Василию Андреевичу Вечканову,
росшему в суровые годы.
Пролог
На кровать положил пальто, хорошо, что в спальне их было много.
Аккуратно подоткнул одеяло, – как будто сплю, укутавшись с головой, – ночью делают обход. Поэтому приходится быть осторожным.
Ребята собирают меня в дорогу – столпились вокруг, снуют на цыпочках, – доски чтобы не скрипели, – шепчут: возьми мои ботинки – они толстые! Мой свитер одень – он тёплый! Петьк, или мой! В руки кусочки хлеба суют – из столовой его выносить запрещается, поэтому он на вес золота. А вот огарок свечки. А кто-то свой треух пытается дать. И пальто. Конечно, этого уже я не могу принять. Спасибо, говорю, но не надо – в сено зароюсь, и будет тепло.
Подхожу к окну. Форточка узкая. Мне пришлось изрядно попотеть, прежде чем, изогнувшись и цепляясь ботинками за раму, рухнул в снег. Ребята тут же подают мою шубейку и шапку. Мороз и небольшая позёмка принимаются за дело – пока отряхиваюсь и одеваюсь, тепло улетучивается и приходит противная дрожь. Я плотнее запахиваюсь, молча прощаюсь с ребятами, застывшими бледными фигурами на подоконнике, и сбегаю.
На фронт к отцу.
* * *
Я смотрю, как рвутся облака.
Они жёлтые, и солнце, стремительно выскакивая из них, на мгновение заливает нас прощальным теплом. Дымы из заводских труб тщетно пытаются закрыть его.
– Документы жгут, – говорят пожилые мужики, которые курят аккуратно слепленные «козьи ножки».
А тепло мне нужно. Очень нужно. Сейчас странно вспоминать, как мы раньше радовались войне – с криками «Ура!
Победа!» носились угорело! – какими глупышами были... Всё изменилось вдруг. Начало октября. Нас, детей сотрудников инструментального завода, эвакуируют из столицы далеко в тыл. Мама – мобилизованная. Она уезжает с заводом. А со мной прощается. В руках у неё мой чемодан. Я всё порываюсь нести его сам, но мама не даёт – бесполезно! – будет ещё время, наносишься, говорит. В чемодане мои вещи с аккуратно вышитыми на них именем и фамилией, свидетельство о рождении, справка об окончании третьего класса и бесценное эвакуационное удостоверение.
Я стал какой-то неживой. Казалось – в незримую тень погрузилась страна. Исчезли радость и веселье. В мире стало необычайно гулко, все как-то отдалились друг от друга. Мама всё что-то говорит мне. А мне кажется, я смотрю кино. Проходят кадры: дети, чемоданы, автобусы, мамы, слёзы, поцелуи... Поднимаю голову и вновь вижу облака...
1. Утро
– Гвардия, подъём!!!
Тусклый жёлтый свет лампочки под жестяным отражателем вяло борется с утренней зимней ночью. Мы, четвероклашки школы-интерната им. Розы Люксембург, пригревшиеся под тонкими байковыми одеялами, нехотя вылезаем в холод коридора.
В затянутых льдинками окнах густится тьма. Мы стоим в шеренгах друг напротив друга, зеваем нервно, почёсываемся зябко – сквозняки пьют тепло наших тел. Дядя Вася, с плохо гнущейся ногой, – инвалид гражданской, – сидит на табурете. В руках баян. Начинается зарядка – мы старательно тянем руки вверх, приседаем, наклоняемся – разгоняем сон. Зарядку проводит воспитательница. До неё проводил Миша – старшеклассник: спортсмен, «солнышко» на перекладине крутил. Но он записался на завод и теперь по утрам уходит к первому гудку. Слышен аккордеон со второго этажа – там девчонки и бодрый голос учительницы физкультуры задаёт чёткий ритм: раааз-два! Раааз-два! Подтяну-у-у-улись, раааз-два!...
После зарядки бежим в конец коридора к умывальникам. Рядом на стуле полное ведро. В воде с тонкими льдинками плавает ковшик. Вода обжигает стынью – одной пригоршни хватает прогнать остатки сна. Воспитательница зорко следит, чтобы в умывальнике не закончилась вода, одёргивает расшалившихся, прикрикивает на медлительных.
Я выгребаю со дна круглой картонной коробочки остатки зубного порошка – и со вздохом закрываю – когда-то от этого взлетало облачко, как от маминой пудры. Порошок кислит во рту – именно с зубного порошка началось моё вживание в этот интернат.
Однажды, на второй день после приезда, перед отбоем, когда так же чистил зубы, возле меня остановились двое ребят. Я их не знал – знал лишь то, что были из соседней палаты:
– Ты что, жид?! Глянь, ребята – жид!!! Он, наверное, и деколончиком душится?
Стали принюхиваться, раздувая ноздри – так и потешались. У меня краснели уши, я не знал, что делать, и лишь яростнее полировал зубы...
– Откачнись, шантрапа! Кто на наших?! – ко мне, расталкивая обидчиков, подлетел мальчишка. Он был по пояс раздет и подвязан полотенцем. Тогда мы ещё не были знакомы, хотя и жили в одной спальне. – Ничего не понимают, а лезут! Пошли вон, деревенщина чумазая!
Ребята заобижались, заворчали – мол, на себя посмотри! – но нарываться не стали – позже я узнал и про Колькин горячий нрав, и его брата из шестого класса...
– Не боись, паря! Теперь не тронут! А если что, говори мне! – мальчишка подмигнул и ткнул большим пальцем себя в грудь. – Меня тут все знают! Я Колька, а ты?
Я увидел открытую улыбку, искры в глазах – и поверил ему:
– Петька, – и пожал протянутую ладонь.
Колька крепкий. Ладонь – широкая, а грудь нараспашку! – и весёлые глаза – никогда не видел его грустным. Не знаю, как сложилась бы моя жизнь без него здесь, в интернате, – но незаметно все надежды на лучшее связались с его присутствием. Иногда чувствовал вину – казалось, слишком большую ношу взваливал на него, а он и не чувствовал. Но мне нужны были и письма от мамы, и весточки об отце. А их всё не было... Но верилось – пока Колька рядом всё будет хорошо! И когда Колька тормошил, увлекал игрой или своими фантазиями, то тоска отступала, и неуёмный его оптимизм воодушевлял жить дальше и строить планы. Он всё делает быстро: выполняет примеры, ест, бегает, решает любые проблемы и так же быстро себе их создаёт. Получилось так, что Колька вскоре стал моим новым другом, и теперь мы сидим за одной партой и спим на одной кровати – кроватей недостаёт, как и постельного белья, поэтому приходится спать по двое.
Нам надо торопиться – все уже одеваются и спешат строиться. Скоро завтрак. Колька надевает валенки, пальтишко, а на голову треух. Варежек нет – отдал мне.
Мои перчатки пропали на следующий день после происшествия около умывальника – положил сушиться возле голландки – да после так и не нашёл. Растерянно шарил по карманам пальто, но уже неотвратимо понимал, что перчаток не найти. Я стоял и в глазах моих собирались слёзы. Впервые столкнувшись с несправедливостью этого мира, не знал, что делать... Тут и подошёл ко мне Колька. Узнав о пропаже, снял с рук варежки и сунул мне: держи – мамка ещё свяжет! Варежки оказались колючими, были обшиты мешковиной, и руки после них пахли кисловатым овечьим потом, а под ногтями оставались шерстинки.
