Роман * 

 

Глава 16

 

Развязавшись с последним на сегодня учеником, дубоватым работягой из вечерней школы (парню никак не давалась инфинитивная форма глагола), Майя сладко потянулась, встала из-за стола и прошла в ванную, по дороге проверив в прихожей, хорошо ли заперта входная дверь (сказался печальный опыт). В ванной комнате, на табуретке, сидел во временном заточении школьный директор.

В директоре чувствовалась перемена: вчерашняя надежда сменилась обреченной отстраненностью, руки дрожали сильнее обычного, и лицо отливало нехорошей бледностью. Ясно, организм настойчиво требовал «заправки». Стараясь не замечать его плачевного состояния, Майя уселась на край ванны и кратко рассказала о своих недавних выводах.

– Мальчик не видел вас. Он вообще, наверное, не смотрел на улицу в тот момент – просто что-то вспомнил, очень важное и неожиданное. То, чему он стал свидетелем во время новогоднего вечера.

– Его допрашивали несколько раз, – Гоц непочтительно сплюнул на чистый пол. – Что нового он мог вспомнить?

– Или вспомнить, или сообразить... Но на эту мысль он натолкнулся именно в магазине, в очереди в кассу. Скажите, Роман показывал вам экспозицию своего музея?

– Он упоминал, что она откроется после зимних каникул.

– Он не приходил к вам домой за экспонатами?

– С какой стати?

– Роман собирал их со своих учеников, – медленно произнесла Майя. – Точнее, с их семей. В семьях всегда хранятся старые альбомы, документы...

– Я в курсе. Нет, ко мне он не приходил. А почему вы спросили?

– Потому что, видимо, в музей попало нечто, не предназначенное для чужих глаз. То, что необходимо было срочно уничтожить, пока он не открылся для всеобщего обозрения.

– Это вам следователь нашептал?

– Это единственная версия, которая хоть как-то сводит концы с концами.

Гоц открыл кран и подставил лицо под струю холодной воды.

– Черт знает что такое, – проговорил он сквозь бульканье. – А почему вы зациклились на учениках? Есть еще учителя, персонал...

Майя задумалась, подперев подбородок ладонью.

– Не знаю. Ощущение. Слишком уж радикальное решение проблемы: пожар. А самые радикальные люди на земле – это дети.

– Дети, – повторил Василий Евгеньевич и неожиданно резко перекрыл воду. Ледяная струя оборвалась, он брезгливо взглянул в зеркало на свое мокрое отражение и тихо спросил: – А может быть, это Гриша?

– Что? – не поняла она.

– Поджег музей. Не сам, конечно, по чьему-то наущению... То-то он и боялся, и убили его, как исполнителя...

– Ну и фантазии у вас, – возмутилась Майя. – А как же костюм?

– Дался вам этот костюм! Я сто раз говорил, что оставил его в каморке у завхоза. Не Еропыч же оделся Дедом Морозом после меня. Во-первых, он намного ниже, во-вторых, ему бы не хватило сил справиться с охранником.

А Роман сказал о завхозе: «Крепкий старик», вспомнила Майя. Да, фигура несерьезная, почти водевильная, однако до сих пор пребывающая как бы в тени, без внимания... А между тем только он может подтвердить (или не подтвердить) алиби Гоца. Только у него целых полчаса (те самые!) был в распоряжении новогодний костюм, была возможность (о мотивах – потом...).

– Все равно, – упрямо сказал Василий Евгеньевич. – Мы слишком доверились показаниям ребенка, а ведь он мог все выдумать. Или кто-то выдумал за него. Дал ему в руки бензин и спички, подучил, что делать... Он и сделал.

– А потом до смерти забил охранника.

– Бред, – сокрушенно согласился директор. – А самое главное – трудно поверить, чтобы кто-то из нынешних юнцов был всерьез (настолько всерьез!) озабочен имиджем своих бабушек и дедушек. Скорее даже, прадедушек.

– Да уж, – проговорила Майя. – Я, к примеру, не так давно узнала, что мой прадед по линии матери был жандармским полковником. И ничего. Даже чуточку лестно.

Василий Евгеньевич невесело усмехнулся.

– Вам повезло. Мои-то предки были сплошь из плебеев. Кстати, о плебеях: вы уж извините, но я съел ваши пельмени, которые лежали в морозилке.

– Все до одной? – ужаснулась она.

– Увы.

Дьявол! Майя почувствовала почти детскую обиду, даже слезы навернулись на глаза. Жутко хотелось есть (возня с учениками отнимала массу энергии), но тащиться в магазин, в холод и метель...

– Я могу сбегать, – самоотверженно сказал Гоц (похоже, на Майином лице слишком явно отразилось отчаяние).

– Куда? Вас застукает первый же постовой. И я останусь без ужина, – Майя тяжело вздохнула и поплелась в прихожую надевать пальто. – Спасибо, хоть вешалку прибили на место.

Этажом ниже ее окликнули: Вера Алексеевна приоткрыла дверь своей квартиры и немного виновато улыбнулась.

– Майечка, ты не в гастроном? Купи, пожалуйста, хлебца. Мне полбатона и буханку черного. Вот деньги...

– Конечно, – Майя с готовностью взяла мелочь, но бабулька не спешила уходить.

– Что-нибудь еще?

– Уж и не знаю, как сказать... – Вера Алексеевна на секунду замялась, потом, решившись, неожиданно выдала: – Ты сейчас одна живешь?

– Одна, – растерялась Майя, почувствовав вдруг, как сердце ухнуло куда-то вниз, как с крутой горы. – А что случилось?

– У тебя в квартире утром кто-то ходил.

Она деланно рассмеялась.

– Кто у меня мог ходить? Наверное, я сама.

– Но ты была на кладбище, – возразила старушка. – Не подумай, что я люблю совать нос не в свое дело... Просто после всех этих убийств...

– Да нет, – Майя постаралась как можно беспечнее махнуть
рукой. – Вам почудилось. Замок у меня цел, из квартиры ничего не
пропало...

– А потом он стучал молотком в прихожей, – упрямо продолжала Вера Алексеевна. – У меня, Майечка, уши пока на месте. Глаза вот стали ни к черту... Ну, коли ничего не пропало, то и ладно. А я беспокоилась. Так ты не забудь насчет хлеба.

Конспиратор хренов, думала она со злостью, пробираясь сквозь снежные завалы (к вечеру намело). Ищут тебя – так и сиди тихо, как мышь. Скорее бы избавиться от Гоца. И от опасности, настойчивый запах которой его окружает...

Первое, что нужно сделать – это встретиться и поговорить с загадочным завхозом (упущение: надо было сделать это раньше). Узнать, присутствовал ли он на эксперименте в школе – обязан был присутствовать, все-таки материально ответственный... Да и вообще, узнать о нем побольше. Странный человек. Подземный дух, у которого всегда можно разжиться спиртным. Из тех, кто (ледяной ветер прямо в лицо. Все же следовало остаться дома, поджарить хлеб и сделать яичницу)...

«...Кто обожает приковывать себя к оградам посольств. Или издавать революционные брошюрки в собственном особняке».

Брошенная вскользь фраза (Артур – о новом спутнике жизни своей экс-супруги) всплыла из памяти, вызванная непонятной ассоциацией. Уж конечно завхоз не имел собственного особняка. Однако мысль, воспоминание, отблеск истины (вот сейчас, еще чуть-чуть!) были такими явными, что Майя, вдруг перестав ощущать пронизывающий холод, села на первую попавшуюся заснеженную скамейку.

Слово-ключ. Нужно постараться найти его.

«Она уехала с ним. Кажется, в Ригу, но я не уверен...» Нет, не то. Прибалтика здесь точно не при чем.

«Параноик-правозащитник. Елена Боннер в штанах...» Супруга скандально почившего академика. Кладбище и гора живых цветов на могиле. Мимо.

Снег вероломно проник за шиворот. Майя нахохлилась, как воробей, в который раз пожалев о своей самонадеянной вылазке из дома. Нужно бы собраться с силами и добежать-таки до магазина (через дорогу, в сквер и направо). Иначе замерзну насмерть, и не с кем будет поделиться...

«Обожает приковывать себя к оградам посольств...» Нет, это чересчур: слишком хлопотно, и можно получить в морду от полицейского. Издавать журнал гораздо безопаснее. Почему я прицепилась к этому журналу?

В отчаянии она стукнула себя по лбу. И услышала рядом голос:

– Вам нехорошо?

Майя подняла глаза. Старичок-пенсионер, прямой как палка, в металлических очках и шапке из древнего каракуля, участливо наклонился над ней, будто переломившись в пояснице.

– Не стоит сидеть на скамейке в такую погоду. Не Швейцария все-таки... Хотя и там зимы бывают еще те, но против наших российских...

Майя фыркнула.

– Забавное сравнение. Обычно в таких случаях говорят «Не Африка», или «Не май месяц». Вы бывали в Швейцарии?

Похоже, дедуля решил, что нашел благодарного слушателя. Презрев собственный совет, он опустился рядом на лавочку и мечтательно пожевал губами.

– В молодости, с нашим торговым представительством. Замечательная страна! Тихая, маленькая, безобидная, словно игрушка. Конечно, не без проблем (безработица, то, се), но какая концентрация капитала! Недаром наши доморощенные борцы за свободу всегда предпочитали отсиживаться именно там, а не в Африке или Новой Зеландии. О демократии, знаете ли, хорошо рассуждать сидя на веранде в отеле, где-нибудь в окрестностях Санкт-Галлена. Премиленький городишко, особенно в мае, когда на улицах цветут каштаны... Нет, все-таки не стоит тут сидеть, холодно. Хотите, я вас провожу?

– Не нужно, благодарю. Который час?

– Без четверти семь.

Мама родная, значит, она уже сорок минут, как вышла из дома. Скоро встревоженная Вера Алексеевна забьет тревогу. Майя вскочила, вызвав небольшой снежный оползень, и вприпрыжку, стараясь согреться, припустилась через дорогу. А дедок-то, похоже, из бывших органов: эк он о «борцах за свободу». Чувствуется старая школа... И в любимой Швейцарии наверняка был занят в основном тем, что стучал на торговых представителей, с которыми жил бок о бок в игрушечном городке Санкт-Галлене. Где-то она уже слышала это название. Революционный журнал в собственном особняке...

 Она резко затормозила и обернулась. Пенсионер медленно удалялся, покачивая «авоськой», наполненной пустыми бутылками. Майя догнала его и тронула за рукав. Он удивленно посмотрел на нее. Она приподнялась на цыпочки и чмокнула старика в щеку, ощутив холодный пергамент кожи.

– Спасибо вам.

– За что?

Майя не ответила. Вокруг по-прежнему выла метель, поспешно воздвигая полосы препятствий на пути редких прохожих, который злая судьба выгнала из дома. Майя не замечала этого. Ее опять несло на черных крыльях победы. Куда? Бог весть.

 

На Литейном, в квартале наискосок от здания суда, располагалось крошечное кафе и парикмахерский салон Якова Паркинсона. Яков был тишайшим человеком и напоминал вечно испуганную мышь. Он жил один, и только позже, случайно, я узнал, что когда-то он имел дом в Ереване, жену и троих сыновей: Мойшу, Изека и Арончика (трех, пяти и семи лет от роду). Всех их вырезали во время погрома. Сам Яков уцелел чудом: уезжал из города по делам, на переговоры с поставщиком продуктов для своей чайной. Планировал обернуться в три-четыре дня, а оказалось, уехал насовсем. Много колесил по стране, искал счастья в Польше, но осел в Петербурге, купив вид на жительство.

Здесь, в его кафе, в витрине которого стоял громадный торт из папье-маше, я встречался с приставом следственного управления Алексеем Трофимовичем Альдовым. Последняя наша встреча состоялась два месяца назад, еще до моей поездки на Кавказ. Яков проводил нас в отдельный кабинет, ловко и быстро накрыл столик, но Альдов только махнул рукой: некогда, мол, не до изысков... Он казался очень возбужденным и озадаченным, как человек, который совершил неожиданное открытие и сам в него не верит.

– Интересующее вас дело об убийстве мне высочайше велено прекратить, – буркнул он, стараясь не поднимать взгляда от тарелки.

– Кем? – спросил я.

– Будто не знаете.

– Возможно, Департамент по каким-то причинам забрал его себе? Обычное явление для России, склока между соседними ведомствами.

Он пожал плечами.

– Так или иначе – теперь я лишен доступа к расследованию, уж не взыщите.

Я протянул ему пачку ассигнаций – обычный гонорар. Алексей Трофимович лишь покачал головой.

– Не возьму. Я привык получать деньги за проделанную работу.
А тут...

– Не отказывайтесь. Вы и так сделали очень много.

– Не ради вас, – хмуро сказал он. – Ради того человека, что передал вам... РУКОПИСЬ.

– Я понял.

– Однажды он спас мне жизнь. То, что я сделал – я сделал в память о нем.

Я не стал допытываться подробностей. И так было ясно, что Альдов имел ввиду того эсера-максималиста, Анатолия Демина, сидевшего со мной по соседству в Орловском централе и умершего от туберкулеза...

– Перед самым моим отстранением от дела мои агенты нашли одного проводника Питерского экспресса. Он дал интересные показания. Я показал ему фотографические портреты трех наших подозреваемых. Одну особу он опознал.

– Он давал показания в полиции? – спросил я.

– Нет, мы встречались с ним один на один.

Какое-то непонятное беспокойство закралось мне в душу. Словно прозвенел некий внутренний звоночек, предупреждавший об опасности.

– Вы можете устроить мне встречу с этим проводником? В приватном порядке.

– Попытаюсь, – сказал он, чуть поколебавшись. – Он возвращается из рейса...

– Нет, нет, в ближайшее время я сам буду вынужден уехать. Сделаем так: со следующего месяца я буду приходить сюда каждый вторник и четверг и ждать вас с шести до половины восьмого вечера. Если все идет нормально и слежки за мной нет, в руках у меня будет свернутая газета. Если же газеты нет – разворачивайтесь и уходите. Засвечивать вас я не имею права.

Пристав невесело улыбнулся.

– Прямо как в романах господина Конан Дойля. Сыщики и шпионы всегда узнают друг друга по газете.

– Так это хорошо, Алексей Трофимович. Чем меньше мы выделяемся из толпы, тем дольше живем...

 

...Альдов был найден в подъезде собственного дома на Васильев-ском, через два дня после нашей последней с ним встречи. Он был убит двумя выстрелами из револьвера – первая пуля вошла в спину, вторую убийца выпустил в середину лба, когда пристав уже упал: преступник хотел иметь полную гарантию. Я узнал об этом только по возвращении с Кавказа, раскрыв в газете раздел уголовной хроники. Какой-то пронырливый репортер поместил под короткой статьей фотографию места преступления: темная лестница с вычищенными медными перилами, дверь богатого красного дерева, труп в клетчатом пальто, в лужице крови, на вытертых сотнями ног плитах – нелепый, с неловко подвернутой рукой и выбившимся из-под воротника толстом шарфе. Только сейчас, глядя на фото, я узнал, что Альдов катастрофически лысел, и зачесывал остатки волос с боков наверх, прикрывая череп. Наверное, это обстоятельство его очень беспокоило – у него была молодая супруга, настоящая красавица, он дорожил ею и хотел соответствовать...

 

– Ты не можешь так поступать со мной, – горячо сказал Николенька. – Ты говорила, будто любишь меня, а сама... Почему ты так из-
менилась?

Любушка обернулась и сказала – медленно, будто размышляя:

– Люблю? Не знаю. Ты поразил мое воображение: милый плюшевый медвежонок, которого я знала с детства – и вдруг подпольщик, революционер... Но послушай, это был минутный порыв, ничего больше. Всеволод – другой, он сильный и настоящий. Тебе не понять.

Она произнесла это несколько рассеянно, и Николенька с горечью понял, что мыслями она не здесь и не сейчас (с ним! С ним, черт бы его взял!).

– Что тебя привлекает в нем? – спросил он с отчаянием. – Красота? Щегольство? Он никогда не будет тебя любить так, как я. Для него люди – лишь инструмент. Пойми: Карл – настоящий фанатик. Утверждает, что борется с царизмом, за свободу и народное счастье... А наступи завтра это счастье, не в кого будет бросать бомбы – и он пустит себе пулю в лоб. Или сойдет с ума.

– Какие гадости ты говоришь.

– Я говорю правду. В конце концов он погибнет сам и утащит нас за собой.

На Любушку эти слова не произвели никакого впечатления. Она лишь холодно посмотрела на собеседника и проговорила:

– Единственное, что я могу сделать для тебя – это забыть то, что сейчас услышала. Иначе мне придется обвинить тебя в предательстве. Мне не хотелось бы в это верить.

Против ее ожидания он словно обрадовался.

– Это хорошо, что ты заговорила о предательстве. Я думал тебя пожалеть, но... В общем, ты права: предатель действительно существует. Вернее, существовал. Сплошная череда неудач – такое простым совпадением не объяснишь.

Он говорил со страстью, будто читал роман со сцены, борясь за Любушкино внимание – единственной свидетельницы и единственного зрителя.

– Что значит «существовал»? Он разоблачен?

– Он погиб. Вообще-то предателей было двое, они работали под молодую супружескую пару. Мужчину разоблачил Гольдберг. Агента звали Андрей Яцкевич, он на наших глазах попал под колеса поезда. Женщине удалось скрыться от организации – а ведь именно она выдала охранке штаб в Финляндии...

От волнения Николенька сильно вспотел, его круглые очки то и дело сползали с носа, он нервно поправлял их и оттого волновался еще больше.

– Когда была отравлена Софья, все мы решили, будто она догадалась, кто эта женщина. Догадалась – и ее убили... Но ведь могло быть и по-другому!

– Нет! – выкрикнула Любушка.

– Почему нет? – вроде бы удивился Николенька. – Наши провалы начались приблизительно с того момента, как ее муж стал снабжать «боевку» деньгами. Он был в курсе многих дел, в их особняке проходили важные встречи... Наконец, кое-какие сведения говорят о том, что Софья была лично знакома с полковником Ниловским, шефом охранки...

Люба вдруг почувствовала дрожь в ногах, захотела присесть, но осталась стоять у окна, прижавшись пылающим лбом к холодному стеклу.

– Ты врешь. Ты говоришь это со злости. Сонечка прислала письмо – ты читал его... Как может человек, написавший его, быть предателем! Она хотела, чтобы я приехала к ней, хотела рассказать то, что ее мучило...

– Посмотри правде в глаза, – безжалостно сказал Николенька, ощущая пропасть под ногами. – Софья боялась разоблачения. Чувствовала, что смерть дышит ей в затылок – она ведь выдала охранке Элеонору Войчек. Как ты думаешь, Гольдберг простил ей это?

– При чем здесь он?

– При том, что, скорее всего, Софью Павловну приговорила к смерти боевая организация. Та самая, в которой ты состоишь. А Лебединцев – глава этой организации.

...Он появился на пороге совершенно бесшумно, и Любушка некстати подумала: как же Карл падок до театральных эффектов. Николенька испуганно охнул и попятился, наткнувшись спиной на венский стул – сцена, несмотря на весь драматизм, почему-то показалась девушке забавной, и она чуть не фыркнула.

– Я не слышала, как ты вошел, – бесцветно проговорила она, находясь, по существу, в центре событий, но ощущая себя как бы в стороне – не на сцене, а за кулисами. – Ты давно здесь?

– Достаточно, чтобы понять, о чем речь.

Поигрывая тростью, он легким шагом пересек комнату и спокойно уселся в глубокое кресло.

– Любушка, дорогая, успокойся. Даю тебе слово: никто из нашей организации не убивал Софью Павловну. По крайней мере, с моего
ведома.

Николенька презрительно скривился.

– Вы можете это доказать?

– Подожди, – остановила его Люба и повернулась к Лебединцеву. – Скажи, Сонечка действительно... Она на самом деле...

– Была агентом охранки? – Карл вмиг стал серьезным. – Твоя сестра была просто очень несчастным человеком, которого сломали обстоятельства. Ее прихватили на чем-то – я полагаю, на каких-то не совсем законных делах Вадима Никаноровича. И склонили к сотрудничеству. Мы давно это подозревали.

Я не верю, подумала она. Не верю, не верю, это смешно. Все они смешны, будто клоуны в дешевом балагане на ярмарке – беспечные и обеспеченные, революционные аристократы, разъезжающие в каретах и имеющие горничных в доме... Сонечка, милая, во что же ты вляпалась?!

И Любушка вдруг начала смеяться – сначала потихоньку, глядя на растерянные лица собеседников, потом громче и громче, потом страшно затряслась, комната почему-то перевернулась, поплыла, и она услышала сквозь далекий звон колокольчиков: «Доктора! Скорее, пошлите за доктором!»

– У нее истерика, – спокойно сказал Лебединцев. – Ей нужно воды... А лучше – вина.

Вот уж нет, хотела возразить она, захлебываясь смехом.

– Ваше вино я пить не стану, им Сонечку отравили.

– Что она такое говорит?

– Ничего, девочка немного не в себе...

 

Он вздрогнул, когда кто-то положил руку ему на плечо.

– Не помешаю?

Николенька поднял глаза.

– Аристарх Францевич? Что вы здесь делаете?

 Гольдберг уселся напротив, степенно поставил цилиндр на стол, закурил длинную сигарету в мундштуке.

– Не боитесь открыто появляться на людях? – хмуро спросил Николай. – Вас ищут.

– Пусть ищут. Вы уже сделали заказ?

– Сделал... Вы ведь пришли сюда не случайно. Вы следили за
мной, да?

– Следил, – охотно подтвердил Гольдберг. – А вы не заметили. Нельзя быть таким беспечным.

– Меня в последнее время все чему-то учат. Что, тоже будете уговаривать меня уехать?

– Нет, у меня к вам другое предложение.

– Интересно, – буркнул Николенька, наполняя рюмку. Однако собеседник мягким движением отобрал ее и поставил на край стола, так, чтобы нельзя было дотянуться.

– Отложим выпивку на потом, – он немного помолчал. – Мне известно содержание вашего недавнего разговора с Карлом. Личные разногласия пока опустим... У вас шла речь о Софье Павловне?

– Если знаете, зачем спрашиваете? Карл сказал, что она работала на Департамент.

– Верно, только эта работа была особого рода.

– Так уж и особого, – хмыкнул Николенька. – Подслушивать, подглядывать...

– Да бросьте вы, – старик, казалось, рассердился. – Много ли она могла подсмотреть и подслушать? Ничего не значащие обрывки разговоров, отдельные фразы... А ведь если судить по нашим неудачам за послед-ний год, провокатор должен находиться где-то близко к руководству боевой организации, к самому верху.

– Выражайтесь яснее.

– И так яснее некуда. Полковник Ниловский (надо отдавать должное даже врагам... врагам – в особенности) – умнейший человек и тонкий профессионал политического сыска, один из лучших в империи. Мог ли он так явно подставлять своего агента? Да и какой агент из Софьи Павловны – просто слабая несчастная женщина, которую запугали, заставили играть по неизвестным правилам... И при этом она пыталась бороться с Ниловским: план последнего покушения на него она ему не отдала.

– Тем не менее покушение провалилось, – заметил Николенька. – Трое наших людей погибли.

– Это только доказывает мою правоту. Софья Павловна не выдала боевиков – втайне она надеялась, что шеф охранки будет убит, и она сможет освободиться... Однако охранку все-таки предупредили. Предупредил настоящий провокатор, тот, о ком я вам говорил. А Софье была отведена роль подсадной утки – на ней в первую очередь должны были сосредоточиться подозрения. Кстати, Ниловский отнюдь не изобрел колесо: номер с подставным агентом («брандером» на полицейском жаргоне) довольно распространен. Скорее всего, Софья поняла, кто является настоящим провокатором. И тот убил ее.

– И кто же это, по-вашему? – с иронией спросил Николенька.

– Вы.

– А доказательства? – спросил он без малейшего испуга.

– Доказательства будут, – услышал он за спиной.

Лебединцев подошел, как и давеча, неслышно, по-кошачьи. Николенька хотел встать, но железная ладонь буквально пригвоздила его к месту.

– Понятно. Решили отделаться от меня таким способом. Не проще ли было сдать меня охранке?

– Я же сказал, личные мотивы оставим, сейчас займемся доказательствами... Где вы находились 14 марта прошлого года?

Молодой человек усмехнулся.

– Вы многого от меня хотите.

– Тогда напомню: 18 марта, на следующий день после моего ареста, вы и Любовь Павловна прибыли в Петербург.

– Тогда, вероятно, 14-го я был дома. Чем именно занимался – не помню, увольте.

Карл сделал знак рукой. К их столику прошмыгнул какой-то совершенно незаметный человечек в дрянном пальтишке безликого мышиного цвета и мятой фуражке. Он был явно простужен: его большой мясистый нос имел воспаленный вид, и глаза нещадно слезились: человечек то и дело вытирал их носовым платком не первой свежести.

– Присаживайтесь, Инюкин, – сказал Лебединцев, и тот послушно опустился на краешек стула. – Не бойтесь, вас никто не обидит. Посмотрите-ка внимательно: вы узнаете этого господина?

Человечек шмыгнул носом и искоса взглянул на Николеньку. Несколько секунд он сидел неподвижно, потом осторожно проговорил:

– Да... Несомненно, это он. У господина, простите великодушно, весьма запоминающаяся внешность. Кроме того, у меня хорошая память на лица – профессия, знаете ли.

– Кого вы мне еще подсунули? – нервно спросил Николенька. – Лично я его вижу впервые.

И вдруг вспомнил – будто давняя-предавняя картина выплыла из смрадного тумана (и тогда, кажется, был туман – поезд замедлил ход и остановился, в размытом, словно бы грязном отсвете фонарей замаячили оловянные солдатики на перроне, послышался грозный окрик жандарм-ского офицера, и ему ответил другой голос – тихий, заискивающий и торопливый, будто человека испугали в раннем детстве, и он остался испуганным на всю жизнь...).

– Я проводник, – неуверенно начал человечек. – В скором «Москва-Петербург», поездная бригада номер...

– Это несущественно. Я попрошу вас припомнить середину марта прошлого года. Именно тогда вы видели этого господина в вашем поезде?

– Так точно, ваше сиятельство. Более того, два раза подряд – поэтому я запомнил. Сначала четырнадцатого...

– Да он врет! – выкрикнул Николенька, чувствуя холодок под ложечкой.

– Спокойно, спокойно, – мягко проговорил Гольдберг и кивнул проводнику. – Продолжайте. Значит, он путешествовал в одиночестве?

– Так точно, третьим классом, до Петербурга. А потом, восемнадцатого – снова, но уже в первом классе и с дамочкой. Я удивился... Нет, не насчет дамочки (помнится, недурна собой, из хорошей семьи, разве что немного нервничала... Оно и понятно: впервые, поди, без папеньки с маменькой), а просто – коли имеешь деньги на мягкое купе, зачем же ехать в общем, вместе со всяким сбродом? Простите великодушно, ежели что не так...

– Все в порядке, голубчик, – сказал Лебединцев. – Ступайте, вас проводят.

Проводник замялся.

– Прощения просим, только вы обещались насчет денег...

– Вам выплатят. А теперь идите.

Человечек бочком-бочком выскользнул за дверь. За столом в трактире остались трое: Николенька – растерянный, не чувствующий пола под ногами, Гольдберг и Лебединцев. И – напряжение, повисшее в прокуренном воздухе, густое, как парное молоко, и опасное, как динамит.

– «Выплатят», – побелевшими губами усмехнулся Николенька. – Сколько же вы обещали отстегнуть... этому? И из каких средств? Не из кассы ли организации?

