И она вновь сможет сидеть у своего окна, глядя в окна напротив. И наблюдать, как те двое разыграют следующий акт драмы. Все считают ее дурочкой. Абсолютно все. Даже прозвали Симпл-Простушка. Однако, она вовсе так не проста, как все про нее думают. А теперь у нее есть театр марионеток, и в нем все под ее контролем. Только вместо марионеток живые люди. Богатые, очень богатые люди. Это так увлекательно! Она повелевает марионетками, как укротитель на ринге цирка дикими животными. Или продюссер ежедневного телевизионного сериала — судьбами своих героев. Но он управляет актерами, а она — жизнью живых людей. Она — подобна Богу.

Ее родители собрались уходить. Старший брат уже ушел. Через полчаса она погасит огни, раздвинет шторы, и, если ее марионетки дома, зрелище начнется.

У нее было предчувствие, что они дома. Не ее вина, если их нет на месте. В конце концов, изготовленная ею наживка слишком соблазнительна, чтобы пройти мимо. Так почему не сегодня?

Первое время, когда ее родители только что въехали в новую квартиру, жильцы напротив совершенно не привлекали внимания Дженифер. Поначалу она не испытывала ничего, кроме смертельной скуки, потому что новая квартира, судя по всему, не сулила никаких развлечений. К своим семнадцати годам она сменила много квартир, и каждая из них своей скукой и уродством настолько напоминала предыдущую, отличаясь только районом города, что прошло несколько недель прежде, чем она осознала, насколько эта квартира отличается от других.

Родители Дженифер работали в магазине. Сколько она себя помнила, ее отец всегда управлял каким-нибудь магазином. Они были небольшими — все эти бесчисленные табачные, сувенирные, кондитерские лавки. А мать всегда деятельно помогала своему супругу, хотя официально неизменно числилась простой продавщицей. В северной части Лондона целая сеть таких магазинчиков, и ее отец управлял то одним, то другим, то третьим. Он считался лучшим управляющим в фирме. Нельзя сказать, что ему много платили, но тех денег, что он зарабатывал, вполне хватало на сносный комфорт в не слишком презентабельных на вид домах, в которых большей частью и жила их семья. Отец иной раз даже пошучивал по этому поводу: «Неказисто, зато дешево». Менялись похожие друг на друга магазинчики, менялись квартиры-близнецы. И вот теперь они очутились в новом месте — в северной части Лондона, на улице Госфорт Гаденс, в районе под названием Бэйсвотер.

Дженифер была очень крупной девочкой. У нее было бледное невыразительное лицо, глаза навыкате, темные сальные волосы и форменная фигура. Огромные толстые ноги, безвольный рот и
постоянно красные в цыпках руки. Считалось также, что с головой у нее не все в порядке. Врачи говорили, что она эмоционально недоразвита, социально неадаптирована и все такое прочее. Может быть так оно и было, но сейчас, когда то, что она задумала, воплощалось в действительность,— можно ли ее считать ненормальной? По крайней она не глупее тех двух богачей в окнах напротив. Умнее. Значительно умнее и проницательнее. А ведь они настолько богаты, что могут позволить себе этот огромный роскошный особняк и шикарную машину. И не одну даже, а две — «ягуар» и «бентли». Ну, разве она глупая?

Все началось, когда однажды ее оставили дома одну. Вообще-то ее старались не оставлять в одиночестве, потому что могли произойти неприятности. Когда она была поменьше, «неприятности» случались довольно часто, и потому один из родителей обязательно оставался дома. Это не пресекало самих «неприятностей», но, как говорила ее мама, «предотвращало возможные последствия». «Неприятности» принимали самые различные обличия. Ну, например, когда, забавы ради, Дженифер подожгла шторы в спальне (родители успели вызвать пожарных), или, когда она положила заболевшего котенка в морозильник, чтобы посмотреть, что из этого получится (он умер), или отдала всю одежду брата человеку, который собирал благотворительные пожертвования (брата она ненавидела), и так далее. Но теперь она задумала кое-что поинтереснее и успокоилась. Ее родители, не зная причин изменения ее состояния, ощущали эту перемену, были счастливы и стремились извлечь из нее свои маленькие преимущества, чаще оставляя ее дома одну.