С тех пор мы и дружим.
Дверь на пружине, обитая старыми фуфайками и дерматином, гулко хлопает. Строимся по парам. Чуть светлеет. Впереди обычно самые смелые – озорные и задиристые, Колька между ними. Они раскатывают ледяную дорожку перед входом, тётя Поля – нянечка – их ругает.
Ещё месяц назад мы пересекались со старшими. Жили они в другом общежитии, и я их побаивался. После завтрака, не торопясь, возвращались, пересмеиваясь, к себе. Среди них и брат Кольки – Васька – курит, пряча в кулак цигарку.
– Эй, куряка, всё мамке расскажу! – Колька начинает кидать в него снежками.
– Поймаю ведь, плакать будешь! – Васька грозит кулаком...
После улицы в столовой тепло и вкусно пахнет кашей. Мы сидим за длинными деревянными столами на лавках и дружно работаем ложками – только стук стоит! Для меня остаётся секретом, как так быстро местные съедают свои порции – я же никогда не успеваю. По этому признаку можно было узнать приезжих. После еды сразу уходить нельзя – только всем вместе. Поэтому приходится чуть ли не глотать куски хлеба с намазанным маргарином и обжигаться чаем, который не допиваю: теперь знаю, что значит сидеть под обстрелом двадцати нетерпеливых глаз...
По столовой мы ещё не дежурим – не доросли, поэтому с завистью поглядываем на дежурных из старших классов, которые стоят около раздаточного окна – говорят, что им выделяют добавку. Правда это или нет, мы точно не знаем, но разговоры такие ходят...
* * *
Я вспоминаю утро, когда проводили отца на фронт.
Мы встали по будильнику. Окна, заделанные чёрной, из рулонов, бумагой, не пропускали осеннюю мглу. Тепло постели властно удерживало меня под одеялом. Но напряженные голоса отца и мамы, шипенье чайника на кухне почти сразу разогнали сон – отцу накануне пришла повестка, и сегодня он уходил.
Сидели за столом. Молчали. Мне хотелось спать, а потому сидел надутый и недовольный. Пол заметно холодил ноги. Они не взяли меня с собой – пожалели. Отец крепко прижал к гладко выбритой щеке, обдав запахом одеколона, а мама лишь молчала и старалась спрятать слезы в глазах. Что-то совершалось в эти минуты, неподвластное моему разумению. Я пытался понять... Сердце в груди замирало, пытаясь скинуть с себя суровую хмурь отца и молчаливую жалость-горе матери.
Как только повернулся ключ в замке и наступила тишина, сон пропал. Я думал о том, что отцу дадут винтовку, он будет стрелять – перебьёт целую кучу фашистов и получит орден. Вот тогда-то мальчишки умрут от зависти – ведь этот орден отец мне даст поносить! Наверное, я всё-таки уснул, и проснулся лишь тогда, когда мама разбудила меня. Ей надо было на завод.
С того дня всё изменилось – мир без отца пустел, делался звонко-гулким, радостные лица исчезали, голос Левитана суровел, а ещё пришли холода. И зябкость с тех пор не покидала меня.
2. Уборка
Сегодня по комнате дежурим мы с Колькой.
Вытаскиваем золу из подтопка. Пепел бело-серый, в глубине прячутся алые огонёчки. Мне хочется смотреть на них и смотреть, но Колька совком подхватывает их и стряхивает в ведро:
– Открой трубу! – зола над ведром повисает облачком и тянется вверх.
Пока он воюет с золой, протираю подоконники. Скоро окна подоткнут одеялами для поддержания тепла в комнатах. Ещё нам остаётся вытряхнуть половички, проверить, не расшились ли наволочки на подушках, нет ли крошек на простынях и правильно ли буквы «н» и «л» на них расположены, почистить ламповое стекло, подмести и помыть пол. А потом придут дежурные и проверят чистоту.
Дежурить с Колькой хорошо. Он всегда развивает бурную деятельность и никогда не отлынивает. А ещё придумывает на ходу всякие идеи.
Вот и сейчас Колька мечтает сбежать на фронт и воевать с фашистами:
– Слышь, Петьк? Можно ночью в вагон залезть!
– Да нет, все военные с собаками составы ночью охраняют.
– Да мы махорки насыплем – собаки и не учуют...
– Сейчас холодно, замёрзнем...
– Ни фига... В сено зароемся – выберем вагоны с лошадьми и в сено зароемся...
У Кольки загораются глаза.
– А как к составам подберёмся?
Мой друг на секунду замирает, а затем стукает пальцем по предплечью – на нём, как и на моём, красная повязка с трафаретом «Дежурный», – и расплывается в улыбке:
– Наденем на пальто и скажем, что школьный патруль!
Когда Колька увлечён какой-либо идеей, то и во мне появляется уверенность, что с ним она осуществима!
– Здорово! – в восхищении смотрю на него. – А у меня отец на фронте, найдём его и будем в его отряде воевать!
– У меня тоже! Сначала твоего найдём, а затем моего! Нас сделают сыновьями полка! – урра! – Колька бежит вдоль кроватей, размахивая тряпкой как шашкой...
– Урра!!! – срываюсь и я с места, но внезапная мысль останавливает мой бег...
– Только давай от мамы письма дождёмся – обещала написать, как устроится...
– Да, – соглашается Колька, – нужно и хлеба прикопить! Ехать-то не ближний свет!
Мы вытаскиваем половички на улицу. Насыпаем на них снег. Подметаем. Затем идём за дровами для голландки. Поленница около свинарника. Дядя Вася уже здесь. Он казался мне неким живым «мотором», который приводил в движение этот двор, упорядочивая жизнь животных, обитающих тут: печальной лошади, нахальных свиней и визгливых поросят, вороватых крыс, которые шастают по углам с приподнятыми хвостами и сверкающими глазами, бесстрашных воробьёв, шуршащих в стрехах соломой, которой покрыт двор, приблудных диких котов, злого дворового пса, гремящего цепью, признающего только своего хозяина, сидящих в больших клетках тихих кроликов с красными глазами и в пушистых шубках. Даже погода склоняется перед авторитетом дяди Васи – во дворе нет мороза и пронизывающего ветра. Колька вообще часто бегает сюда – печёт картофель в печке-прачке, кормит кроликов, помогает с лошадью, – а с ним и я. Мне нравится лошадь. Лошадь – а звали её Малыш – была тихой, с грустными и покорными глазами... Я её подкармливаю варёной картошкой. Теперь она меня узнаёт и тянется ко мне мягкими, тёплыми губами... Колька помогает во дворе забить дровами печку-прачку – чуть позже в ней будут варить картошку для свиней, а затем мы делаем передых, усаживаясь около дяди Васи, который заскорузлыми пальцами достаёт из кисета крепкий самосад и закручивает из газетного обрывка козью ножку, а покурив, либо плетёт лапти, либо валенки подшивает. Мы любим слушать его рассуждения о военных действиях: фриц? – бивали мы его в империалистическую; о его ранении в гражданскую: от господ память! Обо мне он тоже говорит: а ты, сынок, не куксись, вот мамка-то твоя обустроится, войдёт в колею, тогда и пришлёт вызов, ну, а отцу сейчас не до писем – вон оно что творится под столицей! Я слушал его спокойные рассуждения, и становилось легче на душе... Жизнь, казалось, обретала устойчивость подле этого, немного сумрачного, но с добрыми глазами, деда... Даже Колька притихал около дяди Васи и давал отдых своим ногам...
