Наталья ЗАДАЛЬСКАЯ

Гобеленовый коврик

Моя московская подруга при встрече с нами подарила мне книгу рассказов Дины Рубиной.

«О, – воскликнула другая подруга, – Дина Рубина. Как я ее люблю! Я ее читала, еще когда она в «Юности» печаталась».

На полках московской подруги нашла несколько книг Д.Рубиной. Значит, она тоже любит творчество этой писательницы. А я впервые слышу ее имя. Я огорчилась, что опять выпала из времени и прошла мимо того, что читают интеллигентные люди. (Так и Виктория Токарева прошла мимо меня.) Но и обрадовалась встрече с новым, неизвестным мне писателем. Хотя отнеслась к этой встрече и с некоторой настороженностью.

Опыт уже был. Однажды мне посоветовали книги Виктории Платовой как талантливой писательницы. Она пишет детективы. Ну что ж, одни женщины пишут детективные романы, а другие женщины любят их читать. Занимательный сюжет, загадки, разгадки... Правда, неизбежно связаны с этими головоломками убийства.

Всё это есть и у В.Платовой, сюжет нетривиальный, интрига держит в напряжении, к тому же написано, действительно, очень талантливо, но в то же время столько крови, столько жестокости, агрессии, кровожадности. Мне стало просто не по себе.

Один мой знакомый сказал о современной литературе: «Чего-то в этих книгах не хватает, что-то в них не так, а что –  не пойму». Чего же в них не хватает? Да ясно чего. В них нет человека. Действует герой, совершенно абстрактный, безликий. Мы не знаем его мыслей, метаний, раздумий. Все книги похожи на сценарии фильмов, где четко прописаны каждая сцена, действия героев пошагово: встал, подошел к окну, посмотрел вниз или на небо и т.д. А мысли, чувствования? Нам не хватает литературы XIX века. Описание комнаты на десяти страницах, как у Бальзака. А Толстой с его батальными сценами на полкниги, а разговор князя Андрея с дубом, а поле Аустерлица? Да на всю «Войну и мир» страницы две-три в современном романе, чего рассусоливать-то. Я, конечно, утрирую, шучу. Может быть, сейчас так и надо. Время другое, другие темпы, скорости, быстрее, быстрее, чем там дело кончается. Другая жизнь, другие запросы.

Вот и лежала Дина Рубина, пока я читала про нее в интернете, кто такая да что такое. И через неделю взяла книгу в руки. Раскрыла... и наша сумасшедшая жизнь ворвалась в мою квартиру. Жизнь с ее чудовищными невиданными темпами, жизнь, где всё же есть место мыслям, чувствам, переживаниям, страданиям, радостям и страстям.

С первой же повестью «Высокая вода венецианцев» я забыла, где я нахожусь. Я забыла о реальном мире и погрузилась в выдуманный мир Дины Рубиной, который оказался, на удивление, не менее реален. Тесные стены моей квартирки раздвинулись, и я очутилась в Венеции. Вместе с героиней я ходила по венецианским улицам и ощущала подошвами камни мостовых, смотрела из окна гостиницы на гондольеров и физически чувствовала, как напрягается, сгибается и разгибается нога гондольера, когда он отталкивается ею от стен домов, оказавшись в опасной близости. Героиня была живая, зримая, из плоти и крови, казалось, ее можно было потрогать. Я на три дня ворвалась в жизнь этой еще относительно молодой, но смертельно больной женщины, которая тяжело переживает известие о своей болезни, но находит в себе силы жить, да нет, она всеми силами держится за жизнь, она жаждет жить, она живет до такой степени ощутимо, что мне стало стыдно за свои упаднические мысли во время болезни.

Я уже не могла закрыть книгу, я читала и читала. Герои ее рассказов не ходульные, их характеры четко вылеплены, они не придуманы, они взяты из жизни. Как ей удается на плоском листе бумаги строить города, в которых хочется жить, и населять их людьми, с которыми хочется дружить?

Вот так, шагая из страны в страну, из города в город, от человека к человеку, я добралась до рассказа «Гобелен».

Сюжет таков. Женщину-писателя приглашают на спектакль. Спектакль новомодный. Действие из зала перенесено на задворки театра, в обычный московский дворик. Для создания атмосферы 50-х – 60-х годов на стену дома повесили гобеленовый коврик. На нем были изображены горы, мельница, с колеса которой серебристым водопадом стекала вода, речушка, деревья, кусты, а на переднем плане три оленя – мама, папа и олененок, пришедшие на водопой.

Как только героиня увидела этот гобелен, она забыла обо всем, по сути, и спектакля-то не увидела, потому что погрузилась в воспоминания, связанные с этим ковриком.

Точно такой же коврик висел у нее над кроватью. Она вспомнила свое детство, юность, которые прошли под знаком гобелена. А когда он истрепался, из него сделали наволочку для подушки, и всё детство ее дочки прошло с этой подушкой.

