А. А. Гагаев

П. А. Гагаев

 

Вы… национальный поэт

(из письма П. Я. Чаадаева

к А. С. Пушкину).

 

Нет надобности повторять, что «Борис Годунов» А. С. Пушкина – явление русской истории и культуры. Это так. Потому сразу приступим к существу интересующего нас вопроса. Русские люди глазами русского гения… Жаждущий власти и терзаемый муками совести Борис Годунов, смиренный и величавый Пимен, полный русской удали и страсти Самозванец, ищущий чести в службе московскому царю Басманов, «чистая душа» Курбский… и, наконец, являющий достоинство высшего нравственного судии в государстве, народ. Вглядимся в эти отлитые русским гением художественные образы и постараемся постичь сокровенное из сокровенных души русского человека, души народа русского как единого светлого целого.

Борис Годунов, Самозванец, Пимен, Басманов… И разные перед нами люди по происхождению, положению в государстве, взглядам, характеру, возрасту, а кажется, что един человек разные лики в жизни являет, собою в главном и оставаясь.

Борис, правитель Московского государства, родственник Ивана Васильевича Грозного (по сестре своей – царице), «вчерашний раб, татарин, зять Малюты», в драме царь всея Руси, человек, «смиренно соглашающийся» внять решению думского собора надеть на себя «венец и бармы Мономаха». Могучий ум, смелое сердце – иначе как мог он, незнатного рода, обойти Шуйских, Воротынских… в борьбе за русский престол. Образованнейший человек – это ли не царь? Ему действительно по плечу «шапка Мономаха». И почему история и художественный гений А. С. Пушкина не отвели современникам Бориса – боярам и князьям Московского государства – горькую роль завидовать долгому и благополучному царствованию сего умного татарина, легко угадывающего настроения как именитых родов, так и служилых людей, купцов и холопов; ведь это о нем честнейший Басманов говорит:

 

Высокий ум державный.

Дай бог ему с Отрепьевым проклятым

Управиться, и много, много он

Еще добра России сотворит.

 

(А. С. Пушкин. Полн. собр. соч. в 10 т. М. – Л., 1949. – Т. 5; далее цитируется по этому же изданию).

 

История в лице русских историков пусть сама сводит счеты со своими действующими лицами, решая, что же было главной причиной краха правления Годунова – его подозрительность, мелочность, происки бояр, князей, другие причины. Мы же во всем следуем гению поэта, постигшего тайну внутреннего надлома московского правителя как русского человека и неприятия его русскими людьми тогдашнего времени. Бориса терзает совесть:

 

Ух, тяжело!.. дай дух переведу…

Я чувствовал: вся кровь моя в лицо

Мне кинулась – и тяжко опускалась…

Так вот зачем тринадцать лет мне сряду

Все снилося убитое дитя!

 

Убитое им подосланными слугами дитя! Вот причина настоящей драмы этого незаурядного русского человека (мы русскими, вслед за некоторыми русскими учеными, считаем всякого мордвина, татарина, чуваша, славянина, немца… связавшего свою судьбу, по воле своей, с матушкой Россией, с Русью). Борис, став царем, не может избавиться от ужасающей его памяти – памяти о его страшном преступлении – убиении невинного дитяти. Чего стоила жизнь человеческая в те времена, когда у всех еще жила память об Иване Васильевиче Грозном! Перешагивал через жизни бояр, князей, холопов правитель Московского государства, а ныне царь всея Руси Борис Годунов и не мучался особенно этим; во всяком случае не пишет об этих его переживаниях русский писатель. Но дитя убить, того, кто ни мыслями, ни тем более поступками вреда тебе не искал – страшный, незамолимый для русского любящего, как может любить только русская душа, человека – грех! И Борис в этом – русский человек… любящий и надругавшийся над собой в избиении невинного младенца и не переносящий тяжести  сотворенного им.