Именно дядя Вася и старшая воспитательница встречали нас на вокзале. На подводу погрузили наш нехитрый скарб. До интерната мы шли пешком, парами. И когда вошли за высокие дощатые ворота, на нас выбежали интернатские ребята – обступили кучей и с глуповатыми улыбками сопровождали до административного корпуса – толкались, переглядывались, перешёптывались... Интернат меня поразил – корпуса бревенчатые, низкие, с маленькими окнами и комнатками. С моей четырёхэтажной школой возле Колодезного переулка – мраморная парадная лестница, высокие лепные потолки, портреты учёных и педагогов в золочёных рамах, пальмы в коридорах – нельзя было даже сравнить. Административный корпус располагался в каменном купеческом доме под огромными липами, – сейчас они стояли с чёрными сучьями под серым небом, – и включал в себя актовый зал, директорский кабинет и бухгалтерию. В этом актовом зале нас и посадили. Было тоскливо, мы были подавлены и молчаливы. А затем пришли воспитатели и разобрали всех по классам...
Мы нагрузились дровами – это называется беремя! – и оттащили их за голландку... Тётя Поля протопит, пока мы в классах, а вечером мы топим сами – под присмотром воспитателя.
Сегодня понедельник. В восемь нас строят на линейку на первом этаже учебного корпуса. После сдачи рапортов и отчётов об успеваемости и проделанной работе за неделю, директор Николай Иванович зачитывает сведения ТАСС о международном положении. Затем говорит о том, что тяжёлые оборонительные бои на просторах нашей Родины продолжаются. Мы тяжело вздыхаем...
3. Приезд
Довоенное время воспринималось теперь как некий ускользающий сон – отдалялся, забывался, удерживаясь отдельными картинками. Теперь всё там казалось чудесным. Ребята вспоминали, как много они ели мороженого, пирожных и конфет – и какого вкуса и цвета; сколько фильмов посмотрели, как веселились, как играли, а я вспоминаю дом – вот лежу под столом, смотрю на ноги родителей, они разучивают танцы, – звучит «Рио-рита»! Как здорово танцуют мои родители! Как весело смеётся моя мама. Как жаль, что я был тогда маленький: не думал, не знал для чего нужна человеку память – иначе запоминал бы каждый миг, каждую капельку той мирной жизни, каждую улыбку мамы, каждый взгляд отца!
А память, оказывается, нужна для того, чтобы помнить счастливые дни! Иначе, если их не помнить – они не вернутся!
А потом к Кольке приехала мама.
Она сидит в коридоре у окна в фуфайке и клетчатом полушалке. Из-под длинной юбки выглядывают подшитые валенки. У ног мешок с завязками.
Ребята толпятся чуть поодаль, скромно молчат и с любопытством смотрят. Тут и я. Правда, отошёл к другому окну и поглядываю издалека – явное любопытство, которое проявляют местные ребята, всегда казалось мне чрезмерным и не совсем культурным. Но сейчас редко к кому приезжают родные. И поэтому их можно понять. Тётя Маша – так зовут маму Коли – худая, с грустными глазами женщина. Она мне кажется пожилой и даже старой. Моя мама гораздо моложе. Было видно, что тётя Маша рада увидеться с младшим сыном. Встала навстречу, а Колька хоть и разогнался, но в последнюю минуту заробел, оглянулся на ребят и тихонько ткнулся ей в плечо. Затем они отходят к окну, и тётя Маша развязывает платок. Внутри оказываются лепёшки. Они подрумяненные, присыпанные мукой, а сверху в дырочках...
– Ешь-ешь... Не торопись... – тётя Маша в руках мнёт платок, которым вытирает слезящиеся глаза. Пальцы крепкие, в морщинах от грубой работы, с коротко обрезанными ногтями, в один из пальцев крепко впилось побелевшее железное кольцо. – Ну, как ты тут? Не озоруешь, чай?
Колька надкусывает одну лепёшку, но, вновь оглянувшись на нас, прячет её в карман, а следом оставшуюся пару – и я понимаю почему: около десятка глаз неотрывно смотрят на домашний гостинец...
– Не-а... – отвечает, – смотри, мама, наш класс пока на первом месте!
Он за руку подводит её к стене, где, рядом с картой военных действий, висят настенные таблицы успеваемости. Наш класс из всех трёх лидировал в соцсоревновании по учёбе. Девчонки тут же стали говорить, что пока не собираются уступать параллельному 4 «в».
– Вот только Валерка Кузмичёв подводит, – добавляет Валька Огородникова, звеньевая, – ему надо будет исправить двойку...
Тётя Маша беспомощно улыбается и оглядывается:
– Ну, а ты как, сынок?
– Без двоек, мам, правда! Мне ещё Петька помогает! Вот он! – Колька машет мне рукой. – Петь, иди сюда!
Я выхожу вперёд и останавливаюсь перед женщиной.
– Он эвакуированный, – говорит Колька.
– Ох, батюшки, – говорит тётя Маша, – издалека?
– Из Москвы, – гордо произносит Колька.
– Ох, беда, беда...– качает головой тётя Маша.
– Лучше всех математику знает! – встревает Валька Огородникова.
– А ты дружи с ним, дружи! – обращается тётя Маша к Кольке. – Бери пример, горюшко моё... А ты уж не бросай Кольку-то, сынок, – обращается она ко мне, – он у меня хороший, только уж шалопутный...
Мне становится почему-то стыдно.
– И ещё на рояле знаешь как играет! Во! – поднял большой палец Колька. – Он и ноты знает!
– А ты учись у него, учись! – вновь к Кольке...
У меня краснеют уши. Тётя Маша ещё не знает, что Колька ходит на улицу без рукавиц... Да и с другой стороны, сейчас гораздо важнее были Колькины достижения в метании гранат и в беге на короткие дистанции, чем моя игра на рояле или чистый воротник.
Прошла дежурная техничка, звоня в колокольчик – скоро урок... Вышла Анна Никаноровна:
– Ребята, вы ещё здесь?! А ну-ка, марш по классам!
Она замечает Колину маму:
– Здравствуйте, Мария Михайловна, – Анна Никаноровна называет маму Кольки по отчеству, – решили Колю навестить? Это хорошо! Заходите, заходите! – и заводит маму в учительскую.
– Ну что, вновь Коля нас расстраивает! Бегаем босиком по снегу, а затем сопливимся... – слышим мы.
– Ой, выдерут тебя, Колька, ей-ей, выдерут, – добавляет Валька.
– Да впервой, что ли! – шмыгает носом он.
