Герман Шеффауэр (1876–1927) – незаурядная фигура. Поэт, журналист, переводчик и прозаик. Любимый ученик Амброза Бирса, близкий друг Джека Лондона, он начинал (как поэт) в Калифорнии, вел – как и подобает художнику – богемный образ жизни, много путешествовал (в том числе по Африке); жил в Англии, накануне Первой мировой обосновался на исторической родине – в Германии; писал на английском и немецком. Как новеллист известность завоевал в 1910-е публикациями в крупнейших англоязычных литературных журналах. Тогда же его рассказы часто и с удовольствием переводили и публиковали на русском. Увы, знакомство прервалось в конце 1920-х; в наши дни писатель забыт, но явно заслуживает иной участи. Подтверждением тому два очень разных сюжета, с которыми предстоит встреча читателей журнала.

Герман Шеффауэр

Вендетта

– Четыре-четыре-один-три... – торопливо по-итальянски бормотал Удо Рутани, расхаживая взад и вперед.

Издалека, со стороны гор, донесся хриплый звук автомобильного рожка. Волчьи шаги Рутани оборвались, свет заката заиграл на впалых щеках и косматой бороде. Он тревожно напрягся: казалось, даже уши прижались к голове.

– Скорее, скорее, Николо! – закричал он.

Юноша – красивый, точно пастух из античного мифа, но с рассеянным взглядом дебила в огромных глазах – поднял свою сестру-калеку и с быстротой пантеры отнес ее в дом. Мгновение спустя он вернулся, сжимая в руках ружье. Николо передал оружие отцу. Тот спрятался за большой винной бочкой; слабоумный притаился рядом. Отсюда они могли видеть дорогу: она изгибалась дугой возле их каменного дома и бежала дальше по краю большого пастбища. Дело происходило в горной части Калифорнии. Луг тянулся до самого края отвесной пропасти; ее дно находилось на семьсот футов ниже горной долины. Далеко внизу виднелась проезжая дорога.

Между высокими кедрами и соснами поднялось облако пыли. Еще мгновение, и показался открытый красный автомобиль. Его кузов был покрыт толстым слоем пыли. В машине сидело четверо. Фыркая и отдуваясь, машина вползла на возвышенность и миновала дом; отец и сын Рутани впились глазами в проезжавший экипаж.

– Три... пять... девять... один... – медленно прочитал Николо.

Отец опустил ружье, передал его Николо и пошел к маленькой каменной часовне, которую собственноручно выстроил на краю дороги, рядом с домом. В нише стояла ярко раскрашенная статуэтка Девы Марии. А под ней, на глубине шести футов, в чужой земле вечным сном спала Карла, его жена, которая вместе с мужем много лет назад покинула Капонеро в Сицилии и отправилась в чужой край на Дальнем Западе США.

Удо Рутани опустился на колени, прошептал короткую молитву и перекрестился. Это была молитва об исполнении мести – старинная молитва, такая знакомая уроженцам Сицилии, которые лелеют месть, как любимое дитя.

Три года назад маленькая дочь Удо, Джулия, вместе с братом пошла на горный склон – она страстно любила собирать горные цветы. На обратном пути девочку сбил огромный серый автомобиль, который, точно призрак смерти, налетел на брата и сестру на крутом повороте из-за скалы и промчался, как вихрь, вниз по дороге. Николо отнес домой окровавленную Джулию с переломанными ногами и в отрывистых бессвязных фразах рассказал отцу о несчастном случае. Автомобиль – автомобиль-демон – серый и длинный, как корабль, налетел на них; внутри сидел толстый бородатый человек, лицо его было скрыто очками-маской. Когда из-под колес серого экипажа донеслись душераздирающие вопли Джулии, жестокий гонщик не остановил машины. Как вихрь, пронеслась она мимо Николо, но юноша успел прочитать номер: «4-4-1-3». Скудный ум дебила еще никогда не выказывал такой остроты.

Удо Рутани, охваченный горем и доходившей до безумия злобой, оседлал лошадь и сам отвез Джулию в поселок Колон-Гэп – ближайший от них населенный пункт, за тридцать миль от дома. Бедняжка не умерла, не умерла и жажда мести Рутани. До несчастья прелестное дитя соединяло в себе всю радость его жизни; он тем более любил ее, что ее брат Николо от рождения был слабоумным. И, глядя на свою Джульетту, исхудавшую, с искалеченными ногами, Удо чувствовал, как к глазам подступают слезы, а сердце переполняется жгучей ненавистью.

 – Четыре-четыре-один-три, – повторял он постоянно и заразил своего сына духом неумолимой вендетты; идиот решил отплатить серому автомобилю с проклятым номером. Эта идея впилась в бедный мозг Николо, запустив в него невидимые когти и зубы. Скудный умом, он писал, вырезал, выцарапывал роковые цифры, где только мог: на стенах, на старых лоскутах бумаги, на стволах деревьев, на кирпичах, на пыльной дороге – всюду.

– Когда-нибудь, Николо, – говорил ему Удо, – серое чудовище явится снова. Будем караулить его днем и ночью. Будем ждать проклятый номер. Мы должны быть всегда готовы встретить ненавистный автомобиль...

Зимой горные дороги скрывались под густым слоем грязи или снега, и в Сьерре моторных экипажей не было. Но в другие времена года – то больше, то меньше, но путешественники из низин поднимались в горы на своих пыхтящих автомобилях. Многие проезжали мимо дома Рутани, и проницательные глаза отца и сына на каждом из моторов отыскивали номера.

Горные лозы Удо Рутани с мелкими и жесткими итальянскими гроздьями всегда поспевали позже, нежели виноград в низинах.

Сицилиец, его сын и два наемных работника-китайца прилежно собирали синие запыленные кисти. Большой пресс в погребе Рутани давил ягоды, из-под него лились лиловые струи, красная пена в огромных бочках с каждым днем поднималась всё выше. Скоро бочки и бочонки отправятся в долину, в поселок, – к ближайшей станции железной дороги.

Мужчины работали на виноградниках и в погребе. Маленькая Джулия скучала. С крыльца или из кухни она смотрела на горы и ущелья, на раскрашенную Святую Деву в каменной нише, думала о своей матери, которая спала под этой запыленной, облитой солнцем скульптурой.