Истинно русским человеком являет себя Борис и в последние минуты бытия своего. Помнишь ли, читатель, сцену его прощания с сыном, вернее, его поступок в преддверии ее. Борис, предчувствуя смерть, отодвигает на потом первейшую для верующего человека обязанность покаяния и решает для себя важнейшим последний раз испытать великую радость встречи с плотью своей – с сыном и оберечь его в будущей жизни:

 

Подите все – оставьте одного

Царевича со мною.

Все удаляются.

Обнимемся, прощай, мой сын: сейчас

Ты царствовать начнешь… о боже, боже!

Сейчас явлюсь перед тобой – и душу

Мне некогда очистить покаяньем.

Но чувствую – мой сын, ты мне дороже

Душевного спасенья… так и быть!

Я подданным рожден, и умереть

Мне подданным во мраке надлежало;

Но я достиг верховной власти… чем?

Не спрашивай. Довольно: ты невинен,

Ты царствовать теперь по праву станешь.

Я, я за все один отвечу богу…

 

Узнаешь ли ты, читатель, это чисто русское движение души: «…ты мне дороже душевного спасения»: «Я, я за все один отвечу богу…» Русский человек способен так неуемно любить, что напрочь забывается в этом чувстве (даже о душе своей забывает), и несет оно его или к подвигу великому, или к гибели, смотря по идеалу им выбранному. Но вот ведь что дивно: не ищет он никого, кроме себя, виновного, и сам несет ответ перед богом: «Я, я за все один отвечу богу…» Действительно был великим, способным «добра в России сотворити» человеком Борис Годунов, ибо любил он сына, плоть свою, ибо терзался он муками совести после совершенного им в Угличе, был он в главном человеком русским, и потому мог он, обладая талантом и образованностью, постичь Россию, постичь Русь и править ею, но… не совладал он со злом в душе своей и обрек себя, семью свою и все Русское государство на испытания горькие. Поистине трагичнейший образ русского человека, надругавшегося, унизившего свое величие! Борис Годунов – это все, все мы, русские люди, дерзающие к невозможному (иначе как назвать желание «вчерашнего раба» взойти на престол московских царей!) и теряющие свет оберегающего нас Идеала Правды Бескорыстной.

Пимен, монах Чудова монастыря, летописец. Смиренный, величавый старец. Если Борис Годунов – это каждый из нас, русских людей, то Пимен есть весь народ наш, взятый на высшей точке его духовного развития. Смиренный и величавый… В чем его смирение и величавость?! Важно, ох как важно ответить на эти вопросы, и еще – откуда сии качества в нем? Ибо смиренность и величавость суть сути души русского народа: вся русская философия XIX и XX веков в этих качествах видит действительное явление русского человека миру.

 

Пимен смирен, ибо он знает:

 

Нас издали пленяет слава, роскошь

И женская лукавая любовь.

Я долго жил и многим насладился;

Но с той поры лишь ведаю блаженство,

Как в монастырь господь меня привел.

Подумай, сын, ты о царях великих.

Кто выше их? Единый бог. Кто смеет

Противу их? Никто. А что же? Часто

Златой венец тяжел им становился:

Они его меняли на клобук.

 

Пимен смирен: он не желает себе славы, роскоши, лукавой любви, ибо в этом ему нет счастия. В этом весь русский человек! Этим объясняется удивительнейшая для европейцев покорность русского человека своему царю, его невиданное нежелание заниматься общественной, государственной деятельностью, его безмерное пренебрежение возможностями улучшить свою суровую жизнь. Русский человек в ином видит свой идеал – в праведном образе жизни, в жизни в согласии с самим собою. Последнее же есть открытие и сбережение в себе светлого, православного чувства Бога, чувства «неисступленного», по верному наблюдению Самозванца, светлого, верно ведущего к пониманию того, что есть зло и добро (Борис не тем виновен, что роду незнатного или бедствия принес русскому люду, но тем, что преступил непереступаемое в душе русского человека).

Но Пимен и величав: эту черту зорко углядел в нем чуткий сердцем Григорий Отрепьев:

 

Как я люблю его спокойный вид,

Когда, душой в минувшем погруженный,

Он летопись свою ведет; и часто

Я угадать хотел, о чем он пишет?

