Иван КАПИТОНОВ

«Севастополь в мае»

Чем больше внешние испытания, тем больше материала для внутренней работы...

Лев Толстой

Между декабрьским Севастополем и Севастополем майским – полгода войны. Именно с размышлений об этом Толстой и начинает свой второй очерк.

«Уже шесть месяцев прошло с тех пор, как просвистело первое ядро с бастионов Севастополя и взрыло землю на работах неприятеля, и с тех пор тысячи бомб, ядер и пуль не переставали летать с бастионов в траншеи и с траншей на бастионы, и ангел смерти не переставал парить над ними.

Тысячи людских самолюбий успели оскорбиться, тысячи успели удовлетвориться, надуться, тысячи – успокоиться в объятьях смерти. Сколько звездочек надето, сколько снято, сколько Анн, Владимиров, сколько розовых гробов и полотняных покровов! (...)

А вопрос, не решенный дипломатами, еще меньше решается порохом и кровью».

Бессмысленность этой войны стала очевидной для всех, особенно тех, кто сидел не в штабах, а в окопах. Единственное, что было пока непонятно – когда и как это закончится?

Да, неплохо в двадцать шесть лет показывать свою удаль, героизм, но рано или поздно наступает довольно жесткое прозрение. Война – это не всегда «красиво», скорее, наоборот, почти всегда – грязь, бессмыслица и несправедливость смерти. Это очень несправедливо, когда убивают твоего друга, тебе отрывают ногу или руку, когда ты часами не можешь дождаться так необходимой медицинской помощи, хотя она была «актуальна» именно в первые минуты после ранения. На войне всё – дело случая, нужно сильно и искренне молиться, чтобы он не оказался «несчастным».

Войн вообще не бывает справедливых. Война, в лучшем случае, – суровая необходимость. Для людей, сидящих в окопе по колено в воде и третий день без крошки хлеба во рту, всё происходящее характеризуется как угодно, но про высшие цели и глобальные задачи в этих характеристиках ничего не говорится. Там всё оценивается более приземленно, может быть, и более верно.

Не случайно у Толстого появляется следующая запись:

«Мне часто приходила такая мысль: что ежели бы одна воюющая сторона предложила другой – выслать из каждой армии по одному солдату? (...) И тогда, ежели уже действительно сложные политические вопросы между разумными представителями разумных созданий должны решаться дракой, пускай бы подрались эти два солдата – один бы осаждал город, другой бы защищал его».

Едва ли в таком решении конфликта больше справедливости, зато гораздо меньше крови. Единственное, чего хочется воюющим с обеих сторон – как можно меньше пролить своей крови.

Еще одну особенность этого периода Крымской войны отметил писатель. Каждый для других или кого-то конкретно старался выглядеть «аристократом». Или очень и очень хотел, даже если был крайне далек от общих представлений об этом. Но каждый перед кем-то хотел «выглядеть». В советское время это хорошо характеризовалось словом «выпендриться».

Лев Толстой:

«Тщеславие, тщеславие и тщеславие везде – даже на краю гроба и между людьми, готовыми к смерти, из-за высокого убеждения. Тщеславие! Должно быть, оно есть характеристическая черта и особенная болезнь нашего века».

Очерк «Севастополь в мае» больше похож не на очерк, а на большой рассказ. Здесь появляются какие-то герои или персонажи, между ними идут диалоги, которые проходят без присутствия третьих лиц, а следовательно, не могли быть услышаны, а только сконструированы. За кем-то из персонажей может скрываться и сам Толстой, но он не может быть «спрятан» за каждым из них. И все равно даже рассказ, а не очерк по-прежнему интересен. Не только событиями, но и показанными здесь эмоциями.

Война обрела затяжной, позиционный характер: помимо дежурств и перестрелок – прогулки по городу, пирушки, ухаживания за представительницами женского пола, пусть и не очень высокого социального положения. А потом снова... обычное военное дело. Обстрелы с одной стороны, ответный огонь с другой, где-то случались и рукопашные. Был героизм – где настоящий, где напускной...