В общем, за гобеленом на стене дома, как за нарисованным очагом в каморке папы Карло, вдруг открылась потаенная дверца в мир ее детства, юности, взросления и становления, такая страна, о которой она уже давно забыла и не вспоминала. Оказалось, что всё это дорого, сладко и больно вспоминать.

Она рассказала об этом дома. Но дочь не помнила ни гобелена, ни подушки. А муж вспомнил, что у его тетки тоже был такой гобелен, только там было четыре оленя.

А ведь у нас тоже был такой коврик, который тоже висел над моей кроватью и прошел через мое детство. И я так же, лежа в кровати, обводила пальцем контуры его персонажей и в деталях рассматривала занимательный «сказочный» сюжет.

Только изображены на нем были не олени, а маленькая девочка, гонящая тоненьким прутиком стайку белых гусей. Но на заднем плане так же красовалась мельница, и с мельничного колеса так же серебряным водопадом струилась вода, и прелестный пейзаж с деревьями и кустами, небольшая речушка...

Это мое коммунальное детство. А потом мы переехали на другую квартиру, в другой город. Гобелен стал не моден, его заменили «персидским» ковром. Голубым, с орнаментальным, очень красивым цветным рисунком. Весь он был какой-то «плюшевый». Обосновался над моей кроватью, и я любила рассматривать его, выискивая закономерность повторения узоров и линий.

Но гобеленовый коврик не был выкинут. Он был спрятан до поры.

Пора пришла, когда у нас появился дачный участок и на нем был построен маленький домик. Вот тогда, изрядно потрепанный, но еще хорошего вида, коврик занял место на деревянной стене над лежанкой. Было так приятно, заходя в домик, видеть маленькую девочку, гонящую тебе навстречу гусей.

Но в один прекрасный ужасный день наш дачный домик был разграблен. Унесли всё, даже алюминиевые ложки, выцветшие шторки и тюлевые занавесочки с аккуратно зашитыми дырочками, образовавшимися от времени. Украли и гобеленовый коврик.

Мне так было жалко мою пастушку с гусями! Я так расстраивалась, что мама сказала: «Ну, было бы из-за чего, из-за старья всякого».

А я переживала за свой маленький гобеленовый коврик. К кому он попал? Как с ним обращаются? Не обидят ли мою маленькую пастушку?

Этот коврик, как незримый хранитель, шел со мной по моей жизни: когда висел над кроватью, и я, трогая его, ощущала тепло и заботу, когда лежал в кладовке, и я не видела его, но знала, что он есть, когда перебрался на дачу и радостно встречал меня при входе.

Может быть, мне казалось, что украли не коврик, украли частичку моего детства, и я так тяжело расставалась с ним, с моим радостным детством, которое было и вот сейчас прошло, и больше не вернется, и я не смогу вернуться в него, а ведь только там было хорошо, только там было счастье.

И до сих пор я вспоминаю этот гобеленовый коврик. Мне кажется, он не исчез тогда солнечным утром, он всегда был со мной, незримо пристраивался на стене, невидимый под большим ковром, чтобы я не забывала о той сказочной стране детства, где серебряным водопадом струится вода с мельничного колеса, тихо журчит речушка, и босоногая девочка в платьице с передничком гонит тоненькой хворостинкой белых краснолапых гусей.

Ловушка для мух

Сегодня день у меня как-то не заладился. На работе я испортила чертеж, над которым работала несколько дней, дома муж, наконец-то, повесил картину, но не туда, куда я хотела, дочь не вовремя подвернулась под руку, и я накричала на нее. Ложилась спать с чувством жалости к себе, коря себя за то, что родилась я неудачницей, неудачницей живу, и умру, видно, тоже неудачницей.

Ночью я проснулась оттого, что в квартире кто-то тихо плакал. Не включая свет, я пошла на звук. В спальне дочери была тишина, значит, плакала не она. В одной из комнат, слабо освещенной лунным светом, в углу я увидела маленькую девочку. Она сидела, подтянув колени к подбородку, обхватив их худенькими ручками и спрятав в них свое лицо. Она плакала, еле слышно всхлипывая, как бы боясь, что ее услышат.

Я нагнулась к ней и спросила, отчего-то не удивившись ее появлению в моей квартире: «Девочка, почему ты плачешь? Кто обидел тебя?» Она подняла свое заплаканное личико, и я с удивлением узнала в ней себя, такой, какой я была в пятилетнем возрасте. И были мы уже не в моей квартире, а в доме моей бабушки в старинном южном городе.

Девочка посмотрела на меня, и крупные горошины слез еще быстрее покатились из ее глаз.