О темном ли владычестве татар?

О казнях ли свирепых Иоанна?

О бурном ли новогородском вече?

О славе ли отечества? напрасно.

Ни на челе высоком, ни во взорах

Нельзя прочесть его сокрытых дум;

Все тот же вид, смиренный, величавый.

Так точно дьяк, в приказах поседелый,

Спокойно зрит на правых и виновных,

Добру и злу внимая равнодушно,

Не ведая ни жалости, ни гнева.

 

Величав Пимен, ибо с высоты взирает он на деяния и поступки мужей, на ход истории народов, не унижаясь корыстною, лживою оценкой человеческих и народных судеб. Борис Годунов тешит на троне свое честолюбие, народ еще осмысливает происшедшее, а Пимен уже по достоинству – в согласии со своим достоинством смиренного русского человека – определяет Борису и московскому люду место в истории:

 

Прогневали мы бога, согрешили:

Владыкою себе цареубийцу

Мы нарекли.

 

Величав Пимен, ибо его достоинством память (читай: история) народная образуется:

 

Борис! Борис! все пред тобой трепещет,

Никто тебе не смеет и напомнить

О жребии несчастного младенца,–

А между тем отшельник в темной келье

Здесь на тебя донос ужасный пишет:

И не уйдешь ты от суда мирского,

Как не уйдешь от божьего суда.

 

Откуда же в Пимене эта светлая смиренность и величавость и откуда в русском народе эти качества? Пимен сам приоткрывает нам завесу тайны своих дивных черт:

 

Доныне – если я,

Невольною дремотой обессилен,

Не сотворю молитвы долгой к ночи –

Мой старый сон не тих и не безгрешен,

Мне чудятся то шумные пиры,

То ратный стан, то схватки боевые.

Безумные потехи юных лет!

 

Был Пимен юным душою, с пылким и мужественным сердцем, ищущим и славы, и любви, и чести! Дерзал и он, как и Борис, к невозможному, дерзал и стремился к нему, как может стремиться вольный, взросший в просторах Русской земли человек:

 

Как весело провел свою ты младость!

Ты воевал под башнями Казани,

Ты рать Литвы при Шуйском отражал,

Ты видел двор и роскошь Иоанна!

Счастлив!.. –

 

завидует ему Григорий Отрепьев. Все сам познал Пимен, все испытал он своей чудно восприимчивой душой, и – мы позволим себе эту догадку – столь велика была испытанная им мера, что в ней (и только в ней можно это обрести) и почерпнул он и свое смирение (все есть ничто перед действительно великим – чувством причастности себя к светлому Богу!), и свою величавость (можно ли искать в чем-либо корысти, лгать во имя чего-то, если сердцем ты понял, в чем истинное твое достоинство!). И еще другое важно: не просто великую меру явления себя как человека поднял Пимен, но меру явления как человека светлого, не забывшего в себе Бога (что сталось с Борисом Годуновым). В противном случае не мог Пимен явить себя к зрелым годам «смиренным, величавым» старцем: смиренное (в пушкинском понимании) и величавое не терпит больной совести и бежит от незадачливого ее носителя.

Не есть ли судьба Пимена судьба народа русского? Вернее сказать – наоборот: не он ли разделил судьбу всего народа русского? Были века великого, сурового борения славянских восточных родов с Простором Евразии, с Дикою Степью, с Лесом, с желаниями собственными – жестокими, необузданными. Не скоро становилась, собиралась Русь, и текла рекою кровь ее сынов, и падала в темную годину она (Русь) на колени пред ударами безжалостного рока, пряча в глубины сердца заветные, чудные свои устремления, и выстрадала Русь в войнах и движении, выстрадала в бережном, доверчивом приятии и упорном, без исступленности, сбережении в себе света Православной веры свое светлое смирение и свою светлую величавость.

