СВИТОК ВРЕМЕНИ

Свежачки-первокурсники, съезжаясь на каникулах в родной город из различных вузов, стремятся друг к другу, торопятся встретиться, общаться, они еще скреплены школьным родством. Некоторые сберегают его навечно, большинство же – первые годы, потом лишь воспоминания.

Собираются вечерами, слоняются гурьбой по знакомым улицам, устраивают у кого-нибудь танцульки, приваливают на школьный вечер, заверяя учителей и друг друга в вечной любви и дружбе.

Но вечное – ой как строго, избирательно оно, редко одаряет знаком верности и постоянства. А иного если и отметит долгим чувством, то на зубоскальство класса и безнадежные страдания. В каждом классе есть такой отвергнутый влюбленный, сносит насмешки, отталкивание, не может по-иному, обречен. Потом уж долгая жизнь перемелет эти еще полудетские страдания, но из памяти сердца не изгонит, не сможет.

И в этом классе был такой, прикованный цепью к своему страданию, не в силах ни восстать, ни уйти, ни полюбить кого-то другого.

Его от себя не гнали, его дружбой и преданностью дорожили, благосклонно принимая знаки внимания и скромные дары из оттопыренного кармана – лучшую грушу или персик из отцовского сада, не съеденную самим необыкновенную конфету, припрятанную на маминых именинах. Но – не любили, не любили, хоть разбейся и умри у ее ног! Только терпели в ожидании иного, ей предназначенного потрясения.

И оно пришло и потрясло их обоих. Он понял, распознал это первый, когда она еще и не предчувствовала, но его обнаженное сердце сразу наткнулось на эту боль.

Сумерничали в саду, рассевшись на скамейки, старинной, обветшавшей раскладушке, а кто и на газетке на траве. И бутылочка по кругу пошла, безобидная, одна на всех, и сердобольная мама приволокла блюдо с горячими пирожками и кастрюлю с компотом – вкушайте, отдыхайте от экзаменов, восстанавливайтесь для новых...

Чей это был дом и сад, даже не знали; раз все вместе ввалились сюда, кем-то приглашенные, вроде общий.

Но это были владения не одноклассника, а студента, сокурсника одного из классной стаи, и мама с пирожками и компотом – его. Высокий, тощий, с впалыми щеками и горбатым носом, он не привлек внимания, но только поначалу. Постепенно все стало вертеться вокруг него – и разговор, и шутки, и что-то новое, неведомое прежде, захватывающее. Знал много, читал много, обо всем судил смело; без размахивания руками тактично отстаивал свое.

Все как-то невольно потянулись к нему, осветились им, признавая его превосходство, приподнялись над обыденностью. И девчонки разинули рты и распахнули глаза, не замечая его некрасивости, попадая под обаяние того, что и есть в человеке, если он личность, главным – ума, душевной широты в простоте и веселости натуры.

Влюбленный страдалец видел, что и его обожаемая охвачена силой личности, впервые они сталкивались с таким, как бы из иного слоя, куда они только стремились, а тот, другой, там обитал прочно. Что значила преданность влюбленного чуть не с первого класса и прибереженная груша, которую она снисходительно вытаскивала за хвостик из его кармана? Он-то и слово боялся поперек вымолвить, и она, всезнайка, всегда первенствовала, превосходила, а он тушевался сзади, за ее спиной.

Он сразу понял: такого, как этот «сокурсник», не одолеть, не затмить. Погиб, уничтожен, все потеряно...

Знал: у кого-то из парней таится в сумке бутылка, ее распивали потом, проводив девчонок. Он не любил пьяных, сам не напивался никогда, но сейчас уговорил друга, ускользнули вглубь сада, и он почти один, «из горлА», выпил что-то едкое, тошнотворное.

Валялся потом в кустах, в минуты просветления звал ее, но она не снизошла даже во имя старой дружбы, отмахиваясь от уговоров одноклассников, – бесповоротно была охвачена другим.