Квартира, где она жила с родителями и братом, помещалась прямо над магазином отца, но окна ее комнаты выходили не на улицу, где находился магазин, а на противоположную сторону и смотрели прямо на большие дома, расположенные вокруг старинного парка, который и дал название району. Дома были пятиэтажные, высокие, украшенные по фасаду колоннами и изящной белой лепниной. В противоположность их великолепию, дом, в котором жила Дженифер, был сложен из простого желтого кирпича. Дорожка и ступеньки, ведущие к входной двери, были бетонными. Оконные переплеты — ветхими и многократно крашеными, а внутренние перегородки в паутине трещин. Поэтому, хотя Дженифер и ненавидела жильцов дома напротив, так как они были богаты, ей все-таки было интересно посмотреть, как богатеи живут. А из ее комнаты вид открывался прекрасный, и все было отлично видно.

Никто из жителей этих красивых домов похоже и не задумывался о том, что нужно задергивать шторы на окнах. Тем более, если окна выходят не на фасад, а во двор. А может быть, они полагали совершенно несущественным, если вдруг люди типа Дженифер смогут увидеть, чем они занимаются дома? На этих людей можно не обращать внимания. Они неинтересны и безопасны. Так стоит ли думать о предосторожности? Да и ночи этим летом стоят такие жаркие!

Ну вот, родители наконец ушли, и она осталась наедине со своими грезами. Томми, ее брат, как обычно отправился к этой дуре набитой — Мэрилин. Они — жених и невеста и собираются пожениться этой осенью. А Дженифер, между прочим, хочет быть подружкой невесты, но ее не зовут. Опять «слишком проста», наверное. Пускай! Когда-нибудь она им отплатит. Она придумает. Найдет и время, и место, и способ. Дженифер никогда ничего не забывает. Но сначала пусть они поженятся и уедут из дома.

Так вот, в первый вечер в новой квартире, когда ее наконец-то оставили одну, она смотрела телек и вдруг услыхала за окном какой- то шум. Дженифер выглянула, но поначалу не смогла рассмотреть, что там происходит. Тогда она погасила у себя свет и выглянула снова. Шум доносился из ближнего большого дома. В окнах напротив она ясно увидела две группы слуг, которые отчаянно спорили между собой, две женщины дрались, а двое мужчин пытались их разнять и что-то кричали по-португальски или испански — этих языков она не знала, но решила, что говорят на каком-нибудь из них. Все слуги во всех домах в округе были иностранцами. И от этого зрелище становилось еще интереснее: как будто, находясь в своей комнате, за окнами она наблюдала чужую, заграничную жизнь.

А потом Дженифер увидела и хозяев. «Богатые особи» — так она их сразу же окрестила — были эффектной парой, это было видно с первого взгляда. И он, и она были очень красивы, оба стройные, высокого роста. Женщина была одета в длинное зеленое шелковое платье. Мужчина — в вечерний костюм. Дженифер была очарована. Они стояли возле входной двери, освещенные ярким светом и ясно видимые через окно, разговаривали с некими изящно одетыми господами. Скорее всего это были гости. Они, видимо, прощались. Что-либо еще рассмотреть было невозможно — мешала мебель, но этажом ниже, где помещались слуги, шторы также были раздвинуты и видно было отлично. Она разглядела повара, дворецкого и другого слугу-мужчину, еще увидела девушку примерно одного с ней возраста. Повар мыл посуду, девушка подносила стопки тарелок, ножи и вилки и опускала их в мойку. Гости ушли, и сразу же дворецкий и слуга вышли из кухни. Вероятно, за распоряжениями. Вскоре они вернулись. Девушка теперь вытирала чистые тарелки и расставляла их, потом занялась ножами и вилками, а затем принялась мыть хрустальные бокалы.

Тем временем наверху элегантная пара расположилась в глубоких креслах. Оба закурили. Дженифер отлично их видела: кресла стояли прямо напротив окна. Мужчина протянул руку, и женщина в зеленом платье пересела к нему. Сначала она села рядом, затем переместилась ему на колени и так сидела, запрокинув голову и с обожанием глядя ему в глаза. Он взял ее лицо в руки и нежно поцеловал в губы, руки его побежали по ее телу, ладонь легла на грудь. Она обвила его шею руками и поцеловала. И этот первый поцелуй был лишь прелюдией: они целовались долго и страстно.

