Снегурочка 

 

Современные рассказы

 

 

Юрий КОТЛОВ

 

Памятник на обочине

 

Когда температура превысила предельно допустимую и стрелка подобралась к красной отметке, я свернул с дороги и выключил двигатель – пусть остывает. Была середина июля, и было очень жарко. Светило жаркое солнце, жаркий воздух обжигал и жар исходил от липкого, в расплавленном гудроне асфальта.

Светка сползла с заднего сиденья, сказала: «Уф, жарко! – и, спустившись с дороги, принялась рвать пыльные и сухие цветы.

Я открыл капот, что должно было бы немного ускорить процесс остывания перегревшегося двигателя, потом закурил.

Светка поднялась на дорогу с небольшим букетиком, показала мне.

— Красивые? – спросила она.

— Красивые,– ответил я. Цветы были очень пыльные и сухие.

— Ты знаешь, как они называются?

— Нет,– ответил я.

— Почему ты не знаешь?

— Не знаю, потому что не знаю. Может, ромашки.

— Ромашки здесь тоже есть, вот они. А как называются вот эти?

— Не знаю.– Я не смотрел на цветы, а смотрел на кончик сигареты,– и от этого мне становилось еще жарче. Я не выношу жару, но все равно продолжал смотреть на этот красный кончик.

— Ты ничего не знаешь,– сердито сказала Светка.

— Нет,– сказал я,– знаю, как они называются.

— И как?

— Пыльняшки.

— Почему пыльняшки?

— Потому что все в пыли.

— Ты сам весь в пыли – сказала Светка. Она не называла меня папой, потому что я им не был. Она всегда называла меня на «ты».

От жары я вспотел, но в пыли были цветы в ее руке. И на обочине, и внизу, в кювете, они все были в пыли.

Трасса была пустынной, машины проезжали очень редко.

Светка перебежала дорогу, позвала меня:

— Эй, ты, иди сюда.

Я затушил сигарету и тоже перешел дорогу. Моя машина стояла с поднятым капотом. Перегрелся двигатель.

— Памятник,– сказала Светка.

— Памятник,– подтвердил я.

Памятник был железный, выкрашенный в синий цвет, и на нем была фотография, еще к памятнику был прикручен руль.

— Какой-то дяденька,– сказала Светка.– Усатый.

Я посмотрел на фотографию усатого дяденьки.

— Почему здесь памятник? – спросила Светка.– Ведь здесь не кладбище, а дорога.

— Вот именно,– сказал я.– Кладбище и дорога – почти одно и то же. На кладбище – смерть, и на дороге – смерть.

— Он умер здесь?

— Скорее он здесь разбился на машине.

— Его здесь похоронили?

— Нет, это просто памятник.

— Значит, под ним, в земле, его нет?

— Кого?

— Усатого дяденьки.

— Думаю, что нет.

— А где тогда он?

— На кладбище.

— И у него там тоже памятник? Еще один?

— Еще один.

— И там тоже фотография с усами?

— Да, с усами.

— И руль? – Светка потрогала руль. Он тоже был весь в пыли.

— Нет, думаю, что руль только на этом памятнике.

— Наверное, он от той машины, на которой он разбился.

— Наверное.

— Наверное, он быстро ехал.

— Не знаю. Может, он как раз ехал медленно. А кто-то ехал очень быстро.

— Не все ли равно,– сказала Светка.– Быстро ездить нельзя. Ты очень быстро ездишь.

— Я больше не буду,– сказал я.

— Ты обманешь. Ты меня всегда обманываешь.

— Я буду ехать медленно. Очень. Так, как ты скажешь.

Светка оживилась.

— Ты будешь делать все, что я попрошу?

— Нет,– сказал я.

— Но ты же сейчас сказал!

— Я сказал, что буду ехать очень медленно. На дороге и без того полно памятников.

— А если мы разобьемся, нам тоже поставят такой памятник? И руль повесят?.. Я вчера отщипнула от твоего руля очень маленький кусочек. Руль мягкий...

— Нам надо ехать,– сказал я.

— А куда мы едем? – спросила Светка.

— Нам надо ехать,– повторил я.

Светка потрогала еще раз руль и положила на памятник пыльные цветы. Они были очень пыльные, и памятник тоже был очень пыльный. И руль был пыльный, и усы на фотографии были пыльные.

Я захлопнул капот и закрыл за Светкой заднюю дверь. Иногда она не закрывает дверь как следует, потому что – маленькая.