Приближалась годовщина смерти Карлы – двадцать седьмое октября, и Джулии вздумалось набрать цветов и украсить ими священное изображение. Звать с собою Николо или отца девочка не хотела: они слишком заняты; бедняжка решила отправиться одна. На костылях она могла доковылять до хорошо знакомого ей места, где росло особенно много самых красивых цветов. Это был открытый луг на склоне между соснами над обрывом. Там протекал маленький ручей, с веселым говором он падал с утеса на дорогу. Девочка отлично помнила всё это, потому что открыла тот прелестный луг три года тому назад, как раз перед тем, как серое чудовище выскочило неизвестно откуда и искалечило ее. Ей захотелось снова побывать на цветущей поляне. Там, вдобавок ко всем очарованиям, порхали бабочки и среди травы копошились маленькие красивые насекомые.

Отец и брат Джулии работали в самой дальней части виноградника. Памятник над могилой Карлы казался печальным и одиноким. Конечно, обе – и Святая Дева в нише, и мать Джулии, там, под землей, – будут рады, если она принесет им венки и гирлянды.

Бедная девочка подняла корзину, взялась за костыли и украдкой вышла из дома. Костыли оставляли ямки и борозды в глубокой пыли; время от времени один из тяжелых башмаков тоже оставлял след на дороге.

Стемнело.

– Джулия еще не начинала готовить ужин, – сказал старший Рутани, не видя дыма над трубой дома.

Николо осклабился; в этот вечер сестра обещала приготовить его любимое кушанье – ризотто.

Когда совсем стемнело, отец и сын направились к дому; китайцы ушли в сарай стряпать себе ужин.

– Джулия еще не засветила лампы, – заметил Удо.

Николо побежал легко и грациозно, как олень, и первый вошел в дом, но через несколько мгновений снова показался на крыльце. Его зубы стучали, как от озноба, глаза, казалось, были готовы выскочить из орбит.

– Пропала, исчезла! – с отчаяньем закричал он.

Панический страх мгновенно охватил Удо. Он кинулся в дом, осмотрел все комнаты, все углы; звал дочь, произнося самые ласковые имена. «Джулия, Джулия!» – разносился по дому его дрожащий голос.

Наконец Удо зажег свечу, прошел с нею в погреб и полными ужаса глазами стал поочередно заглядывать в большие чаны, где бродило молодое вино.

Но вот на дороге раздался срывающийся голос Николо. Он стоял на четвереньках в белой дорожной пыли, указывая на глубокие темные ямки, оставленные костылями; потом быстро вскочил и побежал, как собака по следу. Отец пошел за ним, освещая дорогу фонарем.

Следы привели к травяному откосу. Николо с быстротой обезьяны понесся вверх; его фигура черным силуэтом перемещалась на фоне неба, освещенного звездами. Удо шел за ним и всё время кричал:

– Джулия, Джулия!

Через несколько минут Николо наткнулся на один из костылей девочки, сделал несколько шагов и, бессвязно бормоча, указал пальцем вниз, на дорогу, белевшую под крутым утесом. Старший Рутани увидел Джулию: она лежала в пыли, второй костыль оказался у нее на груди; кругом виднелись разбросанные цветы.

Удо Рутани мигом очутился подле дочери. Он опустился перед ней на колени и то шептал молитвы, то выкрикивал страшные проклятия. Конечно, ее снова сбила одна из этих проклятых машин! Но где же в таком случае следы колес? Может быть, она просто упала с утеса? Он поднял Джулию; она разомкнула губы и застонала. Ее левая, давно поврежденная нога и левая рука беспомощно висели. Обе были сломаны. Рутани застонал и снова опустил ее на мягкую пыль. Николо присел подле сестры, бормоча что-то невразумительное.

Где-то наверху послышался слабый звук автомобильного сигнала. Удо прислушался и выпрямился во весь рост. Может быть, машина убийцы? Он не мог отделаться от мысли, что Джулия снова стала жертвой стального чудища.

Металлический звук сигнала приближался: снопы ярких белых лучей прорезали мрак долины. Призрачным серпом вынырнув с правой стороны, появились два ослепительных раскаленных солнца, два огненных глаза. В их свете рельефно вырисовывалась маленькая группа на дороге: Джулия, лежащая в пыли среди цветов, Рутани, дико смотрящий на белый свет фар, и Николо, напряженный, как кошка перед прыжком.

Приближавшееся чудовище хрипло ревело, но три фигуры на дороге не двигались. Когда автомобиль оказался футов за сто до них, послышался лязг и скрежет. Экипаж остановился. К Рутани подбежал молодой человек с лицом, покрытым пылью.

– Что тут у вас? – спросил он.

Ему никто не ответил. Отец и сын смотрели на него глазами, полными ненависти и недоверия. Джулия сделала движение и опять застонала.

– Боже мой, – продолжал водитель, – маленькая девочка разбилась... Что произошло?

Удо Рутани плохо говорил по-английски; он только указал на утес слева.

Молодой человек опустился на колени, посмотрел на девочку, приподнял ее руку, ногу.

– У нее сломана нога, да и рука тоже! – произнес он. – Кровь течет... Где живет доктор, ближайший доктор? Я немедленно отвезу ее к нему.

– Нет, – гневно возразил отец, – нет, нет!..

– Но ведь она умрет! Ей нужна медицинская помощь! Где живет доктор?

– За тридцать миль отсюда, в поселке.

– Давайте положим ее в автомобиль. У меня несколько мягких пледов. Позвольте...

– Нет, нет!.. – с ожесточением повторял Рутани.

Он поднял свою дочь, потом взял фонарь. Джулия закричала от боли.

– Положите ее в экипаж, – сказал ему молодой человек. –
Я отвезу ее к доктору.

Он дотронулся до плеча Рутани, но Удо молча направился к дому. Водитель посмотрел ему вслед, потом вернулся к автомобилю и взялся за руль. Сев в экипаж, он заметил идио-
та, который стоял подле него и с напряженным любопытством следил за каждым движением его рук.

– Отдайте мне девочку, – снова крикнул молодой человек, когда его огромная серая машина поравнялась со старшим Рутани. – Почему вы не хотите, чтобы я отвез ее к доктору?

Но сицилиец трагически мрачно молчал. Дойдя до каменной ниши, он положил девочку к подножию, точно жертвоприношение, и начал молиться.

