Александр СОБОЛЕВСКИЙ
Александр Александрович Соболевский, член Союза писателей Российской Федерации, заслуженный писатель Республики Мордовия. Окончил историко-филологический факультет Мордовского государственного университета. Во время учебы слушал лекции М. М. Бахтина по античной литературе и литературоведению, участвовал в работе научного студенческого общества, которой на факультете руководил Бахтин. В этом номере журнал печатает отдельные фрагменты из воспоминаний А. А. Соболевского об этом выдающемся ученом.
ПРОВИДЕЦ
Знакомство с Бахтиным...
1954 год... Звонок на первую лекцию в Саранском педагогическом институте. Мы, студенты факультета русского языка и литературы, еще толком не успели познакомиться друг с другом, мы, как говорится, еще необтертые первокурсники, салаги... Занимаем места в аудитории, рассаживаемся за столами. Нас — пятьдесят человек, парней только пятеро, остальные девчата. В расписании — лекция по античной литературе. Ждем лектора, еще не знаем кто он...
С некоторой задержкой после звонка открывается дверь в аудиторию и входит пожилой преподаватель, опираясь на два костыля. Сразу бросаются в глаза эти деревянные костыли под мышками и то, что у него нет одной ноги. Проходит к преподавательскому столу, останавливается. Пятьдесят пар студенческих глаз устремляются на него с вниманием и интересом… Знакомимся. Голос низкий, басовитый:
— Михаил Михайлович Вахтин... Я буду читать вам в первом семестре курс античной литературы, а во втором — введение в литературоведение и теорию литературы.
Садится на стул, прислоняет костыли к краю стола. Один костыль соскальзывает и со стуком падает на пол. Кто-то из впереди сидящих студенток бросается к упавшему костылю и поднимает. Бахтин благодарит. Достает из кармана коричневого пиджака лист бумаги, кладет на стол.
И первая вступительная лекция началась. И с этой первой лекции Михаила Михайловича началось для нас погружение в мир античной литературы... В мир Гомера, его «Илиады» и «Одиссеи». Голос Бахтина доносит до нас «гекзаметра священные напевы» вначале на древнегреческом, затем, в переводе Гнедича, на русском:
Гнев, о Богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына,
Гневньй, который ахеянам тысячи бедствий содеял...
На глазах у нас Михаил Мижайлович преображается. Увлеченные его чтением, мы не замечаем, что перед нами человек, лишенный ноги, которому невозможно ходить без костылей. Он живет своей лекцией, он весь вдохновенье, его глаза излучают блеск, он импровизирует, он то берет костыли и, опираясь на них, ходит по аудитории, то снова садится за стол, то встает за кафедру... Из всех виденных мною людей, я говорю это сейчас, по прошествии многих лет, я не встречал человека с такими широкими и глубокими познаниями в области мировой культуры, прекрасного лектора, умеющего так увлекать слушателей. Магическое очарование его лекциями до сих пор живет во мне, так же как и его личностью, поистине обаятельной и прекрасной. Мы, студенты, слушали Михаила Михайловича дыхание затая, мало кто пытался записывать за ним лекции, да он и сам не советовал все записывать. Услышанное из уст Бахтина имело замечательную особенность глубоко западать в память и надолго оставаться в ней.
Следующую лекцию Михаила Михайловича по античной литературе мы слушали через месяц. Всех студентов младших курсов послали в колхозы на сельхозработы. Хотя и стоял сентябрь, но все еще продолжалась уборка хлеба, затем подоспела копка картошки.
В начале октября возобновились занятия в институте. Кое-что о Бахтине мы уже узнали. Что он кандидат филологических наук, заведует кафедрой русской и зарубежной литературы. О его поистине драматической судьбе нам тогда ничего не было известно. Ничего мы не знали тогда и о его научных исследованиях в области русской и мировой литературы, сам же он о них никогда ничего не говорил. Это уже позднее, в шестидесятые годы, стало ясно, что большинство его лекций об античной литературе Греции и Рима строилось на оригинальных открытиях в литературоведении и теории литературы и эстетики, сделанных им самим. Когда я перечитываю монографию Михаила Михайловича «Проблемы поэтики Достоевского», мне живо вспоминаются его лекции, в которых он говорил о жанрах древнегреческой литературы и, в частности, о «Сократическом диалоге», его М. М. Вахтин считал одним из начал линии развития европейской художественной прозы и романа, ведущей к творчеству Достоевского.