Дженифер смотрела на них и чувствовала себя крайне неловко. Она была и возбуждена, и возмущена одновременно. Мужчина был очень красив. Слишком красив и привлекателен, а женщина слишком любила его, слишком. И поведение. Они вели себя безнравственно. Люди не должны так вести себя на публике. Дженифер бросало то в жар, то в холод, во рту пересохло. Мужчина опустил бретельку вечернего платья женщины и обнажил ее плечо. Она засмеялась и что-то ему сказала: они оба встали и вышли из комнаты. Ну, надо же! До чего не вовремя! Через несколько секунд зажегся свет в комнате этажом выше. К окну подошел мужчина и задернул штору. Все: конец первого отделения.

С этого момента наблюдать за окнами напротив стало любимым занятием Дженифер — ее наваждением, идеей фикс, смыслом жизни, наконец. Она постаралась узнать о жильцах из дома напротив все, что могла. Дайер — такова была фамилия молодой пары. Они поженились год назад. Он был банкиром. Она — дочерью сэра Фрейзера Готсволда. Ее первый выход в свет состоялся три года назад. Таким образом, подсчитала Дженифер, молодая женщина была всего лишь тремя годами старше, и возненавидела ее. Быть такой молодой, такой хорошенькой, окруженной такой заботой и любовью и, к тому же, богатой! Это слишком. Это не лезет ни в какие ворота! Надо поставить ее на место. И его тоже. Потому, что он предпочел ее Дженифер. Потому, что он любит — ее. Потому, что его любовь — непристойна, развратна в своей страсти, а любить нужно по-другому: скромно, спокойно, благопристойно. Как любят другие.

Первое письмо Дженифер отослала через шесть недель после того, как впервые увидела их. Она писала его долго, размышляя над каждой фразой и отвергла несколько вариантов, пока не пришла к тому, который показался ей лучшим. Она писала маленькими заглавными буквами старательно, высунув от напряжения кончик языка: «Мистер Дайер! Вы знаете, чем занимается Ваша жена, когда Вас нет дома? Поговорите с ней об этом. У нее есть, что скрывать от Вас». Она опустила письмо в почтовый ящик несколько дней спустя, прежде убедившись, что родителей не будет дома весь вечер.

Результат последовал незамедлительно и весьма порадовал. Ее «подопечные» опять устраивали вечеринку. Весь вечер они были рядом и, проводив гостей, как обычно, вместе направились в комнату к двум креслам возле окна. Здесь он достал из кармана письмо Дженифер и отдал его жене. Он рассмеялся, но, судя по всему, не очень весело и, это было отчетливо видно, пристально следил за ее реакцией: и при его появлении, и пока она его читала. Она нахмурилась, покачала головой, а затем засмеялась. Он не улыбнулся в ответ. Потом они долго разговаривали. Сначала спокойно, затем горячась все сильнее. Наконец она что-то сказала ему, отчего он сильно разозлился и ударил ее по лицу. Она отшатнулась с гримасой ужаса и, прижав ладонь ко рту,— жест, по мнению Дженифер, слишком театральный,— выбежала из комнаты. Он остался в комнате и долго стоял неподвижно. Настолько долго, что Дженифер пришлось так и оставить его — она обязательно должна быть в постели прежде, чем вернутся домой родители. Хотя Дженифер уже семнадцать, родители неукоснительно требовали, чтобы к их возвращению она находилась под одеялом. Она не возражала. Ей нравилось лежать в постели.

Месяц спустя она позвонила мистеру Дайеру по телефону. Она видела, как он встает с кресла у окна, пересекает комнату и скрывается из вида, чтобы ответить на ее звонок. И это зрелище по-настоящему привело ее в восторг. Когда он вернулся, то снова ругался с женой, она вновь выбежала из комнаты в слезах, а он с силой захлопнул за ней дверь.