Молодой человек проехал мимо. Он решил привезти доктора.

Серый экипаж быстро покатился по спуску с горы. Если бы водитель повернул голову, он увидел бы, что отец и сын вглядываются в ярко освещенный задним фонарем номер экипажа.

– Четыре, четыре, один, три! – закричали они в один голос, но шум автомобиля заглушил их восклицания.

* * *

Водитель по имени Леонард Фарним купил этот автомобиль год тому назад у одного богача – настоящего маньяка скорости по имени Мартин Лунт, – тот искал себе другую машину – еще мощнее и еще быстрее.

Лунт хвастался, что три года тому назад совершил рекордный пробег по горам Сьерры на своем серебристо-сером моторе. Теперь автомобиль снова катился по той же дороге.

Фарним мчался по склону горы; шляпа слетела с головы, волосы развевались. Горная пума притаилась на дереве, готовясь к прыжку; ее зеленые светящиеся глаза бросили удивленный взгляд на странное создание, несшееся внизу. Ослепленные светом фонарей, кричали совы; летучие мыши суматошно носились над головой Фарнима.

Наконец он въехал в спящий поселок и при свете фар скоро на стене одного из домов увидел золотые буквы фамилии доктора Брентона – молодого человека, совсем недавно начавшего здесь практиковать.

По просьбе Фарнима врач тотчас подготовил все нужные материалы – лубки, бинты, обезболивающие и сел в экипаж.

– Пожалуйста, остановите машину возле того белого дома, мы еще должны захватить медсестру, – попросил доктор.

Он вошел в коттедж и через несколько минут вышел с черноглазой девушкой, которую представил как мисс Эмили Брентон. Девушка заняла заднее сиденье. Большой автомобиль, точно неутомимый бегемот, повернул обратно свои пылающие глаза и начал взбираться по дороге в гору.

– Это итальянец? – спросил доктор Брентон, уже знавший, в чем было дело. – Помнится, мой предшественник, доктор Морс, рассказывал о несчастье, случившемся возле дома напротив часовни: маленькую девочку искалечил автомобиль.

Они приехали к дому Рутани около полуночи. Передняя комната была освещена. Доктор Брентон и мисс Эмили вошли
в дом. Фарним оставил серый автомобиль под деревом на маленькой поляне, недалеко от дороги, и стал ждать. Он видел, как странные тени двигались мимо освещенного желтым светом лампы окна, до него долетали взволнованные голоса. Наконец Брентон спустился со ступеней крыльца.

– Сложные переломы, – сказал он. – Тем не менее, я вправил кости руки и ноги. Это та самая девочка, которую лечил Морс; сломана опять та же нога. Увы, Морс тогда совершил ошибку. Но теперь, когда кости срастутся как следует, девочка будет ходить без костылей.

– А что говорит безумный отец?

– Он вне себя от радости. Кричит, обнимается, болтает что-то по-итальянски; но его сын странный малый – мрачный и злой. Да вот они оба!

Старший Рутани подтащил сына к автомобилю, схватил руку Фарнима, поцеловал ее и, задыхаясь, рассыпался в благодарностях. Он попробовал заставить Николо тоже поблагодарить Фарнима и попросить у него прощенья.

– Смотри, это ведь не толстый человек. У него нет бороды, – твердил Удо. – Не он изувечил Джулию. Ты ошибся.

Но слабоумный только хмурился и скрипел зубами, а когда отец дернул его за ухо, с бешенством вырвался и показал на покрытый пылью номер автомобиля и громко произнес:

– Четыре-четыре-один-три!

Старший Рутани провел доктора и Фарнима в дом и поставил на стол вино, хлеб и большой окорок. Пришла мисс Лери и съела кусочек хлеба.

– Слишком поздно ехать обратно, – заметил доктор.

– Наверху есть большая кровать, – сказал Рутани.

– Благодарю вас, – ответил Брентон, – но я лучше переночую на открытом воздухе. А вы, мистер Фарним?

– Я лягу в автомобиле или рядом.

– Отлично, устроимся вместе. Здесь не бывает росы. Я думаю, мисс Эмили, вам будет удобно на диване рядом с пациенткой?

– Вполне, – ответила она.

Брентон и сестра пошли еще раз взглянуть на Джулию. Фарним вынул из автомобиля несколько мягких, толстых дорожных пледов и устроил из них два ложа.

Доктор долго не возвращался. Фарним стоял, прислонясь к дереву, и упивался красотой ночи. Потом вспомнил, что еще не осмотрел свой автомобиль, – он обычно делал это каждый вечер.

Он зажег один из керосиновых фонарей, оглядел машину и завел двигатель. В тишине горной страны этот звук казался хриплым мурлыканьем чудовищной кошки.

– Мистер Фарним!.. – позвал его Брентон.

Молодой человек поставил фонарь на землю и прошел на веранду, где его ждали доктор и медсестра.

Месяц на ущербе, но очень яркий, поднялся над цепью гор и залил всё кругом холодным, прозрачным светом. Что-то невидимое для трех людей на веранде проползло через двор, миновало дорогу и направилось к большому автомобилю.

Это был Николо, державший в руке заржавленный серп. Он не спускал своих безумных темных глаз с моторного экипажа, который тускло блестел при свете месяца.

Слабоумный подкрался к полированному чудовищу и тронул одно из его жестко надутых колес. Ненавистный номер бросился в глаза Николо: он погрозил машине серпом, прополз вперед, заглянул в выпуклые, похожие на глаза животного, стекла фонарей и наклонил голову, чтобы прислушаться к биению чего-то, что он считал сердцем механизма.

Почему чудовище не шевелится? Опасливо, готовый бежать при малейшем знаке неудовольствия со стороны странного существа, Николо скользнул на место водителя и принялся наугад дергать рычаги.

Фарним услышал изменившийся звук двигателя автомобиля, вскрикнул и кинулся с веранды к машине, которая двинулась с места. В ту же секунду молодой человек заметил большую, растрепанную голову идиота у руля... Машина покатилась быстрее. Сделав огромное усилие, Фарним нагнал автомобиль и вскочил в него сзади.

Николо стоял подле рулевого колеса, но не правил машиной. Он кричал, восхищенный быстротой движения и своей властью над огромным зверем.