То же самое можно сказать и о «Менипповой сатире». В лекции об этом жанре античности ученый давал ей исчерпывающе глубокую характеристику со всеми ее особенностями и связями с ней родственных жанров. «В сущности, все особенности мениппеи,— писал еще в двадцатые годы Бахтин в первом издании своей книги,— мы найдем и у Достоевского». Ученый считал, что «Сократический диалог» и Мениппея могли подготовить некоторые жанровые условия для возникновения полифонии, которую он блестяще раскрыл на материале творчества Достоевского.
Как представляется теперь, после опубликования научных трудов М. М. Бахтина по эстетике словесного творчества, смеховой культуре и карнавалу, лекции, которые он нам читал, в той или иной степени являлись квинтэсенцией его теоретических исследований, чем он и отличался от всех наших преподавателей, читавших по вузовским учебникам. Михаил Михайлович сам творил науку, но свою роль творца он никогда не подчеркивал, для студентов он оставался как бы «за кадром» своих научных трудов.
Античный мир Михаил Михайлович воскрешал для нас в литературных образах, переживших века и тысячелетия, он являлся его глубоким и разносторонним знатоком, по памяти читал нам отрывки из «Трудов и дней» Гесиода, Эсхила, Аристофана, Герода, Овидия. Время, нравы, обычаи античности, шум городских площадей и сельские пасторали... Мы, слушая лекции, казалось нам, сами становились свидетелями и очевидцами той эпохи, до нас доносились и перебранка рабов, и разговор мудреца со своими собеседниками на улице греческого городка. Вот на одной из лекций Михаил Михайлович рассказывает о мимиямбах Герода, его мимических небольших комедиях, высмеивающих человеческие пороки и дурные наклонности. Перед нами предстает эллинистическая школа из комедии «Учитель». Пересказ содержания Михаилом Михайловичем так жив, что это уже не пересказ. Говорят и действуют, словно в театре того времени, сами герои мимиямба: учитель Ламприск, вдова Метротима, приведшая в школу своего сына Коттала, который отбился от рук и забыл дорогу в школу, не учится читать и писать, зато хорошо освоил игру в орлянку и кости в игорном доме. Вдова просит учителя высечь своего отпрыска и этим самым вразумить его. Учитель Ламприск с большой охотой берется за исполнение просьбы вдовы, несколько учеников помогают ему, удерживая Коттала, остальные ученики в школе не скрывают своего удовольствия лицезреть эту экзекуцию соленым бычьим хвостом, секут-то ведь не их... Можно и позлорадствовать, и посмеяться над товарищем.
Воздействие на студентов личности Бахтина было во всех отношениях благотворным. Мы никогда не слышали от него ни замечаний, ни менторских поучений. Всегда доброжелателен, тактичен, он сеял в нас разумное, доброе, вечное. Зачеты и экзамены у Михаила Михайловича не страшили, и мы шли к нему, не боясь «завалиться». На экзаменах и зачетах он беседовал с нами и всегда помогал выявиться нашим знаниям.
На экзамене по античной литературе у меня в экзаменационном билете в числе других был вопрос о Гомере. Я отвечаю довольно уверенно. Михаил Михайпович сидит за столом напротив, слушает, соглашаясь, кивает головой, смотрит на меня внимательно, словно изучающе.
— Что вы можете сказать о личности самого Гомера? — спрашивает он.— Миф ли Гомер, легенда или реальное историческое лицо?
Я начинаю вспоминать лекции Михаила Михайловича, говорю о поэзии аэдов и рапсодов древней Греции, устных исполнителях античного эпоса, о том, что за честь называться родиной Гомера спорили семь городов и в том числе Афины. И все-таки достоверность легендарной личности Гомера вызывает в науке споры... Возможно, Илиада и Одиссея — объединенное «коллективное творчество» многих аэдов и рапсодов.
Сам не замечаю, как между мной и Михаилом Михайловичем завязывается беседа. Вопросы задает не только он мне, но и я ему. Мне кажется, что он доволен моими ответами.
Это придает мне уверенности, я даже иногда смело гляжу в глаза моему экзаменатору, в них светится пытливость глубокого ума, вдохновенность. Я вижу перед собой мудреца, его высокое чело, его крупную руку, стряхивающую в бумажный кулечек пепел с горящей сигареты.