Монах Чудова монастыря отец Пимен – частичка безбрежного, таящего в себе страшную, но нашедшую в веках свой предел силу великого русского моря, частица, чутко воспринимающая все движения и стремления вбирающего ее в себя целого… Драгоценнейшим образом одарил всех нас пушкинский гений – образом «смиренного, величавого старца».

Григорий Отрепьев, из Галицких боярских детей, чернец Чудова монастыря и… воскресший сын Иоанна Грозного Дмитрий. Вот такая истинно русская судьба, истинно русский характер – живой, как сама русская удалая, брызжущая во все стороны задором жизнь. Дерзок, талантлив, грамотен («читал наши летописи, сочинял каноны святым…») – ну как с этаким набором не погулять по Руси, по Москве и не сесть либо на трон государев, либо не попасть на дыбу в царевом приказе! И верен оказался своей удалой натуре боярский сын: и себя потешил, и Русь всколыхнул, потряс ее до самых глубин сокровенных.

 

Как весело провел свою ты младость!

Ты воевал под башнями Казани,

Ты рать Литвы при Шуйском отражал,

Ты видел двор и роскошь Иоанна!

Счастлив! а я от отроческих лет

По келиям скитаюсь, бедный инок!

Зачем и мне не тешиться в боях,

Не пировать за царскою трапезой?

Успел бы я, как ты, на старость лет

От суеты, от мира отложиться,

Произнести монашества обет

И в тихую обитель затвориться.

 

Вот чем жила, дышала душа молодого чернеца Григория, вот что толкнуло его на страшный путь самозванства. И был побег к запорожским казакам, на литовскую границу, были встречи с ясновельможными панами, было приятие католического вероисповедания, был поход на Москву, было воцарение Самозванца на русский престол, и… была (заглянем за пределы художественного пространства драмы А. С. Пушкина) бесславная смерть от русских воинов. Русская душа… русский характер… Вглядимся в воссозданные Пушкиным страницы удалой, но бесславной жизни Григория Отрепьева, вглядимся, чтобы вместе с поэтом пережить, запечатлеть в душах своих светлые черты народа русского.

Помимо того, что Самозванец дерзок и страстен в честолюбивых деяниях своих (в основе этого лежит русское свойство – жить всей полнотой жизни), он способен на искреннюю, чистую, светлую любовь, не отягощенную никакими суетными соображениями. Помнишь ли ты, читатель, сцену объяснения Дмитрия с гордой полячкой Мариной Мнишек? Как холодно, расчетливо и потому низко выглядит дочь польского воеводы, и как светел и действительно человечен в своем чувстве русский боярский сын Григорий Отрепьев!

Григорий любит, любит Марину, любит в ней не возможность привлечь на свою сторону могущественных польских рыцарей, а ее самое:

 

Нет – это страх. День целый ожидал

Я тайного свидания с Мариной.

Обдумывал все то, что ей скажу,

Как обольщу ее надменный ум,

Как назову московскою царицей,–

Но час настал – и ничего не помню.

Не нахожу затверженных речей;

Любовь мутит мое воображенье…

 

Он, уже выдержавший побег из Москвы, погоню царских слуг, встречи с могущественными мужами Литвы и Польши, робеет перед девой, ибо… любит. И… признается, доверчиво признается (ах, эта русская черта – разуметь, что и другой, всякий, как и ты, радуется и признает светлые чувства в стороннем человеке) полячке:

 

Нет! полно:

Я не хочу делиться с мертвецом

Любовницей, ему принадлежащей.

Нет, полно мне притворствовать! скажу

Всю истину: так знай же: твой Димитрий

Давно погиб, зарыт – и не воскреснет;

А хочешь ли ты знать, кто я таков?

Изволь, скажу: я бедный черноризец;

Монашеской неволию скучая,

Под клобуком, свой замысел отважный

Обдумал я, готовил миру чудо –

И наконец из келии бежал

К украинцам, в их буйные курени,

Владеть конем и саблей научился;

Явился к вам; Димитрием назвался

И поляков безмозглых обманул.