Фарниму удалось добраться до него. Николо обернулся и увидел водителя. Одной рукой слабоумный схватил Фарнима за горло, другой дико взмахнул серпом.

Автомобиль прыгал и раскачивался, двигаясь по неровной почве. В темноте Фарним смутно различал зиявшую впереди пропасть: отдаленную, похожую на призрачное озеро низину, и резкую линию обрыва. Автомобиль несся навстречу гибели. Фарним вскрикнул... Николо, скаля зубы, размахивал серпом и бормотал что-то по-итальянски. Фарним отчетливо видел приближавшуюся бездну. С криком отчаянья он бросился вон из автомобиля, увлекая с собой Николо, который по-прежнему крепко держал его в объятиях. С глухим шумом оба упали на густую траву в каких-нибудь двух дюймах от колес несущейся машины. Фарним с трудом поднялся на ноги, а его великолепный экипаж исчез: из глубины донеслись страшный шум и треск; казалось, эти могучие звуки взорвали молчанье ночи и потрясли всё кругом. Дебил бросился наутек. Через минуту подбежал доктор Брентон с искаженным ужасом лицом. Вместе с Фарнимом он подошел к краю пропасти. Они заглянули вниз.

На середине отвесной стены виднелся выступ. На нем росла огромная сосна. Автомобиль угодил точно между деревом и утесом и теперь тускло блестел в бледном лунном свете.

* * *

Старый возница почтовой кареты, запряженной четверкой лошадей, тихо ползет, огибая подножие утеса. Кучер всегда показывает пассажирам на дерево, растущее под странным углом на высоте трехсот футов от земли. Разбитый автомобиль лежит, точно печальный скелет, зажатый между мертвым гранитом и живым деревом.

Зоркие глаза, – а более зорких глаз, нежели у Николо Рутани, нет, – всё еще могут различить номер машины. Время от времени слабоумный подходит к краю утеса, смотрит вниз и с ликованием громко кричит в глубину:

– Четыре-четыре-один-три!

УКРАДЕННАЯ  СЛАВА

Френсис Брилл сидел на открытой террасе небольшого кафе у реки. Это было в Брюгге, в том самом Bruges la Morte из скандального романа модного нынче Роденбаха^*.

Он медленно пил гренадин, ибо Лондон, правосудие и Евлалия были где-то там, очень далеко... А рана, полученная на пароходе, который вез его через бушующее море в Остенде, сделала его неузнаваемым.

Мысль об этом сверкнула в его мозгу впервые, – при обстоятельствах, которые мы уже описали.

Бинты закрывали половину лица. Повязка фиксировала маленький деревянный лубок, который, в свою очередь, фиксировал поврежденный нос. Всё это, и главным образом повязка, внушали уверенность и повышали настроение. Голубые глаза сверкали поверх бинтов, и он знал, что это глаза замаскировавшегося преступника. Как бы там ни было, таинственность и значительность этой повязки сильно уменьшало то обстоятельство, что поврежденным оказался нос мистера Брилла. Но, в конце концов, ведь, бывало, и храбрейшим солдатам, как и благородным дуэлянтам, повреждали носы. И он был уверен, что бельгийские дамы принимают его за пострадавшего на дуэли.

Нос Френсиса Брилла прежде был прямым, очень аристократичным, и он им весьма гордился. Но во время плавания через Ла-Манш его бросило на переборку, и он сломал свой замечательный нос. Корабельный врач наложил необходимое количество ваты и бинтов и обещал Бриллу, что нос его останется таким же прямым и прекрасным, как прежде.

Этот маленький, в сущности, неплохой, но жуликоватый человек был еще совсем недавно клерком в адвокатской конторе Веббса и Треллинга в Лондоне. За три дня до описываемых событий он бежал в Брюгге. В его бумажнике лежало пятьсот фунтов, которые определенно должны были лежать в банке на текущем счету Веббса и Треллинга. А где-то очень неблизко, в квартирке в квартале Баттерси (всё это было так далеко, что и квартира, и ее обитательница казались ему нереальными и даже призрачными), жила некрасивая и немолодая женщина с заплаканными глазами. Она прижимала к полной груди жирную собачонку и оплакивала таинственное исчезновение своего молодого, элегантного супруга.

Ее звали миссис Евлалия Брилл.

«Мертвый город Брюгге» внезапно ожил. Издали доносились крики, которые становились громче по мере приближения. В кафе, на террасе которого сидел Брилл, ворвался продавец газет. Брилл купил у него газету – он немного знал французский язык.

Он прочитал первые строки и еле удержался от выкрика. Он лихорадочно читал репортаж о несчастье, приключившемся на море. Мухи вились вокруг забытого стакана с прозрачным гренадином. Френсис Брилл вздрогнул, когда увидел список утонувших и имена оставшихся в живых. Он вскочил так стремительно, что железный стул с грохотом прокатился по полу террасы. Имя Френсиса Брилла – да, это имя было напечатано черным по белому – оказалось в списке утонувших. И вот, сидя неподвижно, с широко открытыми глазами, Френсис чувствовал, как он исчезает из реальной действительности, как волны накрывают с головой его и прошлую жизнь. Неудачи, которые шли по пятам, наконец-то кончились. Он был вне опасности. Преследование, позор, тюрьма теперь ему не грозили. Евлалия стала вдовой, а он... Он мог родиться снова! Он жалел себя, но вместе с тем испытывал чувство гордости. Миллионы людей прочтут его имя и пожалеют о его безвременной кончине. И тут же ему пришло в голову новое имя, которое он будет носить в новой жизни. Кортни Севилл, вот кто должен был стать наследником Френсиса Брилла. «Да, – подумал он, – Кортни Севилл – очень аристократическое имя».

Френсис Брилл украл пятьсот фунтов у своих доверителей; Френсис Брилл бежал от старой, сварливой жены; Френсис Брилл приехал в Брюгге и зашел в это кафе, чтобы выпить стакан светящегося гренадина, и голова у него была вся в бинтах... Кортни Севилл встал, уплатил по счету и хорошо оставил «на чай».

Кортни Севилл с неделю ходил по «мертвому городу Брюгге». Итак, Френсис Брилл был мертв. Он пал смертью храбрых.