— Думаю, Пушкин верил, что Гомер — реальное лицо, а не «коллективное творчество»,— говорит Бахтин.— Его поэтический гений провидец Гомера. Помните, как он писал:
Слышу умолкнувший звук божественной эллинской речи;
Старца великого тень чую смущенной душой.
Веленье музы
Михаил Михайлович Бахтин в начале шестидесятых годов оставил заведование кафедрой русской и зарубежной литературы в Мордовском государственном университете. Но и на заслуженном отдыхе он не прекратил свою научную деятельность, занимался подготовкой к печати своих трудов по эстетике, истории культуры, проблемам языка и стиля в художественной литературе.
Саранский период в жизни Бахтина являлся для него по сути годами политической ссылки. До выхода в свет в шестидесятые годы в московских и зарубежных издательствах его научных исследований, о нем как о выдающемся ученом, философе и глубоком мыслителе мало кто знал в нашей стране. В официальном советском научном пространстве он как бы не существовал. Труды Михаила Михайловича на десятилетия оказались невостребованными. Многое из написанного находилось в домашнем архиве ученого без надежды когда-либо увидеть свет, быть изданным и прочитанным. А некоторые работы были безвозвратно утрачены, где-то затерялись. М. М. Бахтин имел всего-навсего степень кандидата филологических наук...
К счастью, после смерти Сталина, страна вступила в эпоху благотворных перемен. В середине пятидесятых годов (я в это время слушал на факультете языка и литературы Мордовского педагогического института лекции Михаила Михайловича по античной литературе и курс «Введение в литературоведение») повеяло, как тогда говорили, оттепелью. Вышедшая тогда повесть Ильи Эренбурга так и называлась — «Оттепель». Михаил Михайлович на одной из своих лекций советовал нам, студентам, обязательно прочитать ее.
Далекий от идеологической коньюнктуры и конформизма, Михаил Михайлович все эти годы продолжал много работать над исследованиями в области литературоведения и мировой культуры. В течение нескольких лет в центральных издательствах нашей страны и в ряде других стран вышли и появились в книжных магазинах крупные монографии ученого: «Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса», «Эстетика словесного творчества» и другие...
Интерес к личности и творчеству выдающегося ученого у нас и за рубежом возрастал с каждым годом. Страницы научных трудов по литературе запестрели ссылками на труды М. М. Бахтина и цитатами из его книг. На квартиру ученого по улице Советской в Саранске зачастили критики и литературоведы из Москвы, Ленинграда и других городов, писатели, артисты, аспиранты, студенты, журналисты. Один из поэтов нашей республики посвятил Бахтину поэму и напечатал ее в своем поэтическом сборнике. Велико было искушение подарить книжку стихов с личной подписью самому Михаилу Михайловичу, что поэт и сделал, зайдя в один из вечеров на квартиру Бахтиных.
Когда поэт ушел, ученый стал просматривать книжку и читать на выбор некоторые стихотворения. Дошла очередь и до поэмы, помещенной в конце сборника. Прочел некоторые места о себе, в том числе и вот это:
До полночи хохочет он с Рабле,
И до утра рыдает с Достоевским...
Прочел еще раз и громко рассмеялся. Смеялся от души. Смех услыхала в своей комнате жена Михаила Михайловича — Елена Александровна. Вышла, заглянула в кабинет мужа...
— Миша... Тебе нельзя волноваться! Врач же говорил...
— Я и не волнуюсь. Я — смеюсь! Положительные эмоции полезны… — шутливо возразил Михаил Михайлович. В его карих глазах продолжали светиться веселые искорки.— Который сейчас час?
— Десять,— не догадываясь в чем дело, ответила мужу Елена Александровна.
— Ну, коли десять, смеяться еще можно-о-о...— Бахтин взял с письменного стола оставленный поэтом сборник стихов местного книжного издательства.— Для смеха еще осталось время, целых два часа... Вот пишет же поэт про меня: «До полночи хохочет он с Рабле. А до утра рыдает с Достоевским…» А полночь пока не настала. Стало быть, смеяться можно! Разрешается. Вот после полночи другое дело. Нельзя... После полночи начну над Достоевским плакать. Веленью Музы надо следовать...
Елена Александровна поняла шутку мужа и улыбнулась.