Мария Михайловна, оказывается, приехала ещё утром и остановилась на колхозной квартире, чтобы поздно ночью поехать на вокзал встретиться со старшим сыном Сергеем. Сергей прислал телеграмму, что будет проездом в городе с Дальнего Востока, где стояла их дивизия. И теперь направляли их на битву под Москву. И решила вот она забрать на встречу братьев Сергея – Кольку с Васькой. Но с Васькой не получилось. Однажды в интернат пришли представители райкома комсомола, директор городской МТС и представитель эвакуированного завода. Директор обратился к старшеклассникам:
– Мы открываем ученические бригады по слесарному делу для мальчиков от 14 лет и бригаду девочек в швейные мастерские. Нужно лишь ваше желание и добровольное согласие.
Записались все, кому было 14 лет и старше. И Васька тоже. Теперь Васька на заводе, работает допоздна. Не удастся ему вырваться: он мобилизованный – мины точит для фронта. План у них там. А вот Кольку Мария Михайловна должна была после уроков забрать с собой. Одноклассники завистливо вздыхали, а он, блестя глазами, хлопнул в ладоши и нагнулся ко мне:
– Петька, знаешь, что я придумал?! Возьму тебя с собой!
– А мамка твоя не будет против?
– Да не... Вот увидишь!
Я будто над землёй приподнялся! Кольке я верил...
И мы пошли на урок.
* * *
Я помню свой первый день в этом классе.
Зашли две медсестры в белых халатах. У обеих были листы бумаги и гребешки. У нас стали вычёсывать вшей.
Приятно щёлкала машинка в руках у инвалида, который нас встречал на подводе, и наши волосы: русые, чёрные, каштановые – мягким войлоком покрывали пол. Машинка плохо наточена – оставляет неровные следы и больно дёргает волосы. На моих глазах выступают слёзы, я шиплю. Меня не слышат – лишь дымят папиросой. Девчонок тоже остригли, но пожалели – не налысо, – намазали какой-то дурнопахнущей мазью. Теперь они в платочках и с заплаканными глазами... У нас же сразу появились уши и тонкие шеи.
А чуть позже – в баню...
4. На учёбе
Уже полгода война.
Стоят страшные морозы. Ветер пытается ворваться в класс – в бессильной ярости дребезжит форточным стеклом, тонкими струйками стекает на подоконник и дальше к нам, а здесь и так холодно. Ноги мёрзнут – над полом пласты холодного воздуха – ноги как ледышки. Мы сидим в пальтишках, греем руки, дуя в кулаки. Мизинец на левой руке у меня посинел и припух – замёрз совсем! – и плохо сгибается. Я его растираю и почти не чувствую – может быть, отморозил? Анна Никаноровна, с накинутым на плечи пальто и шалью поверх, выводит на доске предложение. Мы переписываем его в тетрадь. Пёрышко звякает о стеклянное дно чернильницы – чернила загустели, и промокашка скоро вряд ли понадобится. Я подкладываю её под кисть правой руки, как учила меня мама, и старательно вывожу буквы: нажимная линия, нажимная, а здесь переход на волосную... Надо учиться, чтобы быть грамотным и правильно воевать с фашистами!
Я смотрю в окно. Наше дыхание наслаивается льдом понизу стёкол и копится слезинками на краске подоконника. Каждый из нас взял обязательства: добиваться стопроцентной успеваемости; соблюдать отличную дисциплину, участвовать в общественной работе, быть примерным пионером и выполнять поручения отряда; заниматься в военно-оборонных кружках на «отлично»; иметь аккуратный и культурный вид, быть вежливым со старшими и сверстниками.
С Колькой мы сидим вместе. Он катает шарик из бумаги по пазу для карандашей и перьев и морщит лоб – сейчас примеры на сложение и ему не до войнушки, которую он всегда рисует на старой газетной бумаге. Колька тянется к чернильнице, которая одна посерёдке, и косит взглядом – я подвигаю ему решения. Наступает устный счёт. Нас подни-
мают и мы, хлопая крышками, встаём. Тридцать голосов повторяют таблицу умножения. А поверх стриженых голов, над школьной антрацитово-чёрной доской, в рамке под стеклом мудрый вождь вселяет уверенность – он не спит ночами, чтобы привести страну к победе.
В моечной печка с вмазанным котлом. Котёл бурлит кипятком. Дверца топки раскалилась докрасна. В вёдрах брикеты прессованной торфяной крошки, в углу – кочерга. Рядом – баки с холодной водой. Никто не обращает внимания на моё смущение. Старожилы быстро скидывают одежду и кидают её в угол – там уже её целый ворох. Шайки выстроились в ряд вверх дном на осклизлой скамейке, в одной – куски хозяйственного мыла, похожие на обрубленные половинки кирпичей –
с синими прожилками, они плохо мылятся, – тут же мочалки из лыка, что пахнут деревом... Я попадаю в руки банщиц – розовощёких распаренных тёток – они трут и вертят нас как щенят... Голоса гулко раздаются по сырым углам, крашеные окна запотевают.
Нам выдают чёрные трусы одного размера и белые майки с печатью интерната. От казённой одежды пахнет дегтярным мылом. Теперь мы как все. Наше прошлое осталось в наших чемоданах, крепко запертых в кастелянной, да в наших воспоминаниях...
После обеда идём на репетицию в тот самый барский дом, в котором располагается актовый зал. Мы взяли шефство над эвакогоспиталем №3054 для раненых лётчиков и теперь готовим концерт для раненых к Новому году. Здесь, на сцене, имелось разбитое, совершенно расстроенное пианино. Именно тогда ребята и узнали, что я знаком с игрой на пианино. Так что, кроме чтения стиха и танца, меня привлекли ещё и к игре на пианино... Оказалось, что очень соскучился по игре! Поэтому с большим удовольствием включился в репетиции. Колька, узнав о моём умении, сразу же загорелся идеей научиться играть. Я честно учил его нотной грамоте – чертил на снегу пять линий, показывал ноты, обозначение темпов и прочую премудрость... Но его, как и ожидалось, надолго не хватило.
Однажды мы были в госпитале. Младшим классам лётчики показывали концертные сценки. В начале было страшно – запомнились тазы с бурыми, заскорузлыми бинтами, и крошки гипса, хрустящие под ногами, и резкие госпитальные запахи с едкой вонью мочи... А ещё много глаз, на серых, щетинистых лицах. Но потом мы освоились, и раненые уже не казались угрюмыми, потерянными людьми – а были они добрые и улыбчивые, кормили нас шоколадом, играли на гитарах и балалайках, показывали фокусы и сценки с Гитлером. Теперь вот наша очередь.
Выступать на публике мне не впервой. Но всё равно немного робею. Никогда не читал стихов со сцены! Колька, кажется, лишён такого «дара», как стеснение. Он только что с ребятами спел «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью» и теперь, довольный, толкается внизу на стульях. На всякий случай вытаскиваю из кармана тетрадный листок. Он протёрся на сгибах, и карандашные слова различить можно еле-еле. За два дня выучил их наизусть. Выхожу на сцену и вижу своих одноклассников и других ребят. В актовом зале не топят, и они сидят в пальто на скрипучих стульях, сбитых по шесть в ряд. Девчонки шикают на ребят. Подхожу к краю сцены:
– Сергей Островой, «Плечом к плечу вставайте, братья!»
Секунду замираю и продолжаю:
Проклятье варварам, проклятье
Поднявшим меч на наш народ!