– Вы не о том беспокоитесь, Клянц, – тяжело проговорил Карл. – Этого человека нашел не я, а Алексей Альдов, следователь, который вел дело об убийстве Софьи Павловны. Не ожидали, а? Убрать Альдова у вас хватило ума, но о проводнике вы не знали...

У Николеньки потемнело в глазах.

– Он убит?

– Его убили вы, – резко сказал Лебединцев. – Любовь Павловна получила письмо от сестры десятого марта. В тот же день вы спешно отправились в Петербург...

– Нет!

– Да, черт возьми! Вам необходимо было поговорить с Софьей до того, как она встретится с сестрой. Вы приехали в их особняк на Невский. Вадима Никаноровича не было дома, Софья Павловна сама приняла вас. И в разговоре вы поняли, что вам грозит разоблачение. Она могла выдать вас как провокатора охранки.

– Докажите! Или объявите товарищам, что обвиняете меня в предательстве на основе показаний какого-то полоумного! А может быть, именно охранка вам его и подсунула?

Гольдберг покопался в карманах, выудил горстку мелких монет и бросил на стол.

– Наш разговор окончен, Клянц. Жаль, я не разоблачил вас раньше: мне слишком застила глаза одна давняя история... Она произошла в Финляндии, я потерял там друга. И любимую женщину. А впрочем, это к делу не относится.

Николенька даже не заметил, как они вышли. Сырость и мгла окутали все вокруг, страшноватые призраки, рожденные в гнилых болотах, на которых был воздвигнут этот странный город, повылезали из темных углов, куда не доставал свет керосиновых ламп, из-под монастырских плит и из черных ходов, где жила нечистая сила... Ненавижу его.

Ненавижу его, сказала Софья Павловна. Своими руками бы подожгла (слова жуткие, а сцена – словно на пасхальной открытке: две сестрички – одна лежит в постели, глаза темные, блестящие, черные волосы разметались по подушке, другая держит ее за руку и говорит что-то горячее, страстное... Они похожи, но младшая – более порывистая и немного угловатая, точно лань-подросток, в старшей больше зрелой прелести и утонченной печали. Или печальной утонченности?).

Утонченный агент охранки.

Почувствовав, что сейчас задохнется в этом омуте, Николенька вскочил, рванулся прочь, выбежал на улицу, как был, в распахнутом пальто, и завертел головой. Гольдберг стоял на тротуаре, под фонарем, и заботливо скармливал голубям крошки ржаного хлеба. Он и не думал уходить, словно предвидел, что нервы у Николеньки долго не выдержат.

Давясь словами, Николенька хрипло спросил:

– А Любовь Павловна... Она тоже считает меня предателем?

– У нее случился нервный припадок, когда она узнала, что ее сестра... Ну, вы понимаете. О вашей роли в этом деле она, слава Богу, не осведомлена.

– У меня есть шанс?

Гольдберг едва заметно улыбнулся.

– Шанс есть у каждого. Если бы я не помнил об этом – давно сгнил бы на каторге.

– Хорошо, – сказал Николай. – Я докажу вам. И ей... Всем.

– Каким образом?

– Я убью полковника Ниловского.

Глава 17

С широкого проспекта, окаймленного одинаковыми по высоте тополями (бывшая Троицкая, ныне Ленина), автобус заворачивал вправо, к библиотеке имени Куприна. Культ этого классика русской литературы в области был вообще чрезвычайно развит: его имя носила площадь перед гостиницей «Лебедь» (место сборища путан разных расценок – от самых дешевых до элитно-валютных, приезжавших на работу на собственных иномарках), дом-музей в пригороде, где проходили ежегодные чтения и принимались в союз молодые писатели, переулок в фабричном поселке за бетонным забором, и, наконец, городская библиотека.

Внутри библиотеки было тепло и тихо. За конторкой некий молодой человек в очках и строгом пиджаке сосредоточенно листал красочную «Палеонтологическую энциклопедию для детей». При Майином приближении он отложил книгу и приветливо улыбнулся. Улыбка у парня была хорошая.

– Чем могу служить?

Майя назвала цель своего визита. Молодой человек взглянул на нее слегка озадаченно.

– Странно. Сейчас революционным движением в России мало кто занимается – тема нынче немодная. Хотя жутко интересная: я пишу по ней дипломную работу.

– Вы учитесь на истфаке?

– Имею несчастье. Но вам, насколько я понял, нужно не просто движение, а конкретно эсеры-максималисты?

– Думаю, да. А еще более конкретно – провокаторы в их среде.

Юноша поднялся из-за стола.

– Понятно. Что ж, пойдемте искать провокаторов.

Соседняя комната – архив – представляла из себя царство громадных объемистых папок и подшивок. Они занимали практически все свободное пространство от пола до потолка, за исключением узких проходов между деревянных стеллажей. Молодой человек влез на стремянку, снял с верхней полки одну из папок и дунул на нее, образовав густое пыльное облако. Майя чихнула.

– Держите. Здесь подшивки исторического журнала – я отобрал нужный вам период... Кроме того, советую взять на абонементе книжку «Бурцев и Лопухин, фрагменты личной переписки», репринтное издание, – он поморщился. – Терпеть не могу репринтные издания: все эти твердые знаки, «яти»...

– Спасибо, – Майя крякнула под тяжестью журналов. – А кто такой Бурцев?

– Соратник Аристарха Гольдберга, «охотник за провокаторами», самый известный в истории. Своего рода «особый отдел» при боевой организации эсеров. Впрочем, помогал и социал-демократам.

– Что с ними стало потом?

– Бурцев после революции эмигрировал во Францию, издавал белогвардейскую газету, пытался организовать черносотенство для похода против большевиков. Как ни странно, он считал революцию «народным бедствием». Гольдберг тоже уехал из России в декабре 17-го года, но куда – неизвестно. Его жизнь вообще полна загадок.

– Например?

– Например, в последние несколько лет жизни он совершенно отошел от всяких революционных течений. По воспоминаниям современников, он был помешан на единственной идее: найти человека, который в Финляндии выдал охранке одну женщину... Кажется, ее звали Элеонорой Войчек.

Книгу – «Фрагменты личной переписки» – она взяла, пролистав журнальные подшивки и слегка разочаровавшись: общие сведения и море ничего не говоривших ей имен и фамилий. Какой-то Донцов (один из богатейших людей Петербурга, снабжал бомбистов деньгами), Вольдемар фон Лауниц, питерский градоначальник, свиты Его величества генерал-майор, убит эсерами во время церемонии открытия медицинского института... Полковник Ниловский, шеф охранного отделения (вот, оказывается, кто засылал провокаторов к отцам русского бомбометания!). Столыпин, премьер-министр... Ну, этого мы знаем: проводил реакционные реформы, не поддержанные народом... Переписка понравилась ей больше: в ней, по крайней мере, сквозило нечто живое и человеческое. Кроме холодноватых писем Бурцева, здесь приводились послания Аристарха Гольдберга к загадочной Бэлле (сноска внизу: «Бэлла» – псевдоним Элеоноры Войчек), преисполненные самой возвышенной нежности. Нежность отлично уживалась с идеями террора – так было во все времена. Интересовался он и здоровьем какого-то Александра Модестовича Викулова (крупный банкир, сочувствовал максималистам... Жил, оказывается, в нашем городе, недалеко от Сенной).

«На ваш давнишний вопрос относительно Челнока ответить пока не могу: Ниловна, старая греховодница, держит все в секрете...»

Майя словно споткнулась на середине фразы. Челнок. Имя (псевдоним), которое она видела в документе, сгоревшем в пожаре...

«...Однако полагаю, что это тот самый наш знакомый, что напакостил нам в Финляндии (можно попытаться найти тех, кто помнит его по горному приюту – говорят, он когда-то увлекался туризмом и неплохо катался на лыжах), а потом, уже в Петербурге, шепнул на ухо Стасику, чтобы тот не ездил на именины: дескать, люди там некультурные, напьются, начнут дебоширить... Дополнительные сведения вам поможет получить Трофимыч, ему Ниловна в какой-то степени доверяет...»

Майя заглянула в примечания. «Ниловна» – прозвище Юрия Дмитриевича Ниловского, полковника, шефа IV отделения Департамента полиции. «Трофимыч» – настоящее имя неизвестно, возможно, один из жандармов, дававших информацию боевой организации эсеров (тоже реалии того... да какого угодно времени: обе стороны с удовольствием, даже с каким-то извращенным сладострастием предавали своих). «Стасик» – премьер-министр Столыпин Петр Аркадьевич. «Именины» – скорее всего, церемония открытия медицинского института... Ага, премьера предупредили, а градоначальника – нет, отдали на заклание... А может быть, кому-то здорово мешал. «Челнок» – предположительно, провокатор охранки (кой черт «предположительно»!).

Майя отложила книгу в сторону – уже темнело, глаза слипались... А в студенчестве просиживала за этим столом от открытия до закрытия, пока не выгонят. Впрочем, и предмет был другой: Диккенс и набившая оскомину прогрессивная «Morning Star» с неадаптированным переводом. Да, теперь, кажется, у меня есть доказательство... Доказательство того, что я не сошла с ума и ничего не перепутала: документ в музее действительно был. Ради него преступник, возможно, и устроил пожар...

 

Едва она открыла дверь своей квартиры, в нос со всего размаха ударили густые алкогольные пары. Поэтому первая мысль, рожденная в голове, после того как Майя скинула пальто и сапоги, была: открыть форточку. А лучше – балкон. Нет, лучше и то, и другое сразу. Потом, по пути в гостиную, между стиральной машиной и тумбочкой с телефоном, пришли ужас и ярость: где же он, подлец, водку достал? Денег у него нет, выйти из квартиры он не мог – я не оставила ему ключей...

Школьного директора Майя обнаружила на кухне. Тот сидел за столом, в обществе граненого стакана, изрядной кондовой горбушки «дарницкого» и на три четверти опустошенной бутылки «Горбачевской».

– Ты сегодня задержалась, – изрек он. Голос его был повеселевшим и самую чуточку виноватым, будто он в отсутствии хозяйки случайно разбил чайное блюдце. Или утопил кошку в ванне. Майя даже не обратила внимания на его органичный переход на «ты».

– На чьи деньги пьянствуем? – с тихим бешенством спросила она.

– У меня было немного своих, завалились за подкладку. Остальные занял у тебя. Я верну, не беспокойся.

– Прирезать бы вас, – мечтательно сказала Майя, неосознанно поигрывая кухонным ножом для разделки мяса. Гоц смотрел на нее с почтительным опасением. – Заявлю, что ко мне проник бандит, находящийся в розыске, угрожал пистолетом, украл деньги, устроил притон... Любой суд оправдает: самооборона в чистом виде.

– Ты прекрасно знаешь, что я не бандит, – устало произнес Василий Евгеньевич. – И убери ножик... Тебе просто никогда не приходилось пять суток подряд сидеть в четырех стенах, безвылазно, когда весь город оклеен твоими мордами, у каждого сучьего мента на тебя ориентировка... И твоя кухня мне уже опротивела. Какой извращенец подобрал тебе этот кафель?

– Не нравится – катитесь, – уязвленно сказала Майя, исподтишка оглядывая стены: действительно, полная безвкусица. – Посадят в камеру – можете декорировать ее по собственному усмотрению.

– Ладно, не злись. И перестань мне «выкать». Лучше расскажи, что выяснила.

– Выяснила, что ты скотина.

– Это я и без тебя знаю. Что еще?

– Где достал водку?

– В ларьке, – лаконично отозвался Гоц. – В пяти метрах от
подъезда.

– Дверь оставил открытой?

– Всего на две минуты, не переживай. Да и что у тебя красть?

– Тебя могли заметить.

– Я замотался шарфом. Хотя, мог бы и не заматываться: нынче народ пошел не бдительный.

Он немного помолчал.

– Знаешь, твоя версия, конечно, не без изящества: поджог музея, провокатор из охранки, история почти вековой давности... Но ведь и бездоказательная. Может быть, дело обстоит проще?

Может быть, подумала Майя. Подонок охранник изнасиловал ученицу: чем не повод для убийства? Правда, она утверждает, что имело место чуть ли не обоюдное согласие... Да кто их разберет.

Кто нас всех разберет?

Картина идиллическая, почти семейная (как давеча, когда ее персональный «террорист» сидел на полу, возле подоконника, а она держала его на прицеле – плечо ныло от напряжения, и мушка тряслась, как в припадке эпилепсии) сейчас повторялась. Только Новый год с его ужасами счастливо минул, елки разобрали и выбросили на помойку (там их скопился целый лес – жалких, поломанных, еще недавно величественных красавиц), исчезли праздничные огни с улиц, и вечер плавно переходил в ночь... Ему страшно хотелось напиться, он побледнел и покрылся липким потом, она успокаивала его как могла, увещевала, злилась, снова увещевала, потом, лежа в постели, на скомканных простынях (обе подушки валялись на полу, вперемешку с одеждой), слушала историю его жизни, незатейливую и подчиненную одной сумасшедшей гонке на выживание. Сын токаря-расточника на местном заводе-гиганте (ныне бездействующем и потихоньку зарастающем чертополохом) и воспитательницы в детском саду, папа по пьяному делу засунул руку под кожух, окрашенный предупреждающей оранжевой краской – оторвало выше локтя. Инвалидность, усугубленная задержками пенсии, запоями и скандалами с матерью, нищета и дикое, ни с чем не сравнимое желание вырваться из этого ада, из уничижающей тьмы и убожества.

– Я был самым маленьким и хилым во дворе, и лупили меня все кому не лень. Только голова была большая и все время росла. Представляешь мой ужас: я не рос, хоть тресни, а голова... У меня до десятого класса было прозвище «Головастик», – он усмехнулся и затушил сигарету в пустой консервной банке (пепельницы у некурящей Майи не нашлось).

Школу окончил отнюдь не с медалью, но вполне прилично. Отец к тому времени умер – освободил, Васенька очнулся и совершил очередной подвиг: с первого раза поступил в педагогический, на истфил. Правда, вскоре пришлось перевестись на вечерний: днем подрабатывал на стройке.

– А я гадала, откуда у тебя такие мышцы, – она дотронулась до его бицепса. Такие бицепсы она видела, пожалуй, только в кино.

Он хмыкнул.

– Да уж, никаких «качалок» не надо – поиграешь день за днем бадьей с раствором...

– А потом?

– Потом? Дорожка накатанная: комсомол, общественная работа, партия... Короче, неинтересно. «Оттрубил» пару лет в сельской школе, затем поступил на экономический (закончил с отличием). Кандидат наук – впрочем, таких пруд пруди.

– Как же ты начал пить?

Он передернул плечами.

– Не помню. Ни один алкаш не помнит, как он стал алкашом.

– И пример отца не уберег?

– Как видишь. Дело, наверное, не в примере, а в генах.

– А почему ты не женат?

– Не знаю. Видимо, ждал тебя.

Она сладко потянулась у него на груди – грудь была широченная, как двуспальная кровать. Он нежно коснулся губами ее волос, губы запутались в них, словно в сельве, спустились ниже, к шейным позвонкам. Майя прикрыла глаза и улыбнулась.

– О чем ты сейчас думаешь? – спросил он.

Кабы знать самой.

Майя тихонечко выскользнула из постели. Гоц не пошевелился – все правильно, мужчина должен отдыхать после соития. Тебя можно поздравить, Джейн: возможно, ты провела ночь с убийцей, и осталась жива.

Она прокралась к телефону и набрала номер Кузнецовых, попутно взглянув на светящиеся часы, зеленые цифры в темноте. Половина второго ночи, самое время.

Трубку взяли сразу.

– Слушаю.

– Артур, это я. Прости, что разбудила.

– Я не спал.

Майя помолчала, собираясь с мыслями.

– Мне не дает покоя этот супермаркет. Что, если Гриша не просто так смотрел в окно? Может быть, он увидел нечто не на улице, а в самой витрине?

– Что он мог там увидеть?

– То, что его напугало.

Трубка озадаченно засопела.

– Помню, там стояла елка в гирляндах, какие-то зверюшки... Думаешь, это имеет какое-то значение?

– Но ведь почему-то Гриша запросился домой. И гонки не захотел покупать.

Вздох.

– Да, наверное, ты права. Нужно наведаться туда еще раз. Завтра, ты не против?

Она сказала «До завтра», положила трубку и обернулась. Школьный директор стоял в дверном проеме – его мощный силуэт четко вырисовывался на фоне белесого окна.

– Кому ты звонила? – тихо спросил он.

Майя промолчала. В какую-то секунду она подумала, что сейчас он бросится на нее, и они снова сплетутся вместе, в одно целое – два обнаженных тела посреди узкой ковровой дорожки, пока он не дотянется до ее горла...

– Ты решила выдать меня?

– Нет.

Он склонил голову набок, будто размышляя: ударить – не ударить? Потом грустно изрек:

– Ты меня боишься.

– Нет, – честно ответила она. – Не боюсь.

 

...Они приставали к самым разным людям – продавцам и покупателям, рабочим мясного отдела и дворничихе в ярко-оранжевой жакете, убирающей снег под окнами (Артур добрался даже до местного секьюрити, тискавшего в подсобке молоденькую заведующую) – с единственным дурацким вопросом: как были украшены витрины в канун Нового года. Ответы – иногда вежливо-недоуменные, а чаще откровенно-хамские, сводились к одному: не помним, только нам и делать, что по сторонам глазеть, обратитесь к директору, у него офис на Герцена, обратитесь к заведующей, обратитесь к Розе Никодимовне (Роза Никодимовна, властная седеющая дама с манерами Маргарет Тэтчер, одетая в ватник поверх белого халата и кружевной кокошник, даже не взглянула в сторону Майи – ее все время кто-то теребил, о чем-то спрашивал, что-то доказывал и совал под нос пачки накладных. Походя, подмахивая очередную бумаженцию, она бросила: «Спросите у Просто Марии, это, кажется, ее хахаль делал оформление». – «А кто это – Просто Мария?» – «Которая игрушки про-
дает»).

Просто Мария узнала их мигом – отложила бестселлер в яркой обложке (леденящее душу название рубленым шрифтом по диагонали: «Слепой против Бешеной»), окинула приветливым взглядом («симпатичные ребятки, жаль только, оба очкарики и наплодят очкариков, на одних оправах разорятся»).

– Опять к нам? Вашему малышу понравились гонки?

– Очень, – сказала Майя. – Мария, у нас к вам серьезный вопрос, хотя и несколько... гм... неожиданный. Вы не помните, что у вас было изображено в витрине под Новый год?

– В витрине? – она удивилась. – Зачем вам?

– Нужно, поверьте.

Она подумала немного, потом вдруг хлопнула себя по лбу.

– Я балда. Ведь оформлением занимался Левка, он-то наверняка скажет.

– Левка?

– Лева Мазепа, мы вместе учились в «художке», а потом работали в фонде. Когда надоело, Левушка ушел на вольные хлеба, а я – вот, – Просто Мария слегка виновато развела руками, словно извиняясь за то, что не сохранила в сердце любви к высокой живописи.

– Он и в самом деле хороший художник?

– Он гений, – почтительно произнесла девушка. – С училища пишет шедевр, втайне от всех, даже от меня. Но когда закончит – все ахнут.

Художника они нашли довольно легко – тот снимал крошечный полуподвал в бывшем Доме переплетчиков, где ныне ютились под одной крышей какие-то конторы, склад и типография двух рекламных агентств. Непризнанный гений Лева Мазепа подвизался при них в качестве ночного сторожа – то есть лежал, закинув руки за голову, на скрипучем диване, глушил водку и баночное пиво, любовался в зарешеченное окно на женские ножки и бесконечно репетировал свое предполагаемое в будущем интервью иностранным художественным журналам.

Гостей он встретил в обвислых тренировочных штанах и грязной ковбойке без единой пуговицы.

– Что надо?

– Вы Лев Моисеевич?

– Допустим, – он сунул ноги в пушистые тапочки и воинственно задрал вверх куцую бороденку. – Нет у меня ничего, нет, так и передайте.

– Кому?

– Сами знаете. Вы же от нее? От этой суки Запожарской?

– Да нет, – растерялась Майя, – мы сами по себе. А кто это – Запожарская?

– А, – он махнул рукой. – Одна ушлая дамочка из худфонда. Засылает ко мне шпионов.

И добавил, покосившись на дверь:

– Я тут кое-что пишу...

– Шедевр? – понимающе кивнула Майя.

Узкое, как у хорька, личико Левы стало злым.

– А говорите, не от нее.

– Честное слово. Нам Мария рассказала.

Он хмыкнул.

– Вон оно что. Машка – телка ничего, только язык без костей. Что она еще наболтала?

– Ничего. Нас, собственно, интересует не картина, а ваши оформительские работы. Те, что были в витринах магазина на Ленинградской.

– А что? – Лева опять заволновался. – Начальство осталось довольно, лицензия у меня в порядке... То есть еще не оформлена, но мне обещали. Если бы не эта сука Запожарская...

– Вы делали фигуры из папье-маше? – перебил Артур.

– Допустим.

– Какие именно?

– Деда Мороза, Снегурочку, само собой...

– Еще?

Он страдальчески задумался.

– Ну, лису с Колобком, Бабу-Ягу, Карлсона, Белоснежку...
Вроде все.

– Можете нарисовать, что где стояло?

– Попробую.

Лева надолго приложился к горлышку бутылки – было видно, как кадык умиротворенно шевелится, принимая в объятия драгоценную жидкость. Потом, после нескольких заковыристых телодвижений вытащил откуда-то помятую бумажку, разгладил ее ребром ладони, и неожиданно точно и толково изобразил карандашом план супермаркета.

– Вот тут, где бакалея, Дед Мороз, дальше – Снегурочка, Баба- Яга, Карлсон, с краю – Белоснежка... Как живая получилась, – добавил он с гордостью. – Попка, сиськи. Я ее с Машки лепил.

– С краю, – пробормотал Артур. – А здесь, где «Мясо, рыба» – Баба-Яга и Карлсон... Мы с вашего разрешения заберем этот листочек?

– Ради Бога. Вы точно не из налоговых органов?

– Нет, успокойтесь.

Художника вдруг осенило. Он вцепился в Майин рукав и с голодной истовой надеждой заглянул ей в глаза.

– А может, вы заказик хотите сделать? Ну, что-нибудь оформить, хоть стенгазету... Так мы завсегда, точно в срок и недорого... А?

Она с трудом отцепилась, и, оставив причитающего творца в обществе пустых бутылок и банок из-под «Туборга», выбралась на улицу, где ждал Артур.

– По-моему, его «шедевр» – это липа, – сказала она. – Эй, что с тобой?

– Со мной?

– Ты весь побледнел.

– Все в порядке, – с видимым трудом отозвался Артур. – Майечка, у меня одно неотложное дело, очень срочное... Я тебе перезвоню, хорошо?

– Когда?

Он запоздало, уже издалека, махнул рукой.

– Потом, потом.

И умчался, не попрощавшись, чем изрядно обескуражил спутницу: он всегда, сколько она его помнила, отличался почти старомодной галант-ностью.

 

Глава 18

 

В который раз она проходила мимо своего подъезда, снова и снова измеряя шагами расчищенную дворником дорожку – от детских качелей, мирно дремлющих под сугробом, до импровизированной автостоянки. Почему-то ей казалось: войди она в квартиру, где уже пятые сутки мается в заточении школьный директор (впрочем, я его не держу), и случайная мысль, проблеск истины, исчезнет, уступив место обычным потемкам.

На лестничной площадке Майя нос к носу столкнулась с Ритой Бродниковой. Рита, образцово-показательная жена, была навьючена сумками с продуктами.

– Снова грядет визит товарищей по партии?

– Да ну, – отозвалась она. – После них в доме шаром покати, пришлось прикупать.

– Давай помогу донести. Вообще-то с твоим диабетом таскать этакую тяжесть... Куда Севка смотрит?

– Он с утра у мэра. Что-то утрясает, что-то пробивает... Я уже сомневаюсь, стоит ли этот дурдом места в какой-то зачуханной Думе. Он похудел на семь кило.

– Не заметила. А где Келли?

– Дома, – Рита, до сего момента державшаяся вполне дружелюбно, вдруг сторожко подобралась. – Зачем она тебе?

– Нужно поговорить.

– Опять? – она с грохотом бросила пакеты на пол. Что-то мокро шмякнулось – кажется, десятка два яиц разом превратились в сырой омлет. – Оставь ты ее в покое!

– Чита, послушай...

– Не желаю!

– Послушай, – с нажимом повторила Майя. – Ты ее в чем-то подозреваешь. До сих пор. Несмотря на то, что официальные органы переключили внимание на Гоца.

– Он в бегах...

– Тем более. Значит, этот факт тебя не убедил, ты по-прежнему думаешь... – она схватила подругу за безвольно опущенные плечи и развернула к себе.

– Она никакая не свидетельница, – забормотала Рита, медленно приходя в себя. – Она ничегошеньки не видела, на нее наговаривают...

– Я получила записку.

Майя с Ритой мгновенно обернулись. Рита сделала невольный шаг вперед, будто из желания заслонить дочь своим телом.

– Я получила записку от него, – бесцветно повторила Келли, появившись в дверях своей комнаты – сама бесцветная до прозрачности, словно призрак, закутанная в какой-то совершенно бесцветный платок, глядя перед собой бесцветными глазами. Только тени под этими глазами имели цвет – темно-серый, прибавляющий к юному возрасту лишних три десятка лет.

– Иди к себе, – приказала Рита.

Анжелика покачала головой.

– Ты же не будешь вечно меня прятать, – и молча скрылась в комнате, оставив дверь открытой. Приняв это как знак приглашения, Майя прошла следом, услышав, как Ритка на кухне в сердцах швырнула половник.

Прикрыв дверь за собой, она сразу очутилась в причудливом мире пятнадцатилетней девочки, где обертки от шоколада соседствуют с целомудренно обнаженным Крусом Кертисом верхом на мотоцикле «Ямаха», а нехилый компьютер (без модема, зато классный «винт» и громадный монитор) – с плюшевым медвежонком.

– Где записка?

– Вот, – Келли вытащила из-под клавиатуры сложенный вчетверо лист бумаги.

Майя развернула его. Крупный печатный текст, старательно, чтобы не просекли почерк, выписанный фиолетовой шариковой ручкой.

«Не бойся, тебе ничто не угрожает. Только молчи!!!»

Три восклицательных знака в конце. И отсутствие всякой подписи.

Где-то она уже слышала эту фразу. Причем не читала, а именно слышала – зловещий... да нет, просто взволнованный шепот, в новогоднюю ночь, когда мощная ладонь зажала ей рот, а в шею уперлось дуло пистолета...

– Мамка нашла вчера вечером, – пояснила Лика. – В прихожей темно, она по ошибке залезла в мой карман.

– Ты куда-нибудь заходила? В кафе, или магазин?

– В универмаг на углу. Просто так, поглазеть от скуки.

Вчера Гоц бегал за водкой, лихорадочно пронеслось в голове. Утверждает, что в ларек («пять метров от подъезда, и я замотался шарфом»). Поди проверь, где он был на самом деле: он вполне мог выйти, увидев Келли в окошко, проследить до универмага, приблизиться в толчее, сунуть записку в карман... Поди проверь. 

– Кого ты встретила по дороге?

– Вальку с Лерой. Они ездили в Центральный парк: Лерку нужно было как-то развлечь, она совсем высохла, – она по-бабьи вздохнула. – Пока Гришка был жив, они не очень-то ладили: что с малыша взять. А теперь...

Теперь они остались вдвоем, подумала Майя. Убитый горем отец и маленькая вдова в черном, на тихом кладбище под маленьким зимним солнцем, у памятника-кораблика. И – (мысли опять свернули на протоптанную криминальную дорожку) теоретически она могла подбросить записку...