Немарксистская идеология
Весенняя книжная ярмарка в Саранске, приуроченная ко Дню советской печати. Светит яркое майское солнце, гремит музыка. На Советской площади, перед магазином «Книжный мир», множество лотков, стеллажей, палаток. Печатный товар привезли сюда многие магазины города, для продажи в честь праздника выброшено кое-что из книжного дефицита. От покупателей отбоя нет, за литературой повсюду длинные очереди. Выстоишь, авось и повезет, кое-что удастся приобрести.
И мне «повезло». Купил только что вышедшую в московском издательстве «Художественная литература» монографию Михаила Михайловича Бахтина, лекции которого я слушал на первом курсе Мордовского педагогического института. Раньше эту монографию — «Проблемы творчества Достоевского» я видел лишь в институтской библиотеке на выставке книг. То было первое ее издание, увидевшее свет в 1929 году в ленинградском издательстве «Прибой». С некоторыми высказанными в ней мыслями полемизировал А. В. Луначарский в своей статье «О многоголосности Достоевского», опубликованной в журнале «Новый мир» за 1929 год. Но в основном он разделял выставленный Михаилом Михайловичем тезис о полифоническом романе Достоевского. «Таким образом,— писал Луначарский,— я допускаю, что М. М. Бахтину удалось не только установить с большей ясностью, чем это делалось кем бы то ни было до сих пор, огромное значение многоголосности в романе Достоевского, роль этой многоголосности как существеннейшей характерной черты его романа, но и верно определить ту чрезвычайную, у огромного большинства других писателей совершенно немыслимую автономность и полноценность каждого «голоса», которая потрясающе развернута у Достоевского».
Надо сказать, что для нас, студентов-первокурсников, в большинстве своем выпускников сельских школ первой половины пятидесятых годов, имя М. М. Бахтина ничего не говорило. Мы были школярами, ничего о нем не знавшими, более того, большинство из нас ничего не знали и о Достоевском и не читали его книг. В то время творчество писателя находилось под запретом, не входило в школьные программы; ни художественные произведения великого классика русской литературы, ни его публицистика длительное время, вплоть до середины пятидесятых годов, не издавались. В вузовских программах по русской литературе творчество Ф. М. Достоевского давалось обзорно. В той же статье Луначарского «О многоголосности Достоевского» говорилось, что «Достоевский ни у нас, ни на Западе еще не умер потому, что не умер капитализм и тем менее умерли его пережитки...» На борьбу с «достоевщиной» открыто призывал основоположник соцреализма Горький. Неудивительно, что книга М. М. Бахтина «Проблемы творчества Достоевского», являющаяся по сути пионерской в раскрытии полифонизма его романного творчества, почти тридцать пять лет в нашей стране не переиздавалась. Бахтин справедливо считал писателя одним из величайших новаторов в области художественной формы.
И вот книга Михаила Михайловича у меня в руках. На ходу, по дороге на работу в редакцию газеты, бегло просматриваю ее. При входе в Дом печати сталкиваюсь с бывшим деканом нашего историко-филологического факультета А. Л. Здороваемся. Смотрит на приобретенную мной книгу.
Интересуется:
— Что за новинку купили?
С радостью выпаливаю:
— «Проблемы поэтики Достоевского»... Нашего Михаила Михайловича.— И подаю книгу.
Берет ее, как бы взвешивает на ладони, листает.
— Вот,— говорю,— какой большой ученый работал у нас на факультете.
А. Л. соглашается:
— Да, ученый, конечно, большой. Величина...— Задумывается, чтобы еще сказать. И на полном серьезе: — Жаль только, что у него немарксистская методология... Ведь в конце книги нет ни одной ссылки на Маркса и Ленина.
Для А.Л., а он читал у нас курс исторического и диалектического материализма, марксизм-ленинизм — единственно верное учение. Хорошо, думаю, что в бытность свою деканом факультета, где М. М. Бахтин заведовал кафедрой русской и зарубежной литературы, он не говорил об этом. А скажи в те годы...
По поводу немарксистской методологии М. М. Бахтина мы с А. Л. спорить не стали. Разошлись, как говорится, каждый имея на этот счет свое мнение. А могли бы и поспорить… Да вот и вчера на редакционной летучке никто не стал спорить с главным редактором областной партийной газеты, где я тогда работал. Вел летучку сам главный. По сложившейся традиции анализировались статьи и другие материалы, опубликованные в газете за неделю. Одна из страниц воскресного номера целиком посвящалась модному в то время трудовому воспитанию в школе. Все напечатанное на газетной полосе было, как говорят газетчики, помещено под «шапкой», набранной крупным шрифтом: «Труд — главный воспитатель».