Французские и английские газеты воспевали его героизм.
О, он спас не одну дюжину женщин и детей! И утонул как герой, с улыбкой на устах. Имя его гремело на весь мир, оно стало бессмертным! Ради этого стоило умереть. Бывший Френсис Брилл не мог придумать лучшего выхода. Смерть стала для него источником новой жизни. Лишенный чести клерк Веббса и Треллинга, неверный супруг миссис Евлалии Брилл лежал на дне Атлантического океана.

Когда, наконец, сняли повязки и лубки, Брилл взглянул в зеркало и... вздрогнул. Да и было отчего! Его, столь прекрасный прежде, – греческий нос! – стал кривым и крючковатым. Теперь он торчал на лице, как орлиный клюв. Но всё-таки это был обыкновенный, нормальный нос, и Брилл вскоре утешился, – точнее, уговорил себя, что нос этот имеет вполне благородный и аристократический вид и что он сильно похож на нос славного Веллингтона.

Пока он носил повязку, у него успела отрасти борода, и теперь он стал любовно ухаживать за своей красно-коричневой порослью. Впрочем, это еще сильнее меняло его внешность. Таким образом, как по внешнему виду, так и по имени, Кортни Севилл был совсем другим человеком – не Френсисом Бриллом.

Он вернулся в Остенде и начал захаживать в казино, даже немного играл, но вскоре бросил, проиграв пятьдесят фунтов.

По прошествии нескольких недель им овладела скука, а потом потянуло в Лондон. Он затосковал по тому, к чему привыкли его глаза, к тем звукам, что он прежде слышал. Он тосковал по улицам и знакомым лицам. Даже лицо Евлалии казалось ему милее и добрее, чем прежде, хотя он и вздрагивал при мысли, что может встретиться с ее свирепой физиономией и услышать слова, произносимые язвительным тоном. Он спрашивал себя, не опасно ли ему возвращаться в Лондон? Ведь всё-таки он был Френсисом Бриллом, чью героическую смерть оплакивали во всём мире, хотя теперь он и носил вполне органичную маску Кортни Севилла.

С присущей ему импульсивностью, из-за которой он некогда женился на Евлалии, вообразив, что она богата; с присущим ему сумасбродством, благодаря которому он украл пятьсот фунтов, Френсис взял билет первого класса и направился в Лондон.

Лондон всё еще жил несчастьем, так сильно поменявшим жизнь Френсиса. Он был поражен, увидев свои фотографии, глядевшие с обложек иллюстрированных журналов, разложенных в витринах киосков. Кортни Севилл очень удивился, когда увидел возле своего собственного лица круг-
ленькое, чистенькое лицо Евлалии, которое украшала следующая подпись: «Недавно овдовевшая миссис Евлалия Брилл, единственным утешением которой является героическая смерть храброго супруга». Несколько дней спустя в газетах появилось следующее сообщение, набранное крупными буквами: «Брилл – беглец, присвоивший чужие деньги! Храбрость искупила позор!»

Всю историю его воровства рассказали публике. Он узнал мстительный нрав своего хозяина Джеймса Треллинга, – тот всегда его ненавидел.

Кортни Севилл жил теперь газетами, жил какой-то нереальной, призрачной жизнью. Понемногу им овладевал страх: он боялся, что его узнают, что выяснится его истинная личина. Но, несмотря на это, он не мог решиться покинуть свои любимые Стрэнд, Риджент-стрит и Пикадилли. Севилл полагал свою слабохарактерность проявлением гордости и силы воли. Но ходил по улицам стыдливо, как-то бочком, прятался в кафе, библиотеках, гостиницах и выходил только, когда ложились сумерки. Стоило ему заметить, что кто-нибудь на него смотрит, и его охватывала дрожь. В довершение всех стра-
хов – деньги заканчивались. Богиня счастья – эта неверная, капризная дама – предала и нанесла ему жестокий удар.

Однажды утром он по обыкновению сидел, обложившись газетами. Глаза его округлились от удивления, когда он прочел следующие строки: его дядя, Гектор Брилл, богатый скотопромышленник, скончался где-то в Австралии и оставил ему в наследство пятьдесят тысяч фунтов, которые, как сообщала газета, перешли во владение его вдовы, поскольку она была его ближайшей родственницей и единственной наследницей.

Газеты посвящали большие, полные сочувствия статьи, что деньги дяди пришли слишком поздно, чтобы уберечь племянника от ложного шага, но героическая смерть мужа пришла вовремя, чтобы спасти покинутую жену от стыда и горя.

Дух Френсиса Брилла корчился, скрежетал зубами от гнева и беспомощности. Пятьдесят тысяч фунтов! Он, вздыхая, посмотрел на свои последние соверены. Евлалия, покинутая, брошенная Евлалия, должна была всё унаследовать! Возможно, она снова выйдет замуж.

Невыносимая, низкая игра судьбы! Он взглянул на другого Френсиса Брилла – того, кто почивал в огромном саркофаге на дне океана, и позавидовал ему.

Что делать? Пойти к Евлалии? Взывать к ее жалости и надеяться на то, что она будет молчать? А затем уехать на континент и жить, как король, на деньги дяди Гектора?

Но когда он вспомнил о тех несчастных семи годах, что прожил с Евлалией, о том, как мучил его ее язвительный язык, он утратил мужество. Подле корпулентной Евлалии непременно фигурировал не менее отвратительный жирный Мопс, который всегда защищал свою хозяйку и показывал ему, Френсису, свои острые зубы, встречая шумным и визгливым лаем. Да, Евлалия теперь не сомневается в его смерти, но удовлетворена ли она этим? Вернее, примирилась ли она с тем, что его нет?

Если она поминала его добром, читая о его героических подвигах, то при одной мысли о том позоре, что он навлек на нее и на себя, ее должен был наполнить ужасный гнев. Она, безусловно, поймет, что он вернулся к ней исключительно ради наследства, и у нее не хватит слов, чтобы выразить свои гнев и возмущение. Но ведь это была Евлалия, – вероятно, она найдет нужные слова, чтобы передать его полиции. При этой мысли Френсис вздрагивал и бледнел. Но, несмотря на это, он всё-таки испытывал какую-то странную тоску по квартирке в Баттерси, по Евлалии и по некоторым блюдам, шедеврам ее кулинарного искусства.