Она забилась в самый угол и смотрела на памятник, на котором лежали ее пыльные цветы.

Температура упала. Я завел двигатель и включил поворотник.

Когда машина тронулась. Светка вывернула шею, провожая глазами памятник.

— Они и правда пыльняшки,– сказала она.– Они все, все в пыли. Здесь все в пыли...

 

ВСПОМНИТЬ  Э Т О

 

Я ничего не помню.

Я не помню своего первого крика и ничего не помню из своего детства. Мне ничего не говорят старые пожелтевшие фотографии, и на друзей детства, вспоминающих какие-то эпизоды той далекой поры, когда мы собираемся вместе, я смотрю как на ненормальных. Я ничего не помню. Подробности, детали, обрывки фраз не помогают.

Один друг вспоминал, как мы с ним тонули, провалившись под лед, и я, честно говоря, не могу подтвердить, что тем пацаненком десяти лет, барахтающимся в ледяной воде среди кусков льда, действительно был я.

Другой друг рассказывал о том, как мы по очереди катались на собственноручно построенном мопеде, и одного из нас, Сежку, сбил грузовик. Он лежал на асфальте, и крови почти не было, но на лбу у него была черная трещинка. Потом его родителям мы подбросили под дверь записку, где написали, что он умер. Я всему этому верю, хотя и не помню ни мопеда, ни грузовика, ни записки, ни мертвого Сежки с трещинкой на лбу.

Я ничего этого не помню, но, когда мне рассказывают, слушаю очень внимательно. Все это мне неинтересно, но, может быть, оно поможет вспомнить тот букет из лиц, запахов, предметов, лежащих в кармане моих школьных брюк, паутинок в воздухе, пыли на солнечном асфальте,– и тогда я вспомню э т о, самое главное, то, что я оставил много лет назад и без чего моя сегодняшняя жизнь кажется мне пустой, скучной и жалкой.

Я знаю точно, что это должно быть, оно где-то спрятано внутри меня, в самом укромном местечке, но рано или поздно я вытащу это наружу. Я должен это вспомнить, и это должно всегда быть при мне. Вечная жизнь поможет мне...

Вечная жизнь... Есть ли она? Наверное, я слишком стар, потому что мне хочется, чтобы она была, но мне обязательно нужно вспомнить это, и я готов всю свою будущую Вечную жизнь отдать за воспоминание. Одно-единственное воспоминание.

О чем оно, с чем связано и когда происходило, я не помню, но мне нужно, обязательно нужно вспомнить. Иногда я подбираюсь к этому слишком близко, и вот вроде бы все становится по своим местам. Мне становится тепло и ощущение самого настоящего счастья подбирается к твоему сердцу, но... всегда чего-то не хватает, какой-то мелочи, вроде ленточки для волос, изображения на почтовой марке или открытке,– может, мелкой монетки, детальки детского конструктора, цвета кораблика, бегущего в мутной воде, или чего-то еще.

Что, что э т о?.. Я не помню своего прошлого и не хочу знать будущего, но сейчас, в настоящем, со мной должно быть это. И если я вспомню, я буду счастлив и это будет со мной всегда. Аминь.

 

 

Олег СЛЕПЫНИН

 

 

ГРАФО

 

Из всех страстей человеческих,

неправда ли, графомания самая дивная?

П. Орестков

 

«Стрела жизни, совсем обессилев, падала, виляя, чтобы удариться о земную пыль и взметнуть холмик, под которым ему лежать»,– написал человек, перечитал и умилился: ладно вышло! Никакая явная мысль и никакое чувство им не владели, а написав «ему лежать», никого он не имел в виду. Написал же он эти слова просто оттого, что они как-то сами собой написались.

Это был пожилой человек, именем-отчеством Виктор Петрович, а по фамилии – Скорлупин. Он сидел на полуночной кухне, а перед ним (как он однажды выразился) «распластала крылья, словно чайка, уносящаяся в вечность» тетрадь. Он сидел на кухне по давнишней привычке, привитой ему еще первой женой: настольная лампа несколькими желто-белыми кругами, умещенными один в другом, немного отстраняла черноту ночи вверх и в стороны, обнажая часть стола с бумагами, морщинистую руку и полукруг кафельной стены – черно-белые шахматные квадраты. Записав отвлеченную фразу, Виктор Петрович приткнул все десять пальцев, щепотками, ко лбу и, разглядывая скрытые в словах картинки, ненадолго задремал. В мимолетной дреме ему привиделось нечто бесконечно темно-зыбкое и мягкое, неудержимо втягивающее в себя. Он вздрогнул от предощущения загробного, веки его судорожно раздернулись, сердце заколотилось панически. Виктор Петрович затаился в ужасе, словно б точнее точного узнал: боящемуся смерти есть чего там бояться – неспроста, неспроста этот страх!