«Мама не любит меня, – сказала девочка, глотая слезы. – Никто не любит меня. Мама не любит меня», – повторила она, всхлипнув, первую фразу и снова уткнулась лицом в колени.

«Расскажи, что случилось? – с ужасом и жалостью смотрела я на маленькое существо, горько обиженное кем-то и так похожее на меня, а вернее, и бывшее мной. – Почему ты решила, что мама не любит тебя?»

«Мы сидели в саду за столом, – начала свой рассказ девочка, не поднимая на меня глаз, глядя куда-то в угол, – я вскочила на стул и лицом наткнулась на липучку для мух. Я так боюсь мух, а тут они попали на лицо. Мне стало страшно и противно, я закричала и заплакала. Я думала, что мама возьмет меня на ручки, вытрет мне лицо, приласкает и успокоит меня. А мама приказала мне замолчать. Но я продолжала кричать и плакать. Тогда она взяла скакалку и стала бить меня по спине этой скакалкой. Я соскочила со стула и убежала. Я сижу здесь и плачу, и никто не приходит, чтобы утешить меня, вытереть мои слезы и избавить меня от мух. Они облепили мое лицо и всю меня», – она снова заплакала, проводя руками по платью, как бы стряхивая невидимых мух.

Конечно, это было со мной когда-то давно. Я забыла об этом. Но сейчас, слушая заплаканную малышку и глядя на ее вздрагивающие от рыданий плечики, я всё вспомнила. Вспомнила яркий солнечный день, веселый шелест листьев в саду, особенно старой сливы с такими огромными плодами, каких я никогда не видела, стол, за которым мы пили чай. Мама и бабушка тихо о чем-то говорили, а мы, ребятишки, не могли сидеть спокойно. И я вскочила на стул... Я вспомнила, вспомнила всё: эта липкая лента с мертвыми мухами, она залепила мне глаза и рот и страшно испугала меня. От испуга я закричала и заплакала, замахав руками, пытаясь избавиться от ужасной липучки, я ждала помощи от мамы. Но мама прикрикнула на меня, чтобы я замолчала, а когда я ее не послушала и продолжала плакать, вскрикивая и размахивая руками, мама, моя любимая мама схватила скакалку, через которую я со своей двоюродной сестрой только что прыгала, и ударила меня несколько раз по спине («Ты замолчишь или нет?») – несильно, но я не ожидала получить от мамы вместо помощи такие неожиданные удары. Я замолчала, застыв на стуле, а потом, зарыдав сильнее прежнего не столько от боли, сколько от обиды, соскочила со стула и убежала в дом. Спрятавшись в углу самой темной комнаты, я горько плакала и ждала, что сейчас придет мама, приласкает меня, и всё будет хорошо, как прежде. Но мама не шла и, устав от рыданий, я уснула. С годами я забыла этот эпизод моего детства, но, оказывается, те муки, что я испытала маленькой девочкой, жили во мне всё это время. И я страдала от отсутствия той недоданной мне ласки. Как потом выяснилось, мама нашла меня, перенесла на кровать, где я и проснулась через некоторое время, увидела приветливое мамино лицо, снова встретила ее заботливые руки и забыла, что только что мне было плохо, что недавно мама несправедливо наказала меня (в детстве всё плохое быстро забывается)... Но я не дождалась ее тогда, когда она была мне нужна больше всего.

И вот я стала взрослой. У меня тоже растет дочь. Я люблю ее, но дарю ли я ей ту ласку и теплоту, которую она ждет от меня? Сегодня я накричала на нее только потому, что у меня было плохое настроение. Очевидно, недополученная мною в детстве материнская ласка обернулась во взрослой жизни такой же невнимательностью к своему ребенку. Мне стало больно и стыдно за свой поступок.

Я села на пол рядом с девочкой, посадила ее на колени, прижала к себе, погладив по головке.

«Не плачь, моя хорошая, не надо. Все любят тебя. И мама любит, очень любит. Знаешь, она уже ищет тебя, чтобы успокоить и защитить от этих гадких мух, – я вытерла ее личико, мокрое от слез. – Вот видишь, нет никаких мух, и бояться нечего. А мама сейчас придет, обнимет свою маленькую девочку и нежно поцелует ее мокрые глазки... и мокрый носик», – добавила я, легонько дотрагиваясь до ее покрасневшего носика.

Девочка подняла на меня доверчивые глаза, вздохнула (можно ли верить моим словам?), прижалась ко мне, обхватив руками, и, спрятав лицо у меня на груди, уснула.

Я сидела на полу южного дома моего далекого детства, прижимая к себе свое худенькое пятилетнее тельце, и думала о том, что нам, взрослым, очень трудно понять огромный мир маленького человека и что часто мы не придаем большого значения таким, с нашей точки зрения, мелочам, как ловушки для мух, оставляющие жуткий липкий след в душе малыша на всю его взрослую жизнь.