Иногда по вечерам он отправлялся в Баттерси, доходил до Палмэри-Корт, где горизонт заслоняли высокие дома. Он стоял в глубокой тени, под деревьями, и смотрел на окна своей бывшей спальни и столовой. Он видел большую тень Евлалии, видел ее силуэт на желтоватых полотняных зана-
весках, когда она перемещалась по комнатам. Иногда ему приходилось крепко держать себя в руках, чтобы не взбежать по бетонной лестнице и не стукнуть дверным молотком. У него даже были заготовлены некоторые драматические фразы, и он был готов защищаться. Как она будет ошарашена, удивлена!..

«Евлалия, дорогая, добрая моя жена! – взывал он к ней в мыслях. – Я вернулся домой из ужасающих глубин изгнания! Ты одна, только ты заставила меня прийти, и я люблю тебя!»

К таким словам она не сможет остаться равнодушной. А вдруг она его не узнает? Но ему нетрудно будет доказать, что это именно он. Как глупо с ее стороны продолжать жить в этой казарме, полной вопящих детей. Он лично давно бы переехал в более элегантную часть города и сумел бы окружить себя достойной роскошью.

Однажды вечером он увидел Евлалию. Она, переваливаясь, вышла из двери, неся в руках корзинку. Такса Мопс качалась на кривых ножках всем своим червеобразным, длинным телом. Ее большие уши хлопали, когда она плелась за Евлалией. Вид Мопса, этого отражения сытого и самодовольного уюта, заставил Брилла вздрогнуть от отвращения. Но облик Евлалии в глубоком трауре тронул его до глубины души – у него даже екнуло сердце. «Евлалия!» – чуть было не закричал он. Ему вдруг захотелось перейти улицу и обнять ее. Но в этот момент из тени выполз страшный полицейский. При этом глаза его пытливо уставились на Френсиса.

Так в груди Кортни Севилла страх одержал верх над вновь просыпающимся чувством любви. Он постоял некоторое время у стены, затем, крадучись, вернулся в свою маленькую дешевую гостиницу в темном переулке у Чаринг-Кросс. Нет, вернуться невозможно. Евлалия должна была остаться вдовой Френсиса Брилла, а сам он должен остаться Кортни Севиллом. Она должна продолжать свою жизнь с ненавистным ему Мопсом, ибо настолько влюблена в это избалованное животное, что могла найти в нем утешение.

Но случай решил иначе. И еще раз их свел Мопс.

Однажды в солнечный полдень Севилл сидел на скамье в Гайд-парке и, глядя прямо перед собой, прислушивался к звукам оркестра. Вдруг он услышал лай. Он почувствовал острые когти, царапавшие его брюки, и мягкую теплую мордочку, которая тыкалась ему в руки. Он опустил глаза, и его взгляд уперся прямо в круглые, блестящие глазки Мопса. К ошейнику собаки была прикреплена цепочка, с другого конца которой доносился хорошо – слишком хорошо – знакомый голос. Таксу, стоявшую на двух лапках с высунутым языком, сверкающую глазами и махавшую передними лапками в воздухе, тянули по земле за цепочку.

– Мопс, Мопс, ах ты непослушная собака! Иди сюда сейчас же! – кричал голос, а затем вежливо добавил: – Простите, милостивый государь!

Он поднял голову, и его глаза встретились с глазами Евлалии. Ее полное красное лицо побледнело и стало белее мела. Пышный бюст закачался, глаза начали мигать, ибо, несмотря на то, что она думала, что он мертв, несмотря на непривычно бедный костюм, несмотря на веллингтоновский нос и рыжеватую бороду, Евлалия узнала своего супруга. Она откинула тяжелую траурную вуаль и воскликнула:

– Френсис Брилл!

В следующую минуту она тяжело рухнула на скамью рядом с ним. Скамья закачалась и даже затрещала под тяжестью ее тела, а испуганный Севилл обмахивал руками и приводил в чувство свою вдову. Вскоре острые глаза, всегда смотревшие на него с гневом, открылись, и в них сияло мягкое ласковое выражение.

– Френсис, Френсис, ты жив, – прошептала Евлалия, – но до чего ты изменился! Что произошло с твоим носом? И ты носишь бороду! Я бы тебя вообще не узнала, если бы Мопс так не заволновался! Значит, ты не утонул?

– Не говори так громко, дорогая; знай, утонуло только мое имя.

– И всё, что выдумали Веббс и Треллинг, тоже неправда?

Кортни Севилл не ответил на этот вопрос, но взглянул на свои потрепанные ботинки.

– Ах, Френсис Брилл, как ты мог! Как мог ты так поступить! – громко и озабоченно воскликнула вдова.

Голос ее постепенно повышался, как в былые времена, и он гневно ответил:

– Молчи! Не называй меня этим именем! Мое новое имя Кортни Севилл, понимаешь? Кортни Севилл!

Он рассказал ей о своих материальных делах и о том положении, в котором он вообще находился. Евлалия была возмущена. Ее поражало состояние его платья, ибо прежде он всегда старался быть элегантным.

– У тебя рукав разорван, – сказала она, – пойдем домой. Пойдем со мной, Фрэнк.

– Пожалуйста, Евлалия, запомни: меня больше не зовут Фрэнком! – воскликнул он хрипло. – Запомни это, если не хочешь, чтобы меня арестовали.

Она взяла его под руку и вывела из парка. Потом она стала дико трясти зонтиком, чтобы остановить таксомотор. Кортни сделал слабую попытку изобразить удивление при виде такой расточительности. Но, как только они очутились одни, в темном одиночестве салона авто, Евлалия, рыдая, прижала его к своей колышущейся груди.

Она тут же сообщила ему о том великом счастье, которое так неожиданно явилось из Австралии. Он разыграл удивление, нежно похлопал ее по плечу и сказал, что это самое большое счастье, какое только может привалить человеку. Ревнивый Мопс заворчал. Внезапно Евлалией овладел панический страх. Она схватила переговорную трубку и крикнула шоферу: «Остановитесь!»

Мотор затормозил.

– Что это значит? – спросил Севилл.

– Выходи, так нужно, – ответила она своим прежним повелительным тоном.

Они вышли, Евлалия вынула кошелек, чтобы заплатить шоферу, и Севилл заметил, что в нем сверкало золото. Это зрелище его взволновало, и он не произнес тех горьких фраз, которые ему так хотелось бросить ей в лицо.