– Скажи, в каком костюме Лера была на маскараде?

– Не знаю. Там было столько народа...

– Но она упоминала, будто вы столкнулись с Валей в дверях актового зала...

– Я ничего не видела, – быстро сказала девочка.

– Но Лера видела. А это означает, что в тот момент она находилась где-то поблизости, иначе...

– Да какая разница? – Лика вдруг занервничала, даже слезы выступили на глаза. – Какая, к чертям собачьим, разница, кто где находился, если преступник давно известен?

– Ты думаешь, это Гоц положил записку тебе в карман? – тихо спросила Майя.

– А кто еще?

– «Тебе ничто не угрожает, только молчи», – она с сомнением покачала головой. – Но какой в этом смысл? О чем ты должна молчать?

– Я и молчу, – угрюмо сказала Лика. – Я не желаю, чтобы меня придушили. Или съездили палкой по тыкве.

– А прятаться до конца дней своих ты желаешь? Не высовывать носа из дома, не ходить в школу, не видеться с друзьями...

– Уходите.

– Девочка, послушай меня...

– Нет! – она подскочила к магнитофону, с остервенением надавила на клавишу – из двух колонок оглушительно, словно сержант на плацу, рявкнул «Ласковый май».

– Уходите! – закричала Келли, перекрывая вопль динамиков. – Уходите, оставьте меня в покое!!!

Ничего другого не оставалось – не хватать же девчонку в охапку и не тащить в милицию (действие противоправное и против морали). Майя покорно доплелась до прихожей, отделанной карельской березой, рассеянно накинула пальто, не потрудившись даже застегнуть на пуговицы. Рита, единственная подруга, единственный (со смертью мамы) близкий человек, так и не выглянула из кухни, хотя бы чтобы удостовериться, действительно ли Майя ушла, не засунув под вешалку потайной микрофон для прослушивания.

Дверь за спиной оглушительно хлопнула – Майя оказалась на лест-нице, одна, словно на необитаемом острове, раздавленная, оглушенная... Она не могла – хоть ножом режьте! – подняться к себе в квартиру, в затерянный мир, где ждал убийца. Убийца, который вероломно использовал ее, вернее, ее жилище как временное укрытие. Что будет, когда он решит, что это время истекло? Вариантов множество: удар кухонным ножом из польского подарочного комплекта, в спину, под левую лопатку, удар кофеваркой по голове, удар табуретом, тумбочкой, фарфоровой статуэткой «Хуа То путешествует на ослике по горам Северного Китая»... А скорее всего, он задушит ее во сне, в их теперь общей постели – у него очень сильные руки, у моего убийцы, такие не накачаешь ни на одном тренажере, только под дождем или палящим солнцем, в грубых брезентовых рукавицах, возводя свежую кладку или перемешивая раствор...

 

Догадка, как это всегда бывает, пришла неожиданно, спровоцированная непонятно чем – то ли бессонной ночью (дикая, испепеляющая страсть-забытье на влажных от пота простынях), то ли запахами пива и масляной краски в подвале художника, то ли зрелищем яркой обертки от жвачки на грязном подоконнике (да здравствует женская логика!).

Вдруг, между двумя шагами, в голове ярко высветился план супермаркета, начертанный гениальной рукой Левы Мазепы: прямоугольники витрин и указующие стрелки – вот Дед Мороз, а вот Карлсон с Бабой- Ягой, напротив отдела «Мясо, рыба», где стоял маленький гном Гриша, и смотрел куда-то, смотрел, расширив неподвижные от страха глаза... Господи, как же я раньше-то...

Майя стремглав ринулась вниз и надавила на кнопку звонка – металлический соловей исправно издал радостную трель. Дверь открылась, и Рита с усталой ненавистью посмотрела на подругу.

– Опять ты?

– Чита, – взмолилась Майя. – Всего один вопрос. Ну, хочешь, я встану на колени?

– Какой вопрос?

– Не к тебе, к Лике. Я докажу, что она невиновна. Ты мне веришь?

Несколько секунд Рита стояла в дверях, прямая и натянутая, как струна. Потом, видимо, что-то отпустило – она посторонилась, пробормотав «Дай Бог тебе здоровья», с интонацией, недвусмысленно указывающей на истинное значение произнесенной фразы.

«Ласковый май» на этот раз безмолвствовал. Анжелика смотрела в окно, обняв себя за худенькие плечи.

– Ничего не говори, – торопливо сказала Майя ей в спину. – В записке велено молчать – вот и молчи, только кивни, если я права, хорошо?

Ноль реакции. Майя подошла поближе, встала рядом, всеми силами стараясь не спугнуть собеседницу.

– Ты выходила из актового зала примерно в половине одиннадцатого – я не спрашиваю, зачем (покурить тайком, хлебнуть винца, сменить прокладку... неважно). Лера Кузнецова сказала: вы столкнулись в дверях с Валей Савичевой...

– Я не заметила Лерку, – механическим голосом проговорила
Келли.

– Ты ее просто не узнала – она была в карнавальном костюме и маске. Это тоже второстепенно. Главное – ты видела убийцу. Там, в коридоре, на третьем этаже. Ты видела его мельком – просто яркое пятно в полумраке, ты даже не связала его со смертью Эдика. Но Гриша – Гриша столкнулся с ним нос к носу (играл в разведчика). Поэтому и погиб. Ты спряталась в темном закутке, напротив двери туалета, оттуда просматривается весь коридор (фонарь под окнами и полная луна). Убийца тебя не заметил, но ты... Келли, кто это был?

Молчание, и излишне внимательный взгляд за окно – будто там, в сугробе, собрался любимый «Ласковый май» в полном составе.

– Он был в карнавальном костюме, верно? Только это был не Дед Мороз...

– Это была Баба-Яга, – сказала Анжелика. – Теперь вы довольны?

 

Вот и конец святочной истории. Уже сегодня Гоц, мальчик-Головастик, сможет выйти из своего заточения, и забыть, как предутренний кошмар, скитания по враждебному городу, квартиру с чужой кухней в жутковато-розовом кафеле, и ее хозяйку, которой ты тыкал пистолетом в затылок, приносил кофе в постель, с которой ты спал, которой ты рассказывал историю собственной жизни, зарываясь губами в светлые «мальвинины» волосы, на чей ковер ты стряхивал пепел от сигареты, и на чьи деньги жрал водку на той самой кухне... Такова уж твоя карма, подруга Тарзана: доказывать чужую невиновность. А убийца – истинный убийца – снова ускользнул, оставив записку-ребус: «Тебе ничто не угрожает...»

Прежде чем идти в прокуратуру, следовало избавиться от пистолета. Майя быстро отыскала нужное место, провела кончиками пальцев по стене и вытащила кирпич. Сейчас опасный предмет – в сумочку, потом пешком до набережной (на автобус садиться не стоит, сумки у нас режут с истинным мастерством и трудолюбием), выбросить в воду с моста, где поглубже...

Тайничок был пуст.

Кровь отхлынула от головы, вызвав тихий звон в ушах. Майя потихоньку сползла вниз по стенке, безнадежно испачкав пальто. Почему-то она сразу подумала о Гоце («А теперь, лапушка...»). Это он следил за мной (вспомнился шорох на лестничной площадке и явно не кошачья тень, скользнувшая за угол), он видел, как я прячу оружие, и тут же снова завладел им – то-то он выглядел таким покладистым, даже про детство свое рассказал, благодушно отдыхая после эротической сцены «Заложница и террорист»...

Подумалось с отчаянием: а, наплевать. Сейчас я встану, отряхну побелку и поднимусь к себе в квартиру. И через минуту – перед небытием, попрошу исполнения последнего желания: рассказ о том, что же произошло на самом деле. Услышу всю историю от начала до конца, и, может быть, прозрею...

– Вы испачкались, Майя Аркадьевна.

Она едва не вскрикнула, увидев рядом Николая Николаевича Колчина. Тот протянул руку и взял Майю под локоть. Жест был мирный, почти дружеский, но она разозлилась и испугалась.

– Что вам здесь нужно?

– Хочу напроситься в гости.

– Да? – угрюмо сказала она. – А вы не помните поговорку, кто бывает хуже татарина?

Следователь доверчиво улыбнулся.

– Не знаю. Наверное, два татарина... Кстати, у меня для вас новость. Вам говорит что-нибудь фамилия Приходько?

– Приходько? – Майя озадачилась. – Кажется, нет.

– У него запоминающееся имя-отчество: Аристарх Еропович.

– Завхоз, – машинально проговорила она, и тут же прикусила язык.

– Школьный завхоз, – кивнул Колчин. – Этакий подземный дух из каптерки... Впрочем, внешность вполне располагающая. Мое упущение, что не побеседовал с ним раньше.

И мое, захотелось сказать Майе. Не связывалась бы, назойливо шептал внутренний голосок, вообще не лезь в это дело – будет только хуже. Куда уж хуже? – пыталась возражать она, а голосок умолял, предостерегал, требовал... Чего я боюсь? Кого? Того, кто пришел убить меня или того, кто пришел защитить?

– И что же этот ваш...

– Подтвердил алиби Гоца. Тот якобы находился у него в момент убийства, вместе пили водку. Потом у него на глазах директор сел в машину и отбыл (окна каптерки выходят на задний двор).

– Значит, невиновность Гоца доказана? – спросила Майя, покорно подставляя спину.

– В таких случаях свидетельские показания не могут считаться доказательствами, – осторожно сказал Колчин. – На них можно лишь опираться... Объективно говоря, Еропыч мог перепутать время, выпив лишнего, у него могли остановиться часы, наконец, он мог солгать сознательно.

– Вы никогда никому не доверяете, да? – с неприязнью спросила она.

– Служба обязывает, – философски отозвался следователь. – Я доверился вам (поздравляю, мир в вашем лице потерял великую актрису), а оказалось, вы все это время водили меня за нос (деяние, кстати, уголовно наказуемое). Ведь Гоц прячется у вас в квартире, верно?

Она не нашла достойного (да и никакого) ответа. Просто стояла молча, навытяжку, ожидая, когда прекратятся заботливые хлопки по
спине.

– Ну вот, теперь гораздо лучше. Так что, пригласите меня на чашку кофе?

– Как вы узнали? – тупо спросила она.

Колчин неопределенно хмыкнул.

– Вычислил. Как Лавуазье – планету Нептун, на кончике телефонного диска, – он сделал паузу. – Гоц – не тот человек, чтобы просто отсиживаться в укромном месте (да и укромное ли место – ваша квартира?). Он должен действовать, должен сам доказать свою невиновность, преподнести преступника на блюдечке, чтобы утереть нос официальным органам – отсюда и побег. Ну, а его идея-фикс известна, он сам не раз ее декларировал: его политический противник Всеволод Бродников (ваш сосед снизу) решил таким неожиданным образом скомпрометировать его, лишить надежд на депутатское кресло. Значит, нужно внедриться, так сказать, в стан противника, найти подходы. Через семью невозможно: они насторожены и держат круговую оборону. Остается единственный человек – ВЫ. Подруга юности, женщина, в которую Бродников был влюблен в пору комсомольской юности...

Майя промолчала. Колчин лишь подтвердил ее собственные выводы: организатор, доверенное лицо – вот кем считал ее Гоц, держа пистолет у затылка.

Пистолет.

Майя вспомнила о нем и ощутила холодок под лопаткой. Прекрасная, логично выстроенная версия объясняла все, и все расставляла по местам. Кроме исчезновения оружия. Вдруг представился школьный директор, затаившийся, точно паук-птицеед, во мраке гостиной, за шторой, со спокойным терпением ожидая, когда вспыхнет свет в прихожей, и жертва окажется как на блюдечке, на сцене в огнях рампы... Браво, Головастик, ты провел всех: Артура, меня, даже многоопытного следователя (и чем, интересно, он соблазнил старика-завхоза, обеспечившего ему алиби?). Надо бы предупредить Колчина, подумала Майя, тогда он будет наготове, возможно, успеет выстрелить первым... И промолчала. Так, в вежливом молчании, они поднялись по лестнице и увидели гостеприимно приоткрытую дверь – из узкой щели пробивалась желтая полоска света.

– Вы всегда так беспечны? – поинтересовался Николай Нико-
лаевич.

Она не ответила. Давнишний звон в ушах усилился, она толкнула дверь – все точно, как и представлялось: прихожая ярко освещена, гостиная покрыта загадочной тьмой, еще два шага, лишняя пара секунд
жизни...

 

...Они едва не споткнулись о него. Гоц лежал на полу в коридоре – тело, такое мощное, красивое и насквозь знакомое, теперь вызывало тривиальную мысль о сломанной детской кукле, забытой в песочнице под дождем. Резко выступающий кадык неподвижно смотрел в потолок, на раздражающую щель меж перекрытиями (строители, клавшие плиты, пребывали, видно, под нехилым кайфом), в широко расставленных глазах навсегда застыло удивление и какая-то детская обида, словно вместо вожделенного мармеладного набора он обнаружил под новогодней елкой новый учебник по химии. Он был одет в брюки и Майин халат для ванной – на бежевом махровом поле, на левой стороне груди, расплылось черное кровяное пятно, точно неосторожно посаженная клякса, и все было абсолютно, жутко неподвижным, мертвенным, овеянным каким-то совершенно запредельным холодом – холоднее, чем ледяные сказочные фигуры перед школьным крыльцом...

Майе захотелось закричать от безысходной черной тоски, сдавившей сердце, но она не сумела, спазм безжалостно сдавил горло. А следователь, не обращая на нее внимания, уже накручивал телефонный диск: вызывал опергруппу...

Глава 19

 

«Решился написать вам, милая сударыня Любовь Павловна, уже под вечер – до того времени целый день ходил по комнате из угла в угол, как тигр в клетке, мучаясь, страдая, хватаясь за перо и бумагу (нашего брата-максималиста перед актом непременно тянет к эпистолярию), бросая и комкая написанное: все пустое, нет веры ни во что, ни в идею, ни в светлое будущее, ни в высокую жертвенность, как пишет господин Гершуни, «героев-одиночек с бомбой и револьвером – во имя обновленной России, поднявшейся с колен»... Ты не замечала, что цитаты, взятые в кавычки, подобны целомудренным женщинам: благопристойно, благонравно, но скучно до оскомины...

Акт назначен на завтра. Завтра я убью демона, вырвавшегося из ада, убью злодея, и, надеюсь, уйду вместе с ним туда, во тьму, где меня уже ничто не будет волновать. Наверное, если некие высшие силы оставят мне жизнь, я не обрадуюсь. В самом деле, зачем? Ты составляла для меня смысл жизни... Нет, ты была самой жизнью! Ты дала мне ее – и ты отняла. У меня нет ничего – ни друзей, ни дома, умерло все, во что я верил столько лет. Я – изгой, «подметка», болтающаяся между адом и раем, самое страшное наказание, какое можно придумать... Смешно, но я не могу тебя ненавидеть. Хочу вызвать в себе ненависть, но закрываю глаза, и представляю твое лицо, милые ямочки на щеках, алые губы, которые я целовал множество раз, родинку у правого виска... Нет, не может такое лицо принадлежать порочному существу, не может!..

Надеюсь, мое слегка сумбурное послание попадет по адресу. За окном уже светает (оказывается, я провел ночь без сна и даже не заметил). Последняя моя ночь. Через несколько часов я оденусь, положу в карман «браунинг» и выйду из дома. Письмо отправлю по дороге, я еще вчера присмотрел удобное почтовое отделение. Поэтому когда ты станешь читать эти строки, меня уже не будет на земле. Молюсь об одном: чтобы рука не дрогнула в нужный момент. Карл не раз наставлял: на дело нужно идти спокойным, свежим и отдохнувшим. Кажется, я опять его не послушался...»

 

– Опять вы? – с неудовольствием спросил Николенька, завидев на месте встречи у Аничкого моста уже знакомую фигуру – некоего господина в коричневом пальто и темном шарфе, неприметного, будто бы съежившегося от ветра, с таким же неприметным лицом (Николенька худо-бедно запомнил его лишь к третьему свиданию). – Я же сказал: буду давать сведения только вашему начальнику лично.

– Но вы должны понять, – прошелестел тот в ответ. – Его высокоблагородие хотят быть уверены, что ваша информация чего-то стоит. А иначе...

– Я отдал вам типографию на Васильевском.

– Благодарим покорно. С вами расплатились?

– Вполне, – буркнул Николенька (поздравляю: с тобой уже говорят как с полноправной «подметкой», взятой в штат и с заведенным формуляром по кадровому управлению... Впрочем, кто же ты на самом деле? Подметка и есть).

– В таком случае непонятно ваше стремление сношаться с моим начальством напрямую, без посредника. Чем я вас не устраиваю? Впрочем, извольте, я передам Их высокоблагородию вашу просьбу, хотя он и не склонен иметь дело с непроверенной агентурой.

– Непроверенной? – возмутился он.

Голос собеседника стал металлическим.

– Нам нужна боевая организация. Конкретно – Летучий отряд Карла. Вы согласны давать о нем сведения?

– Да, да, – заторопился Николенька, остро и ясно ощущая пропасть под ногами. – Я согласен.

– Хорошо, – медленно проговорил агент. – Будь по-вашему. Я устрою вам встречу – здесь, на этом месте, через два дня в обычное время.

– Как мы узнаем друг друга?

Агент улыбнулся.

– Он сам вас узнает.

Николенька сухо кивнул и пошел прочь, не оглядываясь. Его
переполняла мрачная радость: скоро все решится. Неопределенность закончилась...

Он не думал, что уснет, однако уснул, едва голова коснулась жесткой подушки. Хотелось увидеть Любушку (говорят, будто душа человека, не обремененная оковами тела, во сне путешествует как ей заблагорассудится, и, бывает, находит такую же душу, родственную, которую ищет в земной жизни), но перед внутренним взором настойчиво возникала Верочка Фигнер, с которой довелось встретиться только дважды, которой восхищался как пламенным борцом и которую предал, не задумываясь. А ведь волосы у нее были как раз рыжеватые – нежнейший и редчайший оттенок меда и меди, вот она, твоя «роковая красотка», против которой бессильны и вериги, и власяница...

 

 

Полковник Ниловский пробежал глазами письмо, изъятое у Николеньки, небрежно сунул в надорванный конверт и бросил на стол, рядом с бутылкой водки и тарелкой с угрями, доставленными час назад из Елисейского ресторана. Неторопливо снял салфетку из-под воротника и кивнул денщику:

– Убери, голубчик.

Дождавшись, пока тот очистит стол и выйдет из кабинета, Ниловский закурил и негромко сказал в пространство:

– Ну, рассказывайте.

– О чем? – каменно спросил Николенька.

Сейчас он был совсем другим человеком – а между тем с момента ареста и водворения в камеру прошло чуть больше полутора суток. Глаза казались двумя каплями воды, левая рука дрожала, на лбу алел свежий кровоподтек, результат обработки в карцере, когда с «клиентом» практически не общаются: ни о чем не спрашивают, не предъявляют никаких обвинений, только бьют...

– О том, как провалились. Какое получили задание, от кого. Впрочем, о задании я догадываюсь. Ликвидировать меня, верно?

– Если знаете, зачем спрашивать?

– Кто вас расколол? Гольдберг?

Видя, что арестованный упрямо поджал губы, раздраженно бросил:

– Да перестаньте вы ломаться, Клянц, словно гимназистка. Вы по существу уже давно работаете на нас: боевая группа «Мирона», типография на Васильевском, динамитная мастерская в доме Воскобойникова... Ваш послужной список любому высокооплачиваемому агенту сделает честь. Что вы хотите возразить? Что сделали это только ради того, чтобы добраться до меня? Извольте, я перед вами, – он с иронией поклонился. – Чем вас оснастили? «Браунингом»?

Ниловский прошел по комнате, открыл ящик письменного стола, покрытого зеленым сукном (взгляд Николеньки бесцельно скользнул по изысканному чернильному прибору: чертенята с рожками и копытцами, в подобострастных позах – прозрачная аллегория), вытащил револьвер и подбросил на ладони.

– Узнаете?

Еще бы не узнать. Он шел на последнюю, решающую встречу широким шагом, так стремительно, что щеки раскраснелись от промозглого ветра с острым запахом гнили, правая рука сжимала в кармане плоскую рукоять... Сейчас он взойдет на мост, и у крутых перил, под вычурным фонарем, увидит фигуру в длинной шинели. Ошибка исключена: боевка обладала подробным описанием и даже фотографическим портретом шефа охранки. Я окликну его, и он обернется, возможно, даже протянет руку для пожатия («подметке» это должно импонировать – как же, сами Его высокоблагородие не побрезговали), и очень удивится, заметив револьвер. И поймет – за секунду до смерти, и, даст Бог, я увижу ужас в его глазах...

Николенька опаздывал, почти бежал – и не заметил крытого экипажа, нагнавшего его шагах в двадцати от назначенного места. Остальное произошло стремительно: чьи-то руки крепко, будто клещами, схватили сзади за локти, вывернули так, что он в испуге вскрикнул, его буквально смыли с тротуара и головой вперед закинули в карету. Давнишний его контакт, маленький господин в коричневом пальто, ловко пошлепал его по карманам, выудил «браунинг» и протянул его пассажиру, сидевшему в углу, лицом против движения.

– Извольте полюбопытствовать, Ваше высокоблагородие.

– Спасибо, поручик, – Ниловский посмотрел на Николеньку без тени злобы или торжества, скорее с усталым сочувствием. – Кажется, вы искали встречи со мной, господин «Студент»?

 

Дешевая лампа под оранжевым абажуром, дрожащий круг света, в котором фрагмент стены, икона – Смоленская Божья Матерь, угол стола и выстроенные в аккуратный ряд патроны, словно оловянные солдатики...

– Узнаете?

– Будьте вы прокляты, – прошептал Николенька.

– Встаньте-ка и отойдите к стене, – вдруг приказал Ниловский.

– Что?

– К стене шагом марш!

Не помня себя, юноша поднялся с табурета и сделал два шага на негнущихся ногах. Ощущение времени пропало – он ткнулся лбом в бежевые обои, покрытые тисненым рисунком (стилизованные лилии в одинаковых стилизованных вазах – почему-то они вызвали мысль о дорогом борделе), повернулся и увидел направленный на него револьвер. И почувствовал слезы на глазах.

Юрий Дмитриевич не торопясь поднял руку и хладнокровно, точно на стрельбище, спустил курок. Николенька слышал небесный гром и видел язычок пламени, вылетевший из ствола. Он ожидал боли и тьмы (Господи, если Ты есть, молился он, пусть будет все, что угодно, пусть самое страшное, только бы побыстрее!). Однако прошло пять секунд, десять – и ничего не происходило. Кровь не лилась, и потусторонний мир до тошноты походил на мир настоящий.

– Так-то, Клянц, – проговорил шеф охранки, бережно положив оружие на зеленое сукно. – Вот чем вас снабдили ваши товарищи.

– Что это значит?

– Холостые патроны. Все до единого.

– Нет, – прошептал Николенька. – Я вам не верю.

– Напрасно. Карл, должно быть, напутствовал вас перед актом, верно? «Смерть иллюзорна, как и бытие – есть только честь и людская память, которая будет вечно хранить имена героев. Вы войдете в историю, юноша...» – примерно так? До чего же вы глупы, господа революционеры... – Ниловский вздохнул с сочувствием. – Вас подставляют, вас используют, как портовых шлюх, а вы претесь на бойню с идиотски счастливыми улыбками, небось, и предсмертные послания строчите потомкам.

– Но зачем? – голова у Николеньки кружилась, он сполз на пол и закрыл лицо руками, и все кругом тоже кружилось, корчилось, хохотало... – Пусть от меня хотели избавиться, но ведь я мог принести пользу, мог застрелить вас... Зачем мне подсунули холостые патроны?

– Чтобы вы не выглядели героем ни в чьих глазах. Бесполезная жертва и неудачник: что может быть унизительнее? И потом, с настоящим оружием у вас был бы шанс уйти. Призрачный, но все же. А так...

Вот и все.

Николенька лег на пол, свернувшись, будто побитая собачонка, аккуратным калачиком, подтянул колени к животу, устремив стеклянный взгляд в окошко: серая седая мгла, серые камни на набережной, серая маслянистая вода с голубоватым росчерком мостов, барками сырых дров и бедными лодчонками, шпиль Петропавловки – «Летучий голландец», корабль-призрак, являющийся морякам как вестник скорых несчастий, бред, возникший в голове, одурманенной вином, любовью и скукой.

Вот и все.

– Пишите, – прошептал он. – Я все расскажу, все...

– Где сейчас Карл? – жестко спросил Ниловский.

– Скорее всего, на конспиративной квартире на Пантелеймонов-ской, – Николенька подполз к шефу охранки и ухватил его за полу мундира. – С ним должна быть девушка, Любовь Павловна Немчинова. Она ни в чем не виновата, просто случайный человек... Заклинаю вас, не трогайте ее!!!

– Все слышали? – сказал Юрий Дмитриевич, когда Николеньку выволокли за дверь. – Немедленно усиленный наряд на Пантелеймоновскую. Брать жестко, если возникнет необходимость – применяйте оружие. Живой мне нужна только девушка.

 

...Свечение шло от снега – возможно, последнего в этом году (уходящая зима преподнесла прощальный подарок), но по-настоящему белого, легкого, укрывшего «великолепными коврами» угрюмую серость раннего утра. Она открыла глаза, сладко потянулась под одеялом – было тепло и уютно, как бывает в далеком детстве, где остались варенье, любимый апельсиновый сок с мармеладом и ласковый маменькин голос, рассказывающий сказку на ночь – Анна Бенедиктовна была прекрасной сказительницей, не говорила, а будто пела... И Любушка подумала: наверное, он считает меня порочной.

– Ты считаешь меня порочной?

Карл усмехнулся в острую бородку.

– Зажги мне сигарету.

– Нет, ты скажи. Ведь мы живем невенчаными...

– Тебя волнуют условности?

– Меня волнуешь ты.

Приподнявшись на локте, она разглядывала его тело, гладкое и мускулистое, словно у танцора. От него восхитительно пахло жасминовой водой и потом – его собственным и ее, за ночь эти запахи перемешались.

– Нынче же нужно уехать, – пробормотал он.

– Куда? – Любушка нимало не встревожилась, спросила с готовностью и деловитостью, просто чтобы уточнить.

– В Париж, в Вену... Если старый сморчок провернет свою коронную комбинацию, оставаться в городе будет опасно.

– Какую комбинацию?

– Ликвидирует Ниловского.

– Но каким образом?

– Не спрашивай, – его пальцы скользнули по ее обнаженной груди. – Лучше иди-ка сюда...

Но она не послушалась – ласково поцеловав его в ложбинку над ключицей (кожа его была теплая и терпкая, отдающая несовместимой с Петербургом южной негой, виноградом и домиком с мансардой посреди Таврического мира), прошла на цыпочках к окну и выглянула на улицу, увидев, как к подъезду с двух сторон метнулись длиннополые тени, похожие на бесшумную стаю черных ворон. Окружайте дом, тихо приказал кто-то. Входим на счет «три»...

– Ты скоро? – спросил Лебединцев.

– Сейчас, милый.

                В соседней комнате – гостиной, еще недавно погруженной в сонную тьму, а сейчас ярко освещенной – слышались невнятные голоса, будто оркестр настраивал инструменты. Майя, сидя за столом и хмуро уставясь на полупустую бутылку («Денег занял у тебя... Я отдам, не беспокойся...»), безуспешно пыталась вникнуть в происходящее – в устало-терпеливые вопросы следователя, но выходило плохо.