Плечом к плечу вставайте, братья,
В одном стремлении вперёд.
Плечом к плечу вставайте, други,
На правый бой, на грозный бой,
Чтоб ненависть, подобно вьюге,
Врагов смела перед собой.
Мой голос звенит по углам, я чувствую, как сердце начинает биться сильнее от этих бесхитростных строк. Меня затягивает магия слов – пусть и не так велик мой вклад в дело победы, но, искренне верю, даже эти слова являются кирпичиком, положенным в фундамент общего дела. И это вдохнов-
ляет... Читаю ещё четыре куплета. Мне особенно нравится один:
Страна зовёт на подвиг правый,
Мы защитим свой отчий дом,
И всюду воинская слава
Нас осенит своим крылом!
Мне аплодируют! Пионервожатая удовлетворённо кивает головой. А в финале мы репетируем танец: изображаем кавалеристов – скачем на деревянных лошадках, а в правой руке шашка! Девчонки – медсёстры, а Колька – пулемётчик на тачанке! Становится теплее – и от нашего энтузиазма, и от веселья, а главное, от нашей дружной работы!
* * *
Я действительно играл на рояле. Ездил на уроки в музыкальную школу на проспекте. А ещё на частные уроки к Аделине Вильгельминовне Вернер – обстоятельной даме из «бывших». Мама с придыханием говорила, что она являлась ученицей самого Антона Рубинштейна, но мне от этого не становилось легче – Аделина Вильмовна – так мы, маленькие ученики, называли её – ставила на крышку рояля метроном, на кисти рук клала старинные карманные часы, открывала ноты и делала отмашку играть. Моей задачей было так водить руками над клавишами, чтобы не уронить часов с их тыльной стороны. Тем самым Аделина Вильгельминовна вырабатывала особую эстетику игры. Играть мне нравилось, поэтому никаких неудобств этот приём не доставлял. Сейчас от тех дней остался сборник упражнений на фортепиано, который подарила мне при последней встрече Аделина Вильгельминовна – со старыми, потрёпанными, но аккуратно подклеенными, с ещё дореволю-
ционными ятями страницами – да пара тетрадей с уроками нотной грамоты.
5. На колхозной квартире
Мы садимся на сани, на солому, и накрываемся полостью – ставшей жёсткой на морозе шкурой какого-то животного... Всё это мне кажется необычным приключением – так низко к дороге никогда не ездил!
Остро пахнет конским потом – от Малыша идёт пар. Он шагает неспешно. Мы едем на колхозную квартиру – катим не спеша. Дядя Вася, встав на колени, причмокивая и потряхивая вожжами, правит Малышом. Тот в ответ пофыркивает, пускает ветры и роняет дымящиеся колобашки. Малыш покрыт длинной густой шерстью. Морда, с грустными мудрыми глазами, заиндевела... Он флегматично тянет сани, и те бодро скрипят полозьями по накатанной дороге. Рядом с дядей Васей Мария Михайловна. На санях короб, обитый железом – в нём возят хлеб. Позади короба мы с Колькой.
Колька сидит надутый. Во-первых, меня не отпустили с ним на ночь на вокзал – только до отбоя на колхозную квартиру. Да ещё влетело ему за валенки. Перед самой поездкой Колька сменил школьные ботинки на свои валенки, и Мария Михайловна как увидела их, все изрезанные верёвками из-под коньков, так сразу запричитала и стала долбить его по спине: ну где я тебе другие валенки возьму, супостат ты этакий?! Ты о матери-то думаешь, али нет?! Испоганил обувку, ирод!!! Что носить-то будешь? Колька бычился, сверкал глазами: да ничё не будет, мам! Нормальные валенки! Вот заберу домой – будешь зиму на печке сидеть! А? Ты гляди что удумал – кататься ему захотелось! Мать горбатится, копейки копит, а он кататься вздумал?! Вот всё Сергею расскажу – взгреет он тебя!
Тут она заплакала: ой, сил моих больше нет, как жить-то дальше, а, люди честные?! Василий Никитич, всыпь ему вожжей, олуху окаянному!
– Ну-ну, Михаловна, успокойся, негоже тебе так, робятишки смотрят... – успокаивал её дядя Вася, что зашёл за нами. – Ну, покатался малец – какой грех? Глупый ещё, что с него взять... А валенки – тьфу на них! Поправим – какой разговор – что мы, заплаток не насадим?!
Колька чувствует себя виноватым и угрюмо сопит всю дорогу – я ещё успел сунуть ему его варежки, он не отнекивался, принял молча. Мне тоже неуютно. Хотел было не ехать, но подумал, что после того, как Колька уговорил и маму, и воспитательницу отпустить меня – это было бы предательством.
А на санях укачивает, как тогда – в вагоне поезда...
Едем мы долго – суток трое-четверо точно. Часто стоим на полустанках, пропуская встречные скорые – с мобилизованными, военной техникой, орудиями и боеприпасами. По ночам сплю плохо – часто просыпаюсь от толчков останавливающегося вагона. Наваливается тишина, и я начинаю вслушиваться в неё. Откуда-то издалека, из глубин мрака, наплывает гул встречного состава, который вспарывает моё беспросветное одиночество этим пронзительно-тоскливым звуком. Составы идут на фронт, и я вновь вспоминаю папу – где же он сейчас? И следом приходит мама – с надрывом и слезами...
Мой сосед, с которым мы спим ногами друг к другу, пихается коленями и пятками и стаскивает одеяло. Сна это не прибавляет, и утром я встаю невыспавшийся и угрюмый. Мы опять где-то останавливаемся, и наши сопровождающие – воспитательницы из роно – сходят, отоваривают карточки.
Колхозная квартира представляет собой маленький пятистенный домик, который прячется в одном из узких переулков, вдалеке от центральных улиц, ближе к реке. Хозяйка – баба Дуся, – улыбчивая и бойкая, радушно нас встречает и начинает хлопотать за занавеской у печи – собирает чай. Мы с Колькой раздеваемся и садимся у порога на сундук, застеленный вязаным ковриком. Через некоторое время начинаем медленно оглядываться: видим стол под тёмным зеркалом, на стенах фотографии молодой ещё хозяйки и её мужа, погибшего на империалистической. На комоде стоит другая рамка с фотографией молодого военного в офицерской фуражке и портупее. Из-под стола вылезает рыжий раскормленный кот, на Колькино «кис-кис» презрительно дёргает кончиком хвоста и прыгает на печку.
Но особо внимание моё привлекает передний угол избы. Там иконы. Никогда прежде не видел столько икон. Перед иконами была зажжена лампада, и весь угол тихо золотился окладами. Как-то раньше думал, что не осталось в стране пережитков старины, но вот оказалось, что хранили простые люди осколки прошлого – и это тоже было очень странно и как-то чудесно.
– Кольк, – толкаю его, – глянь, иконы висят!
– Ну и что? – отвечает тот, мельком мазнув взглядом по углу. – У нас тоже есть!
Вот всегда он так – ничем его не удивишь...
Женщины у стола ведут неторопливые разговоры. При этом баба Дуся ставит чугунок на огонь. Мария Михайловна вздыхает:
– С Константином даже и не попрощалась – не успели известить – забрали с машиной прямо с поля. Заехал, кое-какие вещи забрал, а когда пришла с телятника – уже поздно было. Теперь вот сына на войну забирают...