Идти из кухни в темную и безжизненную спальню не хотелось. Он завел руку высоко в черноту над головой, поводил ею там и вытянул в купол света книгу, заложенную открыткой.

Несколько минут его зрачки гладко передвигались по знакомым, уже читанным строчкам, в которых сказывалось о библиотеке, сгоревшей в 83 году до P. X. на Капитолийском холме. В какой-то момент книга растворилась в воздухе и он увидел себя стоящим среди многолюдного застолья: всюду светился хрусталь и плавали женские улыбки: сам он был молод и оживлен, на него смотрели с симпатией и слушали; он весело и к месту выплескивал в зал звонкую формулу: «Книге, чтобы быть сожженной, нужно этого заслуживать». Мужчины и женщины одобрительно засмеялись, а кто-то пару раз восторженно ударил в ладоши.

Его пробудил хлопок книги о пол. Виктор Петрович тяжело вздох-пул, посидел с открытыми неподвижно-блестящими глазами, намереваясь идти спать. Но тут он вдруг припомнил сон и по дуге подгреб к себе тетрадь. Сколько-то времени он пытался передать бумаге ту формулу, которая только что вызвала восторг. Но сновидческая отточенность ему не далась. Фразу выкручивало, она ломалась, выскальзывала, распадалась на бессмысленные куски. Наконец Скорлупин догадался, что фраза эта действительно лишена смысла, что это шутка сновидения. И он, откатывая от себя ручку, резко зевнул и отправился спать.

 

 

Получилось, что жизнь перетекла в девять тетрадей, девять толстых, опухших от чернил и шариковой пасты тетрадей – листы в клеточку. «Зарешечены мои слова»,– когда-то удачно, как казалось, он вздохнул о судьбе своих сочинений. Тремя строчками ниже, в том же стихотворении, образ решетки трансформировался в рыбацкие сети. А еще через две строки им была выказана надежда на некоего Слесаря, который в свой час распилит решетки, и на Рыбака, который когда-нибудь вытянет на берег тугой невод драгоценных рыб.

Умники в литстудии посмеялись. Мол, что это еще за Слесарь? Достаточно – и вполне! – одного Рыбака. Повеселившись, резво покритиковали за сбой ритма и придрались, но уже более вяло, к рифмам: «свет – сеть», «вода – вот те на». Сам же Виктор Петрович этим стихотворением дорожил, потому что его горячо похвалила заезжая писательница, пришедшая тогда в студию и долго молчавшая. Понятно, умники для нее старались, выказывая игривую ловкость ума.

Кроме девяти тетрадей, в творческом архиве Виктора Петровича имелся еще альбом, вполовину заполненный его стихами. Газетные вырезки вклеивались тщательно, с диагональным наклоном, и были с углов очерчены карандашами – красным, синим и зеленым, чтоб красивее смотрелось.

О своих сочинениях Скорлупин был не то чтобы высокого мнения, но считал: неспроста дано ему умение зарифмовывать, натыкаясь при этом на образы. Не может это оказаться недоразумением! В прочих проявлениях жизни Виктор Петрович допускал существование недоразумений, а в потоке мировой истории находил и катастрофические ошибки. Но в отношении себя, своего пристрастия к писательству он исключал почти полностью возможность недоразумения. Владело им чувство, что недоразумения случаются лишь между людьми – всего навсего. Предназначение же внушаемо Свыше. И не может быть внушенное ничем, но лишь верным указанием пути. Смысл же своего пути нужно было для себя видеть. И однажды, с некоторым сомнением, он его определил так. Пройдет время – да хоть пятьсот лет! – шлак выветрится из самоцветов, тогда и засверкает его имя! К тому времени (как ему казалось, он глубоко в тот момент видел) в людях переменится само слововосприятие, сам принцип мышления. Тогда в его стихах откроется такое, о чем ему самому и знать не дано! Некоей таинственной гранью развернутся его стихи к глазам людей.

Иногда же, в сумеречные дни уныния, ему казалось, что нет никакого предназначения, а есть лишь злобная насмешка судьбы. До того несчастной виделась ему его жизнь. До того он осознавал свою неспособность выразить словами и самое очевидное в жизни.