– Значит, водку покупали не вы?

– Что?

– Я спрашиваю, кто покупал водку?

– Он.

– Гоц? Майя Аркадьевна, не заставляйте меня...

– Он, он. В ларьке возле подъезда.

– Когда?

– Вчера, около шести вечера. Я как раз пришла из библиотеки...

– И тут же закатили семейную сцену? – Колчин примостился на подоконнике, выпуская дым в открытую форточку. – Квартиру, насколько я понял, он оставил незапертой... Или вы давали ему ключи?

– Нет.

– Почему?

Майя в бессилии прикрыла глаза.

– Я боялась, что он уйдет.

– Понятно, – вздохнул следователь. – Излюбленный сюжет для триллеров и сексуальных игр: заложница в лапах террориста. На выпускниц философских факультетов действует, как красная тряпка на быка.

– Зачем вы так? – укоризненно сказала Майя. – Его нет в живых...

Колчин отлепился от окна, подошел к ней и рывком развернул
к себе.

– Затем, что я хочу разозлить вас. Вернуть к жизни, заставить включиться... Коли уж вы влезли в это дерьмо по самую макушку – извольте помогать.

Она с большим трудом заставила себя двигаться – хотелось остаться на кухне, дождаться, пока следователь со товарищи уйдут, и напиться в гордом одиночестве. Хорошо быть старушкой, подумала она. Пьющая старушка – это уютно и мило. Это камин, клетчатый плед, много кошек, темная бутыль и крошечная рюмочка (вспомнилось где-то вычитанное). Про пьющую старушку говорят: «пристрастилась». А пьющая молодая женщина... Про ее говорят нехорошо. Майя встала и поплелась в гостиную, носившую следы долгого и профессионального обыска.

...Это была третья по счету смерть, свидетельницей которой она стала за последние две недели – безукоризненное, стопроцентое алиби, теперь Василий Евгеньевич Гоц навсегда избавлен от подозрений.

– Ну что? – спросил Колчин.

Майя обвела гостиную равнодушным взглядом: все на месте и все обрыдло.

– Все на месте.

– Кроме пистолета, да? Какой он был марки?

– Не знаю. Я не разбираюсь в оружии.

– Здесь гильза, – сообщил эксперт, поднимаясь с пола. – «Макаров», девять миллиметров.

– А оружие-то он унес с собой, – заметил Николай Николаевич. – Не профессионал... Хотя имеет все шансы им стать. Он очень быстро учится, наш убийца. Школьному охраннику он нанес двенадцать ударов – явно действовал в состоянии аффекта. Мальчика задушил уже более квалифицированно (и цинично – практически у всех на глазах), Гоца убил с одного выстрела, точно в сердце...

Майя невольно вздрогнула: вспомнился фиолетовый высунутый язык, синее лицо, будто жутковатая карнавальная маска, ножки в зимних кроссовках, в полуметре от земли... Гришенька, милый лесной гномик, почему ты пошел за убийцей? Почему Гоц так же безропотно открыл дверь, прежде чем получить пулю – словно шел на заклание? Словно убийца и впрямь обладает некими сверхспособностями (версия испуганной и заплаканной Келли)... Глупости, не верю я в потустороннее (предки, хоть и беспартийные, всю жизнь стояли на прочных материалистических позициях). Вывод однозначен: убивает кто-то свой, настолько близкий и безобидный, что заподозрить невозможно...

– Теперь вы отпустите Романа?

– Нет, – резко отозвался Колчин.

– Почему? Или вы думаете, что он застрелил Гоца, находясь в камере? На ментальном, так сказать, уровне?

– Я просто не хочу, чтобы он стал очередной жертвой.

Майя возмутилась.

– Да при чем здесь он?

– Не знаю, – вздохнул следователь. – До сих пор логика преступника была понятна: он убирал свидетелей. Но Гоц... Такое впечатление, будто убийца разозлился на него: он рассчитывал, что школьный директор отвлечет на себя подозрение (и тот почти отвлек – ваша сердобольность вышла боком)... Однако сорвалось.

Сорвалось.

Майя без сил прислонилась к дверному косяку. Я подозревала... Нет, я была уверена, что Гоц – убийца, я нашла пустой тайник и окончательно поверила в свои выводы. Да и не пистолет был главной уликой: кто нынче ходит без пистолета.

Главной уликой был костюм Деда Мороза.

И для того, чтобы оправдать школьного директора, мне пришлось выудить на свет божий Просто Марию, продавщицу китайских игрушек, найти в дебрях мегаполиса запойного гения Леву Мазепу, «расколоть» Келли... И – вдруг пришла беспощадная мысль – в курсе моих поисков было только один человек. Артур Кузнецов. Сэнсей айкидо с лицом профессора математики.

Артур все знал («Майя Аркадьевна, вам нехорошо? – голос следователя сквозь толщу воды. – Вы побледнели...» «Со мной все в порядке»). Я еще силилась сообразить своим скудным умишком, что к чему, а он уже все разложил по полочкам, стоило нам лишь услышать о Бабе-Яге, сотворенной из папье-маше на потеху новогодней публике... А потом он ушел. Нет, убежал, унесся, так, будто...

– Сядьте в кресло, на вас лица нет. Нил Иванович, нашатырь, срочно. Даме плохо.

– Я же сказала, я в порядке.

– Ну, ну, голубушка, не упрямьтесь...

Будто он точно знал, кто именно был в костюме Бабы-Яги на школьном вечере. При том, что его самого на вечере не было – он видел этот костюм в другом месте. Скорее всего, у себя дома, в мирной обстановке, и это навело его на страшную мысль. Он сложил два и два – и нашел убийцу своего сына.

Так, спокойно. Сосредоточиться, не растекаться... Почему Артур не поделился со мной своим открытием? Почему умчался, как ошпаренный, почему, мать твою, не позвонил, как обещал?

Потому что видел, как во время «эксперимента» в школе я по-свойски, на равных, болтаю со следователем из прокуратуры. И мы с Артуром, два сыщика-любителя, в одно мгновение стали противниками. И убежал он не затем, чтобы втихаря проверить свою догадку – он испугался.

Испугался за убийцу.

 

– Вы на меня злитесь...

– Я не могу вас ухватить, – объяснил Колчин. – Хотя профессиональные рефлексы так и зудят. Все три убийства произошли почти у вас на глазах, последнее – вообще у вас в квартире. Я могу голову дать на отсечение: вы знаете больше, чем говорите. Хотелось бы знать, почему при таком раскладе вы до сих пор живы (Гоц получил пулю за значительно меньшую провинность).

«Тебе ничто не угрожает, – вспомнился текст записки, аккуратная строка печатных букв, отдающих даже некоторой варварской изысканностью. – Только молчи!!!» Я молчу.

– Единственное, чем можно это объяснить...

– Да? – очнулась она.

– Гоц мог погибнуть вместо вас.

– Что?

– Посудите сами: вы живете одна (то есть за вами прочно закрепилась подобная репутация)...

– Старой девы? – подсказала она.

– Ну, скажем, дамы на перепутье. Убийца звонит в дверь с уверенностью, что кроме вас...

– Да как же Гоц ему открыл?

– Это другой вопрос. Главное – преступник ожидал увидеть совсем другого человека. Однако отступать было поздно. Так что считайте, вам повезло... пока.

 

Глава 20

 

До дома, где жил Артур, она добралась на хмуром частнике, запросившем «стольник» за поездку длиною в три с половиной квартала. Выговорив желаемую сумму, частник не выдержал и покраснел, но Майя только махнула рукой, преисполненная чувства, будто завтра настанет давно обещанный конец света, и деньги можно тратить без счета, зажмурив глаза. Изломанный город проплывал в окошке, кровь пульсировала в висках: не опоздать, не опоздать...

Едва прибыли на место, она сунула водителю деньги и вылетела из машины, как пробка из бутылки. Метнулась в знакомый подъезд, единым духом подскочила к двери, обитой дерматином, и неистово зазвонила.

Она звонила долго, с нехорошим замиранием сердца, рисуя в воспаленном воображении картину одна другой ужаснее. Никто не отзывался. Майя принялась колотить в двери соседних квартир, безжалостно отбивая кулаки о мощные стальные конструкции, задрапированные легкомысленной сосновой рейкой. Гулкая, настороженная тишина там, в недрах чужих прихожих, давила на уши, вызывая кессонную болезнь. Лишь за одной дверью после длительных размышлений послышались шаркающие шаги, выглянул здоровенный детинушка в сильно растянутой майке и со златой цепью на массивной шее, и произнес классическую реплику:

– Ну че?

– Я к Кузнецовым, – заторопилась Майя. – Звоню, а никто не отвечает. Не подскажете, где они?

Детинушка перекатил во рту жвачку.

– Укатили куда-то часа полтора назад. Я из окошка видел, как он свою лайбу заводил.

– Лайбу?

– «Тойоту». У него красная «Тойота».

– Он был один?

– Не заметил.

– Куда он мог уехать?

Он лениво возмутился.

– Я тебе что, «наружка», в натуре?

– Ну, хоть вещи при нем были?

Детинушка взглянул недоуменно – похоже, он жил в мире, где господствуют иные ритмы и другое время, сильно растянутое по горизонтали.

– Ну, вроде был один пакет. Может, со жратвой, а может, с
одеждой.

– Спасибо, – Майя отлепилась от стенки в почти бесчувственном состоянии. Дверь закрылась с громким щелчком, и лестничная клетка снова затихла. Хоть стреляй из установки залпового огня «Град», хоть кричи «Насилуют!»

В подъезде она нос к носу столкнулась с Валей Савичевой. Та произнесла дежурное «Здрасьте» и шмыгнула мимо, но Майя проворно поймала ее за воротничок.

– Их никого нет.

– Нет? – Валя огорчилась. – А мы с Лерой договаривались...

– Вот что, – Майя взволнованно присела перед девочкой на корточки. – Мне сказал сосед: они с отцом куда-то уехали на машине, взяв сумку. Еду или одежду (скорее, одежду, мелькнуло в голове – ту самую...). Подумай, куда они могли направиться?

– Вдвоем? – она послушно задумалась. – Наверное, на дачу... Вообще-то Лерка ее терпеть не может: говорит, там навозом воняет и в воздухе летает всякая дрянь. Но ведь сейчас зима.

– Знаешь, где она расположена?

– Я поеду с вами. Вы одна не найдете, – Валя решительно схватила Майю за рукав. – Ну, давайте же скорее!

Пришлось подчиниться. Втайне Майя обрадовалась: не стоило тащить девочку за тридевять земель на ночь глядя, однако вдвоем было как-то спокойнее...

Они едва успели на последнюю электричку. Промерзлый вагон шатало из стороны в сторону, их, двух путешественниц-авантюристок, тоже шатало на железных перестуках... Валя, нахохлившись, словно воробей на веточке, примостилась у окна, сосредоточенно глядя сквозь давно не мытое стекло – ничего не видно, лишь расплывчатые огни, подсвечивающие изнутри морозные узоры, снег, иней на стылых проводах, темные лесополосы по обеим сторонам...

– Лере угрожает опасность?

Майя вздрогнула.

– С чего ты взяла, дружочек?

– У вас такое лицо... Как у разведчицы в немецком тылу.

Она усмехнулась.

– Выдумщица. Лучше скажи, в каком костюме Лера была на
маскараде?

Валя без удивления пожала плечами.

– Не знаю. Там большинство было в масках.

– Она могла быть одета Бабой-Ягой?

– Это которой? Ах, да, мы с вами видели в вестибюле... Ничего особенного: просто куча старого тряпья. Но отплясывала лихо, даже брейк пыталась. Лера, кстати, ходила в студию спортивного танца, только бросила, надоело.

– А ты не помогала ей с костюмом?

– Нет, мы с Келли делали Домино. Правда, неплохо получилось?

– Блеск, – искренне сказала Майя, – лучшее, что я когда-либо видела. Вспомни, ты вроде бы столкнулась с Ликой в дверях?

– Возможно. Это так важно?

Майя вздохнула, в порыве нежности прижав девочку к себе – та не проявила ответных чувств (а, собственно, почему она должна? Кем я ей кажусь – сумасшедшей старухой, которая вдруг ломанулась посреди ночи незнамо куда, незнамо зачем...), но и не отшатнулась.

– Не знаю, милая. Сейчас все может быть важно, любая деталь. Она входила или выходила?

– Вроде выходила... Сколько времени прошло. Помню, охранник вскочил (он сидел на стуле, читал книжку), сорвался куда-то вверх по лестнице...

Опять эта чертова лестница, вызывающая странную ассоциацию со стилизованной Графской пристанью в Севастополе, путь на эшафот, в финал третьеразрядного фильма ужасов.

– А кого ты видела наверху, Валюша? Вспомни хоть что-нибудь!

На этот раз она молчала дольше, целую минуту, поджав губы и придавив указательным пальцем очки к переносице.

– Я и сама сто раз пыталась... – она напряглась, глядя на пустое сидение перед собой, с усилием возвращаясь в тот злополучный вечер, в мельтешение масок и жизнерадостный вопль из стоваттных динамиков. – Кто-то пробежал, какой-то человечек в красном костюме. Но не ярко-красном, а, скорее, в розоватом, поношенном, понимаете? Какой-то бесформенный платок на голове, обувь я не разглядела, – она покаянно вздохнула. – Слепа я как летучая мышь, вот ведь беда.

– Он нес что-нибудь в руках?

– Вроде бы... Что-то, похожее на палку. Я поэтому и подумала про Деда Мороза – две детали: посох и длинная шуба...

– Или юбка, – пробормотала Майя.

Валя внимательно посмотрела на собеседницу, склонила голову, словно прислушиваясь к стуку колес, и вдруг выражение ее личика резко изменилось – она поняла... И испуганно, негодующе отодвинулась в угол, к окошку.

– Нет. Вы что, думаете, Лерка... Да как вы можете! Вы... Вы обманщица!

Майя успокаивающе коснулась ее – девочка резко вырвалась, точно разозленный зверек.

– Голубчик, ну какая же я обманщица?

– Вы сказали, что Лера в опасности, ей нужно помочь... А сами едете арестовать ее.

– Арестовать человека имеет право только сотрудник милиции, – терпеливо сказала Майя.

– Но вы ведь тоже...

– Что?

– Работаете на них.

Она чуть не рассмеялась: ну и влипла ты, Джейн!

– Я преподаю английский, Валюша. Деловой и разговорный. И больше ничего, честное слово.

Валя недоверчиво поджала губы: знаем, мол, мы вас, взрослых.

– Почему же вы спросили о Бабе-Яге? Откуда вы узнали?

– От Анжелики.

Девочка казалась удивленной.

– От Келли?

– Она пряталась на третьем этаже, в коридоре. Убийца ее не заметил...

– А она – его?

– Лица она не разглядела – оно было под маской, но костюм,
фигуру, движения... Теперь бы только убедить ее дать показания в прокуратуре.

– Почему она молчала так долго?

– Она была напугана, – пояснила Майя. – Убийца прислал ей записку.

– «Не бойся, тебе ничто не угрожает, – нараспев, прикрыв глаза, продекламировала Валя, будто читала стихи... Или молитву. – Только молчи...»

Только молчи.

Какая-то потусторонняя жуть прокралась в душу, схватила сердце в клещи, словно хирург-садист – Майя с некоторым испугом посмотрела на девочку, та вытащила откуда-то сложенный вчетверо листок бумаги и спокойно сказала:

– Я нашла это у себя в кармане. ОНО было в футляре для очков.

– Когда?

– Вчера. Не представляю, как ОНО туда попало.

Тебе ничто не угрожает. Те же аккуратные печатные буквы ровной строчкой, те же три восклицательных знака, тот же холод, иней на окнах, мольба и тоска. Только молчи...

– Но ведь ты не промолчала?

– Я? – Валя упрямо тряхнула волосами. – Потому что я не верю, что это написала Лерка. Она, конечно, иногда вредничает, нос задирает по всякому поводу... Но она не убийца, запомните.

– Хорошо, девочка, – Майя успокаивающе взяла ее за руку. – Даю честное слово: я не имею к милиции никакого отношения. Я просто случайный свидетель. И хочу разобраться.

Электричка меж тем зашипела, замедлила ход и остановилась, оглушительно лязгнув буферами. Не глядя на попутчицу, Валя произнесла:

– Нам выходить.

Выплюнув еще одного припозднившегося путника – в валенках, шапке-ушанке и с брезентовым рюкзаком за спиной, электричка укатила, прогромыхав на стыках. Первые несколько секунд этот прохожий, показавшийся Майе странно знакомым, занимал ее воображение, но потом рассуждать стало некогда – Валя целеустремленно семенила впереди по тропинке, и приходилось поспешать, чтобы не потеряться. Лишь одна мысль назойливо билась в измученной черепной коробке: а ведь она довольно точно описала виденную мною Бабу-Ягу – мелькнувшую в школьном вестибюле, а потом – лихо отплясывающую брейк в актовом зале, а потом...

– Там огонь! – вдруг взволновалась девочка, прибавив ходу.

Майя вскоре и сама увидела: свет в окне... Нет, огонь, костер – и не в доме, а снаружи, среди голых деревьев в маленьком, соток шесть, саду за старым штакетником.

– Стой здесь! – крикнула она, обгоняя Валю. Ага, вон красный бок знакомой «Тойоты», вон сам Артур, в распахнутой дубленке, колдует над сырыми дровами с канистрой в руках – ни дать ни взять бродяга-турист на бивуаке, не хватает только гитары... И лицо подводит, решительное и жесткое – нет, с таким лицом песни под гитару не горланят и девок в палатке не портят, с таким лицом одна дорога: в тыл врага с рацией и парашютом...

– Артур! – крикнула Майя.

Он удивленно и растерянно поднял голову.

– Ты? Ты что делаешь здесь, мать твою? Как ты меня нашла?

– Да вот, – она виновато развела руками, стараясь восстановить дыхание. – Вот нашла...

И бухнула, словно прыгнула в воду с вышки:

– Я все знаю.

– Серьезно? – он усмехнулся. – Тогда – имя актера, играющего Петра Первого в рекламе Кофейни на паях, восемь букв по горизонтали.

– Папа, кто там? – послышался жалобный голос из машины.

– Никого, сиди и не высовывайся.

– Послушай, – Майя заговорила быстро, скороговоркой. – Этим проблемы не решить. Есть свидетель – Келли, она видела...

– Какая еще... А, дочка твоего приятеля, кандидата в демократы... Она-то здесь при чем?

– Она была на третьем этаже, в закутке, где туалет для мальчиков, в тот самый момент, – выдала она бессвязную и бессмысленную фразу, но Артур, для которого существовал единственный вечер во всей тысячелетней истории человечества и единственное на Земле географическое место, понял все отлично.

– Она еще ребенок, какой дурак всерьез будет слушать ее лепет? Тем более что материальных улик нет и не будет, – Артур подхватил черный пакет – вот о чем упоминал детинушка со златой цепью вокруг шеи! – и размахнулся, намереваясь швырнуть в костер...

Кто-то крепко схватил его за руку. Майя обернулась... Сзади стоял тот самый прохожий, сошедший с электрички. То-то он показался ей смутно знакомым...

 – А вот этого делать не стоит, Артур Дмитриевич, – укоризненно сказал Колчин. – Ибо – вы правы, – это улика.

Артур пристально посмотрел на Майю (та была готова провалиться сквозь землю), и сказал без выражения:

– Похоже, ты притащила «хвост», Джейн.

 

Показания.

« – Это, собственно, идея Майи, я в нее не особенно поверил, но она сумела меня заразить, а я заразился... на свою беду.

– Зачем вы поехали на дачу?

– Испугался. Первый порыв был: спрятать дочку подальше, пока все не уляжется, пока сам не разберусь. Уничтожить костюм, чтобы пресечь всякие... инсинуации. Поймите, я был сам не свой, всерьез опасался, что крыша поедет. Ума не приложу, как вы меня вычислили.

– Это заслуга Майи Аркадьевны. Я просто шел следом, предоставив ей действовать.

– Она у нас большая затейница, – с непередаваемой интонацией сказал Артур. – Почему она так защищает Гоца? Вроде не сват, не брат...

– Вернемся к вашему сыну.

– Что тут сказать. Оглушенность, обескураженность прошли, стал искать приемлемое объяснение... Черт возьми, должно же оно существовать: может быть, Гриша прочитал сказку про ведьму, или насмотрелся ужастиков по видео, а когда увидел настоящую в витрине, испугался...

– В девять-то лет? Хотя вы правы, самый впечатлительный возраст. К сожалению, версия о причастности вашей дочери к преступлению основана не только на этих выкладках, но и на показаниях несовершеннолетней Анжелики Бродниковой.

– Вот уж кто мне никогда не нравился. Такой и соврать недолго.

– Но насколько мне известно, они с Валерией подружки...

– Все равно. Ее слово против Лериного.

– Плюс костюм Бабы-Яги, который вы пытались сжечь.

– Ждете, что я стану извиняться?

– Нет, я вполне вас понимаю. Наверное, и сам поступил бы так же... Давайте попробуем подойти с другого конца. Расскажите мне о вашем деде.

– Мой дед? – удивление в голосе. – Дмитрий Макарович? При чем здесь он?

– Я пытаюсь добраться до мотива преступления. Убийца устроил пожар в школьном музее – это была его основная цель. Охранник и ваш сын (простите великодушно) погибли как свидетели.

Пауза.

– Собственно, я довольно мало знаю. И дед он не мой, а моей жены. Вернее, бывшей жены, так что он мне вроде и не родственник. В войну служил на Балтике, был мичманом на линкоре «Кречет». Имел медаль «За отвагу» и орден Отечественной войны. Умер в 91-м, как раз на путч (говорил я старому, поменьше гляди телевизор – очень уж переживал за нашего Горби).

– Что вы отдали в музей?

– Ленточку от бескозырки, наградные документы, письма к бабушке (датированы, кажется, июлем 43-го) и фотографию. Но вы же не думаете, что ради них...

– Какие отношения у него были с Валерией?

– Мягко говоря, прохладные. Он что-нибудь спросит... или попросит – она, паршивка, задерет нос, и мимо, будто не слышит. Хотя на похоронах плакала.

– Еще один вопрос. Вам говорит о чем-нибудь имя «Челнок»? Точнее, прозвище?

– Челнок? Ну, маленькая лодка...»

 

– Мне он кажется искренним, – убежденно сказала Майя, слушая магнитофонную запись. Они вдвоем со следователем расположились возле старенького катушечного монстра, времен, пожалуй, еще сладкой черно-белой троицы Знаменский-Томин-Кибрит, вслух мечтавшей об искоренении мировой преступности к концу текущего квартала.

– Из ваших уст слышать об искренности, – устало хмыкнул Колчин. – А что касается «Челнока»... Все это настолько зыбко, противоречиво... Я на девяносто девять процентов уверен: тянем пустышку.

– А дневник, который я видела в музее? По-вашему, мне это пригрезилось?

– Ладно, не кипятитесь.

 

«– На вашем месте я бы не занимался историческими изысками, а сосредоточил внимание на Гоце. Если окажется, что школьный историк приходил к нему за экспонатами...

– К сожалению, его уже не спросишь.

– Вот как? Вы что же, не надеетесь его поймать?

– Василий Евгеньевич Гоц был убит вчера вечером, между 18-ю и 20-ю часами. Застрелен из пистолета «Макаров».

Пауза – гораздо длиннее всех предыдущих.

– Значит, преступник его выследил... Он нашел его раньше вас!

– В связи с этим у меня вопрос, и постарайтесь ответить на него как можно точнее: где вы находились и что делали в указанный про-
межуток?

– Убийство... Черт возьми, но как?! Где?

– Так не пойдет, Артур Дмитриевич. Давайте все же займемся разделением труда: я спрашиваю, вы отвечаете.

– Конечно, – тяжелый вздох и невеселый смешок. – Вот и еще один из нас вне подозрений. В качестве алиби – смерть, классное название для триллера... Где я был? Дома. Чем занимался – убейте, не помню.

– А Валерия?

– Мы были вместе. Она может подтвердить...

– К сожалению, она является подозреваемой, и я не могу верить ей на слово. Как и вам всем.

– Что же прикажете делать?»

 

Показания.

« – Анжелика, расскажи, пожалуйста, где ты находилась вчера, 5 января, между шестью и восемью вечера?

– Дома, как обычно. Меня предки под охраной держат, вы разве не в курсе? Мама утверждает, будто я сижу на игле (хотя я ни сном ни духом), папа – что я потопила подводную лодку «Курск»...

– Лика, будь добра!.. – недовольный голос Севы.

– Одну минуту. А ты не слышала выстрел?

– Меня уже спрашивали. У нас магнитофон орал, в смысле через наушники... Но тетя Джейн не виновата!

– В чем?

– Она его не убивала.

– Почему ты так думаешь?

– Потому что она была у нас. Мамка сначала ее не пускала – боялась, как бы я морально не травмировалась.

– Детка, этот маньяк держал ее под пистолетом, – тут же сдал Майю друг детства. – Так что я не удивлюсь...

– Сначала давай поговорим о новогоднем вечере. Ты была в костюме Домино?

– Да, мне Валька Савичева состряпала. Она всем подряд шьет, кроме себя самой...»

– «Шить на себя скучно, – вспомнила Майя. – Все равно что писать себе самой открытки ко Дню рождения».

– Правда? – Колчин задумчиво покачал головой. – А ваша девочка, оказывается, философ.

«– Ты сказала, что выходила из актового зала. Во сколько при-
мерно?

– Я не смотрела на часы. Где-то после десяти.

– Что было дальше?

Пауза.

– Поднялась вверх по лестнице. Собственно, сначала я хотела выйти на улицу, но у центрального входа околачивался Эдик, а мне с ним в облом было встречаться. Я толкнулась к черному ходу, где каморка завхоза – заперто. Поплелась наверх, покурить...

– Лика! – начальственный окрик Севы.

– Да я фигурально. На самом деле просто...

– Ты была одна?

– Сначала да, а потом... Я услышала шаги Эдика внизу, и голос: «Эй, подожди-ка!». Или что-то в этом роде.

– Давай-ка с этого момента поподробнее.

Лику явно передернуло.

– Мне и так это снится чуть ли не каждую ночь. То есть сначала я вообще не спала: только голову на подушку, глаза закрою...

Голос Севы:

– Лика, ты вовсе не обязана...

– А самое главное, я почти ничего и не запомнила: темень была, как у негра в ж... Короче, кто-то возился возле двери в музей – кто-то согнутый, как крючок, мне даже показалось, старушка. Платок с заплаткой, передник, какие-то несуразные остроносые башмаки на ногах... Я сначала чуть не рассмеялась: было забавно. А потом...

– Продолжай, милая, не бойся.

– Охранник протопал мимо (я вся сжалась: думала, заметит... Не заметил), вдруг закричал: «А ну стой! Ты что здесь делаешь?» Она обернулась...

– Она?

– Она, – выдохнула Келли. – Ведьма... Подняла руку – у нее, кажется, была палка – и резко так, неожиданно, с размаха... Эдик даже защититься не успел. А она будто озверела. Эдик уже на полу лежит, а она бьет и бьет, и остановиться не может. Только когда сирена включилась...»

– Остальное вы знаете, – сказал Колчин, останавливая пленку. – Включилась сирена, вы выбежали из кабинета истории, оставив дверь открытой – путь свободен, убийца прячет труп...

– Но какая для этого сила нужна!

– Не обязательно. Он (или она) тащит охранника за ноги (на полу остался след). Пока вы бьетесь в дверь музея и тушите пожар – спускается вниз по лестнице и растворяется в толпе. Меня во всей этой эпопее настораживают два момента.