Утёрла слёзы:
– Я ведь когда родила его, тёть Дусь, тоже такие вот морозы стояли. Недоношенный он у меня был – заверну в ветошку да в печурку и засуну, так и спасались. А к Рождеству на окопы погонят – с кем ребятишек оставлю? Свекровка уж старая, у Вальки одни глупости на уме, Ваську мобилизовали, этот глупый ещё!
– Э-эхх, беда-аа... – поддерживала баба Дуся.
Нам возле сундука зажигают лучину, укрепляют в светец, а под него ставят сковородку с водой. Колька роется в карманах и достаёт свой взвод солдатиков: старые шнурки, завязанные в узелки – с ножками и головами, а рук и не было; Колькины пальцы были руки – держат свёрнутые из бумаги карабины с примкнутыми штыками. Солдатиков несколько штук. Вот и сейчас елозит на коленях перед сундуком – из складок половика создаёт пару окопов, на флангах овраги – и водит красногвардейцев в атаку на фрицев... Впереди Чапаев! Неистощим Колька на разные хитрые придумки: выпросил у дяди Васи пачку от «Казбека», вырезал всадника с буркой – теперь это и есть Чапаев – любимый персонаж разных схваток боевых!
– Как думаешь, у брата карабин или автомат? – спрашивает Колька. – Хоть бы подержать дал...
После того как его выдрали, он всё ещё молчалив – переживает, что мать расскажет о всех его провинностях Сергею. Я отвечаю неторопливо, как знаток:
– Ну, у офицеров обычно наган или ТТ. А может, и пистолет системы Токарева. Ребята говорят – ТТ лучше...
Мы болтаем о боевых качествах карабинов, пистолетах-пулемётах Шпагина и Дегтярёва и о чём-то ещё...
Я не отрываясь смотрю на неторопливый огонь лучины. Небольшой огонёк завораживает – изгибы пламени ни разу не повторяются, а при желании можно даже услышать и шипение сгорающего дерева. Огонёк ползёт дальше по наклону, а рдяной кончик скоро чернеет и скукоживается. Так и наша страна сейчас, палимая огнём, отступает всё дальше, оставляя на западе выжженные войной территории ненавистному врагу... Отрываюсь от созерцания и прислушиваюсь к женским разговорам.
– А на прошлой неделе так же вот взяли бригаду с соседней деревни на окопы. Ну, и пошли в центральную усадьбу. Бригадиром Никифора Делягина поставили. Ну, у него жена ещё с Марьевки, знаешь, чай...
– Ну, ну... Как же, помню, помню...
– Да пока шли, Никифор-то всё говорил: куда, мол, идём?! Придёт немец, узнает, что ходили окопы рыть – расстреляет и семьи сгубит... Вот и вернулись все обратно. А за Делягиным вскоре приехали – увезли, и никто и не знает куда...
– Ох ты, батюшки, страсти-то какие...
– А по осени на торфе была. По колено в воде, сапоги оденешь, да так целый день и ходишь, на брюхе торф холодный носишь – простыла, баба Дуся, болела – моченьки моей не было...
– Ох ты, вот ведь беда какая, ты погляди...– бабушка всё слушает да ужасается...
Долго они шепчутся да делятся новостями. И про нас не забывают – кормят мятой картошкой с постным маслом да поят сладким чаем с куском ржаного хлеба. Ну, а тут заскрипели полозья саней, хлопнула входная дверь, в сенках зашуршали, и, объятый клубами пара, ввалился в избу дядя Вася. Настала пора мне назад вертаться. На улице окончательно ночь наступает, звёзды выкатываются, и воздух такой холодный и чистый становится, что, кажется, можно его как кисель кусать...
Со мной тепло прощается и баба Дуся, и Мария Михайловна. А Колька идёт дальше со мной по скрипящему снегу к калитке и шепчет:
– Ты вот что, Петька, не раздумал ещё на фронт бежать? Нет?
Я мотаю головой: нет...
– Думаю, сегодня самый момент! Пока поезд стоит – залезешь в вагон. А потом до самой Москвы и доедешь!
– А ты, Колька? Как я без тебя?
– А я на следующем приеду. Подождёшь следующего на вокзале, а там и встретимся.
Колька говорил так убедительно и горячо, что все сомнения мои исчезли, и в голове загорелось убеждение, что так всё и будет.
– Только не опоздай! Поезд без четверти двенадцать прибывает! И не забудь адрес взять! – это он о полевой почте отца...
И крепко жмёт руку.
* * *
Мы мечтали о том, что уже к началу второго тысячелетия на Марсе будут поселения, целые города землян. Но этого не произошло. Почему? Моя версия: потому что люди разучились мечтать. Чтобы взлететь в небо – нужно о небе мечтать. Человечеству дали возможность бороздить космос, но оно занимается потреблением – пьёт пиво, смотрит сериалы, тонет в социальных сетях. С рождения видит лозунги: потребляй! Купи сегодня! Живи настоящим! А ведь когда-то было совсем по-другому! Как воодушевлялись наши сердца от простого лозунга: «Вперёд – к звёздам! Сделай сказку былью!» Нас манили загадки древних цивилизаций, обратная сторона Луны, каналы Марса... Мы мечтали построить справедливое общество – общество, где каждый мог бы быть честным – перед собой, друзьями, страной...
6. Отбой
Ребята уже затопили голландку, поставили углом две лавки. От голландки, обставленной стульями с мокрыми пальтишками, сырыми валенками, варежками, носками, сейчас идёт ощутимое тепло, а под утро наши тощие тела мёрзнут под байковыми одеялами, поэтому мы спим в рубашках и кальсонах. Антонина Ивановна, наша сегодняшняя дежурная воспитательница, тоже эвакуированная, будет сейчас читать. Мне оставили ужин, я быстро его съедаю. Пока мыл тарелку и стакан, все места возле Антонины Ивановны заняли. Поэтому сажусь на пол, на половички, поближе к ногам чтеца. Напряжение в лампочке настолько слабое, что не имеет смысла её включать – красная спиралька еле отгоняет темень. Поэтому на табуретке рядом со стулом воспитательницы ставят керосинку, она надевает интересные очки – внизу, полукругом, располагаются другие линзы. От неё пахнет духами, на пальцах кольца. Девчонок, по установившейся традиции, на подобные чтения не пускают, и поэтому на них шикают и прогоняют, если они как бы невзначай заглядывают в палату. После шумной возни наконец-то устанавливается тишина, и к нам приходит волшебство – Антонина Ивановна начинает читать. Перед нашим взором разворачиваются сказочные миры – мы, затаив дыхание, следим за судьбами героев, королей и богов. На некоторое время становимся соучастниками действа, которое властно вторгалось в нашу жизнь. Словно по нашему мановению, меняются картины, меняется время, место приключений. На стене, в красноватых отсветах неторопливого огня керосинки, запечатлеваются картины мудрости и опыта человечества, и мы учимся выбирать лучшее из поступков героев: бредут в песках аргонавты, Али-баба расправляется с разбойниками, Данила-мастер творит свои шедевры. И всей душой мы – с ними. Сегодня знакомимся со сказками Афанасьева: тут и дремучие леса, и говорящие звери, и прекрасные царевны в платьях, вышитых скатным жемчугом, и герой, который побеждает зло... Я смотрю на перстень Антонины Ивановны. Он тоже придаёт волшебства происходящему: камень в перстне лилово-сиреневый и загадочно мерцает искорками. Так же загадочно и таинственно блестят глаза моих товарищей, они затаили дыхание... За окном завывает пурга, стучится в окна – здесь же тепло, гудит пламя, в тишине звучит голос Антонины Ивановны, а в наших душах сплетаются причудливые картины сказок, былин и приключений.