«Сотни свежих окровавленных тел людей, за два часа тому назад полных разнообразных высоких и мелких надежд и желаний, с окоченелыми членами, лежали на росистой цветущей долине, отделяющей бастион от траншеи, и на ровном полу часовни Мертвых в Севастополе; с проклятиями и молитвами на пересохших устах – ползали, ворочались и стонали, – одни между трупами на цветущей долине, другие на носилках, на койках и на окровавленном полу перевязочного пункта...»

На войне это в порядке вещей: только что здесь была жизнь и вот ее почти не осталось.

«На другой день вечером опять егерская музыка играла на бульваре, и опять офицеры, юнкера, солдаты и молодые женщины празднично гуляли около павильона и по нижним аллеям из цветущих душистых белых акаций».

Но среди них уже не было тех, оставшихся лежать «на росистой цветущей долине» или продолжавших стонать на окровавленном полу лазарета. Кроватей на всех просто не хватало.

В описаниях войны Толстым есть главное – правда жизни, окопная правда. Толстой об этом сам и говорит:

«Герой же моей повести, которого я люблю всеми силами души, которого старался воспроизвести во всей красоте его и который всегда был, есть и будет прекрасен, – правда!»

И слова писателя, заключительные в очерке, не расходятся с остальным текстом. Еще одна мысль не уходит из головы: что же случилось с русской армией за сорок лет, прошедших со времени великой победы над не абы кем, а над самим Наполеоном? Были и замечательные командиры, инженеры, воины; почему же не было победы? Или многое уже решалось не на полях сражений?

«Севастополь в августе 1855 года»

Война, как и всё на земле, имеет свои законы развития. Приближалась последняя фаза войны, ее кульминация и развязка. Составляющих успеха или неудачи, как правило, много. С храбростью, мужеством, стойкостью русских офицеров, солдат и матросов всё было нормально. А вот организационные, снабженческие вопросы зачастую решались с поразительной бестолковостью, какой-то удивительной «незаинтересованностью» в благополучном завершении общего дела.

В Севастополе шли кровавые бомбардировки и бои, а на станции, расположенной на некотором расстоянии от него, полная неразбериха; доехать до воюющего города, остро нуждающегося в подкреплении, не может большое количество людей, в том числе – военных. Нет лошадей, телег... Полный бардак с денежным содержанием: обещали одно, а выдают другое, многие офицеры воюют «за свой счет». Один из офицеров полон недоумения и негодования: «Подумать только, восемьсот верст третий месяц еду». Да это расстояние пешком за один месяц можно пройти. Сказать, что страна не была готова к войне?.. Наверное, для такого заявления есть определенные основания.

И всё же люди едут на войну. Кто по военной должности, кто движим благородными порывами: как-то совестно жить в Петербурге, или где-то там еще, когда люди умирают за Отечество. Встречались и такие, кто с энтузиазмом собирался на войну – за подвигами и наградами, – а потом с сожалением вспоминал свои патриотические порывы. Это жизнь, это война; здесь есть всё, что красит человека и плачет о его природе.

Рутина войны: незатейливый быт и отдых между боями и штурмами, посещение боевых товарищей в лазаретах, а там – грязь, кровь, бинты, оторванные руки и ноги и... интересное личико молоденькой медсестры. И ее слова, вперемежку со слезами: «Боже мой! Боже мой! Когда же всё это кончится?!»

Стал бы Толстой тем великим писателем и мыслителем, каким мы его знаем – без пребывания на Кавказе и участия в битве за Севастополь?

Вполне возможно, многие из достойных писателей не служили и не воевали. Но не исключаю, что Лев Николаевич в таком случае не поднялся бы на ту высоту творчества, за которую мы его и любим и гордимся тем, что он наш, русский писатель.