– Аналогично, – быстро сказала Майя.

– Ну-ка, ну-ка?

– Первый – запертый черный ход (Анжелика «толкнулась» мимо каптерки). «Волга» школьного директора стояла на стоянке на заднем дворе – как же он вышел?

– Второй?

– Костюм, – выпалила она, ощутив, как затрепетали ноздри в предчувствии... если не разгадки, то проблеска истины. – Келли сказала: платок с яркой заплаткой, передник, башмаки с острыми носами...

– При том, что лица она якобы не разглядела: темно. Ни цвета платья, ни покроя... Странная избирательность памяти.

– Ничего не странная! В костюме – настоящем, профессиональном костюме – должны выделяться две-три детали, остальное отодвигается на задний план, служит своеобразным фоном, Лика запомнила то, что должна была запомнить...

Реакция у следователя оказалась что надо. Он моментально отомкнул сейф, выудил из него черный пакет с биркой – тот самый, конфискованный ночью на даче Артура, и вывалил содержимое прямо на стол, между распухшими от бумаг картонными папками и пишущей машинкой. Майя напряженно следила за его действиями.

Шерстяная кофта в розовый цветочек, знавшая лучшие времена, дачная юбка, давно выгоревшая на солнце, старые растоптанные кроссовки (папины, судя по размеру), коричневый платок (бывшая шаль с оторванными кистями и бахромой)...

– Это не тот костюм, – сказала Майя. – Это другая Баба-Яга!

 

Глава 21

 

«Он сильно сдал в последнее время – такова была моя первая мысль, когда я увидел доктора Немчинова на Литейном. Он с трудом спустился с высокого крыльца приемной губернатора (два жандарма-гренадера, не пошевелившись, скосили на него равнодушный взгляд), на негнущихся ногах добрел до лавочки под старым вязом и присел на краешек. Я примостился рядом, будто случайно, и с наслаждением подставил лицо солнышку, любуясь сияющими небесами и листвой, набравшей силу поздней весны.

– У вас случилось несчастье? – участливо спросил я. – Прошу извинить меня за бестактность, но вы выглядите нездорово.

Он молчал.

– Общение с чиновниками – всегда тяжкий труд, они неповоротливы и невежливы. Таковы, к сожалению, многие представители власти. Вы ведь, если не ошибаюсь, вышли из приемной губернатора?

– Мне отказали, – скорее понял я, чем расслышал. – Я подал четыре прошения... Не знаю, зачем я рассказываю вам это. Мы с вами совершенно незнакомы.

– Знакомому человеку не всегда можно открыться. Легче быть откровенным со случайным встречным, поверьте моему опыту. Хотите – расскажите, на душе полегчает, не хотите – я не обижусь.

В его безжизненных глазах впервые что-то мелькнуло.

– Наверное... Наверное, вы правы, – он посмотрел на меня слезящимся взглядом, и я во второй раз подумал: как сильно он изменился за последние полгода. Словно разом рухнула опора, поддерживающая его в этой жизни. – У меня были две дочери. Сонечка и Люба. Я вам покажу их фотографический портрет, вы не против?

Он полез во внутренний карман, долго и бестолково копался там, наконец, вынул бумажник и протянул мне миниатюрный портрет в темном овале – две милые девочки, два темноволосых ангелочка в белых атласных платьицах, рядом с матерью Анной Бенедиктовной, цельная и восхитительно законченная композиция, объединенная и овеянная любовью, будто неким невидимым свечением...

– Прелестно, – сказал я, надеясь, что не выдал себя голосом. – Это ваша младшенькая? Прекрасная девочка.

– Она в Шлиссельбурге, – ровным голосом проговорил он. – Страшное место, особенно для девушки. Я падал в ноги губернатору, сутки просидел в приемной обер-полицмейстера, подавал прошение в Департамент... Все без толку.

– А что же Ниловский? – спросил я и прикусил язык: вот так сыплются опытные конспираторы, в мелочах, на краткую секунду теряя контроль над собой. Однако старик не заметил.

– Я долго не мог добиться аудиенции. А потом... Он выслушал меня – когда-то мы были близко знакомы, он даже, кажется, ухаживал за Сонечкой... О чем это я? – Немчинов сбился, лихорадочно пытаясь найти нить разговора. – Да, он выслушал. А потом совершенно равнодушно сказал: «Ничего нельзя сделать, милостивый государь. Это ведь вам не чтение революционных брошюр, не игры в конспирацию на студенческих посиделках – обвинения против вашей дочери куда как серьезны. Боюсь, моей власти прекратить дело будет недостаточно, тут заинтересованы верхи, процесс необратим...» Господи, как я мог оставить ее одну?!

– Софья – это ваша старшая дочь?

Он будто не расслышал. Все его сознание, всю жизнь – прошлую и настоящую – вобрала в себя крошечная миниатюра в изящной овальной рамке тонкого серебра. Она действительно была красавицей, его дочь, в чертах которой сочетались гордость и надломленность, и какая-то очень аристократичная безысходность, словно она предчувствовала свой конец (правила конспирации, выученные по брошюре, составление отчетов по ночам, при свете лампады, муки совести, слезы в подушку, которых никто не видел – где вы были, дражайший Павел Евграфович, где были ваши глаза? Черная вуаль, визиты к «доктору Вердену» – гибель, гибель...). Да, она предчувствовала конец. И приняла его, как величайшую милость.

– Она умерла, моя Сонечка.

Я точно разыграл реакцию на известие о смерти (пусть и незнакомого человека).

– Умерла... Господи, что вы, должно быть, пережили... Как это случилось?

– Она отравилась. Или ее отравили – полиция не пришла к однозначному выводу. Мы не представлены, извините...

– Это неважно.

– В самом деле... Следователь высказал мысль, что к смерти Сонечки причастен ее муж, Вадим Никанорович Донцов. Однако улик не нашлось (как, впрочем, и алиби: якобы в тот момент он был в ресторане, на банкете по случаю удачной сделки). Да я и не верю в его виновность: где мотив? Материально он не был заинтересован в ее гибели, а любовь, ревность, страсть... вообще сильное чувство ему, кажется, неведомы. Холодный расчетливый делец, не понимаю, что Сонечка нашла в нем... Впрочем, богат, привлекателен, еще не стар, имеет вес в обществе.

Он замолчал. Я уже собрался окликнуть его, но Павел Евграфович вдруг очнулся и извлек из знакомого портмоне измятый листок тонкой ученической бумаги.

– Я уже два года ношу это с собой – сам не знаю, зачем. Стараюсь вникнуть в смысл, но – странное дело, мозг сопротивляется, не дает...

– Что это?

– Я нашел это случайно, в корзине для бумаг. На следующий день после смерти Сонечки. Поначалу я решил, что она писала кому-то письмо – она всегда составляла прежде черновик, потом переписывала набело. Но потом...

Я посмотрел на бумагу: памятка ученику, как вести себя на улице при встрече с учителем гимназии, директором или попечителем, красиво напечатанные строки под заголовком с красивым вензелем. Перевернул – разлинованное поле для «Расписания занятий», пустая графа отметок, отрывные билетики для посещения драматического театра... И какой-то рукописный текст, смысл которого до меня дошел не сразу.

– Это писала не Сонечка, – сказал профессор Немчинов. – Не ее почерк, и дневник... Зачем писать в дневнике, если есть целая пачка специальной бумаги для писем (полиция нашла у нее в вещах), – он вдруг внимательно посмотрел на меня, чуть сощурившись. – Скажите, мы не могли встречаться раньше?

Я заставил себя улыбнуться.

– Вряд ли. У меня слишком типичное лицо, так что ваша реакция неудивительна.

– Правда? – непонятно было, поверил он или нет. – Что ж, прощайте. И простите меня за излишнюю болтливость. К старости человек часто начинает страдать словесной несдержанностью.

Он с трудом поднялся и пошел прочь, заметно подволакивая левую ногу. У него была походка глубокого старика, хотя (я подсчитал) ему должно было быть не больше шестидесяти пяти.

Забегая вперед, скажу, что много лет – пока я был в состоянии – я старался не выпускать Любушку из поля зрения. Давно уже перестал существовать Летучий отряд Карла: в одну мартовскую ночь были арестованы все его члены. Восьмерых – ядро – повесили на Каменном острове, остальных «закатали» в Сибирь и на Сахалин, или приговорили к разным срокам. Лебединцева я больше не встречал... Мне рассказывали, что когда жандармы ворвались в квартиру, где он скрывался (это лишний раз убедило меня в моих подозрениях: только один человек знал адрес, и только он мог навести полицию на след), Карл отпрыгнул к стене и закричал: «Осторожнее! Здесь кругом динамит, если будете стрелять, дом взлетит на воздух!»

Его взяли со всеми предосторожностями – комната и впрямь была нашпигована взрывчаткой, готовился акт против министра юстиции. Одна искра – и на месте большого дома со множеством жильцов осталась бы черная воронка. Люба Немчинова сдалась сама: гордо положила браунинг на стол и протянула вперед руки.

– Мы могли бы обойтись без наручников, барышня, – сказал жандармский офицер. – Если вы дадите слово вести себя спокойно...

– Не могу обещать, – усмехнулась она. – И уж во всяком случае я не нуждаюсь в вашей жалости.

...Лебединцева казнили через две недели после вынесения приговора. Позже в его камере нашли записки, поразившие ученых-астрономов смелостью своей мысли: он был на грани новой концепции рождения галактик.

Любушка держалась до конца – после того, как закончилась обвинительная речь (прокурор требовал смертной казни), она поднялась и продекламировала в зал строки Пушкина: «Товарищ, верь, взойдет она, звезда пленительного счастья...»

Ей разрешили петь, и она пела. Разрешили перестукиваться с соседями – она просила, чтобы ей прислали веревку, повеситься. Она всегда стучала нервно и очень быстро, так, что трудно было разобрать. Она была очень смела – смелее многих. Даже Марек Квинцинский, максималист по убеждениям, участник неудавшегося покушения на сенатора Щегловитова, проверенный боец и соратник Савинкова, не посмел подпевать ей, когда на прогулке 1 мая она вдруг запела «Мы жертвою пали в борьбе роковой...» Охранники кинулись к ней, началась свалка, закончившаяся карцером – каменным мешком без окон, в глубоком подвале. Из карцера ее вызвали в канцелярию – оттуда она пришла возбужденная, с неистово горящими глазами... Оказалось, что начальник предложил ей выбор: предать – и тогда приговор ограничится двадцатью годами каторги, или быть повешенной. Вы молоды и красивы, сказал он ей. Кроме того, ваш батюшка имеет в обществе достаточный вес – возможно, нам удалось бы сократить срок, заменить каторгу ссылкой... В конце концов, и в Сибири живут люди. Любушка расхохоталась ему в лицо и выбрала виселицу.

Павел Евграфович действительно сделал все что мог ради дочери. Он рыдал, умолял, совал взятки одним и шантажировал других... Не представляю, на какие рычаги он нажал, но через полгода врачебная комиссия признала Любушку невменяемой. Ее перевели в Творки (дом для умалишенных) – по сути та же тюрьма с жестокими и дебелыми санитарами, где она пробыла вплоть до февральской революции. Потом я потерял ее след. Времена настали лихие – настоящий Апокалипсис в отдельно взятой стране, выбранной Господом для каких-то своих жутковатых экспериментов. Людей разбрасывало взбесившимися волнами, безжалостно топило или выкидывало на край земли, на безымянные скалистые острова... По крайней мере, так я ощущал себя, сидя в маленьком флигеле двухэтажного дома на улице Ля Пинэ в Париже, откуда был виден левый берег Сены и Марсово поле. На первом этаже дома помещался рыбный магазин господина Рогира – хмурого норвежца, торговца сельдью и угрями, которых вылавливали в Северном море его соотечественники. Сначала рыбные запахи доводили меня до исступления, потом ничего, привык. Новости из России я узнавал из газет (крикливый мальчишка на велосипеде бросал мне их под дверь), или из писем друзей, которые приходили с опозданием в два-три месяца. Одно из них, написанное врачом психиатрической клиники в Творках, поведало мне о судьбе Любы Немчиновой. Однако это письмо от него оказалось единственным: вскоре в здание больницы угодил крупнокалиберный снаряд, врача убило на месте, а Любушка...

Впрочем, все это – череда переворотов, войн и лихорадочных метаний от одних знамен под другие, бурлящий и ненавистный Париж, нищета (хотя газетенка, в которой я подвизался корректором, изредка подбрасывала кое-какие гроши, не давая умереть с голоду), – еще только предстояло, пока же я сидел на скамейке в сквере, в Петербурге, напротив Египетского моста с его знаменитыми сфинксами, рассеянно смотрел в спину Павлу Евграфовичу и рассеянно вертел в руках тот самый листок из гимназического дневника, брошенный кем-то за ненадобностью в корзину для бумаг. Я разгладил его ребром ладони, и буквы – стремительные, нетерпеливые, запрыгали у меня перед глазами.

«Милостивый государь! Довожу до Вашего сведения...»

Внизу, справа, стояла знакомая подпись: «Агент Челнок»...

 

Я до сих пор храню этот обрывок бумаги. Я один знаю имя провокатора, погубившего боевой отряд Карла. Я – и Павел Евграфович Немчинов (умерший от тифа в сентябре 19-го года). Он догадывался (сердце подсказало) – и гнал от себя свою догадку, словно проказу, врал себе, что этого не может быть... И в конце концов, возможно, поверил в собственную ложь. И обрел покой.

Иногда я завидую ему: моим-то мытарствам еще не видно конца. Я еще должен найти и покарать предателя... Если успею. А нет – за меня это сделает кто-то другой...».

 

– Мне прислали эти документы из исторического музея в Питере и Московского историко-архивного института, – пояснил Колчин, закрывая пухлую картонную папку. – Я послал туда запрос и получил фотокопии документов. Автор дневника, Аристарх Гольдберг, умер в декабре 24-го, все его имущество перешло к хозяину рыбной лавки, некоему Августу Рогиру, потом – к его дочери и внучке, ну, а те... Дальнейшие следы участников событий теряются. Николай Клянц (видимо, он и есть агент Челнок), возможно, эмигрировал, или погиб. Любовь Немчинова закончила дни в сумасшедшем доме... Знаете, меня заинтересовала одна фраза, – следователь напрягся и прочитал по памяти: – «Я один знаю имя предателя. Я – и Павел Евграфович Немчинов».

– И что?

– Но почему он не упомянул о Лебединцеве? Тот факт, что Николай Клянц был агентом охранки, по идее был известен троим: Немчинову, самому Гольдбергу и Карлу. Почему он забыл о Карле?

Майя пожала плечами.

– Может быть, именно забыл?

– Ну нет. Этот человек, насколько можно судить, всегда был точен в деталях. Жизнь научила.

Она задумалась, подперев ладонью подбородок. Николай Николаевич поднялся, прошел до зарешеченного окна и обратно, разминая мышцы, снова сел – с некоторых пор он, похоже, воспринимал Майю если не как привычный предмет обстановки (сейф или увядший фикус на подоконнике), то как своего сотрудника или сослуживца, с которым приходится делить кабинет. Майя тоже как-то незаметно для себя стала приходить сюда словно на работу, следуя ежевечернему распорядку. В определенный час она собиралась, выходила из здания прокуратуры и брела пешком вдоль заснеженных улиц, не торопясь и играя с городом в незамысловатую игру: я якобы не узнаю его, а он – меня, каждый занят своими мыслями...

Иномарка Севушки сиротливо мокла перед подъездом, окна Бродниковых светились, у Веры Алексеевны было темно – видно, чаевничают вместе.

Пуля, застрявшая в дереве... Гоц сам открыл преступнику дверь, и погиб вместо меня (почему-то этот постулат теперь казался неоспоримым), Келли и Вале Савичевой повезло больше: обе видели убийцу – и обе остались живы, получив одинаковые письма-предупреждения. Что касается Келли – все понятно и объяснимо: из своего укрытия она успела рассмотреть карнавальную Бабу-Ягу в деталях (а та – ее? Неужели действительно не заметила?). Две одинаковые записки, две девочки-свидетельницы, и (парадокс!) – два совершенно разных описания убийцы (Колчин в этом месте усмехнулся бы с видом превосходства профессионала над махровым «чайником»: «Свидетели, Майечка, всегда противоречат друг другу, это закон природы. Если один говорит, что жертву сбил блондин на японском джипе, другой обязательно возразит: не на джипе, а на горбатом «запорожце», и не блондин, а старуха, красящая волосы под брюнетку»).

Валя: «Слепа я, как летучая мышь, вот беда». «Ну, хоть что-то ты заметила?» «Человечек пробежал в чем-то красном, но не ярком, а поношенном, понимаете?»

Келли: «Передник и платок с яркой заплаткой, остроносые башмаки, согнутая крючком фигура – я сначала решила, старушка...» Старушка, отплясывающая брейк на дискотеке.

Стоп (Майя действительно резко остановилась посреди тротуара. Кто-то налетел сзади, изрыгнул проклятие и понесся дальше). Я совершаю ту же ошибку, сваливаю все в одну кучу. «Старушка» не плясала на дискотеке – она тихонько прошаркала по пустому коридору, подожгла музей и убила охранника. Другая Баба-Яга (Лера Кузнецова) веселилась внизу, в актовом зале. Валя Савичева и Лика сходились лишь в одном: убийца был одет во что-то красное. Он вошел в вестибюль (предположим, дождавшись, пока бдительный страж утратит на минуту свою бдительность), шмыгнул наверх, однако был замечен, охранник бросился следом, уронив под стул «Русский транзит»... В этот момент Валя выглядывает из дверей актового зала и видит фигуру в поношенном розовом платье или кофте – никаких передников, никаких ярких пятен, «просто старое тряпье, понимаете?» Несколькими секундами позже Лика, девочка-Домино, заслышав шаги охранника, прячется в темном закутке и видит ту же Бабу- Ягу, но в другом костюме (другом, другом – это вам не спутать японский джип с «запорожцем»!). А дальше начинается мистика: в школу убийца пришел явно не в карнавальном наряде – где он (она) мог переодеться? Не в вестибюле на глазах у охранника. Не на втором этаже: нет времени, встревоженный Эдик, почуяв недоброе, топает следом. Где?

Где, черт побери?!

Майя заметалась в поисках телефонной будки, почему-то забыв о собственном телефоне, который ежемесячно оплачивала в местном отделении связи. Не могли две Бабы-Яги одновременно оказаться в одном школьном коридоре, это противоречит элементарной теории вероятности. Значит, была одна-единственная, которая (мистика!) не могла одеть на себя другой костюм. Значит, она и не переодевалась. Значит (опять: да здравствует женская логика!) Аристарх Гольдберг не ошибся...

               
                Колчину не хотелось снимать трубку. Он уже одел пальто и шапку и выключил свет в кабинете. Но телефон звонил со стоическим терпением – так в далеком детстве бабушка по линии матери убеждала семилетнего Колю выпить рыбий жир.

– Слушаю.

– Николай Николаевич!

Он с трудом сдержал раздраженное междометие.

– Вы еще на работе?

Дурацкий вопрос. Нет, я дома.

– Слушаю, Майя Аркадьевна.

– Николай Николаевич, я знаю, почему Гольдберг так странно выразился...

– Какой еще... Ах, да, – он вздохнул. – Мне бы ваши заботы.

– Нет, послушайте. Он писал: «Я один знаю имя предателя...» Но ведь Николая Клянца разоблачил Лебединцев, – казалось, на том конце провода собеседник притоптывает от возбуждения. – Значит, предателя должны были знать не двое, а трое!

– Мы уже обсуждали это...

– Да, я помню. Так вот, я думаю, Гольдберг написал правду. Только ему был известен настоящий провокатор и убийца, а Карл...

– Что?

– Карл ошибался. Провокатором был вовсе не Клянц. Меня просветил один сотрудник в библиотеке: царская охранка часто прибегала к подобному приему – подсовывала подпольщикам ложного агента, чтобы отвлечь их внимание от настоящего. Алло, вы слышите? Вы еще там?

– Куда же я от вас денусь, – следователь помолчал. – Знаете, если вы правы (вероятность слабая, но – чем черт не шутит), то преступник поджег музей, чтобы скрыть эту историю почти вековой давности... К примеру, всегда считалось бесспорным, что под псевдонимом «Челнок» скрывался Клянц, и вдруг...

– Не понимаю, – призналась Майя. – Кто бы он ни был, я имею ввиду, провокатор, его кости давно сгнили в земле...

Колчин философски пожал плечами.

– Значит, не сгнили. Какие еще соображения?

Она наморщила лоб, стараясь не упустить мелькнувшую мысль.

– Келли упоминала: согнутая крючком фигура у двери музея, шаркающие шаги – прекрасно сыгранный сценический образ. А вы сказали, позже: «Нынешнее поколение подобные проблемы не волнуют, они отчества своих бабушек-дедушек не всегда знают...» Я подумала: возможно, сценический образ тут не при чем, и убийца никого не играл? А шаркающая походка...

Длинная пауза: следователь, смирившийся с тем, что последний автобус уйдет без него, обдумывал новый постулат.

– Фантазия у вас, однако. Что ж, если и так – доказательств нет, единственная улика, дневник Гольдберга, сгорел в пожаре...

– Не дневник, – поправила Майя. – Только обрывок донесения, тот, что профессор Немчинов вынул из корзины для мусора. А дневник, я думаю, все еще у убийцы.

– Хотите, чтобы я сделал обыск? Никто не даст разрешения: нет оснований. Да и наверняка убийца избавился от такой улики – по крайней мере, я бы на его месте...

Она почувствовала глухой приступ отчаяния. Все детали, составляющие разрозненные картинки из прошлого – завертелись в неистовой карусели, в заколдованном порочном круге: кажется, вот она, разгадка... Но нет улик (лишь одну она успела спасти – костюм новогодней ведьмы, да и та не к месту, словно камешек из чужой мозаики), давно умершие свидетели, кто своей смертью, кто не своей...

Аристарх Гольдберг (Париж, 17 декабря 1924 года, сердечный приступ, тело обнаружил старик Рогир, когда взломал дверь топориком – труп просидел в кресле перед потухшим камином четыре дня и стал потихоньку разлагаться). Николай Клянц (задушен подушкой у себя в номере, в пансионате «Лазурный» в Ницце 9 мая 39-го года – темное дело, на нынешнем милицейском диалекте – «глухарь», убийцу не нашли). Всеволод Лебединцев («Карл», умер на виселице 4 апреля 1911 года). Любовь Немчинова (нет достоверных сведений: возможно, погибла при взрыве снаряда, попавшего в дом для умалишенных в Творках). Софья Немчинова (убита при невыясненных обстоятельствах в Петербурге, в особняке мужа). Павел Евграфович Немчинов (11 сентября 19-го, Петроград, сыпной тиф...). Никого, кто мог бы подтвердить или опровергнуть...

– Значит, все? – тихо спросила Майя. – Тупик, дело закрыто?

Пауза.

– Почему вы молчите?

– Думаю, – отозвался Колчин. – Мне кажется, есть шанс. Крохотный, один из тысячи, но все же...

Майя замерла. Следователь колебался – это было ясно по голосу.

– Понимаете, школьный музей после пожара никто не видел, его сразу опечатали. То есть никто посторонний не мог знать, насколько он пострадал: уничтожил ли огонь все экспонаты, или часть сохранилась... – он словно осторожно подталкивал ее к чему-то, на что не имел права.

Она ткнулась разгоряченным лбом в обледенелое стекло. Никто посторонний не мог...

– Вы понимаете меня? – настойчиво спросил он.    

– Да. Кажется, да...

– И вы согласны?

– Да, – сказала она без колебаний.

– Тогда сделаем так...

Короткие гудки.

Колчин недоуменно повертел трубку в руке, положил ее, снова поднял, набрал номер Майиной квартиры. В тишине пустой прихожей раздались равнодушные и равномерные звонки. Майя в телефонной будке, в ста метрах от родного подъезда, удивленно оглянулась и увидела, как чья-то рука вынырнула сзади и надавила на рычаг.

 – Сева?

 Друг детства аккуратно повесил трубку и ледяным тоном осведомился:

 – Что ты ему сказала?

 – Кому?

 – Не притворяйся. Следователю.

 Майя пожала плечами: мало ли что может женщина («дама на перепутье») сказать мужчине – от жаркого многообещающего «да!» до лукавого многообещающего «нет!»

 – Шпионишь? – улыбнулась она. И попыталась выйти из будки, но Сева вдруг сделал шаг и загородил ей дорогу.

 – Я не шучу, – ровным тоном сказал он.

 

 Только сейчас она разглядела, какие холодные у него глаза. В остальном он мало изменился, законсервировавшись в тех временах, когда собирал под свои знамена комсомольцев-первокурсников, испуганно смотревших ему в рот. Та же покровительственная улыбка, те же демократичные ямочки на идеально выбритых щеках – помесь техасского ковбоя и сенатора из Южной Каролины (идолопоклонство перед Западом тогда еще не поощрялось, но выглядело прогрессивно и добавляло пикантности в имидж). Но глаза...

 Майя прижалась к стенке кабины и посмотрела на друга детства снизу вверх. И неожиданно подумала: вот он, мотив. Отличный, шикарный мотив, как раз под стать шикарному мужчине и народному заступнику Севушке Бродникову.

 – Может, баш на баш? – неуверенно предложила она, тайком оглядываясь по сторонам: куда, мать их, подевались все прохожие? Минуту назад на тротуаре было не протолкнуться... – Я тебе – наш разговор со следователем, ты мне – как ты сделал все это. Зачем – я догадываюсь, но КАК?

 Сева усмехнулся уголком рта.

 – А ты что, из органов?

 – Нет. Ты же знаешь, я просто свидетель.

 – И тебе больше всех надо?

 – И мне больше всех надо.

 Он склонил голову набок, разглядывая собеседницу, как кузнечика под перевернутым стаканом, размышляя, наколоть на булавку немедленно, или помучить пару лишних минут, по очереди отрывая лапки и
крылья.

 – Иногда меня так и тянет свернуть тебе шею, – с задушевной добротой сообщил он. – Просто взять за горло и сжать...

 – Как Гришу Кузнецова, да? – прошептала Майя.

 – Я ничего не знаю ни о каком Грише. А вот ты... Ты меня достала.

 Скрипнул снег – кто-то прогулочным шагом прошествовал мимо, даже не взглянув в их сторону: все в порядке, супруги (любовники, шеф и секретарша, прораб и каменщица, сутенер и девочка по вызову) мирно, без мордобоя, выясняют отношения... Конечно, Ритка, образцовая спутница жизни, сказала ему о пистолете, а Вера Алексеевна – о загадочном шуме в Майиной прихожей...

– За что ты их убил? – спросила она. – Ну давай, раскрой тайну, тебе же хочется. Порази меня красотой замысла!

Сева отстранился с некоторым испугом.

– Ты что? Кого я убил?

– Их всех. Эдика, Гришу Кузнецова, школьного директора...

– Великолепно, – Сева опешил на секунду, потом расхохотался. – Это называется «нападение как лучший способ защиты», да? Ты подбрасываешь следствию улики против всех по очереди, и потихоньку отводишь подозрение от себя самой...

– Ты о чем?

– О самом очевидном, Джейн. О том, что ты единственная, кто не попал под колпак. А между тем только ты знала, где лежит пистолет, только ты могла открыть дверь собственной квартиры...

То же самое сказал и Колчин, с горечью подумалось ей. Он стоял в коридоре, над трупом школьного директора, а смотрел на меня, на меня!

– Ты заперла Ромку в этом гребаном музее – что тебе мешало плеснуть бензинчику...