Что скажешь ты, надменная марина?

Довольна ль ты признанием моим?

 

И получает доверчивый русский человек чуждый своему пониманию добра и правды ответ: Марина не просто холодна к его чувству – она презирает его, презирает в нем «беглого монаха»; она презирает его человеческие чувства – они не для гордой полячки, мечтающей о московском престоле. Более того: Марина обвиняет Самозванца в том, что он недостойно вел себя по отношению к ней, признавшись в своей тайне (и было бы это суждение вполне понятно, когда б Марина затем легко не позабыла сословную честь и не дала слово Дмитрию «слать брачного посла» к ней). А Самозванец? А Самозванец являет высокое достоинство человека любящего:

 

Виновен я; гордыней обуянный,

Обманывал я бога и царей,

Я миру лгал; но не тебе, Марина,

Меня казнить; я прав перед тобою.

Нет, я не мог обманывать тебя.

Ты мне была единственной святыней,

Пред ней же я притворствовать не смел.

Любовь, любовь ревнивая, слепая,

Одна любовь принудила меня

Все высказать.

 

«Я прав перед тобою…»,– как много говорят эти строки о Самозванце, о всех русских людях. Остался Григорий Отрепьев и в самозванстве русским человеком; ибо не смог он разучиться любить другое существо всем сердцем, всей душою, забывая и  себя самое, и темные мысли, и желания свои. И в этом великом, светлом чувстве и обретает он другую великую способность – понимать, чувствовать, что есть правое, правдивое, и жить этим правым, мучиться его отсутствием в себе (что было и с Борисом Годуновым).

Открыт для светлых чувств гордый Самозванец.

В сцене расставания с Мариной являет он высокое достоинство русского человека:

 

Тень Грозного меня усыновила,

Димитрием из гроба нарекла,

Вокруг меня народы возмутила

И в жертву мне Бориса обрекла –

Царевич я. Довольно, стыдно мне

Пред гордою полячкой унижаться.

 

В преддверии сражений с войсками Годунова печален, горек сердцем Самозванец: сознает сей русский человек, что на братьев поднял меч он свой и врагов привел в родную землю:

 

Кровь русская, о Курбский, потечет!

Вы за царя подъяли меч вы чисты.

Я ж вас веду на братьев; я Литву…

 

В сражениях Дмитрий будет беречь кровь русских людей:

 

Ударить отбой!

Мы победили.

Довольно: щадите русскую кровь.

Отбой!

 

Трудно, невозможно для русского человека отрешиться от чувств единения, духовного единения с миром родных ему русских людей. Велико это чувство в нас, и оно есть причина и нашего счастия, и радости, и нашей великой печали, если попираем в себе начала нравственные, связь свою с отеческими святыми традициями.

Печален и горек приближается Самозванец к русской границе: рушится в его душе неотчетливо сознаваемый, но безошибочно избранный его чутким сердцем идеал. Помнишь, читатель, как светло взирал Григорий на смиренного, величавого старца Пимена в келии Чудова монастыря. Русь, святая и величавая, в сердце смотрела его чрез лик отца Пимена, и восторгалась ею дерзкая, полная русской удали и страсти душа боярского сына:

 

А все перед лампадой

Старик сидит да пишет – и дремотой

Знать во всю ночь он не смыкал очей.

Как я люблю его спокойный вид,

Когда, душой в минувшем погруженный,

Он летопись свою ведет; и часто

Я угадать хотел, о чем он пишет?

О темном ли владычестве татар?

О казнях ли свирепых Иоанна?

О бурном ли новогородском вече?

О славе ли отечества? напрасно.

Ни на челе высоком, ни во взорах

Нельзя прочесть его сокрытых дум;

Все тот же вид, смиренный, величавый…

 

Да, по идеалу, не по судьбе судить надо русских людей, ибо только в этом случае можно действительно постигнуть, что при других обстоятельствах, в другие времена может свершить сей чудный народ. Горе, горе Самозванцу, что не к своему идеалу направил он свои могучие усилия и… без светлого следа ушел в прошлое народа русского.