Когда прочитана одна большая сказка, мы просим, почти умоляем, чтобы нам прочитали другую, и так у нас слаженно и дружно получается, что Антонина Ивановна улыбается и соглашается прочитать ещё одну короткую историю.
После чтения спать, конечно, не очень-то и хочется, поэтому я спрашиваю:
– Антонина Ивановна, а что такое скатный жемчуг?
Она улыбается и складывает очки:
– Раньше, Петя, на Руси добывали свой жемчуг – речной, и он был не хуже заморского. Так вот, чтобы определить его ценность – а ценился круглый, – жемчуг помещали на ровную поверхность, наклонённую под определённым углом. Если жемчужина была достаточно круглой, то она скатывалась. Это и был «скатный жемчуг».
– Антонина Ивановна, – это уже Митька, эвакуированный из-под Смоленска, – а почему во многих сказках русский мужик всегда хотел получить всё сразу и много и при этом не работать? Так, наверное, неправильно?
Ребята тут же зашумели, явно не согласные с таким утверждением, а Митька стал объяснять, что он не против героев сказок, что он просто спросил...
Антонина Ивановна принялась успокаивать их:
– Тише, тише, ребята! Действительно, у некоторых может создаться такое впечатление, но это неверно! Не следует вам забывать, что истории эти складывали люди, которые работали на толстого барина день-деньской и ничего за это не получали; рассказывали же они эти истории для того, чтобы помечтать, чтобы как-то облегчить, пусть даже и в мечтах, свою долю... Ну, а сейчас умываться и спать!
После того, как наши ноги вымыты, лица умыты, верхняя одежда аккуратно повешена на спинки стульев, а полотенца на дужку кроватей, нянечка крестит нас и выключает свет. В спальне, тесно уставленной кроватями, с дощатыми, скрипучими полами, на минуту устанавливается тишина. Сквозь заиндевевшие окна корявые сучья отбрасывают беспокойные тени, и мутная луна, потухая, наводит тревогу. Но это не надолго. По очереди начинаем свой рассказ. Я, как и многие другие, потихоньку щиплю лепёшку: Колька угостил всех ребят. Крошки тают на языке, а в ушах слова:
– Мы победим фашистов, а после войны – долгой и трудной – заживём счастливо и сытно...
Мы рисуем друг другу фантастические картины: ракеты пронзают космос, люди на Луне, подъёмные краны до неба на Марсе, а на горизонте ретрансляторы шлют приветы во все края Вселенной!
Мы верим – так и будет! В наших сердцах – горячих, бесстрашных! – зреет будущее...
И здесь я говорю: сейчас я сбегу. На фронт, к отцу.
* * *
Я иду по тёмным улицам навстречу судьбе. На улицах темно. Они пустынны и тихи. Народа не видно. Фонари не зажигают, а тусклый керосиновый свет в окнах некоторых домов напоминает о мирных днях. Мороз крепчает. Свивается паром у лица, оседает игольчатыми кристалликами снежинок на бровях и в носу. Где-то побрёхивают невидимые собаки, пытаясь, наверное, согреться. Дымы от печных труб тянутся в ночное небо, и торжественную тишину нарушает скрип моих ботинок по замёрзшему снегу. Иду и неторопливо думаю о том, что нахожусь далеко от Москвы, в глубине России, и что здесь тоже люди: они тоже любят, живут, ругаются, мирятся, помогают – и это по-своему чудесно! Вот – Колька... Никогда бы не подумал, что так далеко от Москвы найду ещё одного друга, который мог бы за меня бескорыстно полезть в огонь и в воду... От чего же зависит существование таких людей, как Колька? Может быть, от места рождения? Хотя нет – достаточно было и здесь плохих и злых мальчишек: отбирают хлеб, грубят воспитателям, курят, матерятся, могут и пенделя отвесить... Так ворочаются мои мысли, пока тёмные улицы провинциального городка не выводят меня к вокзалу...
7. Встреча
Станция встречает пятнами жёлтых огней, гудками маневровых паровозов и шлейфами дымов. Жизнь здесь с приходом ночи не кончается. Небо постепенно заволакивает туманной хмарью, звёзды прячутся в ней. Перрон – очищенные от снега доски – поскрипывает под ногами. Я иду к мотающемуся на ветру фонарю в конце перрона. Пятно света освещает небольшой пятачок, а сбоку, буквой «г», темнеет водонапорная колонка. Из неё замёрзшими соплями свисают сосульки. Прохаживается военный патруль – на меня не обращает внимания, куда-то спешат работники в спецовках поверх фуфаек. Попадается дежурный с квадратным фонарём, шугает. Около входа с надписью «Начальник станции» стоят сани. В них впряжена лошадь с торбой на морде и попоной на крупе.
Теперь я внимательнее вглядываюсь в здание вокзала. Оно каменное и красивое – дореволюционное: стены украшены узорами из кирпича, окна высокие и стрельчатые, фронтон с башенками и кокошниками... Моя решимость окончательно тает, и я, насквозь промёрзший, сквозь завизжавшую дверь на тугой пружине, окунаюсь в темень помещения.
Горит лампочка над окошком билетной кассы. Свет её расплывается мутным пятном в замёрзших окнах и отблескивает редкими искрами в ветках фантастических растений, разросшихся буйным цветом на морозных стёклах. Вокзал не отапливается. Много прячущихся в темноте людей. Приглушенные голоса и осторожные покашливания гулко отражаются от тёмных углов, а деревянная лавка ничуть не греет. Но после улицы кажется мне, что здесь тепло и уютно.
У войны свои звуки. Они пришли в темени ночи, на крыльях тупорылых самолётов с нерусскими крестами, да так и остались чуждыми, потусторонними – в ударах испуганного сердца.
Свет прожекторов резал ночь, кромсал эти звуки, и они расползались по закоулкам, чтобы уйти со светом дня, маскируясь и таясь в тревожных гудках заводов, пронзительных сиренах пожарных машин, свистках военных регулировщиков и надрывных плачах женщин. Даже в чёрной глубине репродукторов прятались они, проявляясь низкими нотами голоса Левитана.
Я думал, что уехал от них, но они ехали за мной, до поры до времени маскируясь под взбаламученные шумы придорожных вокзалов и гулкие вскрики манёвренных «кукушек». Я узнал их сейчас, придя на эту станцию. И сердце моё вновь застучало, как там, в Москве... Война была всюду, от неё нельзя было спрятаться...
Не знаю, сколько я сидел в полумраке, стуча зубами и ворочая заледеневшими пальцами в ботинках. Но онемевшее лицо начало оттаивать, а из носа потекло. Люди вставали, куда-то бегали за кипятком, и им согревались. Я же боялся лишний раз пошевелится – лишь оглядывался, пытаясь увидеть Кольку, но так и не увидел.