Через много лет, почти в старости, приводя в порядок альбом, наткнулась она на школьную выпускную фотографию. Какие они все были хорошие, чистые, наивные. Юные, не утратившие веры.

А вот и он, ее верный «портфеленосец», влюбленный мальчик, нацеленный не только сердце, но и жизнь ей отдать. Вот с кем ей было предначертано пройти свой жизненный цикл, чтоб быть счастливой.

Почему это невозможно распознать сразу, нужно столько всего пережить, изранить душу, что осознать: вот он, суженый, но отвергнутый. Даже здесь, на фотографии, в его круглых глазах светится любовь к ней.

А тот, умник, личность, захвативший ее с первого вечера, пролетел мимо. И тоже не виноват...

Презрев свою гордыню, на следующий день, еле дотерпев до приличного часа, примчалась в этот сад, к его дому.

Им было интересно вместе, она тоже не лыком шита, но когда он понял, что покорил и подчинил ее, прямо сказал: люблю другую.

Она даже знала эту красулечку с веселыми овечьими кудряшками и румяными щечками, за нею всегда толпы жаждущих благосклонности, покоренных ее неприхотливой веселостью и легкостью Девчонки осуждали, завидовали и не понимали сильную половину: что влечет их к этому легкокрылому херувимчику? Вот и он, умница, в ту же банальную стаю поклонников...

– А она тебя – любит?

– Нет. Да и способная ли любить?

– Ты это понимаешь? – изумилась. – Так почему же...

– Почему? А этого не знает никто. Из иных сфер, не умственных... Да если бы у меня были деньги, чтоб не с пустыми руками помчаться к ней домой!.. Может, разглядит меня, оценит, пока не потонула снова во всеобщем обожании. Но денег нет, стипендию маме, вдвоем мы с нею...

Достала из сумочки и протянула ему свою летнюю стипендию, за два месяца, прибереженную, ей тоже не часто обновки доставались.

Он не хотел брать, уговаривала: возьми, потом отдашь, когда-нибудь, хотя знала – не отдаст, ведь она больше не захочет видеть его никогда! Воли на это у нее хватит. Да и что эти деньги по сравнению с любовью? Мираж...

Почему тогда, страдая сама, не поняла она страданий своего верного «портфеленосца»? Не оценила, не разглядела...

Замужем была дважды, счастливой  – никогда. То есть была счастливой, но в другом – в работе, детях, красоте земной, во благо души данной человеку. Так и утвердилось в ней, что любовь – это страдание.

Бывает ли по-иному, чтоб на всю жизнь, а не только когда первый всполох сердца возносит на крыльях?

Спасибо, что ты был тогда, в детстве-юности, верный дружище со своей преданной и осмеянной любовью! Досталась ли твоя любовь еще кому-нибудь, кто сумел оценить?

Нет, лучше этот свиток не разворачивать...

  УДИВЛЕНИЕ ДОБРУ

Возле дома – кошки. Их много, целый десяток. Разномастные: серые, рыжие, черные с белым, полосатые. Коты, кошки и котята. Они греются на солнышке, на теплой земле, где проходит тепломагистраль, лазают по деревьям, дерутся и справляют свои кошачьи свадьбы, оглашая двор истошными воплями. В непогоду прячутся в подвал.

Друг друга знают, чужих отваживают, те лепятся к помойкам, к этому подъезду не допускаются. Соблюдает кошачье племя, оберегая себя, установленный порядок: к людям, особенно детям, не лезть, крыльцо не загромождать, держаться неподалеку, но – на расстоянии.

Из всех людей им нужна одна, преданная, понимающая, жалеющая. Для нее они не кошачье племя, каждого наделила именем, знает особинку и характер. Издалека угадывают, когда за отворившейся дверью подъезда появится она с сумкой в руках, в которой замаскированы кастрюльки и мисочки. Бочком проскользнет она вдоль стены за дом, где можно спокойно, без насмешек и недовольства соседей накормить хвостатиков, поговорить с ними, приласкать. Защитит слабых от наглых, распределит еду так, чтоб всем хватило, никто не был обижен.