Человеком светлых движений выглядит Самозванец и в его братском приятии юного Курбского. Как этот, казалось бы, забывший в огне своего честолюбия мысли и чувства других людей человек светло судит о сыне великого русского мужа:

 

Как счастлив он! как чистая душа

В нем радостью и славой разыгралась!

О витязь мой! Завидую тебе.

Сын Курбского, воспитанный в изгнаньи,

Забыв отцом снесенные обиды,

Его вину за гробом искупив,–

Ты кровь излить за сына Иоанна

Готовишься; законного царя

Ты возвратить отечеству… ты прав,

Душа твоя должна пылать весельем!

 

Дмитрий почтил смерть верного сына отечества юного Курбского:

 

Честь храброму и мир его душе!

 

И в нем, в этом русском юноше видит, вернее, чувствует свой идеал Самозванец.

Русским, русским трагичным человеком явил себя в русской и европейской истории чернец Чудова монастыря Григорий Отрепьев…

Пылкий русский юноша Курбский… Мы уже начали о нем говорить. Князь с громким, славным именем – его отец дерзал спорить с свирепым Иоанном. Ему ли не простительно идти на Москву с мечом: отцовский долг о том взывает. И… мчится сей «чистый душой» русский юноша «законного царя» венчать на царство. Дух его велит ему «с отечеством мириться», ибо он – Курбский, а не Мнишек, не Вишневецкий… И бросается сей витязь в сражения, и радуется он светлой радостью, что «наша Русь» приняла его на святую службу, и… находит свою смерть-предел он на полях Русской земли, отдавая ей последний вздох и последнюю силу.

Был ли действительно сын у князя Курбского, и так ли сложилась его судьба, как о ней пишет русский поэт? В любом случае благодарны мы пушкинскому гению за светлый образ русского юноши Курбского!

Басманов, боярин, не из знатного рода, умом создающий себе положение при русском дворе. Ценим Годуновым, признаваем как могучий муж Самозванцем и его советниками. Действительно государственный муж. Вот некоторые его суждения:

 

Ах, государь, стократ благословен

Тот будет день, когда разрядны книги

С раздорами, с гордыней родословной

Пожрет огонь…

Высокий дух державный.

Дай бог ему с Отрепьевым проклятым

Управиться, и много, много он

Еще добра в России сотворит.

 

Мы ничуть не хотим идеализировать этот образ: конечно же, желая добра России, сей муж судил о всем как человек своего времени и своего положения и себе искал в том прямой выгоды. И все же, все же, как далеки, чужды его речи речам Шуйского, Воротынского и прочих бояр, кои «о добре для России» вовсе не помышляют! Русский человек – Басманов: и в дерзостном желании презреть «разрядны книги», и в желании «добра России принести», и в полагании в деяниях своих на голос совести, чести рода его. Да, да, опять, в который раз в чудной драме русского гения слышим мы этот дивный, русский мотив – совесть, честь движут, направляют человека. В последних сценах драмы к Басманову, русскому воеводе, «вознесенному» сыном Годунова вопреки боярской зависти, приходит гонец от Самозванца – Пушкин и предлагает ему дружбу Дмитрия. Басманов выслушивает гонца, провожает его и остается один наедине со своей совестью:

 

Он прав, он прав: везде измена зреет –

Что делать мне? Ужели буду ждать,

Чтоб и меня бунтовщики связали

И выдали Отрепьеву? Не лучше ль

Предупредить разрыв потока бурный

И самому… Но изменить присяге!

Но заслужить бесчестье в род и род!

Доверенность младого венценосца

Предательством ужасным заплатить…

Опальному изгнаннику легко

Обдумывать мятеж и заговор,

Но мне ли, мне ль, любимцу государя…

Но смерть… но власть… но бедствия народны…

Коня! Трубите сбор.