Почему-то возникло следующее сравнение. Два великих русских писателя – Тургенев и Достоевский. И всё-таки Достоевский во всём мире фигура более значимая. Во многом потому, что у него были свои «Кавказ и Севастополь» – это его каторга. Один – в Париже, рядом с красивой женщиной, в литературных и иных салонах. Другой – в Сибири, с буднями, полными совершенно иного. А перед каторгой была еще... казнь. Пусть в последний момент замененная «милостью», но о которой до последнего момента не сообщали... Когда тебя ведут на эшафот, это, как минимум, дает более глубокое понимание мира.

Война так много говорит о человеке, и эту информацию нельзя получить – ни в пьяных драках, ни в развлечениях с противоположным полом, ни в созерцании счастья и горя других. Толстой сильно «протрезвел» на южных рубежах России. От романтических представлений и грез о радостях жизни остались только клочья... Зато появилась бездна информации для осмысления.

У этого очерка два героя – братья Козельцовы. Старший Михаил – уже опытный, проверенный многочисленными боями офицер, авторитетный ветеран. Младший Владимир еще и не нюхал пороха. Когда была возможность, старший опекал младшего и учил его премудростям военной жизни. Но вот начались серьезные бои. Французы жали со всех сторон.

«Заняли Шварца, – сказал молодой офицер, у которого зубы щелкали друг о друга. – Все пропало!

– Вздор, – сказал сердито Козельцов (старший. – И.К.) и, желая возбудить себя жестом, выхватил свою маленькую железную тупую сабельку и закричал: – Вперед, ребята! Ура-а!»

Вообще, это удивительно: против неприятеля, вооруженного нарезными ружьями, со штыком, наносящим очень тяжелые раны, под плотным огнем артиллерии, идти... с «тупой сабелькой»??!

«Он побежал вперед вдоль траверса: человек пятьдесят солдат с криками побежали за ним. Когда они выбежали из-за траверса на открытую площадку, пули посыпались буквально как град: две ударились в него, но куда и что они сделали – контузили, ранили его, он не имел времени решить. (...)

Добежав уже до внешнего рва, все смешалось в глазах Козельцова, и он почувствовал боль в груди и, сев на банкет, с огромным наслаждением увидел в амбразуру, как толпы синих мундиров в беспорядке бежали к своим траншеям и как по всему полю лежали убитые и ползали раненые в красных штанах и синих мундирах».

Потом лазарет, тупое, равнодушное ожидание своей участи. Подошел доктор, посмотрел на рану, закрыл ее «рубашкой», вытер руки и пошел дальше к следующему раненому защитнику города, тому еще требовалось его внимание.

Потом подошел священник, прочитал молитву, протянул для целования крест.

«Смерть не испугала Козельцова. Он взял слабыми руками крест, принял его к губам и заплакал.

– Что, выбиты французы везде? – спросил он у священника.

– Везде победа за нами осталась, – отвечал священник, говоривший на «о», скрывая от раненного, чтобы не огорчить его, то, что на Малаховом кургане уже развевалось французское знамя.

– Слава Богу, слава Богу, – проговорил раненый, не чувствуя, как слезы текли по его щекам...»

Его младшего брата Владимира убили чуть позже. Не стало героев очерка. Пришло время его завершать.

Было принято решение – оставить город. В этом решении, несомненно, была логика: несмотря на героизм русских солдат и матросов, ключевые, наиболее важные и выигрышные позиции в Севастополе были уже в руках неприятеля. Очерк заканчивается исходом воинов из города...

«Выходя по ту сторону моста, почти каждый солдат снимал шапку и крестился. Но за этим чувством было другое, тяжелое, сосущее и более глубокое чувство; это было чувство, как будто похожее на раскаяние, стыд и злобу, почти каждый солдат, взглянув с Северной стороны на оставленный Севастополь, с невыразимой горечью в сердце вздыхал и грозил врагам».