– Разреши узнать, дорогая, – спросил он льстиво, – почему ты остановила машину на полном ходу, на полдороге в Баттерси, и почему ты хочешь выбросить меня на тротуаре?

– Френсис... Ах, я опять забыла твое новое имя... Мне как раз пришло в голову, что тебе нельзя возвращаться домой: что скажут соседи? Они тебя не узнают, и это испортит мое доброе имя... А если они тебя узнают, тогда... тогда... я хочу сказать, что это тебе повредит...

Хотя Кортни Севиллу очень хотелось крикнуть своей упакованной в глубокий траур вдове: «Брось, ерунда!» – логика ее рассуждений была бесспорна. Неловкость ситуации устранила сама миссис Брилл, вынимая из кошелька пять блестящих золотых соверенов и протягивая их супругу.

Так, встречаясь на улицах и окраинах, они находили выход из положения. И каждый раз, по окончании переговоров, кошелек открывал свой потрепанный золотой зев и выбрасывал несколько блестящих монет! Фрэнсис объяснял, что ей легко будет переехать из Баттерси на другую квартиру. Тогда он сможет с ней воссоединиться, а она сможет называться миссис Кортни Севилл. Он предложил ей Брайтон, считая, что это хорошее, привлекательное место. К тому же там их никто не знал.

С точки зрения миссис Брилл, этот план был несколько необычен. Она редко называла его новым именем, – оно казалось ей чужим. Севилл старался втолковать жене, что остается супругом, какое бы имя ни носил, потому что был ее супругом прежде.

Но вес и власть были в руках миссис Брилл, и, когда переговоры вдовы и вновь обретенного мужа дошли до упомянутой мертвой точки, кошелек не захотел больше открываться и заговорил языком более точным, чем человеческая речь.

– Кортни, – сказала она решительно, – юридически ты мертв, не правда ли? И мы должны пожениться снова. Вот тогда мы сможем переехать в Брайтон, как ты этого хочешь.

И они поженились вновь. Вдова Френсиса Брилла стала женой Кортни Севилла. Они переехали в небольшой старый дом в Брайтоне, в этом оживленном праздничном городке, который так сильно привлекал Кортни.

Несколько месяцев Севилл был добрейшим и покорнейшим супругом. Его старые привычки прорывались теперь редко. Евлалия сияла от надежды на новое супружеское счастье. Она смотрела на происходящее как на новый медовый месяц и от радости расплылась еще больше. Мопс тоже поправился на брайтонском воздухе, он подобрел и еще сильнее округлился. Некоторое время спустя Кортни Севилл начал ласково и мягко намекать, что было бы лучше и разумнее перевести состояние покойного дяди Гектора на его имя. Ведь до своей юридической смерти именно он был единственным наследником, не правда ли?

Евлалия напрягала свой четырехэтажный подбородок и отвечала со странным упрямством, но тоже ласково и мило, что, по ее мнению, она, будучи вдовой Френсиса Брилла и его единственной наследницей, считает, что разумнее и лучше, если она по-прежнему останется единственной властительницей всего состояния.

– Кто твои адвокаты? – спросил Севилл. – Кто они такие?

– Веббс и Треллинг, – медленно отчеканила супруга, наблюдая за впечатлением, которое произвели ее слова на
супруга.

Севилл вздрогнул и начал ее жалостливо упрекать, что она забывает свои обязанности и скверно к нему относится. Затем он начал умолять и льстить, и, наконец, угрожать. Но Евлалия парировала каждую его реплику с непреклонной решительностью. Она не хотела передавать ему свои права и не желала менять адвокатов.

Когда он громко пожаловался, что она, оставаясь клиенткой Веббса и Треллинга, угрожает его свободе и счастью, Евлалия отвечала, что новый нос, новое имя и новая борода являются достаточно надежной для него защитой.

– Кроме того, – добавляла она, – тебе вряд ли придется встречаться с адвокатами до моей смерти. Впрочем, принимая во внимание, что я несколько старше тебя, – едва слышно добавила она, – это может произойти раньше, чем он надеется.

Несмотря на сквозившую в ее словах иронию, голос Евлалии звучал благожелательно и грустно, а это говорило о том, что она не обойдет его в своем завещании.

С этого дня пятьдесят тысяч фунтов постоянно маячили перед глазами Кортни Севилла. Это был сверкающий приз, и он обязательно должен был оказаться в его руках. Но пока ничего не получалось. Он напрасно расточал цветы своего красноречия, продолжая оставаться в полной зависимости от супруги.

Между ними случались бурные сцены – совсем как в те ужасные времена, когда они жили как кошка с собакой. Всё чаще и чаще выпадали дни, когда новый супруг миссис Брилл испытывал желание занять место своего предшественника на дне морском.

И всё же Кортни Севилл был сдержан по отношению к жене, ибо каждый раз, когда ему хотелось разразиться гневной тирадой, он вспоминал о деньгах дяди Гектора, преградой к которым было имя жены и двойная страховка имен адвокатов Веббса и Треллинга. Но стоило Евлалии ласково упомянуть кого-нибудь из своих племянников или племянниц, как Севилл приходил в отчаянье. Каждый раз, когда его супруга держала на коленях страстно обожаемого и ставшего почти неподвижным Мопса и глядела на своего молодого супруга глазами сурового судьи, сердце Севилла сжималось. В такие дни он уходил на набережную и там фланировал взад и вперед, помахивая тросточкой, демонстрируя публике свои элегантные костюмы. Но это были демонстрации и только – он старался быть с Евлалией как можно ласковее.

Так они прожили пять лет. Евлалия стала толще, чем прежде, да и Севилл располнел и поседел, а Мопс превратился просто в сонную, разбухшую колбасу. Он лежал почти всё время на коленях у хозяйки, и Севилл смотрел на него со скрытой, но всё возрастающей ненавистью.

Однажды Евлалия не сошла к завтраку. Вскоре из ее комнаты раздались жалобные вопли Мопса. Когда Севилл поднялся, чтобы узнать в чем дело, он увидел Евлалию: она лежала в постели, на лице застыло умиротворение – она была мертва. Мопс сторожил ее ложе и, когда супруг подошел поближе, оскалил зубы. Какое-то странное волнение наполнило маленькое, сжавшееся вдруг сердце Севилла. Он встал на колени возле воющего Мопса и горько заплакал. Чувство освобождения, которого он ожидал и которым хотел наполнить душу, не приходило; вместо этого он испытывал горькое сожаление и угрызения совести.