 

Сбор! Басманов не изменит, не предаст, сбережет честь русского князя и рода. Полки Самозванца будут рассеяны, или Басманов найдет смерть на бранном поле. Ты ждешь этого, читатель, и мы это видим в контексте развития этого русского характера. Но… сам Басманов иначе распорядился своею судьбою (Пушкин не стал противиться историческому типу), и наутро на Красной площади Пушкин на лобном месте провозгласил народу русскому:

 

Московские граждане,

Вам кланяться царевич приказал.

Вы знаете, как промысел небесный

Царевича от рук убийцы спас;

Он шел казнить злодея своего,

Но божий суд уж поразил Бориса.

Димитрию Россия покорилась;

Басманов сам с раскаяньем усердным

Свои полки привел ему к присяге.

 

Что будет с Басмановым – нам ясно: перед нами печальные судьбы Бориса Годунова, Григория Отрепьева… Он из того же ряда. И ему уготованы и им же предчувствованы муки неумолчной совести, стыд из рода в род будет жечь Басмановых, пока кровью не искупит один из них давний грех своего прародителя. Мы же еще раз подчеркнем, что сам А. С. Пушкин столь внимательнейшим образом проследил движения души сего русского человека и передал их современникам в законченном виде, ибо… Годунов, Пимен, Самозванец, Курбский, Басманов… разные, разные люди, и все как один человек; будто он разные лики свои нам являет, собой в главном оставаясь. И ведь так это. Вот Пимен – смиренный, величавый старец. В его смирении и величавости – правда и совесть земли Русской, и нет предела его возможностям. Вот Борис – достигший высшей власти в государстве. Но… он поражен своей совестью, он горько тоскует об отсутствии в душе своей правды, покоя согласного. И он слаб потому душою, и рушатся его помыслы земные. Вот Дмитрий Самозванец – и душой удал, и удача ему сестра родная, но и его грызет червь сомнения, и он предчувствует гибель свою, отдаляясь от дорогого ему идеала – «смиренного, величавого старца Пимена». Вот «чистая душа» – Курбский «мирится с отечеством» и радуется светлой радостию, идя «законного царя» венчать на царство. Не сложись так судьба – и он был бы достоин смирения и величавости народа русского. Вот Басманов, бегущий «предательства ужасного» и впадающий в его мерзкие объятия… Поистине – весь народ как один человек, по выражению другого гения – Н. В. Гоголя. Русские люди…

Народ в драме А. С. Пушкина… Отдельный, единый, нерасчлененный образ. В него не входят ни Борис, ни Самозванец, ни Пимен, ни Басманов… Почему так? Может быть, А. С. Пушкин видел непреодолимую грань между ним и иными сословиями в XVII веке, или предметом его особого интереса было явление народного духа в лице бесправных людей Русского государства? Скорее второе, на наш взгляд. Нас же в логике явления этого образа более всего подкупает то, что в ней русский народ выступает как нечто целое, единое, слитное в главных своих началах. Мы совершенно разделяем воззрения старших славянофилов (Хомякова, Киреевского, братьев Аксаковых…) о том, что коренное свойство русского народа – соборность мироощущения, мировосприятия и мироосмысления. Русские люди действительно в некоторых началах (Бог, Русская земля, самодержавие) есть единое существо, единый человек, и только в качестве такового они могут быть поняты. Гений Пушкина почувствовал это глубинное свойство русской души и явил его в образе вопрошающего, слушающего, безмолствующего народа.