Добро творить человек, о братьях наших меньших заботится, а ее же шпыняют, насмехаются, что тратится она на зверье никому не нужное (так ли уж ненужное, крыс и мышей, этой городской напасти, в подвале нет), пенсию свою невеликую с ними делит. Правда, кое-кто, жалеючи ее, принесет супу, завалявшихся корок, траченной молью крупы для кошачьей каши.

Но таких мало – большинство недовольных, считающих ее чудачкой...

Да, так уж повелось, что людей, бескорыстно творящих добро, считают чудаками. Добру удивляются, будто человек способен лишь ко злу, это естественно, а вот бескорыстное добро – это уже вне нормы, что-то у человека «не того».

Вспоминается мне и московская баба Катя, давно уже почившая.

Она жила в маленькой комнатушке, в коммуналке на первом этаже, с тремя кошками (у каждой свое место на отдельной подушечке). Существовала на мизерную пенсию, но себе кусок хлеба лишь купит, а кошкам – рыбки. Правда, бабу Катю больше понимали, помогали ей соседи, не унижали, а она говорила: «Доброта людская мне за кошек дается, за жалость к ним...»

Помню, мы возвращались с мужем и маленькой дочкой с Украины в свою, снимаемую в том доме, где и баба Катя жила, комнатенку. Проезжая Брянщину, поразились дешевизне яблок, которые выносили в ведрах к поезду. Наскребли оставшиеся рубли (жили сверхскромно, снимать комнату в Москве, где муж учился, было дорого) и купили пару ведер яблок в безразмерную авоську.

Приволокли на коммунальную кухню, вывернули в таз на табуретке, созвали детворню из всех комнат – насыщайтесь!

Через много лет побывала я в той квартире, девчонки-мальчишки выросли, а наши яблоки помнят и не перестают удивляться.

Для нас было естественным желание угостить «от пуза» московскую детворню, которая пробовала яблочки по счету, и то в лучшем случае, а кое-кто и вовсе не нюхал (в коммуналке лепилась беднота). Так почему же такое многолетнее удивление доброму порыву?

Мама вспоминала, как в войну, проводив брата в армию до областного центра, возвращалась в холодном вагоне голодная и усталая. Приметила жавшегося в угол парнишку, пожалела его, тоже холодного и голодного. На станции, набрав в кружку кипятку, высыпала в нее горсть крошек от сухарей, скопившихся в углу мешка от тех, что брату сушили, отхлебнула сама пару раз и протянула парнишке – выпей.

И тут же сей-то голос поучающий: «Не солнышко, всех не обогреешь!»

Нет, солнышко! Каждому дано, но один себя лишь греет, другой поделится. Кто-то великий сказал: «Солнце разделено поровну, вернее – по справедливости, вернее – по стольку, по скольку кто может взять». А другой добавил: «Оно разное, счастье, но если его, подчиняя копеечной страсти, все беречь и беречь для себя одного, то зачем же оно, такое счастье?..»

ПЕСНЯ

Поет душа. Поют горы, поет вся земля вокруг, насыщенная покоем и красотой.

Мы сидим на склоне, до вершины горы еще карабкаться и карабкаться, продираясь сквозь поваленные деревья и кусты.

Склон скатывается луговиной к извивистой бурлящей речонке, вокруг нее вразброд несколько хаток – село. Утром и вечером сюда приходит автобус, тоже вроде хатки-кривульки на колесах, но такой только и взберется на крутизну, на нем мы приехали и уедем вечером, набродившись, насытившись красотой.