– Откуда ты знаешь про бензинчик? – перебила она (не бензинчик, поправив про себя – смесь бензина и этилового спирта, «убойнейшая смесь»).

– От Колчина, – лицо Севы исказила какая-то внутренняя мука. – Мне, собственно, плевать на твои дела, мне хватает своих. Мне плевать, что ты подвела меня под удар. Но из-за тебя пострадала Лика...

Броситься ему под ноги, пронеслось в голове, если сделать все быстро и четко, он вывалится спиной наружу... Блокировать правую руку (что у него там? Нож, пистолет, удавка?), уйти в кувырок...

И – осталась стоять на месте, глядя на друга детства, как кролик на удава. Тело сковал непонятный страх (неужели он и вправду способен меня убить? Севушка, который качал меня на качелях – узкой доске на веревках, привязанной к старому дубу, бегал мне за мороженым и ревел в три ручья, когда Ромка влез на самую верхушку дерева во дворе, а он не сумел – ветка не выдержала)... Правая его рука скользнула в карман (пистолет? Он не решится стрелять на улице. Хотя кого нынче удивишь стрельбой?).

Неясная тень вдруг возникла у него за спиной, из снежной круговерти, рванула за плечо, одновременно проводя болевой захват...

– Осторожно! – крикнула Майя сквозь слезы. – У него оружие!

Двое завозились на снегу, рыча от ярости и треща швами на одежде. Майя вылезла из телефонной будки, явно не зная, что делать дальше. У ее ног бушевал самый настоящий буран, маленький смерч, внутри которого хрипело и взвизгивало нечто многорукое, дикое, первобытное... Тела сплелись и расплелись – Севка оказался внизу, скрюченный и постанывающий, а Артур, без шапки, в расстегнутом пуховичке, держал противника за вывернутую кисть.

– Джейн, ты цела? – спросил он. – Звони в милицию, пусть заберут этого...

– Я тебе покажу милицию, сосунок, – прошипел Сева, пытаясь освободиться. – Я тебя самого сгною на параше! Я депутат...

– Ну, не ври, – осадил его Артур. – Выборы только послезавтра.

– Прекратите сейчас же! – выкрикнула Майя, вне себя от злости. Еще бы чуть-чуть, и она сама ринулась в драку... Однако голова вдруг закружилась, она сделала шаг и схватилась за ствол дерева, чтобы не упасть.

Как ни странно, ее послушались. Мгновенно расцепились и разо-шлись по углам ринга, напоследок обменявшись крутыми репликами:

– А жаль, что я тебя недодушил.

– А я тебе шею не свернул.

– Прекратите, я сказала! – она отлепилась от дерева, пошатываясь, подошла к маленькому предмету, выпавшему из кармана Севы, присела на корточки и подняла... Подмокшая, втоптанная в землю пачка «Герцоговины Флор», половина сигарет безвозвратно погибла, превратившись в неаппетитное месиво. Тут тебе, как говорится, и нож, и пистолет.

А пистолетик-то не найден, шепнул ехидный голос из преисподней. Стало быть, по закону классической пьесы, должен объявиться в финале, перед занавесом, и выстрелить. Так что расслабляться рано.

Рано, согласилась Майя, медленно опускаясь в сугроб. Все поплыло перед глазами, оба потрепанных в схватке рыцаря встревоженно подскочили, схватили под руки...

– Джейн, тебе плохо? Ты что с ней сделал, урод?

– Сам урод, я ее пальцем не тронул.

– Не надо, – слабым голосом возразила она. – Я в порядке.

– Кой черт «в порядке»...

Они переглянулись, мигом забыв свои распри. Сева, подумав, тяжело вздохнул.

– Что ж, прошу ко мне, гости дорогие, – сказал он с той приблизительно интонацией, с которой говорят: «Пошли вон!»

 

Глава 22 

 

Словно разыгрывалась сцена из классического староанглийского детектива, подумалось ей – в театральных декорациях аристократической гостиной средней руки: сервант из настоящего мореного дуба, светло-серый ковролин в тон гардинам, люстра на заказ, имитирующая газовый фонарь где-нибудь на Львиной набережной в Петербурге, строгая роскошь двух огромных кресел и длинного дивана, где в живописном беспорядке расположились шестеро действующих лиц – подозреваемых, свидетелей и невольных сыщиков. Артур, невозмутимый, как тотемный воин Стивен Сигал, готовая простить всех и всех примирить Вера Алексеевна, Севкина теща, Келли, сжавшаяся в кресле в маленький неприкаянный комочек, забывшая об обычной напускной спеси. Ритка, примостившись подле мужа, точно фронтовая санитарка на поле боя, промокала ему царапину на виске ватным тампоном с чем-то дурнопахнущим. Тот нервно шипел и дергался.

– Ну, ну, успокойся, – терпеливо увещевала она. – Еще схватишь заражение крови...

– Скорее, Корсаковский психоз, – он недобро усмехнулся. – Наша великая сыщица подозревает меня в убийстве, ты в курсе?

– Она просто нашла козла отпущения, дорогой, – Рита холодно взглянула на Майю. – А сама втихую подтасовывает улики и втирается
в доверие к следователю. Не удивлюсь, если они действовали с Гоцем заодно.

– Чита, – изумилась Майя.

– Зачем ты впутала нас в это дерьмо? Сева сейчас в страшном напряжении, выборы через два дня... Уже через один. Любое неосторожное слово – и...

– Не переживайте, – флегматично успокоил Артур. – Ваш основной противник все равно сыграл в ящик, так что путь свободен.

– Не болтай о чем не знаешь, ты... – Сева экспансивно вскочил на ноги и побагровел лицом. – И так было ясно, что он пролетит! Меня поддержал губернатор, и в Москве... А он был в бегах, подозревался в двух убийствах, на кой хрен мне... – в минуты душевных волнений друг детства начинал изъясняться просто, проще некуда. – Да и с какой радости он открыл бы мне дверь?

– А если дверь открыл убийца?

– Нет, – сказала Майя. – У нас был уговор: он никогда не подошел бы к двери, услышав ключ в замке. Я ведь могла прийти не одна...

– А с кем же? – ядовито поинтересовалась Рита. – Неужто с другим мужчиной?

– Не твое дело! – она едва не сорвалась на крик. – Гоца застрелили на пороге! В сердце, почти в упор! Почерк профессионала (вспомнился флегматичный эксперт, ковыряющий пинцетом дверной косяк). И траектория выстрела – слегка снизу вверх, под углом – поэтому тебя, Севушка, я готова исключить, вы с Гоцем были одного роста.

– Премного благодарен.

– Не за что, – она понемногу пришла в себя. – Как бы то ни было, «загадка открытой двери» все равно остается неразрешенной. Единственное, что я могу предположить... Он свято верил, что рано или поздно его оправдают, но – парадокс! – надеялся больше на меня, чем на официальные органы. Поэтому пришел ко мне за помощью. И ведь я почти сделала это! Я почти доказала его невиновность...

– Одного не пойму, – пробормотал про себя Артур. – Как можно было их перепутать: Бабу-Ягу и Деда Мороза?

Лика виновато улыбнулась:

– Темно было. Я только и запомнила, что яркое пятно: красная заплатка на переднике.

– Девочка испытала шок, – сварливо сказал Сева. – Разве непонятно? И нечего устраивать здесь перекрестный допрос, все равно никаких улик, мотивы неясны, подозревать некого... Вернее, подозревать можно всех. Я прав?

Все взоры устремились на Майю – та, испытав нечто вроде неловкости за лично проваленное расследование, покаянно кивнула.

– Фактов действительно множество, и все они противоречат друг другу. Взять хотя бы две одинаковые записки: «Тебе ничто не угрожает...» Лика, ты говорила, что убийца не заметил тебя в темноте. Как он мог предвидеть, что ты опишешь его? Почему он решил, что Валя Савичева представляет для него опасность?

– Валька тоже получила записку? – испугалась Келли.

– Да, вы обе... И почти одинаковым способом: убийца подложил их в карманы верхней одежды – то есть он подходил к вам на улице, причем вы этого не заметили. Или не придали значения.

– Я же говорил: кто-то свой, – угрюмо сказал Сева. – Настолько свой, что его ни за что не станешь подозревать.

– Кстати, подбросить записку в карман дубленки можно не только на улице, гораздо легча сделать это дома, пока одежда висит на вешалке... Еще один аргумент в пользу, как ты выразился, «своего».

Рита медленно поднялась, живо напомнив рассерженную кобру – Майе даже показалось, что она видит раздвоенный на конце язычок.

– Ну вот что, Джейн. Мы подруги, конечно, но я не обязана выслушивать всякое дерьмо в свой адрес...

– Да почему ты решила...

– Ты хорошо себя чувствуешь? Головка оправилась? Вот и ладушки. Детям пора спать, мне завтра на работу, так что давайте-ка до хаты, гости дорогие, – она ядовито посмотрела на мужа. – Если хочешь, можешь к ним присоединиться. Своди их в кино, в зоопарк, позвони своему другу – губернатору, пусть устроит фуршетик на вилле... А меня оставьте в покое.

Рита стремительно вышла, хлопнув дверью спальни.

– Мама! – крикнула Келли.

– ...Все оставьте в покое!

Сева недипломатично сплюнул на голландский ковролин, открыл бар, щедро плеснул водки в граненый стакан (наплевать, пусть нюхают, вампиры!), жахнул залпом, не закусывая, и мутно уставился на Майю.

– Ты уж того, Джейн... У Ритки и вправду нервы бренчат, но ты-то! Или всерьез думаешь, что я или она...

– Я просто перечислила все возможные версии, – буркнула она, почувствовав укол совести. – Записки девочкам мог подложить кто угодно, кто бывал у вас дома, то есть и ты, и я. И одна из них самих, кстати. Гоц мог убить охранника, но он не стал бы поджигать музей: к чему, если можно просто взять ключ на вахте, открыть и унести то, что необходимо? Келли и без того перепугана, Лера... Ни за что не поверю, будто она принесла на маскарад два костюма Бабы-Яги – слишком уж дикая должна быть фантазия, изощренная... – она в жесте какого-то слепого отчаяния сжала голову в ладонях. – Нет, я поклясться могла бы: убийца не собирался подставлять кого-то конкретно вместо себя. И четкого плана у него не было – он сделал все под влиянием минуты, спонтанно, а оттого абсолютно нелогично.

– Невозможно понять логику непрофессионала, – задумчиво процитировал Сева фразу из классики. – И что же делать?

– Бесспорно только одно: преступник поджег музей, чтобы уничтожить нечто, хранившееся там. И теперь придется скрупулезно устанавливать, кому ранее принадлежал каждый из экспонатов. Кому было адресовано письмо на французском, кто сфотографирован на фоне немецкого танка, что произошло с дедом Артура на линкоре «Кречет», кто скрывается под псевдонимом «Челнок»...

Голос ее звучал в полной тишине – затихли непонятные звуки на лестнице и веселая разухабистая гульба в квартире слева (то ли проводы Рождества, то ли Первая Среда На Этой Неделе), замолкли припозднившиеся машины за окном, и остановились «ходики» на кухне... Бедная Келли, охваченная хроническим испугом, нервно произнесла:

– Но ведь музей сгорел!

– Музей сгорел, – подтвердила Майя. – Но документы, точнее, их фотокопии...

– Неужели Ромка сообразил... – ахнул Сева.

Майя пожала плечами.

– Такова обычная процедура в любом музее: фотографирование экспонатов и составление полной описи.

– Да почему же он раньше молчал?!

– Так ведь никто не интересовался... Ну, лежит проявленная пленка в ящике стола, в учительской – и Бог с ней. Никто никогда не связывал убийство с пожаром. Вернее, связь угадывалась, но пожар считался чем-то второстепенным, почти случайным. Моя ошибка, я так и не сумела убедить следователя, а ведь была уверена... Когда в канун Нового года бродила по школьному музею, когда случайно наткнулась на донесение полицейского агента девяностолетней давности, – Майя прикрыла глаза, призвав на помощь всех святых, в которых никогда не верила: – «Милостивый государь! Довожу до вашего сведения факты, касающиеся пересылки в Санкт-Петербург журнала «Революционная Россия». Швейцарская типография находится, по непроверенным сведениям, в окрестностях Санкт-Галлена, в усадьбе г-жи Ивановой-Стефанни. Она русская, сочувствует идеям террора...»

Все посмотрели на нее с некоторым испугом, Сева тайком покрутил пальцем у виска, а добрая душа Вера Алексеевна по-матерински ласково сказала: «Тебе отдохнуть нужно, Майечка. Гляди, измоталась совсем, кожа да кости».

– И они собираются вытащить из шкафов все скелеты по одному? – недоверчиво спросил друг детства. – Но это попросту невозможно. Вдруг это письмо на французском написал Джек-Потрошитель (говорят, большого образования был человек), или тот тип у подбитого танка выдал немцам парочку стратегических планов, или...

– Нет, – сказала Майя (с некоторых пор у нее появились ответы
на все вопросы... кроме, пожалуй, главного). – Эта история, мотив
для поджога и трех убийств, должен лежать где-то на поверхности,
мимо него нельзя было пройти, поэтому преступник так торопился...

– И ты, конечно же, не прошла, – Рита, бледная до синевы, с дымящейся сигаретой в руке, неожиданно появилась в дверях, словно фигура Командора. – Ты бы поостереглась, Джейн: убийца-то еще на свободе. И квартиру запирай получше, а то вечно дверь нараспашку.

– Ты мне угрожаешь, что ли?

– Дурочка. Беспокоюсь за тебя, – и снова скрылась.

 В прихожей Майя накинула пальто, вышла на лестничную площадку, все вздохнули с облегчением («Но ясновидцев, впрочем, как и очевидцев, во все века сжигали люди на кострах...» – жизнерадостно продекламировал Сева), только у Лики в глазах мелькнуло нечто похожее на человеческое сочувствие.

Все.

Единственное, что мне осталось – это завершить мое (и только мое!) расследование. Я должна встретиться с убийцей один на один. И заглянуть ему в глаза.

Она посмотрела на часы, дала отсчитать стрелке три минуты, тихонько открыла дверь и выскользнула наружу. На цыпочках, бесплотной тенью сбежала вниз, мысленно возблагодарив неизвестного малолетнего хулигана за разбитую лампочку в подъезде.

Шаги наверху и звонок в дверь ее квартиры. Я угадала. Майя нырнула под лестницу и затаилась.

– Джейн, открой, – послышался глухой голос Артура. – Я знаю, что ты там... Давай поговорим!

Давай, мысленно подбодрила его она. Открой дверь своим ключом, возьми пистолет и передерни затвор – именно этот характерный звук, надо думать, и насторожил школьного директора, заставил его выйти в прихожую... Давай же!!!

– Джейн, я боюсь за тебя. Если хочешь, позвони следователю, вызови милицию, ОМОН, черта с дьяволом... Только отзовись!

Прости, прошептала она, и неслышно вышла на улицу.

Вечер давно перешел в бархатно-фиолетовую ночь, в большинстве окон погас свет, опустел проспект, и кинотеатр напротив походил уже не на заблудившийся корабль, а на безжизненный занесенный снегом утес.

Простите меня. Простите меня все!

Она шла почти спокойным шагом по насквозь знакомому маршруту, по которому ходила, надо думать, больше тысячи раз. Вот и низенькие вечно распахнутые ворота, вот аллея, обсаженная серебристыми березками и елочками-сугробами, хоккейная коробка справа, парадное крыльцо (она подергала дверь: открыто, добро пожаловать на аттракцион «Галерея ужасов»), темный и гулкий вестибюль и запертый гардероб... Ее окружали тьма и пустота, затерянный мир в бледных полосах луны за окнами, одинокий фонарь и сиреневые снежные хлопья, будто целые стаи ночных мотыльков... И (она с удивлением прислушалась к себе: ровный пульс и идеальное кровяное давление) – узкая полоска света из-под двери в учительскую.

Она распахнула дверь и встала на пороге, увидев согбенную фигуру в темном платке, замершую над выдвинутым ящиком письменного стола. Рядом к стулу была прислонена трость с тяжелым медным набалдашником, покрытая черным лаком – привет из давних времен, один бог знает, каких давних...

– Там ничего нет, – сказала Майя. – Роман не делал никаких фотокопий. Я вас обманула.

Вера Алексеевна с видимым усилием выпрямилась.

– Я знаю, Майечка. Вернее, я догадывалась.

 

Она совершенно не помнила свою маму – та умерла в родильном доме для неимущих, в небольшом городке Ле-Крезо, на правом берегу реки Луары. Берега – правый и левый – были совершенно неотличимы: одетые в ржаво-сероватый камень, в мазутных разводах, омываемые маслянисто-черной водой и водорослями цвета хронического поноса. Того же странного цвета была и трава на чахлом газоне перед забором, который огораживал родильный дом – видимо, потому, что этой травы было совсем немного, и она не справлялась с огромным количеством углекислоты, выбрасываемой местной фабрикой.

Девочка не догадывалась, что чудище за окошком называется фабрикой, но знала о его существовании с пеленок: она огласила родильную палату первым криком, совпавшим по времени с утренним гудком. А мамы не стало всего через несколько минут.

Позже, когда приехала бабушка и забрала ее из клиники, она узнала, что у нее есть брат, старше ее на целых два года, он был очень умный и даже умел самостоятельно ходить на горшок, чем чрезвычайно гордился. Как-то она спросила его: какой она была, их мама? Мальчик озадаченно нахмурился.

– Ну, какой... Высокой-высокой, как все взрослые. Она возила меня в коляске и дарила погремушки.

– Красивая?

– Коляска?

– Нет, мама. Она была красивая?

– А как же. Иначе Бог не забрал бы ее на небо так быстро.

Значит, Господь тоже любит красивых, сделала вывод девочка, и с тех пор стала подолгу рассматривать себя в зеркале, гадая, когда же ее, как и маму, возьмут на небеса, которые, впрочем, всегда казались низкими и грязными от копоти. Наверное, совсем скоро, думалось ей с затаенной радостью, я тоже красивая, почти как бабушка. Эти черные кудряшки, и громадный бант, и синее платьице с кружевным белым воротничком... И чувствовала она себя, словно котенок среди травы, не понимая, хорошо ей или плохо. Только когда неожиданно (обычно по ночам) накатывался страшный приступ удушья, она понимала, что раньше-то ей было
хорошо...

Однажды, после особенно затяжного приступа, приехал доктор – толстый и важный, в очках с позолоченной оправой, подержал девочку на коленях, приложил к ее груди смешную щекочущую трубочку, озабоченно послушал и сказал бабушке:

– По всей видимости, астма. Я пропишу лекарства, но это не выход. Девочку необходимо увезти отсюда, лучше куда-то на юг, к морю. Чем скорее, тем лучше.

Бабушка проводила доктора, дала ему денег, потом ушла в свою комнату и долго-долго молилась перед иконой в углу (девочка знала, что эту красивую женщину с печальным восковым лицом и большими глазами зовут Смоленская Божья Матерь).

Сначала они добрались до Невера, а там сели на пароход – чрезвычайно шумное и говорливое существо с двумя трубами и большими гребными колесами по бортам. «Простите, мсье, – спросила девочка вахтенного офицера. – Что за буковки вон там, на красном круге?» «Это название нашего корабля, маленькая леди, – отозвался тот. – Его зовут «Монтаржи». Ей понравилось название. Немножко непонятно, но красиво.

Однажды на шлюпочной палубе она увидела одинокого пожилого господина. Тот был полон, краснощек и близорук (на это указывали очки на носу), и напоминал доктора, который навещал их в Ле-Крезо. Она бы не обратила на него внимания, но господин, пытаясь закурить на ветру, вдруг обронил на пол мундштук и вполголоса выругался по-русски. Девочка знала этот язык: бабушка была родом из России (непонятная и жутковатая страна далеко на востоке, где люди, говорят, одеваются зимой в шкуры белых медведей. Бабушка, впрочем, морщилась и называла это глупостью). Пожилой господин приветливо улыбнулся девочке, но той отчего-то стало не по себе, она развернулась и убежала в салон, где было много народа и она чувствовала себя в безопасности.

Вечером, лежа в кроватке, она таинственным шепотом все рассказала брату. Тот, против ожидания, совсем не удивился.

– Толстый, в клетчатом пиджаке и в очках, курит вонючие сигареты? Я уже давно к нему присматриваюсь.

– Он говорит по-русски, как наша бабушка.

– Да? – мальчик казался озадаченным. – Знаешь, по-моему, он следит за нами.

Он меня разыгрывает, сердито подумала она.

– Выдумщик. Вы нарочно дразните меня, сударь!

– Да говорю же тебе! Помнишь, позавчера мы сходили на берег? Он все время крался за нами следом, и прятался, когда я оборачивался.

В Арли они сошли с парохода (вахтенный офицер поцеловал девочке руку и подарил на память черепаховый гребень: «Я купил его на Мадагаскаре, у одного колдуна-туземца за очень большие деньги. На этом гребне начертаны волшебные знаки, они обязательно принесут вам удачу, маленькая леди»), и сели в поезд до Ниццы, который шел через Марсель и Тулон. Там, из окна вагона, девочка впервые увидела море.

Она сразу влюбилась в него со всем детским пылом. Море поразило ее воображение: оно по-особому дышало и бормотало что-то во сне, по нему плыли большие белые пароходы, совсем не похожие на те грязные баржи, что сновали вдоль по Луаре, а над волнами с криком носились чайки, выхватывая зазевавшуюся рыбу прямо из воды...

Они сняли отдельный дом в пансионате «Лазурный» – с верандой и окнами на песчаный пляж. Хозяевами пансионата была супружеская чета Мильо, перебравшаяся с севера пять лет назад. Мими, с которой девочка познакомилась на пароходе, оказывается, тоже остановилась в «Лазурном» – разумеется, не одна, а вместе с родителями и гувернанткой. Они поселились в соседнем коттедже, что вниз по улице Фиалок, и две подружки частенько затевали спор, чей дом роскошнее и стоит ближе к морю.

Еще ниже, если идти в противоположную от порта сторону, улица изгибалась, одевалась в брусчатку и норовила спрятаться от посторонних глаз в густые южные акации. По обеим ее сторонам через каждые сто шагов стояли древние каменные чаши, которые когда-то, лет четыреста назад, использовались для освещения. Недалеко от церкви, через площадь, находился маленький магазин, в витрине которого, на фоне нежнейшего черного бархата, была выставлена кукла прекрасной ручной работы: приблизительно с локоть высотой, в пышном розовом платье с оборочками и рукавами-воланчиками. Еще у нее были восхитительного голубого цвета глаза и волосы оттенка потемневшего золота. В волосы был вплетен огромный бант – в точности такой же, какой вплетала девочке ее бабушка перед воскресной прогулкой.

– Вам нравится, маленькая леди?

Она вздрогнула. Маленькой леди ее называл только тот красивый офицер с парохода «Монтаржи», что подарил на память черепаховый гребень. Но судно еще неделю назад ушло вверх по Луаре, на север. Девочка оглянулась и увидела пожилого господина, которого впервые встретила на шлюпочной палубе. В руке незнакомец держал розу на длинном стебле. Бабушка задержалась в церкви, встретив знакомую среди прихожан.

– Вам нравится эта кукла?

– Да, мсье, – пролепетала девочка.

– Это очень ценная кукла. Она изготовлена в единственном экземпляре почти сто лет назад знаменитым мастером из Бенуа.

– Почти сто лет? – удивилась девочка. – Не думала, что она такая старая. А как ее зовут?

– Ее зовут так же, как и город, откуда она родом. «Бенуа» на старопровансальском наречии означает «Доброго пути». Знаете, мне кажется, вы хотите получить ее в подарок. Я угадал?

У девочки екнуло сердечко. Она была еще маленькой, но уже точно знала, что такая драгоценная игрушка их семье (пусть и небедной) не по карману. А незнакомец улыбался, как змей, из-за которого (бабушка
рассказывала) Господь изгнал Адама из рая. Еще бы чуть-чуть, и она кивнула...

– Вера! – вдруг услышала она и вздохнула: волшебные чары развеялись. – Вера, где ты?

– Извините, мсье, – сказала девочка. – Меня зовут.

Незнакомец казался огорченным.

– Очень жаль. Позвольте хотя бы преподнести вам эту розу. Не бойтесь, это особый сорт: на ней нет шипов.

– Спасибо, – и она, бережно прижав цветок к груди, припустилась вскачь через площадь.

– С кем ты только что разговаривала? – спросила бабушка. – Китайская роза... Какая прелесть. Поздравляю, милая, в твоем-то возрасте ты уже принимаешь подарки от мужчин...

Девочка обернулась. Пожилого господина нигде не было, словно он растворился в воздухе.

...Этот несносный Алекс (на русский манер – Саша, так звали ее брата) опять испачкался мороженым. Это дало девочке повод скорчить надменную рожицу и сказать как взрослой: «Вы, сударь, опять испачкались мороженым. И в сандалиях снова песок, бабушка будет ворчать».

– Вот еще, – хмыкнул он. – Зато теперь я знаю, где живет этот толстяк.

– Он вовсе не толстяк! Ну, если только самую чуточку.

– Не перебивай. Так вот, он живет в нашем пансионате! Всего через четыре дома.

Она посмотрела на брата с восторгом.

– Какой ты умный... Но как ты узнал?

– Выследил. Вчера, когда вы с Мими убежали на пляж, я незаметно прошел за этим толстяком до самого дома. И даже заглянул к нему в окно.

Он сделал эффектную паузу. Девочка вся подалась вперед, так, что соломенная шляпка от солнца съехала на затылок.

– Он чистил пистолет.

– Пистолет? – она явно не поняла. – Что это такое?

– Гм... Как тебе объяснить... Это такая черная блестящая коробочка. Если нажмешь – оттуда вылетает огонь. И человек умирает. Так что лучше держись от него подальше, – серьезно посоветовал ей брат. – Пистолеты есть только у военных и бандитов.

– А может быть, он военный?

– Военные ходят в форме, – отмел эту идею мальчик. – И еще, мне кажется, он собирается нас ограбить.

Была суббота. Тучи затянули небо, пляж опустел, только трепетали на ветру разноцветные тенты на террасе открытого кафешантана. Девочка с раннего утра сама, без посторонней помощи, оделась в праздничное платье и расчесалась у зеркала, уложив волосы черепаховым гребнем – получилось очень торжественно и красиво. Мальчик хотел идти в церковь в своей любимой зюйд-вестке, но бабушка велела ему переодеться в костюмчик из плотной темно-синей ткани, который более приличествовал случаю («а то оставлю одного дома, сударь»). Пришлось подчиниться.

Этот храм каждый раз поражал девочку и изнутри, и снаружи. Складывалось впечатление, будто его белокаменных стен никогда не касалось солнце. Будто строители нарочно спрятали его среди деревьев, так, чтобы издалека были видны лишь купола, похожие на сахарные головки, а остальное – фасад с тонкими готическими колоннами, цветные витражи в стрельчатых окнах, громадные кованые ворота – открывались взору, только если пересечь площадь и пройти тисовой аллеей вдоль высокой ажурной ограды.

У входа за ограду играл шарманщик. На его плече сидела маленькая коричневая обезьянка. Девочка дала обезьянке монету – та деловито попробовала ее на зуб и, довольная, бросила в перевернутую шляпу.

– Пойдем, Вера, – сказала бабушка. – Нельзя опаздывать.

Девочка оглянулась и помахала шарманщику рукой. И увидела своего незнакомца в клетчатом костюме. Тот улыбнулся и приподнял шляпу, но в церковь почему-то не пошел, оставшись снаружи.