В ноябре 2018 года, во время нахождения в Севастополе, принимающая сторона привезла нас на... кладбище. Братское кладбище. Оно находится как раз на той самой Северной стороне города, которое на момент Крымской войны находилось вообще за пределами города. Кладбище появилось в первые же дни войны, тогда боевые действия велись далеко отсюда, а здесь было тихо и спокойно. Сколько здесь похоронено защитников Севастополя времен, о которых мы ведем рассказ, – никто сказать не может. Точно известно, что здесь 130 индивидуальных захоронений офицеров и генералов и 472 братские могилы, в каждой из которых... Исследователи, на основе воспоминаний современников событий тех лет, склоняются к мысли, что в среднем – порядка ста человек в каждой.

Светлая им память... и Царствие Небесное...

Вообще, история нашей страны – это, помимо прочего, почти непрерывная череда войн. Взять тот же XIX век, в нем мы воевали... шестьдесят лет. В некоторые годы мы воевали одновременно в двух войнах. А то и трех сразу. Короткая таблица:

1804–1813     ИРАН

1806–1812     ТУРЦИЯ

1808–1809     ШВЕЦИЯ

1812–1813     ОТЕЧЕСТВЕННАЯ                                    (с Наполеоном шла                                                        почти вся Европа)

1826–1828     ИРАН

1828–1829     ТУРЦИЯ

1830–1864     КАВКАЗСКАЯ

1854–1856     КРЫМСКАЯ

1877–1878     ТУРЦИЯ

Лев Николаевич Толстой, как гражданин и как мужчина, вел себя очень достойно: он с оружием в руках стоял на защите интересов Отчизны.

28 августа 1855 года, покидая город, Толстой... плакал, «видя Севастополь в огне и французские знамена на бастионах».

О жизни и «Дневнике»

2 января 2021 г.

Снова и снова возвращаюсь к замечательному труду Николая Гусева «Летопись жизни и творчества Льва Николаевича Толстого». Он за исследователей и просто любителей русской словесности, интересующихся личностью и трудами великого писателя, сделал, образно говоря, восемьдесят процентов работы. Гусев отследил на документальной основе, чуть ли не по часам, значительную часть его жизненного пути. Архивы, дневники, переписка Толстого, мемуары современников, другие источники – всё им «пролопачено» с высокой ответственностью человека, относящегося к Толстому с искренней симпатией и уважением. Это очень убедительный труд. Можно ли назвать его научным? Это кропотливая работа... архивариуса, что ли... Я пользуюсь экземпляром 1958 года издания, а впервые «Летопись...» вышла в свет в 1936 году. Представляете, в 20–30-е годы, время низвержения всего, относящегося к ушедшей, как принято было говорить, «царской России», человек тратит всё свое время на сбор материалов о «графе».

Футуристы призывали «сбросить с корабля современности» – Пушкина и иже с ними. Точная цитата выглядит так:

«Бросить Пушкина, Достоевского, Толстого и проч. с Корабля Современности».

У этого девиза-ахинеи есть и авторы. По слухам – это Маяковский с Хлебниковым. Озоровали ребята, как могли привлекали к себе внимание...

Надеюсь, у нас никогда не хватит ума поступить так, как советовали литературные хулиганы. Или всё же хватит?.. Ходят слухи, что «литературу» могут убрать из школьной программы как основной предмет, но «из милости» могут оставить как «факультатив». Вот уж будет, как говорят интеллигентные люди, полная ерунда.

Человек по крупицам собирает всё, что хоть как-то относится к жизни и творчеству Льва Николаевича. Труд Гусева давно уже стал «классическим». Несколько моментов из него.

Толстой очень много работал: как над собой, так и над своими произведениями. Но ведь всегда всё с чего-то начинается. В этом мире всегда есть зерно, из которого и вырастает то, что должно.