Все материалы этой страницы в целом получили положительную оценку выступавших сотрудников редакции. Подводя итоги, одобрил полосу о трудовом воспитании и главный редактор. Лишь сделал одно, но существенное критическое замечание, относящееся, правда, не к содержанию помещенных статей, а к «шапке»...
— Шапка,— сказал главный, или как его называли в редакции, шеф,— неудачная. И скажу больше: апо-ли-ти-чная…— Слово «аполитичная» он произнес нарочито растянуто.— Главный воспитатель у нас не труд...
В кабинете сразу наступила напряженная тишина. На лицах участников «летучки» затаилось нечто, напоминающее немую сцену из последнего акта Гоголевского «Ревизора».
— А кто же? — раздались после некоторой паузы и замешательства недоуменные голоса.— Еще и Фридрих Энгельс писал...
— Знаю, о чем писал Энгельс,— невозмутимо парировал шеф. По части цитат из клаассиков марксизма-ленинизма он был большой дока и этим весьма гордился.— Знаю, о чем писал и Дарвин: «Труд сделал обезьяну человеком». Но это еще ничего не значит и не говорит, что труд — главный воспитатель...— Шеф поднял вверх руку с указующим перстом и важно и непререкаемо заключил, сразу рассеяв все недоуменные вопросы:
— Главный воспитатель у нас — коммунистическая партия. И она воспитала советского человека...
Против сказанного главным с большим пафосом и твердостью возразить было совершенно нечего. Слишком крут был редакторский поворот.
В кабинете главного воцарилось молчание. А молчание — знак согласия.
Эту историю я и рассказал Михаилу Михайловичу Бахтину, когда пришел к нему на квартиру. В память о том визите к ученому у меня остался автограф на его книге «Проблемы поэтики Достоевского», купленной в тот день на книжной ярмарке.
Провидец
У М. М. Бахтина нет отдельных научных исследований, посвященных творчеству Александра Сергеевича Пушкина. Но если бы собрать вместе все его высказывания и замечания, в которых он опирается на отдельные произведения великого поэта, разрешая свои философские, эстетические и лингвистические проблемы в литературоведении и истории культуры, получился бы отдельный, «пушкинский» том. Поэтому неудивительно, что на лекциях по литературоведению и теории литературы, которые он нам читал во втором семестре первого курса, часто звучали стихи Пушкина, отрывки из романа «Евгений Онегин», отдельные места из его драматических произведений, поэм.
Особенно часто, для иллюстрации своих мыслей, Михаил Михайлович ссылался на «Евгения Онегина». Анализируя проблему «романного слова», Бахтин развернул перед своими слушателями подробную характеристику пушкинского романа, этой, по меткому выражению Белинского — «энциклопедии русской жизни». Анализ языка героев романа у Михаила Михайловича превращался в яркую увлекательную картину, где все выглядело логически стройно, математически доказательно и понятно. Умение говорить так, как говорил Бахтин, без всяких конспектов и записей, удивляло нас, наш лектор был несравним ни с кем и несравненен. Он был творцом науки и творил вдохновенно, постигая мощью своей мысли многое, что сделало его одним из глубоких мыслителей двадцатого века.
И в лекциях по античной литературе Ддревней Греции и Рима Михаил Михайлович часто с увлечением читал нам стихотворения Пушкина, многие из которых являлись переводами или подражаниями древнегреческим и древнеримским авторам. До сих пор звучит для меня голос Бахтина, читающего в аудитории стихотворение А. С. Пушкина, написанное им после завершения своего романа в стихах «Евгений Онегин», гекзаметром. Внутреннее состояние поэта, какое-то опустошение и тревога души, раздумья о грядущем... Благодаря проникновенному чтению Михаила Михайловича стихотворение сразу запомнилось и отозвалось во мне глубоким сопереживанием, словно я сам испытал это состояние творца, расставшегося со своим произведением и тревожащимся за его судьбу.
Миг вожделенный настал: окончен мой труд многолетний.
Что ж непонятная грусть тайно тревожит меня?
Или свой подвиг свершив, я стою, как поденщик ненужный,
Плату приявший свою, чуждый работе другой?