Им достались места в третьем ряду, у прохода. Оттуда была видна фреска на южной стене, очень натуралистично изображавшая распятие Христа. Она всегда вызывала у девочки легкую тошноту, и та старалась смотреть только на священника, читавшего проповедь.

Глава 23

 

Близился благотворительный базар, и бабушка в числе других прихожанок задержалась в церкви: нужно было обсудить предстоящую программу, распределить роли и обязанности, обменяться мнениями по поводу бесплатных угощений, лотереи и представления актеров местного театра.

Девочка потихоньку вышла из ворот и обогнула храм кругом. Меж деревьев одичавшего парка петляла тропинка. Девочка пошла по ней, и неожиданно для себя очутилась в настоящих джунглях. И – странное дело, словно кто-то не давал ей вернуться назад, к людям. Девочка приняла это как должное: приключение так приключение.

Парк кончился быстрее, чем она рассчитывала. Тропинка уперлась в старинную чугунную ограду, за которой, в просветах листвы, была видна площадь перед магистратом, городская ратуша и магазинчик с куклой в витрине. Как же ее зовут (девочка напряглась). Ах да, Бенуа, «Доброго пути»... А потом она услышала звуки знакомой шарманки и подумала: наверное, бабушка меня ищет.

Шарманка («Ах, мой милый Августин, Августин, Августин...») причудливо переплеталась с ангельским хором «Agnus die...» – ворота церкви раскрылись, выпуская оставшихся прихожан, девочка прибавила шагу и вышла на аллею, к воротам, возле которых стоял старичок с коричневой обезьянкой на плече. А шагах в трех за его спиной она снова увидела того пожилого незнакомца в клетчатом костюме... Впрочем, сейчас на нем был костюм другого цвета: темно-серый, словно бы сливавшийся с деревьями и серым небом, нависшим над городом. Шарманщик не видел мужчину, а мужчина не видел девочку – та стояла за деревом и, приоткрыв рот, наблюдала странную причудливую пантомиму...

Вот в конце аллеи показалась бабушка в обществе еще нескольких женщин (кажется, госпожа Мильо, старая мадам Донелли, хозяйка парикмахерского салона, и ее взрослая страхолюдная дочь, засидевшаяся в девках). Вера хотела окликнуть пожилого господина, но тот вдруг повел себя странно: завидев бабушку, сделал шаг назад, сунул руку за пазуху и неожиданно вынул оттуда маленькую черную коробочку. («Если нажать, вылетает пламя, и раздается гром. И человек умирает...»)

Пистолет.

Незнакомец медленно поднял руку и прицелился в бабушку. А та была занята разговором и ничего не замечала. Самым страшным было именно это: никто ничего не замечал...

 

– Вы догадывались? – спросила Майя. – И все равно пришли в мышеловку?

Вера Алексеевна кротко улыбнулась.

– Ты бы меня вычислила, рано или поздно. Ты ведь еще тогда, у нас дома, слишком старательно не смотрела на меня, словно боялась себя выдать.

– Я до последнего момента не знала, кого здесь встречу, – призналась Майя. – Были в голове некоторые проблески: шаркающая походка, сгорбленная фигура, трость... У кого, кроме хромого Романа, могла быть трость? Например, у пожилой женщины, которой она необходима при ходьбе. Так может быть, мы зря так легко соединили в уме школьницу и дискотеку? Ну, а потом следователь подтвердил мои мысли: «Нынешнее поколение занято совсем иными проблемами...» Прекрасный пример перед глазами: Лика, мечтающая лишь об одном: выйти замуж за иностранца и свалить подальше отсюда. А тут... Школьный музей, какие-то старые дневники, фотографии... Кого это могло взволновать до такой степени, чтобы совершить из-за них три убийства?

– Четыре, – спокойно уточнила Вера Алексеевна. – Первое убийство я совершила в тридцать девятом году, в Ницце. Мы с братом задушили человека.

Тяжелая пауза повисла в воздухе – неподвижном, пыльном, и, как показалось, затхлом, словно в старинном склепе. Майя с трудом облизнула пересохшие губы.

– Сколько же вам было лет?

– Шесть с небольшим. Сашенька был старше меня на два года. Он казался мне совсем взрослым... Мы давно потеряли связь. Я стремилась забыть, вычеркнуть из памяти... Мне кажется, и он не горел желанием поддерживать со мной отношения.

– Поэтому у вас дома нет ни одной его фотографии...

– Не только поэтому. Было время, когда я запросто могла поплатиться за хранение фотографий репрессированного родственника – Сашенька ведь умер в лагере в 53-м...

– А тот человек, которого вы убили... Его звали Николай Клянц?

– Тебе и это известно? – старушка с удивлением покачала головой. – Я была уверена, что эта история давно забыта и похоронена. Однажды, недели за две до Нового года, я затеяла генеральную уборку: чистила, драила, вытирала пыль... Наткнулась на дневник Гольдберга, я хранила его еще с тех пор. Из него выпал листок бумаги, я не заметила, как. Очевидно, его кто-то подобрал – Рита или Сева...

– Рита, – сказала Майя. – Она не подозревала о его значении. Несколькими днями позже пришел Роман Ахтаров с просьбой о материалах для своего музея. Так документ попал к нему. А я совершенно случайно обратила на него внимание, когда бродила по музею, меж стеллажей. Прочла, не поняла, но запомнила. У меня хорошая память на печатные тексты. Что вы еще знаете о Клянце?

Вера Алексеевна пожала плечами.

– Почти ничего. Дневник я прочла только через несколько лет (тоже, как и ты, почти ничего не поняла). Было полицейское расследование, всех обитателей пансионата допрашивали и водили на опознание... Впрочем, так ничего и не добились. Нас с Сашенькой, естественно, не заподозрили. Дело осталось нераскрытым. Как только страсти улеглись, мы уехали, – она улыбнулась. – Мими очень огорчилась, узнав, что мы расстаемся. Даже подарила мне свой мяч на прощание – я и мечтать не могла о таком подарке.

Они стояли друг против друга, разделенные учительским столом Романа, как некой границей, и – ситуация донельзя абсурдная – вполне мирно разговаривали, точно две соседки в очереди за зарплатой, палач и жертва, сыщик и убийца...

– Вы знали, что Клянц выдал боевую организацию Карла? И что он был агентом охранки «Челнок»?

Вера Алексеевна покачала головой.

– Нет, милая. Агентом «Челнок» была моя бабушка, Любовь Павловна Немчинова.

 

– Она любила рассказывать о своем первом серьезном задании: ее вместе с неким молодым человеком (он потом погиб – попал под поезд) отправили в один горный отель в Финляндии. В этом отеле помещался штаб боевой организации эсеров. Они вошли к ним в доверие – эти люди оказались доверчивы до омерзения: пара французских песенок, пара душещипательных русских романсов – и все они, представляешь, Майечка, ВСЕ – растаяли как воск... Знаешь, это было почти оскорбительно.

Старушка выдохлась – запал иссяк, она тяжело оперлась о палку и посмотрела куда-то в сторону, в зыбкую темноту, где притаились призраки... Элеонора Войчек, старик Черниховский из «Народной воли», красивый юноша с густыми девичьими ресницами – ее напарник Андрэ... Целая галерея призраков. Майе даже почудилось, будто она слышит далекие осторожные звуки пианино на фоне тихих посвистов метели за чужими окнами и потрескивание свечей на малиновой бархатной скатерти...

– У нее в жизни было две страсти. Два предмета, которыми она хотела обладать. Первого звали Юрий Дмитриевич Ниловский, полковник, начальник охранки... Бабушка утверждала, что я его внучка. Хотя, возможно, это только семейная легенда.

– Она любила Ниловского? – поразилась Майя. – И решила заполучить его таким способом?

Старушка задумалась.

– Знаешь, по-моему, Ниловский тоже был для нее средством, а не целью. По-настоящему моя бабушка была влюблена только в Петербург. Со всем пылом, доступным лишь девочке из глухой провинции. Странный город, не правда ли? Будто роскошный дворец – и одновременно грязная панель, прекрасный сон и зловонье болот... Надо было слышать, как бабушка рассказывала о нем. Это был город ее мечты, она желала его, как желают любимого мужчину... Ради него она пошла на все, даже на убийство.

– Она убила собственную сестру? – потрясенно спросила Майя.

Вера Алексеевна пожала плечами.

– Прямо об этом не говорилось, но отдельные детали, оговорки... Я думаю, Софья Павловна догадалась, для кого служила прикрытием. Пришла в ужас от своей догадки, написала письмо Любушке с просьбой немедленно приехать и объясниться. Та села в поезд – в тот же день
(в кассе не было билетов, но ее, секретного агента Департамента, это
не касалось). Софья встречала на вокзале в Петербурге. Привезла к
себе домой (муж отсутствовал, отмечал в ресторане удачную сделку). Между сестрами состоялся разговор, закончившийся ядом в бокале
с вином.

– Ваша бабка была чудовищем, – искренне сказала Майя.

– Она просто знала, чего хочет, – спокойно отозвалась Вера Алексеевна. – И умела за это платить. Она и расплатилась в конце концов: после ликвидации отряда Карла Ниловский бросил ее на произвол судьбы. Кабы не случайный снаряд, она бы закончила дни в сумасшедшем доме в Творках. А так... Очнулась – кругом развалины, обезображенные трупы... Ее подобрали какие-то люди, где-то скрывали, потом революция 17-го года, эмиграция... Ума не приложу, как тот мужчина вышел на нее? Спустя двадцать лет? Непостижимо.

– Разве вы не узнали это из дневника?

– Дневник принадлежал Гольдбергу. Николай Клянц оставил там всего несколько записей. Последняя мне особенно запомнилась: «Я нашел ее. Наконец-то я ее нашел – здесь, в этом Богом забытом месте. Она нисколько не изменилась, несмотря на годы и потрясения. Кажется, я все еще ее люблю. Или ненавижу? Говорят, будто эти два чувства очень похожи. Не знаю. Завтра все будет кончено.

Завтра я убью ее...»

Она провела сухими пальцами по лицу.

– И ведь он действительно чуть ее не убил. Обезьянка помешала...

 

Я закричу, и тогда он обернется и застрелит меня, подумала девочка. Я попаду на небо, зато бабушка останется жива. Сейчас я закричу.

Однако прошла целая секунда, а девочка так и не раскрыла рта. Что-то удерживало ее – наверное, то существо, которое вело ее по тропинке позади церкви. Незнакомец тем временем поднял пистолет на уровень глаз. Положил палец на спусковой крючок и чуть-чуть задержал дыхание. Совершенно бездумно, словно машина, девочка подняла с земли камешек и что есть силы запустила в обезьянку на плече шарманщика. Она даже не надеялась попасть, но попала. Обезьянка подскочила от неожиданности, свалилась со своего насеста и испуганно заверещала. Шарманщик завертел головой, но незнакомец исчез в мгновение ока, как давеча, у витрины с куклой, бросив напоследок: «Чертово отродье!»

– Ты что здесь делаешь? – недовольно спросил старичок. – Одна, без взрослых? Это ты напугала Франческу?

– Кого? – удивилась она.

– Франческу, мою обезьянку.

– Простите, мсье, я не хотела, – девочка растерянно оглянулась и зачем-то добавила: – Вон идет моя бабушка, мсье, так что я не одна. До свидания.

– Он так и сказал: «Чертово отродье»? – нахмурившись, спросил брат. Они сидели за столиком в летнем кафе и пили апельсиновый сок из узких высоких стаканчиков. – Он тебя заметил?

– Он на меня даже не посмотрел. Наверное, он имел ввиду
обезьянку.

– Я же говорил тебе, что он бандит.

– Может, нам пойти в полицию?

Мальчик презрительно наморщил нос.

– У всех полицейских куриные мозги. Думаешь, они станут нас слушать?

– Что же делать?

– Уж во всяком случае никому ничего не говорить.

– Даже Мими?

– Даже ей. Это будет наша с тобой тайна. Ты умеешь хранить
тайны?

– Да, – с восторгом отозвалась девочка.

– Тогда слушай, – мальчик оглянулся по сторонам (бабушка сидела в шезлонге, спрятав лицо под белым шелковым зонтиком, и смотрела на залив – там, далеко, у самого горизонта, маячил маленький треугольный парус). – Первым делом нужно украсть у него пистолет.

– Украсть? – она едва не поперхнулась соком. – То есть взять без спроса? Но бабушка говорила, это нехорошо...

– Дура! – брат рассердился. – Это у обычных людей красть нехорошо, а он бандит. Если бабушка уйдет на небо, что мы будем делать?

Она подумала и честно призналась, что понятия не имеет. Жизнь без бабушки казалась абсолютно невозможной.

– Но как же мы его украдем, если тот господин все время носит его в кармане?

– А ночью? – резонно возразил мальчик. – Не ложится же он спать в костюме.

– Вы что, сударь, хотите, чтобы я полезла к нему ночью, когда темно?! Да я умру от страха!

– Я тоже, – вздохнул он. – Значит, нужно сделать так, чтобы он уснул днем. Помнишь, к бабушке приходил доктор и принес ей порошки? В таких маленьких бумажных пакетиках, от бессонницы...

 

Коробочка с порошками лежала в ванной комнате, на фарфоровой полочке под зеркалом. Девочка высыпала порошки в платочек, а коробочку взяла себе: она здорово пригодилась бы в качестве посуды для куклы. Бабушка не заметила пропажи, а если и заметила – списала на свою забывчивость. Она вообще частенько жаловалась то на память, то на аритмию, то на отекшие ноги... «Возраст, будь он проклят, – вздыхала она. – Два больших желания осталось у меня в жизни: успеть пристроить вас с Сашенькой, до того, как умру, и увидеть Петербург. Тысячу лет не была там, а так и тянет... Все бы отдала».

– Бабушка, почему ты так страшно говоришь: «Умру...» Не надо!

– Ладно, не буду. Вот пристрою вас, и сама рядом останусь.

– Навсегда-навсегда?

– Навсегда.

В тот день ей опять нездоровилось. Девочка с братом ушли завтракать в обществе Мими и ее родителей. Народу была тьма-тьмущая: самый разгар сезона, буйство золотых и лазурных красок, жара и освежающий ветер с Прованса, миндаль, тамариск и розы – блаженные и благоухающие заросли и безропотные фонтанчики...

– Вам понравился мой подарок, маленькая леди?

 Она чуть не вскрикнула от неожиданности.

– Простите, я не хотел вас пугать, – давний незнакомец улыбнулся и присел за их столик. Видимо, он исподтишка наблюдал за детьми и ждал, пока те ненадолго останутся без присмотра. – Я вижу, вы опять гуляете одна?

– Нет, мсье, – робко ответила девочка. – Наша бабушка где-то тут, неподалеку.

– Замечательно. А это ваш брат? (Мальчик нахмурился и отвернулся.) Серьезный молодой человек. Вы уже пили лимонад? Здесь отменный лимонад, его привозят с юга Италии, с местечка под названием Риджи-де-Калабрия... Ну так как? Хотите, я вас угощу?

Она согласилась. «С одним условием, мсье». «Каким же?» «Вы выпьете его с нами. Втроем это делать гораздо интереснее». «Ваше желание для меня закон, маленькая леди. Кельнер, три лимонада, пожалуйста!»

Им принесли три запотевших бутылочки и три бокала с эмблемой пансионата: маленький черный дельфинчик, играющий в волнах прибоя. А потом, когда мужчина на минутку отвернулся, девочка высыпала сонные порошки в его бокал. В порошках, видимо, содержалось некоторое количество соды, поэтому растворились они мгновенно.

 

Он уснул, едва добравшись до своего коттеджа. Правда, он еще попытался сделать запись в дневнике – старой клеенчатой тетради, когда-то, пятнадцать лет назад, принадлежавшей эсеру-максималисту Аристарху Гольдбергу, «охотнику за провокаторами». Однако сил не хватило: запись обрывалась на середине, рядом валялась ручка с серебряным пером «Данглар», и на бумаге растекалась чернильная клякса, похожая на морскую каракатицу. Универсальный ключ, открывающий любую дверь на территории пансионата, включая пляжные сарайчики, Саша заранее «позаимствовал» у горничной.

На цыпочках пробравшись в комнату, они остолбенели от разочарования: пожилой незнакомец уснул прямо на покрывале, не раздеваясь, как был – в брюках и легкой белой рубашке, лишь спортивный пиджак был небрежно брошен на спинку стула. Мальчик, замирая, подошел и ощупал карманы: ничего. Они с сестрой переглянулись: что делать, вопрошали ее глаза. Может, уйдем, пока не поздно? Брат покачал головой и молча указал на гардероб. Девочка вздохнула: ей было страшно, и приключение совсем разонравилось.

Они успели обыскать большой кожаный чемодан и два костюма, висевшие на «плечиках», когда мужчина на кровати вдруг заворочался. Они испуганно присели.

– Он сейчас очнется, – прошептала девочка в панике. – Бежим!

– Нет, – решительно сказал мальчик. Мужчина заворочался сильнее, застонал и сделал попытку приподняться. Это ему не удалось: сказывалась мощная доза снотворного. Однако это был лишь вопрос нескольких секунд – сейчас он справится с собой, встанет и протянет к ним две огромные ручищи, словно злой великан из сказки про Мальчика-с-пальчика: «Что вы делаете у меня в замке, маленькая леди?» Девочка так живо представила себе эту картину, что в ужасе попятилась. И перехватила взгляд брата – тот задумчиво смотрел на подушку, валявшуюся на полу рядом с кроватью.

– Нет! – она зажала рот ладошкой.

– Ты должна мне помочь, – прошептал он. – Одному мне не справиться.

– Нет...

– Мы закроем ему лицо подушкой и ляжем сверху. ОБА. Иначе он проснется, вытащит пистолет и убьет нас. Потом убьет бабушку, – мальчик крепко, будто клещами, вцепился сестре в руку. – Ты должна. Ясно тебе?

– Нет, – всхлипнула она, неуверенно встала и, пошатываясь, подошла к кровати. Мужчина лежал на спине, запрокинув голову, и тяжело, с хрипом дышал через открытый рот. Он и вправду походил на злого великана. Глупый Алекс, он сбросит нас вместе с подушкой, сунет в ведро с водой, как новорожденных котят, а потом...

– Ну давай же! На счет «три». Раз! Два!

Три!!!

Она зажмурила глаза и бросилась животом на подушку, закрывавшую страшно разинутый рот. Ощутила тупой удар, услышала сдавленный рев, перешедший в храп, ужасная рука с толстыми пальцами, похожими на переваренные сосиски, взметнулась вверх, схватила воздух, дернулась в агонии...

Неизвестно, сколько они пролежали неподвижно. Пять минут, десять, пятьдесят? Но это были их минуты, в течение которых лишь одна мысль стучала в детских головках: у нас получилось.

Мы убили его.

Они нашли пистолет в толстой книге, которая лежала в нижнем ящике. Мальчик случайно открыл ее и увидел вырезанное ножницами углубление в страницах. В углублении лежала та самая черная коробочка, несущая смерть – она выглядела красиво и вполне безобидно, но у девочки вдруг пробежал холодок по спине, как однажды на прогулке по лесу, когда она наткнулась на змею, дремавшую на старом пне.

 

В узкую щель меж тюлевых занавесок просачивалась ночь – будто подглядывала одним глазком на сцену из-за кулис. Сцена была обставлена слегка убого – видимо, режиссер-постановщик давно страдал творческой и финансовой импотенцией. Безликие обшарпанные столы и безликие корешки классных журналов – чьи-то пятерки и «неуды», сотни маленьких трагедий и побед, втиснутые в расчерченные клетки... Выдвинутый пустой ящик – еще одна трагедия, случившаяся Бог знает когда, чужой скелет в шкафу, незнамо зачем вытащенный на свет, под такую же безликую казенную лампу.

– Как же вы вошли? – спросила Майя, снова имея ввиду тот единственный вечер. – Не через вестибюль – вас наверняка бы заметили.

– Через заднюю дверь, – охотно пояснила Вера Алексеевна. – Увидела перед собой лестницу, поднялась...

– Где вы переоделись?

– Что? Ах, ты о костюме... Я уже была в нем, только сняла пальто и надела маску, чтобы не выделяться. Все-таки карнавал.

– Откуда вы знали, где расположен музей?

– Риточка сказала, что приходил учитель из школы, за экспонатами. Я спросила Лику: где же вы решили устроить выставку? Она ответила: на третьем этаже, дверь в конце коридора. Шприц с бензином у ме-
ня был наготове, я впрыснула его через замочную скважину и про-
толкнула спичку. Я не подозревала, что в музее кто-то был – я никому не желала зла.

– Вы только хотели уничтожить улику, – пробормотала Майя. – Господи, до чего же бессмысленно... Вы сумасшедшая, вы натуральная буйная шизофреничка! Ради чего... Черт возьми, даже если бы кто-нибудь когда-нибудь докопался – что с того?! – она едва не взвыла. – Три смерти!!! Трое ни в чем не повинных людей – за что?

Ее обуяла непреодолимая жажда разрушения. Захотелось выбить окно, смести со стола кипу никчемных тетрадей, нашпигованных красными росчерками, повалить на пол стеллажи с классными журналами – пусть разлетятся по всей учительской, по всей школе, по всему ночному городу, захотелось заорать что-нибудь бессмысленное, забиться в припадке – лишь бы не видеть перед собой этой кроткой улыбки и не спятить окончательно.

– За что? – закричала она шепотом.

Старушка вздохнула.

– Ты спрашиваешь то, о чем знаешь сама.

– Сева, – выдохнула Майя, выстроив, наконец, всю логическую цепочку. – Я сидела у вас дома, на моем любимом диване, и с умным видом рассуждала о том, что преступник застрелил Гоца из злости (тот сумел оправдаться – с моей помощью, и план рухнул). Даже составляла психологический портрет убийцы... А дело оказалось проще: вы решили, что ваш зять Сева Бродников обязательно должен победить на выборах. Любой ценой. А школьный директор был его основным соперником. Сначала вы надеялись, что его обвинят в убийстве. А когда не получилось...

– Я всегда говорила Риточке: Сева слишком мягкотел, он не способен драться за свое – когтями и зубами, не на жизнь, а на смерть. В нашем роду все мужчины почему-то были таковы, поэтому и не задерживались надолго. Вот и Саша тоже: в нужное время не подписал какую-то бумагу (конечно, из благородства) – и пошел по этапу... – она осуждающе покачала головой. – Зато Лика... Лика уедет в свое Кейп-Генри, и у нее будет совсем другая жизнь, достойная. У нее все будет хорошо.

– И как вы себе это представляете? – спросила Майя. – После того, что произошло?

– А что произошло? – искренне удивилась Вера Алексеевна.

– Три убийства. Первое, в Ницце, я в расчет не беру: ваш возраст, плюс срок давности – ни один суд не примет к рассмотрению. Но остальное... Нет, вы точно сумасшедшая. Вы знали, что это мышеловка, вы могли просто не прийти сюда, и – как знать... Ни улик, ни свидетелей, одни мои догадки и домыслы. А теперь? Вы же понимаете: я должна все рассказать следователю.

Старуха вдруг мечтательно улыбнулась, и в глазах, подсвеченных настольной лампой, желтым неверным кругом, мелькнуло нечто...

– Ты права, Майечка. Именно так все и обстоит: ни улик, ни свидетелей. И ты ничего никому не расскажешь.

...Нечто потустороннее, почти безумное. Я ошиблась в одном, подумала Майя. Она пришла сюда не за проявленными пленками Романа (она ни секунды в них не верила). Она пришла за мной. За тем самым единственным свидетелем и бестолковым самонадеянным сыщиком.

Старуха вдруг сильно, с какой-то демонической яростью толкнула ее в грудь. От неожиданности Майя сделала шаг назад и потеряла равновесие, зацепившись за что-то. Тени заметались, лампа упала со стола, желтый круг света бешено завертелся, живо напоминая молодежную дискотеку в третьеразрядном баре... Майя взглянула на убийцу снизу вверх: лицо старухи, такое знакомое, почти родное, вдруг исказилось, будто поплыл расплавленный воск, и сквозь уродливые дыры проступила жутковатая маска ведьмы: крючковатый нос, бескровная линия рта, безумные глаза навыкате...

Она пришла за мной.

А потом случилось и вовсе невероятное. Только что в руках ведьмы была палка – и вдруг палка исчезла, вместо нее возник откуда-то длинный узкий нож... Майя увидела металлический отблеск, желтовато-голубое на черном фоне, услышала визг, полоснувший по ушам словно опасной бритвой...

Дальнейшее она не помнила, тело сделало все само, без ее участия: развернулось на носке, пропуская атаку, подхватило вооруженную руку, будто приглашая на тур вальса (спасибо тебе, Артур, ты в очередной раз спасаешь свою бестолковую ученицу), чуть-чуть нажало на кисть, развернув клинок на сто восемьдесят градусов...

Она не видела этого. Очнулась только тогда, когда некто, растерянный и запыхавшийся, возник в дверях и дико закричал:

– Бабушка!!!

– Келли, – слабо сказала Майя.

Вера Алексеевна неподвижно стояла к ним спиной, будто вдруг задумавшись о чем-то своем, важном, потаенном... Прошла секунда – она повернулась и медленно опустилась на колени. Рукоятка ножа нелепо торчала точно посередине груди, в ложбинке, и совсем не было видно крови, словно лезвие вошло не в живую плоть, а в давно и безнадежно высохшую мумию.

– Бабушка, – прошептала Келли.

Так же медленно, нехотя, Вера Алексеевна завалилась набок и осталась лежать, согнувшись, вмиг посерев и постарев лицом. Тонкие губы ее шевельнулись в последний раз, Майя наклонилась над убийцей и скорее поняла, чем расслышала:

– Молчи...

– Она умерла? – с пугающим спокойствием спросила Лика.

– Да, – сказала Майя.

Келли сделала шаг вперед и потеряла сознание.

 

Она всерьез боялась, что эта ночь никогда не закончится. Почему-то казалось, будто утро уже не наступит – Земля тихо съехала с орбиты, как алкоголик с катушек во время очередного ударного запоя, и умчалась гулять по окрестному Космосу, взорвались разом все ядерные ракеты обеих сверхдержав, и наступила предсказанная учеными и писателями-фантастами ядерная зима...

И сама она, стоит лишь открыть глаза, снова окажется не в постели у себя дома, а в ненавистной школе, рядом с очередным трупом (где ты – там и смерть, пора бы привыкнуть, Джейн), оперативной группой, относящейся к ней как к слегка поднадоевшей полуграмотной родственнице из провинции, и хронически усталым следователем.

Помнится, она опять отвечала на какие-то вопросы, главным и самым назойливым был: «Какого черта вы приперлись сюда, Майя Аркадьевна? Что вас сюда тянет, как муху на гов... то есть на мед?» «Но вы же сами сказали по телефону...» – делала она робкие попытки оправдаться. «Я?! Единственное, что вы могли сделать полезного – это запереться у себя в квартире, на кухне... Нет, лучше в ванной, и пить чай из блюдца!» «Да, вы правы, – слезы катились по щекам, и у нее не было даже сил вытереть их. – Вы правы, правы, правы...»

Он был прав, этот сволочной следователь, он был невыносим, нагл, циничен, но прав. Эта смерть, последняя, завершающая – целиком на моей совести. Майя сделала над собой усилие и открыла глаза: утро. Оказывается, все-таки наступило утро. Легкий морозец (судя по градуснику), бледные солнечные зайчики на обоях, растворимый кофе с привкусом морковного салата, яичница с привкусом рыбьего жира, головная боль, и – пустота, пустота... Единственные близкие люди на свете – Ритка, ее мама и муж, Келли, усердно «косящая» под иностранку, Ромка, исчезнувший когда-то и едва не обретенный снова... Вчера мы были вместе – одна большая дружная семья (ну, не совсем семья), сегодня я перестала для них существовать.