Народ в драме «Борис Годунов»… Красная площадь… Заседает Дума. Народ ждет ее решения: «О боже мой, кто будет нами править? О горе нам!» Кто будет нами править?! – В этом весь смысл исторического бытия русского народа. Да, да, и в этом нет для него ничего позорного. Русский человек, следуя евангельскому идеалу, чурается мирских соблазнов и находит покой в им избранном, согласно, по его мнению, с Божьим промыслом пути и потому легко соглашается с тем, что кто-то им правит, берет на себя бремя несения мирской, государственной власти. Так на Руси утвердилось (эту мысль в свое время проповедовали славянофилы) в сознании народа незыблемое начало русского самодержавия (не абсолютизма, а именного русского самодержавия). Но сказать об этом и замолчать, не обозначить, какую власть над собой признает русский народ – значит совершенно не высветить душу русских людей. В указанной сцене народ, выслушав решение Думы о снаряжении знатных лиц государства, духовенства и выборных людей от народа, расходится, не выразив своего мнения о нем (о решении). В другой сцене (Девичье поле, Новодевичий монастырь) трудно решить, светло ли народ радуется согласию Бориса, или слепо он покоряется ведущим его пастырям – духовенству и боярам, особо не вмешиваясь в чуждый ему образ жизни государства. Но вот объявляется Самозванец, и… народ просыпается, и к его голосу начинают прислушиваться государственные мужи:

 

Вот мой совет: во Кремль святые мощи

Перенести, поставить их в соборе

Архангельском; народ увидит ясно

Тогда обман безбожного злодея,

И мощь бесов исчезнет яко прах.

 

Пришло время, и народ (причины не так уж для нас существенны, тем более и пушкинский гений обходит их стороной) усомнился в смерти царевича Дмитрия и непричастности к угличскому делу Бориса Годунова, и… государство… распалось, ибо народ не молится за своего царя: «Нет, нет! нельзя молиться за царя Ирода – богородица не велит». Вот в чем явление народной души: народ отдает другому, кому-то одному, бремя управлять собою и готов быть покорным ему, пока… пока тот не вмешивается в его – народное – осуществление добра и правды: поднял руку на невинное дитя,– потому горе Борису и его власти: народ уже не с ней, народ, полагаясь на свои внутренние движения, уже готов – позови только, брось хворосту в огонь – смести ее, сделать ее законной (праведной) и вновь отойти от государственных дел. И является Самозванец, и возгорается пожар народных волнений! Растерянность, трепет гуляют среди сторонников Бориса, да и он сам жалок, ибо народ не с ним:

 

Он побежден, какая польза в том?

Мы тщетною победой увенчались.

Он вновь собрал рассеянное войско.

И нам со стен Путивля угрожает.

 

И пала Москва под ударами Самозванца, хоть и людьми, и снаряжением богаче она была войск Дмитрия. Народ вознес чернеца Чудова монастыря на трон московских государей:

 

Я сам скажу, что войско наше дрянь,

Что казаки лишь только села грабят,

Что поляки лишь хвастают и пьют,

А русские… да что и говорить…

Перед тобой не стану я лукавить;

Но знаешь ли, чем сильны мы, Басманов?

Не войском, нет, не польскою подмогой,

А мнением; да! Мнением народным.

Димтрия ты помнишь торжество

И мирные его завоеванья,

Когда везде без выстрела ему

Послушные сдавались города,

А воевод упрямых чернь вязала?

(монолог Пушкина)

 

Страшен и упорен народ русский, если власть попрала в нем его нравственное достоинство, и если видит он законное (не в значении соотнесенного с какой-то правовой нормой по западноевропейскому типу, а в значении «праведное», «совестливое») разрешение невыносимого нравственного положения.

И наконец последняя сцена. Кремль. Дом Бориса. Дети Годунова под стражей. В дом входят бояре и стрельцы. Шум в доме. Выходит боярин:

Народ! Мария Годунова и сын ее Федор отравили себя ядом. Мы видели их мертвые трупы.

Народ в ужасе молчит.

Что ж вы молчите? Кричите: да здравствует царь Димитрий Иванович!

Народ безмолвствует.

Народ единодушно безмолвствует… безмолвствует как один человек в этой последней, пронзительно свидетельствующей о свершенном святотатстве в Русском государстве сцене. Государство раскололось. Началась Смута…

Останемся ли мы, русские люди, в веках смиренными и величавыми, или пожрут нас однажды поселившиеся в наших душах себялюбие и равнодушие человека, одиноко ищущего себе счастие в этом лучшем из миров?..

Рис. В. Фаворского.