Два месяца минуло, Дженифер не вмешивалась в события. Ситуация в доме напротив, между тем, развивалась к ее удовольствию вполне неблагополучно. Теперь ее «марионетки» уже не сидели рядом в креслах у окна, как прежде. Он обычно читал газету и пил нечто коричневое (виски?) из большого хрустального графина, она — читала книгу. Но внешне все было в рамках приличий.

Но однажды кое-что переменилось. Как-то вечером Дженифер увидела, что у окна, напротив миссис Дайер, сидит другой мужчина, а мистера Дайера нигде не видно. Хотя другой мужчина и миссис Дайер сидели не слишком близко друг к другу, было нетрудно заметить, что мужчина обожает ее, а ей приятны его знаки внимания, хотя она никак и не поощряла его. Начиная с этого дня и на протяжении нескольких недель мужчина неизменно появлялся в ее доме во вторник вечером, и уже очень скоро они подолгу безмолвно сидели напротив, не сводя друг с друга влюбленных глаз. И что интересно, нигде — ни на кухне, ни в комнатах для слуг, не было света. Дженифер догадалась, что вторник — выходной день для прислуги, и именно по вторникам происходят встречи. Но то, что она видела, все-таки не слишком ее возбуждало. Ей хотелось большего. И очень скоро она дождалась. Однажды они прощались: встал мужчина — ему пора было идти, встала и она, чтобы пожелать ему доброй ночи. Тогда мужчина заключил ее в объятья и поцеловал. Она вырвалась из его рук, но не выглядела оскорбленной и возмущения не выказала. «Да,— подумала Дженифер,— а дела-то наши становятся все горячее». Пора действовать.

На следующий день она написала второе письмо. «Дорогой мистер Дайер! Каждый вторник вечером Ваша жена занимается любовью с другим мужчиной. Если Вы сможете промолчать и не скажете ей об этом, то поймаете их с поличным. Возвращайтесь во вторник домой пораньше».

Итак, во вторник — следующее действие спектакля. Чтобы никто не помешал ей насладиться зрелищем, во вторник необходимо было удалить родителей из дома. Дженифер позвонила тетушке Элси и сказала, что папа и мама просили передать, что могут навестить ее. В ближайший вторник, если она не возражает. Она не возражала и пригласила их на вторник. Таким образом, уловка сработала: во вторник в восемь часов вечера родители ушли из дома. И вот теперь она без препятствий могла наблюдать, как давешний незнакомец и миссис Дайер сидят один подле другого у окна напротив. В девять пятнадцать они взялись за руки, в девять тридцать оказались в объятиях друг друга. Внезапно дверь в гостиную, где они находились, распахнусь, и Дженифер увидела, что в комнате теперь уже трое — муж, жена и любовник.

Случился ужасный скандал. В какой-то момент Дженифер даже показалось, что мужчины начали драку, но женщина помешала им. Муж наступал на жену, любовник был напуган и растерян. Наконец женщина смогла вывести своего друга из комнаты. Муж, оставшись в одиночестве, наполнил стакан. Он выпил стоя, налил себе еще. Жена вернулась. Они снова скандалили, кричали и размахивали руками, пока мистер Дайер, как и в прошлый раз, не дал жене по физиономии. Но на этот раз она реагировала по-другому: не убежала, а что-то ответила, что привело его в состояние неистового бешенства. Он схватил ее руками за горло. Она сопротивлялась, отталкивая его и пытаясь вырваться. Наконец ей удалось освободиться. Она бросилась к двери, но он преградил ей путь. Она схватила со стола тяжелую настольную лампу и подняла ее над головой. Он стал к ней приближаться, но неосторожно зацепился ногой за стул. Она рассмеялась. Рассвирепев, он бросился на жену и нанес ей удар кулаком в живот. От удара она согнулась пополам, тяжелая мраморная лампа выскользнула из рук и обрушилась на голову супруга.

Дженифер громко захохотала. В ее смехе звучало и возбуждение, и удовольствие.

Женщина упала на колени подле распростертого тела мужа и зарыдала. Потом она выбежала из комнаты и некоторое время спустя зажегся свет на верхнем этаже. Вскоре она вернулась обратно в комнату, к распростертому телу мужа. Теперь она была не одна, ее сопровождал повар. Он был испуган и тоже вытирал слезы, катившиеся из глаз. Миссис Дайер пошла к телефону.