12 ноября 1851 года. Толстому еще только двадцать три года, он еще работает над первым своим произведением и пишет Т.А. Ергольской:

«Помните, добрая тетенька, что когда-то вы посоветовали мне писать романы; так вот – я послушался вашего совета – мои занятия, о которых я вам говорю, – литературные. Не знаю, появится ли когда в свет то, что я пишу, но меня забавляет эта работа, да к тому же я так давно и упорно занят, что бросать не хочу».

«Меня забавляет эта работа». Этой работой была повесть «Юность», сразу заявившая о молодом Толстом, как о мощном таланте, обещающем столько...

Татьяна Александровна Ергольская заслуживает отдельного упоминания. Ее судьба одновременно и велика, и трагична. Так периодически случается в мировой истории: то тут, то там «добрая тетенька» дает очень много человеческого тепла юным отрокам и те выстреливают поразительными результатами своей жизни. Труд вроде бы не великий – вовремя сказать доброе слово, искренне обнять, успокоить в минуту мнимой или истинной тревоги, вытереть сопли, когда они текут. И происходит удивительное.

Человек, не получивший в детстве достаточного количества тепла и внимания, вырастает ущербным. Конечно, и из ущербных людей могут вырасти гении, точнее – гениальные злодеи. Но мы не о них ведем речь.

Т.А. Ергольская – дальняя родственница Толстых, в силу различных жизненных обстоятельств проживавшая в семье родителей Льва Николаевича. Всю свою жизнь она... любила, естественно, платонически, отца будущего писателя и была близким другом и преданной помощницей матери. Овдовев, Николай Ильич сделал предложение руки и сердца Татьяне Александровне, но она отказала, как бы ей ни хотелось обратного. Она сочла для себя невозможным занять святое место пусть и ушедшего, но по-прежнему дорогого для себя человека. Есть великое русское слово – порядочность. Оно здесь очень уместно. Всё свое тепло и всю свою любовь она отдала детям подруги, скоро ставшим круглыми сиротами. Нехватку материнского тепла невозможно компенсировать, но Татьяна Александровна сделала всё, чтобы возместить это по максимуму. За это – ей вечная память и слава.

В октябре 1852 года Лев Толстой, находясь на Кавказе, вдруг отчетливо осознал, для чего он рожден. Он обнаружил целых два призвания, никак не связанных с тем, чем он занимался в настоящее время. И это не военная служба, а «улучшение быта своих крестьян и литературная работа». И то и другое «поприще» заслуживают очень высокой оценки. Но следует признать, что во втором своем призвании он добился гораздо большего.

Толстой впервые отчетливо осознал свое призвание и необходимость покинуть армию, и чем быстрее, тем лучше. Чуть позже об этом же писал ему Тургенев:

«Вы достаточно доказали, что вы не трус – а военная карьера все-таки не Ваша. Ваше назначение – быть литератором, художником мысли и слова... Повторяю Вам – Ваше орудие – перо, а не сабля, а музы не только не терпят суеты – но и ревнивы».

У Толстого было много возможностей лишиться жизни – и на Кавказе, и в Севастополе. Но судьба берегла его, и понятно для чего.

5 ноября 1853 года Лев Толстой делает такую запись в «Дневнике»:

«Я совершенно убежден, что я должен обрести славу».

Так-то молодому человеку уже двадцать пять лет. Кто в этом возрасте не мечтает о славе? Правда, в свои двадцать пять лет я был убежден в более
простых вещах: жизнь прекрасна и завтрашний день обязательно настанет. Мне и этого было – за глаза.

Еще один штрих, достаточно важный для портрета Толстого – писателя и человека.

12 августа 1854 года Толстой задумал издавать «популярный журнал для солдат». Было уже два рабочих названия – «Солдатский вестник», и чуть позднее появилась новая версия – «Военный листок». Однако любой проект требует инвестиций. Для этого был продан «большой яснополянский дом» за 5000 рублей. Но цензура не разрешила издание, как бы замечательно оно ни называлось. А 5000 рублей были «благополучно»... проиграны в карты. К этому проигрышу вскоре добавился новый, в этот раз более «скромный», всего-то – 2800 рублей.