Я умерла.

Майя, уже одетая, в задумчивости остановилась перед зеркалом. Странно, что я еще вижу себя в нем. Говорят, призраки не отражаются в зеркалах...

Колчин не поздоровался (а действительно, расстались-то меньше суток назад), лишь молча кивнул на свободный стул, не отрываясь от своей писанины.

– Она была ненормальная? – спросила Майя.

Он нехотя поднял голову.

– Собственно, я вызвал вас только чтобы сказать, что претензий к вам не имею, Майя Аркадьевна. Экспертизой установлено, что ваших отпечатков пальцев на орудии убийства нет, так что я не могу инкриминировать вам даже превышения необходимых мер... Да и самообороны как таковой не было – просто несчастный случай. Она сама наткнулась на собственный нож. Если вас это утешит.

Он положил на стол ручку с обкусанным концом (видимо, имел привычку грызть ее в минуты раздумий) и отвернулся к окну.

– Что еще? Вину Веры Алексеевны Костюченко можно считать доказанной: на ее трости, ближе к нижней части, обнаружены вмятины, микрочастицы крови и несколько прилипших волосков. Группа и резус совпадают.

– А пистолет?

– При обыске пистолет мы не обнаружили.

– Николай Николаевич, – с силой и тихим надрывом произнесла Майя. – Умоляю, только скажите: она была ненормальной? Она всерьез считала, что это может подорвать репутацию ее зятя, помешает ему получить место в Думе.

Колчин усмехнулся.

– Прямо «Чисто английское убийство». Одно смущает: почему она избирала такие разные способы? Палка, пояс от шубы Деда Мороза, пистолет... Обычно сумасшедший заряжен какой-то единой идеей: к примеру, душить свои жертвы (если не терпит крови), или резать на куски (если сдвинулся на почве черной магии). Наконец, почему она элементарно не застрелила вас в учительской?

– Не было пистолета. Выбросила.

– «Выбросила»... Что она, профессиональный киллер? Почему тогда не избавилась от трости? Почему даже не попыталась смыть с нее следы? Кстати, костюм Бабы-Яги тоже не найден – видимо, успела уничтожить. Костюм уничтожила, а трость, орудие убийства, главную улику – оставила на память?

– Не пойму, куда вы клоните, – устало вздохнула Майя. Их обоих тяготил этот разговор, и оба никак не могли закончить его и благополучно разойтись, словно разводящиеся который год супруги. – Хотите сказать, что я убила не того человека? Или, может быть, я сама все подстроила, и не было никакого признания, и никто не пытался меня убить?

– Нет, нет, я не подозреваю вас ни в чем таком. Лика Бродникова наблюдала всю сцену от начала до конца, она подтвердила...

– Бедная девочка.

– Да уж, ей не позавидуешь.

– Как она оказалась в школе?

– Следила за вами. Хотела защитить. Она же поняла подоплеку вашего программного выступления: то есть что вы решили приготовить мышеловку и использовать себя саму в качестве сыра. Умно, ничего не скажешь.

– Иначе мы не вычислили бы убийцу, – поймав ироничный взгляд следователя, она смутилась. – У меня из головы не идет эта злосчастная трость. Что-то в ней не так...

– Да, трость с секретом: кинжал, спрятанный в рукояти. Я попытался выяснить ее происхождение – согласно семейному преданию, брат Веры Алексеевны был хорошим краснодеревщиком. Его подарок.

– Его подарок, – вдруг забормотала Майя, прикрыв глаза и откинувшись на спинку стула (тот жалобно скрипнул). – Сегодня утром я смотрелась в зеркало, и что-то мелькнуло в голове, какая-то догадка, связанная с тростью... Не могу вспомнить.

– Интересно, – вздохнул Колчин. Ему не было интересно. – Мой вам совет, Майя Аркадьевна: забудьте обо всем. Ну, постарайтесь забыть. Отдохните, сходите в кино, в зоопарк...

– На виллу к губернатору, – пробормотала она.

– Хоть к черту на рога, – серьезно сказал он. – Вы у меня вот где! Дело закрыто.

– Я чувствую себя убийцей.

– На здоровье, хоть Ли Харви Освальдом. У закона к вам нет претензий. Давайте пропуск, я подпишу.

Уже в дверях кабинета, сжимая в руке пропуск, она робко обернулась. Следователь опять уткнулся в свои бумаги и (я угадала) сосредоточенно покусывал шариковую ручку.

– Где сейчас Келли? – спросила она.

– В Первой городской больнице. В неврологии.

– С каким диагнозом?

– Нервный шок. Хотите ее навестить? Я бы не советовал. Впрочем, у вас есть трогательная привычка: всегда поступать наоборот.

– До свидания.

– Слово «прощайте» мне нравится больше. Греет сердце.

Майя вышла на улицу с чувством, будто после нескольких месяцев автономного плавания впервые открыла люк подводной лодки. Она посмотрела вокруг и с некоторым удивлением подумала: а ведь все как прежде. Облака плыли по небу, как и вчера, и три дня назад, молодая мамаша катила коляску с укутанным младенцем, стайка студентов политеха гомонила у входа в шашлычную (цены в шашлычной были еще те, но и студенты, кажется, не отличались бедностью). Возле сине-белого «лунохода» с видом киношного эсэсовца лениво прохаживался милицейский сержант, похлопывая резиновым «демократизатором» по голенищу... И никто из них понятия не имел о четырех смертях, случившихся за две страшные недели. Последняя, четвертая, была целиком на ее, Майиной, совести.

Майя Коневская – убийца. Убийца свободно разгуливает среди людей, а люди не подозревают о нависшей над ними опасности.

На противоположной стороне улицы нетерпеливо ходил взад-вперед Артур. Завидев Майю, он в два прыжка, не дожидаясь зеленого человечка на светофоре, перебежал дорогу, порывисто обнял, прижал к себе – она ощутила его колотящееся сердце даже сквозь толстую дубленку.

– Я только что узнал, – бессвязно-горячо заговорил он. – Господи, ты жива!

Он отстранился, разглядывая ее, словно не веря.

– Черти тебя раздери, Джейн, почему ты пошла туда одна? Тебе что, доставляет удовольствие меня мучить? Как ты могла, мать твою? Как ты могла?!

Действительно, как, подумала она. Как я посмела выжить среди этого плохонького фильма ужасов, где все кругом умирают, где все оружие взбесившейся планеты (так и не найденный пистолет, старинный кинжал, столько лет дремавший в рукоятке трости) направлено против меня, где погибает кто угодно (тоже один из непреложных законов жанра), кроме одного-единственного свидетеля, по-настоящему опасного (Келли, близко видевшая убийцу, отделалась запиской-просьбой, а обо мне словно вообще забыли).

Вот почему я осталась жива, открылось ей вдруг как высшее откровение. Я выжила, потому что обязана была умереть. Майя вздохнула, возвращаясь в настоящее, и спросила:

– Ты на машине?

– Да, конечно, – спохватился он. – Куда поедем?

– В больницу.

Она задремала. Освобожденное сознание унесло ее куда-то, в некое жутковатое место, представлявшее собой хитросплетение узких коридоров, лестниц и пустых комнат, напоминавшее компьютерную игру-«бродилку». Она должна была отыскать дверь наружу – она уже видела ее, но та вдруг начала закрываться с противным скрежетом, а ей еще предстояло спуститься по одной лестнице, подняться по другой, уворачиваясь от падающих скелетов, найти нужный тоннель, а откуда-то сверху, с небес, над ее стараниями иезуитски улыбалась Снегурочка, обнимавшая чешуйчатого зеленого дракона, выдрессированного, как цирковой тюлень. И везде, всюду – зеркала, зеркала, зеркала, тысячи одинаковых отражений...

– Приехали, – сказал Артур.

Она открыла глаза.

– Ужасно.

– Что? – не понял он.

– Я ведь всерьез подозревала Леру в убийстве собственного брата.

Артур покаянно вздохнул.

– Я тоже хорош.

– Нет, ты не понял. Тогда, во время следственного эксперимента, я случайно перехватила взгляд Гриши... В нем сквозил испуг, почти суеверный страх – он узнал убийцу. А смотрел он в сторону Леры – та стояла возле зеркала в вестибюле, там, где Снегурочка на плакате.

– И что?

Она распахнула дверцу и вдохнула полной грудью морозный
воздух.

– Он смотрел не на сестру. А на кого-то, кто в тот момент отражался в зеркале.

– На старуху? – Артур нахмурился. – Я ее там не видел. Как она проникла в школу?

– Она утверждала, что через черный ход, – сказала Майя. – И в этом была ее ошибка.

Глава 24

 

В продутых аллеях на подступах к девятиэтажной башне было зябко и голо – дрожали в порывах ветра обледеневшие ветви, кружились снежинки и пофыркивала паром раздолбанная карета «скорой помощи». «Тойота» припарковалась рядом, Артур заглушил мотор, но еще некоторое время они безмолвно сидели на своих местах, собираясь с духом – словно астронавты перед первым в истории выходом на Луну: ни черта героиче-
ского или возвышенного, только напряженное ожидание какой-нибудь подлости.

– А вдруг там ее родители? – спросил он. – Ты сейчас не в том состоянии, чтобы вести переговоры.

– Переживу, – отстраненно сказала Майя.

В приемном покое им выдали белые простыни с завязками и по паре тапочек. «К Бродниковой, – сказала она. – Девочка, 14 лет, поступила в неврологию вчера ночью». «Знаю, – кивнула нянечка. – Депутатская дочка. Третий этаж, по коридору направо, десятая палата». «У нее есть кто-нибудь?» «Папаша приезжал недавно, на иностранной машине. Всех врачей на уши поставил, медсестрам – по коробке зефира в шоколаде, главному – коньяк... Заботливый». «Он уехал?» «Уехал. Там какая-то девочка в очках, с косой. Вроде подружка».

Валя Савичева, поняла Майя.

Палата была двухместной, с умывальником, туалетом, телевизором и холодильником. И даже с неувядшей геранью на подоконнике – роскошь по нынешним российским меркам. Сева действительно расстарался ради единственного чада. Пока еще не депутат (нянечка немного опередила события), но девяносто девять из ста, что станет им в ближайшие сутки. Денег в семье сразу прибавится, и тогда он сможет заказать меня профессиональному киллеру, вяло подумала Майя. И, может быть, даже купит мне место на центральной аллее кладбища: удобно, не нужно далеко таскать воду для полива...

Кровать справа была пуста. На левой лежала Келли – худенькая до прозрачности, казавшаяся маленькой и беззащитной под огромным одеялом, в бледно-зеленой домашней пижаме с симпатичным вислоухим щенком на груди слева. Тумбочка в изголовье была завалена апельсинами, конфетами и заставлена целой батареей пакетиков с натуральными соками. Похоже, Келли даже не взглянула на них. Рядом с кроватью на стуле сидела Валя Савичева и держала больную подругу за руку. Обе были неподвижны и обе молчали.

Майя деликатно кашлянула. Валя встрепенулась и порывисто поднялась навстречу.

– Здравствуйте. Я уже ухожу, – и засуетилась, собираясь. Потом наклонилась над Ликой и чмокнула ее в щеку. – Я заскочу вечером,
хорошо?

– Конечно, – отозвалась та. Радости в ее голосе не ощущалось. Вообще ничего не ощущалось.

– Как она? – тихо спросила Майя, задержавшись в дверях.

Валя пожала плечами.

– Лежит, молчит. Ничего не ест, – она поежилась. – Майя Аркадьевна, неужели это правда? Ну, все, что случилось...

Майя кивнула. Наверное, девочка втайне ожидала от нее другого – может быть, уверения, что на самом деле ничего страшного не произошло, что ночной кошмар, вызванный, может быть, слишком обильным ужином, кончился, и все живы, включая красавицу Софью в дореволюционном особняке на Невском.

– Ужас. А ведь мне она нравилась... Вы все знаете: скажите, зачем она подбросила мне записку? Лике – понятно... Но мне?

– Не знаю, милая, – виновато сказала Майя. – Взрослые вообще не такие умные, какими кажутся.

Валя ободряюще улыбнулась подруге и выскользнула из палаты, прикрыв дверь за собой. Майя присела на стул и поправила на Келли одеяло. Та не пошевелилась.

– Как ты себя чувствуешь?

– Нормально, – идеально ровный, ничего не выражающий голос, то же ощущение, что и в ледяной аллее по дороге сюда – пусто и голо, ни листвы, ни луча. Ни души.

Майя замолчала в нерешительности – она никак не могла начать разговор.

– Следователь сказал, что ты подтвердила мои показания. Если бы не ты, меня бы, наверное, арестовали.

– Надо же, – так же безучастно произнесла Лика. – Эта трость была у нас дома, сколько я себя помню. Я даже играла с ней и не подозревала, что в рукоятке спрятан нож...

– Никто не подозревал, – эхом отозвалась Майя. – Никто... И убийца в том числе.

 

Стояла тишина – было полное впечатление, будто вся больница в одночасье опустела: больные и персонал, довольные друг другом, разошлись по домам, даже инвалиды и лежачие, разобрав «утки», разъехались на своих дребезжащих каталках, только в единственной палате, под номером десять, шелестели голоса-призраки, да громко, на все отделение, капала вода в умывальнике.

– Мотив – вот что мне не давало покоя. Следователь высказал мысль, что Вера Алексеевна была... гм...

– Сумасшедшей, – подсказала Келли.

– Я не поверила. Я видела ее глаза в тот момент, когда она замахнулась на меня ножом, и потом все время думала о них, пыталась вспомнить их выражение... И все больше приходила к выводу: они не были безумными. В них была решимость, ярость, даже злость – но не безумие. Вера Алексеевна преследовала вполне определенную цель – якобы она хотела скрыть преступление, совершенное шестьдесят лет назад в Ницце. Тогда они вместе с братом убили человека...

– И вы снова не поверили, – глухо проговорила Лика.

– Не поверила. Я спросила у Веры Алексеевны, как она проникла в школу во время дискотеки. Она ответила, что через черный ход, сбоку от актового зала... Так вот, она сказала неправду, Келли. Потому что в тот момент задняя дверь была заперта, Еропыч открыл ее только спустя полчаса, чтобы выпустить Гоца. Твоя бабушка не могла знать об этом. Но самое главное, на чем споткнулся настоящий преступник – это трость. В ее рукоятке был спрятан нож, идеальное орудие убийства, почему же он не пустил его в ход? Ответ один: человек, убивший Эдика Безрукова, не знал о секрете трости, которую держал в руках. Ты понимаешь, о чем я?

Келли молчала. Личико ее, утратившее детскую припухлость, еще больше заострилось, сухие глаза смотрели куда-то мимо Майи, мимо Артура – в одну точку на стене...

– Бабушка призналась, – выдавила она. – Все слышали, она призналась в убийстве.

– Она призналась, – подтвердила Майя. – Она поняла, что я слишком близко подошла к убийце, и сделала все, лишь бы отвести от него подозрение. Она и умерла только для того, чтобы убийцу не разоблачили. Она могла поступить так ради единственного на земле человека. Ради своей внучки. Ради тебя, Анжелика.

Майя ожидала чего угодно – взрыва, слез, истерики, оправданий... Келли не пошевелилась, даже не изменила направление взгляда, и ее руки с прозрачно-тонкими запястьями все так же неподвижно лежали поверх одеяла. Майя с трудом протолкнула застрявший в горле снежный ком.

– Тебе очень хотелось, чтобы твой папа победил на выборах, верно? Тогда ты смогла бы поехать учиться в свой колледж... Ты ведь мечтала только об этом – об их красивой форме, о зависти одноклассниц, о престиже (еще бы, одно из старейших учебных заведений, почти Кембридж или Оксфорд!), о постриженных лужайках, конных прогулках по частному парку... А всего-то и требовалось: уничтожить маленький клочок
бумаги...

– ЗАТКНИСЬ!!!

Вопль был дикий, совершенно нечеловеческий, полный ярости и какой-то абсолютно запредельной тоски – такой, что волосы на голове поднялись дыбом. На Майю накатил странный столбняк – тело будто сковало льдом, и даже многоопытный Артур с его хваленой реакцией опоздал на долю секунды.

Валя Савичева, маленький злобный зверек, стояла в дверях, сжимая пистолет в вытянутых белых от напряжения руках.

– Келли, не слушай ее! Не слушай, что она говорит! Она все врет!!!

Палец на спусковом крючке. И слишком большое расстояние, чтобы попытаться дотянуться, или броситься на пол, или...

 Майя и не пыталась. Для этой девочки, вооруженной совсем не детским пистолетом (тем самым – с ним, как с последним аргументом в свою защиту, школьный директор пришел ко мне в новогоднюю ночь, и из него получил пулю в сердце), она была сейчас врагом номер один. Воплощенным Злом. И черный глазок холодно и спокойно смотрел ей в грудь, на уровне солнечного сплетения. Туда, куда Вере Алексеевне, взявшей на себя чужой страшный грех – грех убийства, вошел клинок, сработанный ее братом. Вот и настало для тебя время платить по счетам, подруга Тарзана. Лишь один вопрос еще казался ей важным, у порога смерти...

– Зачем ты это сделала, Валя? ЗАЧЕМ?!

– Я сказала, заткнись! Сука, если бы не ты... – девочка с усилием оторвала ненавидящий взгляд от Майи и посмотрела на Лику. В ее глазах – Майя поклясться бы могла! – появилась вдруг самая настоящая нежность. – Келли, честное слово, я только ради тебя... Помнишь, мы болтали после уроков – тогда еще математичка заболела... Помнишь?

– Да, – сказала Лика одними губами.

– Ты обещала, что возьмешь меня с собой в Штаты, учиться в колледже. Мы мечтали, как это будет здорово: сидеть за одной партой, вместе ходить вечером в бар, играть в поло... Ты помнишь?

Дверь в палату отворилась, вошел Колчин и тихо сказал:

– Валюша, все кончено. Отдай пистолет.

Она, будто не слыша, на негнущихся ногах шагнула вперед. Напряженная рука ослабла и опустилась – палец еще лежал на крючке и пистолет еще был опасен, но из такого положения уже не стреляют. Майя перевела дыхание. Кажется, смерть опять промахнулась.

– Я никому не хотела делать больно. И Гриша мне нравился, он был такой забавный... Какого черта ему не плясалось на дискотеке!

– Он видел тебя в костюме ведьмы, да?

– Я как раз оттащила охранника в кабинет истории, оглянулась – он стоит в дверях, в желтом костюмчике с капюшоном, и смотрит... А у меня маска съехала набок – конечно, он меня узнал.

– А потом ты велела ему указать на школьного директора, – еле слышно сказала Майя.

Валя всхлипнула.

– Я сто раз ему говорила: тебе нечего бояться. Только скажи следователю, что видел в коридоре человека в костюме Деда Мороза (против Василия Евгеньевича я тоже ничего не имела – просто на него так удобно было все свалить). А Гриша... На него словно ступор напал: стоит и пялится на меня сквозь зеркало. Он бы выдал меня – рано или поздно. Поэтому мне пришлось... Лика, я не хотела! Он был милый...

Она сделала еще шаг и опустилась на корточки рядом с кроватью Келли. Она уже ничего не просила и ни на что не надеялась.

– Теперь ведь все равно, да?

Анжелика протянула руку и неловко дотронулась до Валиных
волос.

– Наверное, да.

– Скажи честно, это важно для меня... Ты бы меня не обманула? Ты правда взяла бы меня с собой?

– Правда, – мягко сказала Келли.

И Валя наконец расплакалась – бурно, взахлеб, словно прорвало плотину. Ненужный теперь пистолет выскользнул из пальцев, она свернулась калачиком на полу, подтянув колени к подбородку, черная коса распалась, и волосы, роскошные, шелковые, предмет острой зависти всех куце остриженных одноклассниц, накрыли ее с головой...

 

Когда-то, еще прошлой весной, вдвоем копаясь в Ликиных видеокассетах (стандартный набор: два «Терминатора», четыре «Чужих», «Титаник» и «Водный мир» с Кевином Костнером), Майя с некоторым удивлением обнаружила «Поющих под дождем» – культовый фильм конца пятидесятых. Теперь она узнала, что Келли придумала себе кличку в честь актера и режиссера Джина Келли, предмета поклонения поствоенных эстетов. Кроме того, ей открылось, что Лика, оказывается, обожает Поля Мориа и Джеймса Ласта, и терпеть не может «Ласковый май» («Врубаю его, только когда хочу предков позлить. Ну, или еще кого-нибудь»), из еды любит манную кашу, а из шедевров кинематографа – «Семнадцать мгновений весны». Словом, решительно не соответствует имиджу, который сама же лелеяла все эти годы («Только не говорите никому, тетя Джейн. Засмеют еще»).

Она ласково потрепала девочку по волосам.

– Я – могила.

– А папа уезжает в Москву, – вздохнув, сообщила девочка. – Будет заседать в своей Думе. Он говорит, что вопрос о колледже для меня уже решен, а мне совсем не хочется ехать. Странно, да?

Они помолчали.

– Вы придете еще?

– Обязательно, – сказала Майя. – Хочешь, чтобы я что-нибудь принесла?

Келли секунду подумала и покачала головой.

– Ничего не хочу. Приходите сами: просто поговорить.

– Тебе нужно поговорить с мамой, – сказала Майя. – Она сейчас нуждается в тебе.

Уже выйдя из больничного корпуса, она оглянулась и посмотрела наверх. Анжелика торчала в окне третьего этажа и смотрела ей вслед – кусочек зеленой пижамы со слишком, пожалуй, широкими рукавами для худеньких рук, и – кажется, впервые за эти дни неуклюжее подобие улыбки на лице.

– Старуха ошиблась, – задумчиво проговорил Артур, открывая дверцу машины. – Она подозревала собственную внучку. А я подозревал Леру...

– Мы все ошибались, – сказала Майя. – Хотя я давно должна была догадаться – в школьном вестибюле, в нашу первую встречу... Лера получила тройку по физике, ты сказал: «А еще собираешься в политех...» Она ответила: «Наверстаю. Это Валя у нас круглая отличница, но ей положено: они с Келли собрались в Штаты рвать». Лика об этом разговоре давно забыла, ей просто хотелось покрасоваться перед подругой. А та восприняла все всерьез.

Позже, вечером в электричке, по дороге на дачу, она сокрушалась: «Какой из меня свидетель? Я ничего не заметила...» И при этом довольно точно описала предполагаемого убийцу, да только в двух случаях по-разному: сначала школьного директора в костюме Деда Мороза (шуба, валенки, посох), а затем, когда версия благополучно провалилась, она постаралась перевести внимание на Леру в наряде ведьмы («что-то красное, но не яркое, а скорее, поношенное, понимаете?»). Келли запомнились лишь необычные башмаки, передник и алая заплатка – тогда я впервые подумала: а вдруг на дискотеке было две разных Бабы-Яги? С первой все было ясно, но вторая... Тебе это ничего не напоминает?

– «В классном, профессиональном костюме должны выделяться две-три детали, остальное призвано служить фоном», – Артур хмыкнул. – Да, Валино мастерство на этот раз сыграло против нее самой.

– Она пришла на дискотеку без карнавального наряда, однако с довольно объемистым молодежным рюкзачком за спиной. Трость потихоньку «позаимствовала» у Веры Алексеевны – та, обнаружив пропажу, в первую очередь подумала на внучку. Что еще? Переоделась под лестницей (невысокой девочке там запросто можно спрятаться), поднялась, охранник заметил и пошел следом – что-то показалось ему подозрительным. Остальное тебе известно.

– А Гоц? – спросил Артур. – Почему он так легко открыл ей?

– Она следила за мной. Узнала, что директор прячется у меня в квартире. Потом увидела, как я кладу пистолет в тайник, взяла его оттуда, позвонила в дверь и сказала примерно следующее: «Меня прислала Майя Аркадьевна. Она сейчас у следователя, участвует в опознании, а вам велела передать, что прятаться больше не нужно, настоящий убийца арестован». Гоц обрадовался – он так ждал этого момента, что потерял бдительность. Открыл дверь – и получил пулю.

Майя помолчала. Снова пошел снег – белые влажные хлопья (к оттепели), похожие на клочки ваты, таявшие на влажной крыше Артуровой «Тойоты». Она посмотрела на часы и вдруг заторопилась.

– Ты домой? – спросил Артур. – Я подвезу.

– Спасибо, я сама доберусь. Мне нужно заглянуть в прокуратуру напоследок.

Он удивился.

– Я думал, дело закрыто.

– Так и есть, – она мягко улыбнулась ему. – Поговорим потом, ладно?

Она сделала движение, чтобы уйти, но он вдруг взял ее за руку – решительно, словно преодолев какой-то барьер.

– Подожди. Я хотел тебе сказать... – он смутился и покраснел, как примерный школьник, забывший стихи о Ленине. – Словом, я подумал: ты одна. Я тоже один (если не считать Леру), и, по-моему, я тебе не безразличен.

– Артур, милый...

Он требовательно смотрел на нее – как Малдер на свою Скалли, или Майкл – на Никиту (не тяну я на Никиту – старовата, глаза утратили свой блеск, да и ноги значительно короче). Надо было что-то сказать. Он напряженно ждал, не выпуская ее руки – наверное, он имел на это право, столько всего было пережито вместе за последние дни, что он действительно имел право услышать «да»...

Я скажу «да», подумала она, и будь что будет. И сказала дурацкое:

– Я тебе позвоню. Попозже, хорошо?

Повернулась и неуверенно пошла прочь, к автобусной остановке за воротами подъездной аллеи. Потом ускорила шаг, потом побежала.

Она очень боялась опоздать к назначенному сроку, поэтому приехала раньше. И еще некоторое время (она не знала, сколько именно: минуты, часы или месяцы) стояла напротив массивных дверей под старомодным длинным козырьком и разглядывала страшноватые морды лепных горгулий на концах водосточных труб. Она уже почти отчаялась, когда дверь, наконец, отворилась, и Роман неуверенно, точно боясь поскользнуться, вышел на крыльцо здания прокуратуры. Он был, как обычно, без шапки, в любимой кожаной куртке и слегка лохматый, напоминая от этого сильно подросшего и похудевшего щенка сенбернара. Небо было затянуто облаками, но он щурил глаза, словно от яркого света.

Он ничего не сказал, увидев ее. Просто слегка развел руки в стороны, и она с разбега уткнулась ему в грудь, разом забыв обо всем на свете. Древний погребальный костер викингов вспыхнул в ее сознании, взметнулся ввысь, обагрив небеса, и величаво поплыл навстречу одноглазому Одину убитый Гоц (славного тебе пира в Вальхалле, и пусть земля тебе будет пухом!), исчез из мыслей красавец и чемпион Артур (судьба жестоко обошлась с тобой – но ты сильный, ты выдержишь, и... у тебя осталась Лера, которую тебе удалось спасти), сгинул в небытие Севушка Бродников (кажется, его самые смелые мечты вот-вот исполнятся: обитое раритетным красным сукном кресло с кнопочным пультом для тайного голосования, всенародная любовь и закрытый буфет для избранных. И, черт возьми, я так рада за него!).

Черт возьми, я рада за всех вас!

Ей хотелось сказать ему очень многое – единственному мужчине в мире, тому, кого она, как оказалось, ждала всю жизнь, но слова мешали друг другу, застревали в горле, и Майя, с трудом выстроив их в более или менее лаконичную фразу, спросила:

– Ты голодный?

Роман кивнул. Она доверчиво прижалась к нему и больше не отпускала до самого дома.

 

Январь 2000 – февраль 2001

 

•