Ну и дела! Что же теперь? Дженифер взглянула на часы. О, Господи! Пора в постель. И если она хочет успеть, ей надо поспешить: в глазах родителей нет и не может быть причины достаточной, чтобы не идти вовремя спать. Завтра она узнает, что в точности там произошло.

Она узнала. На следующий день все только и говорили о происшедшем в доме напротив. Посетители в магазинах, прислуга на кухне, зеваки на тротуарах, темные личности в переулках, прилегающих к Госворт Гарденс — решительно все только и судачили об этом. С мистером Майером произошел несчастный случай. Мистер Дайер скончался в больнице.

Он — умер! Умер! Он был мертв! Мертв! Мертв! Мертв!

Дженифер была поражена до глубины души. Потрясающе, но ее план сработал! Да еще как! В это невозможно поверить, но это так! А теперь остался последний штрих, последний мазок, последний счет. Она должна отплатить миссис Дайер — отплатить полной мерой — за то, что она так красива и так богата. И она свое получит.

Дженифер подошла к телефону и набрала номер полицейского управления. Ей ответили.

— Я хочу сообщить об убийстве,— произнесла она в трубку.— Меня зовут Дженифер Вэйтс. Мой адрес — Госворт Корт, 17 Горсворт Стрит. Я звоню из дома.

Кровь мощным потоком неслась по жилам, отдавая в голову. Никогда до сей поры она не чувствовала себя так хорошо, никогда прежде не была так счастлива. На том конце телефонной трубки повисла минутная пауза — и теперь с ней говорили уже другим тоном:

— Убийство?

— Да, сэр.

— Сейчас я соединю вас с кем нужно.

— Спасибо, сэр.

Теперь в трубке слышался другой голос:

— С вами говорит инспектор Джоунз, из отдела расследований. Я вас слушаю.

— Мое имя Дженифер Вэйтс. Я живу на Горсворт Корт, 17, Горсворт Стрит,— сказала Дженифер. Она говорила негромко, почти шепотом. Так она говорила всегда, когда волновалась.— Вчера вечером из окна я видела мистера Дайера и его жену — миссис Дайер. Они сильно ссорились. Миссис Дайер ударила его тяжелой настольной лампой. Я сама это видела. Она это сделала умышленно. Окна нашей гостиной выходят прямо на их окна. У них не были задернуты шторы. Я слышала, его забрали в больницу и думала, что он поправится, потому и не стала вам звонить. Но сейчас я узнала, что он умер, и подумала, что обязана сообщить вам о том, что мне известно.

— Понимаю вас,— голос инспектора звучал внимательно и заинтересованно.— Вы не могли бы прийти сюда, чтобы мы сняли показания?

— Нет, благодарю вас,— отвечала она холодно и чопорно.— Я полагаю, что мама и папа предпочтут, если вы приедете сюда. Я думаю, им будет не по нраву, если кто-то увидит меня в полицейском участке,— на последнем слове она запнулась.

— Хорошо,— ответил инспектор,— тогда я скоро буду у вас. Спасибо, мисс Вэйтс.

— До свидания, господин инспектор.

Дженифер положила трубку. Она прошла на кухню и взяла из буфета плитку шоколада «Марс». Она знала, что не должна есть так много сладкого — она и так жирная, а от шоколада толстеют. Но сегодня она имеет право съесть шоколадку: не каждый день случаются такие переживания...— разве это не повод угоститься сладеньким?

Зажав шоколадный батончик в руке, она вернулась в гостиную и во весь рост растянулась на софе. В предвкушении сладкого блаженства рот заполнился слюной. Она торжествовала. Это была ее первая месть. Первый счет всему миру за то, что ее считают глупой, за то, что она некрасива, за то, что ее никто не любит. И теперь все будут платить по счетам! Ничто и никто не будет в безопасности. Наступил ее звездный час. Томми и Мэрилин заплатят ей за то, что они счастливы, миссис Сприггс, которая живет в соседнем доме, за то, что отводит глаза от лица Дженифер, когда они разговаривают, мальчишка из булочной — потому, что смеется над ней. И так будет с каждым. Может быть, однажды придется и маме заплатить. Кто знает? Никто не знает — такова жизнь. От этих мыслей у нее закружилась голова — так много всего нужно сделать...