Пусть и графу, но человеку, не обладающему соответствующими доходами, это создавало очень некомфортные ощущения.

4 марта 1855 года Лев Толстой делает такую запись в «Дневнике»:

«Вчера разговор о божестве и вере навел меня на великую, громадную мысль, осуществлению которой я чувствую себя способным посвятить жизнь. Мысль эта – основание новой религии, соответствующей развитию человечества, религии Христа, но очищенной от веры и таинственности, религии практической, не обещающей будущее блаженство, но дающей блаженство на земле».

Мечтать о славе в двадцать пять лет, в принципе, – нормально. Но мечтать в двадцать шесть лет – основать новую религию?! Да кто ты такой, в конце концов? Человек, изгнанный или ушедший из всех университетов, пороги которых пересекал; картежник весь в долгах, офицер, сидящий под пулями и снарядами в окопах... мечтает о создании новой религии?!! Согласитесь, это как минимум неординарно. Но он – человек слова. В том смысле, что за словом идет дело. Практические шаги в этом направлении привели его в конце концов к отлучению от Церкви. Официальному, публичному.

Создать новую религию, «очищенную от веры»? Да о религии ли идет разговор?

Не смог равнодушно скользнуть взглядом по следующей дневниковой записи от 22 апреля 1856 г.: «Чувствую потребность учиться, учиться и учиться». Да это чуть ли не точная цитата из наследия Владимира Ильича Ленина, правда, родившегося ровно через четырнадцать лет, день в день (22 апреля – день рождения вождя мировой революции) после появления этой записи.

У Ленина звучало так: «Учиться, учиться и еще раз учиться». Правда, только по слухам: ни в одной письменной работе этот призыв не зафиксирован. Зато эти слова были выложены силикатным кирпичом на фасадах всех приличных школ, построенных в стране в 70 – 80-е годы XX века.

Что-то похожее мне лишь однажды (до Толстого) встретилось у Виссариона Григорьевича Белинского. В одной из своих статей он написал почти то же самое: «Учиться, учиться и еще-таки учиться».

Будь я моложе, и будь у меня в запасе много лишнего времени, которое «выбросить» не жалко, с удовольствием бы занялся этой темой. Интересно же, говорил ли Ленин на самом деле свои «бессмертные» слова? Вот ведь как в жизни бывает: Ленин этих слов не произносил, а они умудрились стать «бессмертными». Хотя бы для нескольких поколений советских людей, включая и мое. Но слова-то действительно замечательные, и не так уж и важно, кто их произнес, гораздо важнее, что они были философией наших будней.

Желание учиться, и как можно больше – очень похвально для молодого, но уже известного писателя, боевого офицера. И это была не декларация, самоуспокоительная мантра перед очередной партией в картишки; за этими словами последовал колоссальный труд самообразования.

В ноябре 1856 года Лев Толстой уволился с военной службы. Он слишком отчетливо понимал свое предназначение на земле и сконцентрировался на литературном творчестве. А у военной службы, особенно в «горячих точках», во время войны есть еще один минус. Кроме того, что на нее тратятся лучшие годы жизни, самые продуктивные – там ведь и убить могут, запросто... Можно даже представить, сколько бы потеряла русская и мировая литература, если бы в Севастополе или еще ранее, на Кавказе, какая-нибудь шальная пуля не пролетела мимо начинающего писателя.

Теперь о «концентрации» Льва Николаевича на литературном творчестве. Творчество, конечно, занимало место в жизни, но пока «без фанатизма». Приятные пирушки с друзьями, споры о литературе и путях ее развития, посещение театров, чтение книг, любовные увлечения – всему этому тоже находилось время и место...