А потом услышал гудок, в дверь вокзала кто-то заглянул и крикнул: идёт! Тёмная масса дрогнула, зашевелилась и люди потянулась к выходу. Вскочил и я. И в толпе очутился на улице.
Дальнейшее я вспоминал много раз, и происходящее будет раз за разом, словно картина, вставать перед глазами.
Подходит поезд. Визжа тормозными колодками, пуская искры из трубы в морозное небо, весь объятый паром, отпыхиваясь и чихая, останавливается у перрона. Работники с молотками на длинных рукоятках тут же начинают простукивать тормозные буксы. Из теплушек на жалобно заскрипевшие доски ссыпаются красноармейцы.
Я помню, какими весёлыми они были! Все в белых полушубках и валенках, бравые, весёлые, подтянутые – словно богатыри из сказок! Я смотрел на них во все глаза! И понимал, что этим солдатам – теперь и моим тоже! – страх не был ведом... Они ничего не боялись, и всё им было под силу – и даже ночь будто отступила и истаяла. Именно в эту минуту понял я, что никогда фрицам нас не победить! И стало мне так легко на душе и спокойно, что хотелось бежать к солдатам и обнимать их, говорить им радостные слова!
Пространство мигом стало тесным – от шуток, разговоров, звуков гармошки. Я бегу вдоль вагонов, ища теплушки с лошадьми. Но после увиденного уже понимаю всю детскость и наивность нашей с Колькой затеи. Вот тут и натыкаюсь на Марию Михайловну.
– Господи, сынок, а ты откуда?! – она всплёскивает руками, но тут же бежит дальше, жадно всматриваясь в лица бойцов: Серёжа, Серёженька! – а за ней Колька с мешком на плече.
– Ну, что?
– А-а... – качаю отрицательно я головой.
– Ладно! Айда! – машет он мне рукой, и мы еле поспеваем за матерью.
Я вижу, как они встречаются: высокий парень с такими же весёлыми глазами, как у Кольки, чисто выбритый, крепко целует Марию Михайловну. «Ну, вот и свиделись, мать!» – говорит он, а она крепко его обнимает и замирает на целую минуту.
Затем Сергей оборачивается к младшему брату:
– Привет, Коляха!
Он подкидывает Кольку в воздух, прижимает и так же, как мать, трижды крепко целует. Замечает меня:
– Привет, боец! – крепко жмёт руку. – Ты кто таков?
Я вижу его улыбающиеся глаза и ничуть не пугаюсь. Называю себя – мы знакомимся, затем немного отдаляюсь, чтобы не мешать им разговаривать.
Колька что-то спрашивает, Сергей отвечает, Мария Михайловна пытается совать мешок с продуктами, а Сергей отказывается: ничего не надо, мать, всё есть, всё в достатке, и деньги не возьму! Отставить слёзы! А вот за табак спасибо! Знатная наша махорка! Как здоровье? Чувствую себя хорошо! Обо мне прошу не беспокоиться. Ну, а как вы тут поживаете? Как дома?
Мария Михайловна начинает рассказывать про хозяйство, отелившуюся корову, про здоровье родственников, про мужа, от которого вот уже второй месяц нет известий...
Я смотрел и слушал, и не важны были разговоры, важны были мгновения кровной близости. Какой я был дурак, когда не настоял, чтобы меня тоже взяли провожать отца! Нужно иногда доверять сердцу, а не близким. Вот сейчас стоял и наполнялся тем, чего когда-то недополучил, что когда-то пропустил...
А время неумолимо! Вот и отправка. Паровоз даёт предупреждающий гудок. Засвистели комвзводов, забегали вдоль составов красноармейцы.
Сергей прощается с родными и подходит ко мне:
– Прощай, боец! В настоящее время я командир отделения. Ребята все – участники боев с японскими милитаристами, с боевыми уловками знакомы, все хитрости фрицев уже знаем. Так что с нами разговор им вести очень опасно. Москву отстоим!
– У него ещё отец под Москвой сражается, может быть,
найдёшь при случае, – добавляет Колька, – а то никаких весточек, как ушёл... Ну, Петьк, давай адрес. Принёс?
Я достаю листок с адресом войсковой части и фамилией и говорю:
– А адрес интерната не успел написать...
– Обязательно найдём, а адрес сейчас запишем! – говорит Сергей, быстро открывает свою командирскую сумку и достаёт карандаш. – Диктуй!
Когда адрес интерната записан, Сергей крепко жмёт мне руку:
– Про отца твоего постараюсь узнать и с оказией адрес передам по назначению. Учитесь, помогайте старшим!
Он оборачивается к матери:
– Ну, мама, до свидания! Желаю вам лучших успехов! Недалёк тот день, когда мы сможем вздохнуть всей грудью и скажем: ну вот, жизнь вошла в привычную колею!
Мария Михайловна плачет...
– До свидания, Коляха! Не подводи фамилию, оставайся
честным человеком, береги мать, помогай младшим!
Паровоз свистнул ещё два раза, лязгнули буфера, состав вздрогнул...
– Ну-ну, мать, – говорит Сергей матери, которая всё никак не отпускает его, – ну, будет тебе! Пора!
– Да, да, сынок, с Богом, с Богом! – она его крестит, вытирает глаза, закусывает губы. – Помогай вам Бог!..
И когда Сергей уже вскочил на ступеньку движущегося вагона, то ещё крикнул, махая рукой:
– Мы победим! Обязательно победим, вот увидите – победим!!!
А Мария Михайловна шепчет, глядя вслед, но обращаясь к нам:
– Деточки, вместе будем ждать. Победу ждать...
Эпилог
А потом было контрнаступление Красной Армии под Москвой! Фашисты драпали. А ранней весной пришёл вызов от мамы. Меня отвезли в один из уральских городков, где мы и жили до самой Победы. Кольку и его семью я больше не видел. Как не увидел больше и папы. Но всегда они будут со мной. Как и ребята из школы-интерната, как тот состав с бойцами-сибиряками, как наша вера в победу добра и правды. Теперь я знаю, для чего человеку память. Для чего ему мечты.
Самое лучшее бытие человека – это состояние мира. Я сижу у окна. Окна высокие. Створки открытые. В класс врывается ветерок. Колышет карты, трогает волосы друзей. В светлом классе с высокими потолками стоит мирная тишина – я улыбаюсь: мои друзья сосредоточенно пишут в тетрадях последнюю контрольную работу в этом году и не замечают, как наблюдаю за ними. Мне радостно просто так – без всякой причины: потому что решён пример, потому что на дворе май, берёзы покрылись изумрудными листочками. Потому что вечером мы пойдём на оперетту с папой и мамой. Потому что рядом со мной школьные друзья, и потому что я разучил ещё одну фортепианную пьесу – и впереди столько мирных, радостных, летних дней! Надо только лишь мечтать о них и верить, что так и будет всегда!
И пока была жива эта вера и подобные мечты – пока были живы такие вот мечтатели, – страна цвела, страна жила!
Время неумолимо – нас осталось мало.
В чьих душах эта вера сейчас? В чьих сердцах мечты?
Остались ли?..