Во входную дверь позвонили. Дженифер отложила батончик «Марса» и одернула платье.

Она открыла дверь. У входа стоял полицейский инспектор.

— Мисс Вэйтс? — голос его звучал вежливо и мягко.

— Да, мисс Вэйтс — это я,— ответила Дженифер с достоинством. Вот и началась ее настоящая взрослая жизнь.

 

 

 

О «страшном» рассказе 

 

 

Последние десятилетия в России «страшный» рассказ не принадлежал к числу излюбленных писателями жанров. Причины этого различны. Не последнюю роль среди них играли не только идеологические, но и социокультурные особенности нашей страны. Однако нельзя сказать, что у нас он совершенно неизвестен. Это не так. Среди читателей нетрудно найти подлинных знатоков и ценителей этого жанра. Ориентируются они, главным образом, на переводы, на западную литературную традицию, в которой страшный рассказ занимает весьма почетное место.

«Страшная» или «ужасная» проза, «роман загадок и тайн» возникли на развалинах «века Просвещения» —ХVIII века, с его все объясняющим рационализмом, с культом абсолютного доверия человеку и его просвещенному разуму. Закат Просвещения отринул и былые незыблемые рационалистические постулаты — понятная прежде, вполне прогнозируемая жизнь и человеческая душа предстали вдруг в облике непонятном, пугающем, мистическом. Полный загадок, чудовищных преступлений и колдовства «готический» роман конца ХVIII века стал не только прологом эпохе романтизма, но и предопределил расцвет «страшной» новеллы в ХIХ веке. В прошлом веке трудно найти писателя, который не писал «страшной» прозы. Вне зависимости от национальной принадлежности и эстетической позиции, «страшные» истории рассказывали и романтики, и реалисты — немцы, американцы, англичане, русские, французы: Э. Т. А. Гофман, Э. По, П. Мериме, Ч. Диккенс, А. С. Пушкин, А. Погорельский, А. К. Толстой, Ги де Мопассан, Г. Джеймс, А. Бирс, Н. Готорн, Р. Л. Стивенсон и многие другие.

Интерес столь разных писателей к «катастрофическим» сюжетам чаще всего имел общий смысл — возможность более полно изучить человека, исследовать тайники его души. Стремление развлечь, заинтриговать читателя, «пощекотать нервы», если и присутствовало, отнюдь не было основным, хотя, безусловно, и тогда, «страшные» истории читались с огромным интересом. Коммерческое использование жанра — это уже ХХ век, когда «страшный» рассказ прочно прописался по ведомству массовой литературы. С этих пор развлекательная функция становится для него определяющей. Триумфальному шествию по страницам западных газет, журналов, всевозможных антологий и сборников содействовало и то, что уже на самых ранних этапах своего существования и развития «страшный» рассказ отличался изрядной неопределенностью жанровых границ и параметров. Обнаруживая то черты волшебной сказки, то «новеллы с привидениями», то повествования в духе «черного юмора», то изощренного психологического исследования, то детектива и даже триллера — «страшный» рассказ оказался чрезвычайно «емким», вбирающим в себя элементы, обеспечившие ему неизменный успех у самого разного читателя.

Все сказанное вполне справедливо и для рассказов, представленных читателю: это вполне рядовые, хотя и весьма умело «сделанные», образцы весьма многоликого жанра. На русский язык они переведены впервые.

 

Перевод с английского и послесловие А. Танасейчука

 

●

 

АНОНС! Как на испорченной пластинке повторялись и повторялись слова из шлягера Высоцкого: «Куда вам деться! Мой выстрел — хлоп! Девятка в сердце, десятка — в лоб…»

Эта фраза — лейтмотив нового детектива Леонида Замятина «Санитар». Герой повести, бывший спортсмен, человек жесткий и решительный, встает перед выбором: самому расправиться с убийцами любимой девушки или оставить зло безнаказанным. Он попадает в порочный круг, и ему остается лишь убивать и убивать… Хватит ли у героя сил вырваться из цепких лап судьбы?..

Читайте в следующем номере!