Или жаль мне труда, молчаливого спутника ночи,
Друга Авроры элатой, друга пенатов святых?
Комментатором «Евгения Онегина», романного слова в нем, М. М. Бахтин был таким, кому удалось дать анализ языка и авторского стиля не только самого автора, но проанализировать все стилистическое многообразие языка его героев. Ученый говорил нам, что язык романа нельзя уложить в одной плоскости, вытянуть в одну линию, что это система пересекающихся плоскостей... В «Онегине», подчеркивал Бахтин, почти ни одно слово не является прямым пушкинским словом в том безоговорочном смысле, как например, в его лирике или поэмах. Поэтому единого языка и стиля в романе нет. Русская жизнь говорит здесь всеми своими голосами, всеми языками и стилями эпохи. Глубоко и неоспоримо наблюдение Михаила Михайловича над тем, что литературный язык представлен в романе не как единый, вполне готовый и бесспорный язык, а что он представлен именно в его живой разноречивости, в его становлении и обновлении.
М. М. Бахтин заново открывал для студентов Пушкина. Атмосфера его эпохи, быт, нравы, его окружение, его творчество — все интерпретировалось ученым с опорой на фундаментальные знания, на исследования других пушкиноведов. В поисках научной истины он обладал смелостью первооткрывателя, задором полемиста, решимостью отстаивать свою точку зрения. И это во времена засилья культа личности и марксистско-ленинской идеологии. Разным нам приходилось видеть Михаила Михайловича на лекциях, семинарах и экзаменах, на различных собраниях и заседаниях. И глубоко погруженным в себя, в свои раздумья и размышления. И мне казалось, что какая-то особая аура окружает нашего заведующего кафедрой и он многое провидит. Я видел в нем пророка, проповедника, недаром природа отметила его такой выразительностью лица, благородной красотой лба, таким как он, выражаясь языком Лермонтова, дано в минуты прозрений «видеть в небесах Бога»...
Стоял пасмурный осенний день. Было довольно холодно, накрапывал надоедливый дождь. После лекций я вышел из главного корпуса университета и увидел Михаила Михайловича, одиноко стоявшего на площадке под колоннадой, у того места, где сейчас на стене прикреплена мемориальная доска в память великого ученого. Прямо впереди неподалеку возвышалась темная каменная фигура вождя народов в шинели и сапогах, вознесенная на пьедестал. Сколько раз за годы учебы в пединституте, а затем в Мордовском госуниверситете мне пришлось проходить мимо этого памятника Сталину... Казалось, что вот-вот вождь и отец всех народов шагнет, как пушкинский Командор из «Каменного гостя» со своего высокого подножия и раздавит тяжким сапогом всякого проходящего рядом.
Бахтин стоял, опираясь на деревянные костыли, в черном поношенном демисезонном пальто, как всегда немного сутулясь, а дождь все шел и шел... Я догадался, что Михаил Михайлович кого-то ждет, да и как ему было идти домой до квартиры в такую слякоть на костылях и одной ноге. Легко подскользнуться и упасть. В то время Бахтин жил в здании бывшей саранской уездной тюрьмы, переделанной в советское время под жилье.
Я подошел к Михаилу Михайловичу. Как и думал, он после лекций собирался домой, но помешал дождь. Обычно он всегда ходил в сопровождении Валентины Борисовны Естифеевой, старшего преподавателя кафедры зарубежной литературы. Потихоньку мы с Бахтиным дошли до его дома, который и сейчас цел и находится рядом со зданием нынешней городской администрации.
Памятника Сталину перед главным корпусом университета давным давно нет, а Бахтин и сейчас, но уже с мемориальной доски, смотрит на спешащих студентов, на «младое незнакомое племя», погруженный в свои мысли.
Думается, крушение кумира он провидел, как провидел «даль свободного романа сквозь магический кристалл» Пушкин, говоря о своем «Евгении Онегине»...
ВСЕ МАТЕРИАЛЫ, ПРЕДСТАВЛЕННЫЕ НА САЙТЕ, ОХРАНЯЮТСЯ АВТОРСКИМ ПРАВОМ. ПОЛНОСТЬЮ КОПИРОВАТЬ ИХ МОЖНО ТОЛЬКО С ПИСЬМЕННОГО РАЗРЕШЕНИЯ РЕДАКЦИИ. ЛИБО ЛИЧНО АВТОРА!