Наше решение садиться на любой автобус, идущий в горное селение, было просто замечательным. Мы в состоянии какого-то опьянения, удивления, преклонения перед всем, что окружает нас здесь: оторванные от городской суеты, осточертевшего быта, прозреваем высокие и простые истины мироздания. Как вознесенно то, с чем соприкасается душа!

Горы здесь добрые, овальные линии вершин не взламывают горизонт, темный лес перемежается светлыми полонинами, излучающими свет даже тогда, когда вершины обложены тяжелыми черными тучами. Только облегченные дождем, они могут переплыть дальше, к иным вершинам.

Дожди здесь частые, зелень сочная, напитанная влагой, благодарные цветы, уже позабытые нами в своем разнообразии и разноцветье, кажутся неувядаемыми. Им достаточно солнца и света, травянистый склон всегда теплый. Не успеет скошенная трава высохнуть и быть собранной в копешки, как нарастает новая, выбрасываются новые бутоны и метелки, и снова все вокруг в цвету. Пчелы далеко разносят сладость и медовый запах полонин...

Тетка («кобета», как здесь зовут) мчится по крутизне, подгоняемая огромной распластанной веткой, на которой подпрыгивает копешка сена. Ей некогда даже взглянуть на нас, и мы вдруг остро ощущаем свою чужеродность в этом благословенном краю, где и сто, и двести лет тому было все точно таким же...

Но это – миг, и снова приобщение и упоение красотой, и снова поет сердце, и снова мы слышим благостный звон, исходящий от склонов, от строгих, затаенных карпатских елей-смерек, черной стеной оберегающих горы, от золотистой луговины.

Как много людям дано, но многие ли способны вникнуть, ощутить, понять, быть благодарными?

Жадным и сластолюбивым, нам, людям, все мало, мы слишком любим и бережем себя. Ублажая тело, обрекаем душу на вечные сумерки. А ведь иной раз стоит сделать над собою малое усилие, как сделали мы с этими еженедельными поездками в горы, чтобы услышать истинное пение жизни.

Мы спускаемся вниз, огибая склон, боимся повторить опыт прыткой кобеты. Скоро и автобус. Но нас ждет еще одно потрясение.

На выкроенном куске земли – только что скошенное поле молодого овса вперемежку с горохом и викой. Это «зеленка» на корм скоту. Ее добирает последняя машина, медленно, не заводя мотора, съезжает вниз, угрожающе колыхая зеленой горой.

Над скошенным полем стоит звон – это трепещут жаворонки. От густых взмахиваний крылышек они как лохматые комочки, то взмывающие вверх, то парящие над самым полем.

Тонкие струи серебристого звона переплетаются в воздухе, по ним мы и догадываемся, что это жаворонки. Впервые мы увидели их в таком множестве, как в песне «над подруженькой своей жаворонок звонкий...»

Замираем в восторге: спасибо, милые птички, что вы показались нам. Но вдруг понимаем: радоваться нечему, ведь жаворонки не поют, они кричат, плачут – косари и машины раздавили их гнезда с птенцами и теми самыми «подруженьками».

Хочется закрыть глаза и зажать руками уши. Почему, как только в душе слагается и звучит песня и ты в состоянии воспринимать голоса природы, радоваться им, очищаться ими, что-то, исходящее от человека, разрушит, уничтожит все? А ты чувствуешь свое бессилие, ужасаешься, что не в состоянии оберечь красоту, которая призвана спасти мир. Состоится ли когда-нибудь это спасение? Мы-то воспринимали отчаяние несчастных птичек как радостное пение!

Все соткано из подобных противоречий: во благо одному – на горе и страдание другому. Кто-то сказал: если человек будет слишком добрым, человечество погибнет с голоду. От этой истины не спрятаться, но если отказаться от доброты, мир окунется во мрак.

Как прожить, чтоб, сделав шаг, не раздавить в гнезде беззащитную птицу? Кто должен уравновесить добро и зло, чтоб не исчезла животворная песня?..