После торжественных похорон наступил час самого страшного испытания: предстояла встреча с двумя адвокатами, которые были прежде его хозяевами. Кто из них приедет в Брайтон для вскрытия завещания? Обходительный и благожелательный Веббс или бессердечный и наблюдательный Треллинг? Тот самый Треллинг, который растрезвонил всем историю его воровства?

Когда пришел час вскрытия завещания, Севилл велел затемнить гостиную и надел черные очки, которые носил на пляже, когда сверкающее море слишком слепило его голубые глаза. Он репетировал однообразный тон и манеры страдающего мужа. Он беспокойно бегал по толстому ковру и время от времени выгладывал сквозь щели закрытых ставней.

Наконец раздался стук в дверь.

– Мистер Треллинг, – доложил старый слуга.

Итак, приехал младший. Но как он изменился! Прошедшие годы сказались на нем сильно. Севилл не узнавал его. Черные волосы исчезли, на их месте сияла лысина. Когда-то прямая спина согнулась, острые черные глаза поблекли и смотрели, точно глаза совы, – сквозь затемненные стекла с диоптриями. Даже такой звучный прежде голос потускнел. Это был не тот Треллинг, которого он так боялся, это была тень. Видно было, что его точила какая-то болезнь.

– Мистер Севилл, – сказал он и подошел к нему, протягивая обе руки, – разрешите мне выразить вам самые искренние соболезнования.

– Благодарю вас, – ответил бывший клерк, сидя спиной к свету.

Он пожал руку, которая поставила на нем печать «вор» и украла посмертную славу.

– Я пришел, чтобы исполнить печальный долг, последний долг по отношению к нашей уважаемой доверительнице, миссис Севилл.

Адвокат вынул из кармана сложенную бумагу, на которой были оттиснуты печати и штемпели, сел в кресло и начал читать. Одинокий и безутешный Мопс тихо бродил по комнате. Он прижался к ногам адвоката и грустно смотрел в глаза Севиллу. Подробности завещания медленно выползали из уст Треллинга, – он цедил слова, точно по капле.

Сквозь официальный язык завещания ясно просвечивало, что состояние дяди Гектора разлетается по четырем концам света: племянникам-фермерам, живущим в Канаде; племянницам, подвизавшимся во Франции гувернантками; кузине, вышедшей замуж за торговца из Южной Африки, и брату – миссионеру в китайском Шаньдуне.

Много было завещано на благотворительность, и когда он услышал сумму, то весь покрылся холодным потом. Большую сумму Евлалия завещала на устройство колодца с проточной питьевой водой во дворе дома, где они жили. Столько же денег пошло на то, чтобы устроить витраж в память Евлалии в церкви, где она молилась. Старый слуга Гэттл тоже получил наследство, и кухарка миссис Доус не была забыта. Пока эти пункты медленно исходили из уст адвоката, надежды Севилла тонули всё глубже и глубже, а сердце стучало всё суматошнее и наполнялось отчаянием.

Треллинг внезапно приблизил свои ослабевшие глаза к хрустящему документу, прошептал: «Очень странно!» и продолжал читать: «Адвокатам Веббсу и Треллингу завещаю пятьсот фунтов – взамен тех денег, что были украдены когда-то моим мужем Френсисом Бриллом».

– В высшей степени порядочный поступок! – заметил адвокат.

Колени Севилла дрожали, ибо слова эти звучали как обвинение, как упрек из забытого прошлого. Евлалия мстила ему и может быть даже предавала врагам.

Бесстрастный голос Треллинга между тем безостановочно продолжал: «Мужу моему, Кортни Севиллу, завещаю этот дом и любимого друга моего, неразлучного спутника – Мопса. Мое последнее желание, чтобы муж мой ухаживал за ним, то есть за Мопсом, и с любовью обращался с ним до самой его кончины. С этой целью муж мой будет получать триста фунтов в год и пользоваться этим домом. После смерти Мопса деньги и дом переходят к брату моему, Фергюсу, проживающему в Шаньдуне».

Громкий горестный стон сошел с уст Севилла. Он рухнул на стул, уничтоженный морально и физически. Тогда как Мопс, наследник, благодетель, безумно обоготворенный Мопс залаял, так как услышал свое имя. Этот лай звучал в ушах Севилла не болью, а триумфом. Ему казалось, что это голос Евлалии, который доносится сквозь лай ее обожаемого друга и неразлучного спутника. Брилл, казалось, снова утратил свою личность.

Севилл вдруг заметил, что механически подает руку адвокату Треллингу, который прощается и произносит слова новых соболезнований.

Итак, теперь он сидел один в затемненной комнате этого странного дома, и ужас мешал ему постичь всю иронию Евлалии. Он вновь позавидовал другому Френсису Бриллу – герою Бриллу, который утонул: позавидовал одинокому человеку, который сначала украл его славу, а затем запятнал его собственное существование.

Затем он вспомнил, что он сам, незаметный Френсис Брилл, мог бы сыграть роль героя, если бы в его слабом, ничтожном рабском сердце имелись хоть какие-нибудь героические струнки. Итак, он вновь был одинок и, сидя с опущенными руками, вдруг почувствовал мокрый язык, который лизнул его руку.

У его ног, на полу, стоял Мопс. Собака смотрела на него умоляющими глазами и виляла хвостом. Мопс был теперь его хозяином и благодетелем. От здоровья Мопса и длительности его существования зависела собственная жизнь Брилла, его дом, пища, огонь в его камине. Им овладел бешеный гнев и желание вышвырнуть животное из окна. Но Мопс крутил хвостом, выказывая дружбу и расположение. Он точно забыл их всегдашнюю вражду. Севилл было прикрикнул на него. Но тут же обычная трусость победила гнев.

Не слишком ли растолстел Мопс? Нужно ли его кормить, как прежде, или лучше посадить на диету? Боже мой, что сделать, чтобы продлить жизнь собаки? Он вспомнил слова завещания: «...чтоб муж мой ухаживал за ним, то есть за Мопсом, и обращался с ним с любовью до самой естественной его кончины...».

Вступительное слово и перевод

А. Танасейчука.

Иллюстрации из журнала

Harper’s Weekly 1912/1913 гг.