Есть путь – есть обочина: кухня, знакомцы, магазины... да мало ли! Утром заявился пасынок, занырнул с обочины. Признав его через глазок, Виктор Петрович привычно покривился и, не изгладив на лице гримасы неудовольствия, отворил дверь.

— Без звонка, извиняюсь! – по обыкновению оживленно выговорил Костик.– Телефон у вас, кажется, не работает.

— Как это не работает?! – Скорлупин изобразил голосом грозное удивление, взял трубку, послушал.– Да. Что-то щелкает. Непонятно.– Разговаривая, Виктор Петрович с усилием наращивал паузы, как бы отстраняясь от суетливости пасынка.– Ну... проходи...– И отступил в сторону. А мысленно в нем продлилось, он почти вслух произнес, проурчал: «Коль принесло».

Не любил Виктор Петрович пасынка, сына второй жены, и никогда не уважал. Отношения их сломались давно, а память друг о друге тяготила обоих. Половину своей жизни Костя провел в неблизких воинских гарнизонах. А несколько лет назад, во время общего армейского разлома, вернулся в родной город и поселился со своей большой семьей в чужой случайной квартире. Матери уже не было в живых, и с отчимом его ничто, кроме неприятных воспоминаний отрочества и общей фамилии, не связывало.

Отношения возобновились во время болезни Виктора Петровича: из руки у него вырезали давнишний осколок. Костик навестил. В следующий раз он привел с собой в госпиталь жену и троих детей; ананас принесли. Все всё понимали.

Взаимоотношения всех людей особы. Но взаимоотношения между Виктором Петровичем и Костиком скоро приобрели ярко выраженный исключительный характер. Разнузданность не была свойственна Виктору Петровичу. А Косте не была присуща смиренная терпимость. Но в присутствии друг друга это между ними как-то утвердилось. И дело было не только в квартире. Совпали, как зубец в зубец, их интересы и надежды, их понимания себя и окружающего, и категории менее определенные, но не менее переменчивые и тонкие. По сути же их отношения были выстроены на ожидании, но ожидании разного. И потому зубцы должны были провернуть некие шестерни, чтобы люди минули друг друга, или сломаться.

Виктор Петрович, конечно, знал, что Костя надеется получить в наследство эту квартиру. Для начала же ему хотелось бы подселить к нему своего старшего сына. По существу Виктор Петрович против не был. Но вот с недавних пор, в пику Косте, он стал обдумывать свой план. Точнее сказать, этот план он выдумал в какое-то мгновение недавней бурной сцены, разыгранной перед Костиком. Виктор Петрович находился в высокой степени раздражения и при новом упоминании о квартире взорвался.

— Вот мои наследники! – он мелко тюкал кулаком по стопке тетрадок.– Квартиру тебе, а с ними – что?! На помойку?!

— Почему? – успел вставить Костя.– Хранить будем, читать.

— «Чита-аать»!!! – Виктор Петрович аж притопнул, до того ему была очевидна фальшь.– На кой ляд мне такие читатели?!

В таком раздраженном духе он говорил долго, пока не устал, не выплеснул из себя всю муть. В эти минуты из него и вырвалось, неожиданно и для себя, что он скоро, совсем скоро, продаст квартиру, поселится в богадельне, а на квартирные деньги издаст все, что захочет.

С тех пор Костя о квартире и не заикался. Виктор же Петрович нет-нет да и подумывал об осуществлении своей странной идеи. Грезилось, что рукописи – это и есть его душа. Будет им несгораемое пристанище – будет бессмертие. Оставалось издать книгу – да хоть двести экземпляров! – и разослать по библиотекам. Представлялось, что какая-то библиотека сможет простоять вечно. Конечно, для осуществления плана требовалось сделать очень решительный шаг. Но лишаться привычного никак не хотелось: не хотелось ни квартиры терять, ни пасынка.

А иногда и среди дня и в часы бессонницы приоткрывалось ему понимание, что результаты земных трудов не имеют главного значения, что человек, изживая свой земной срок, чем бы он ни занимался, строит в душе своей нечто более ценное, имеющее абсолютное значение и после смерти: и что не дано человеку на своем поприще, каково бы оно ни было, влиять на движение потока истории, но дана возможность спасти в этом потоке свою душу. И сокрыта в этом тайна тайн и смысл смыслов всякой жизни.

 

 

Выпроводив пасынка, Виктор Петрович стал собираться на студию. Литстудия находилась в конторке местного сообщества писателей, куда по воскресеньям раз в две недели сходился пишущий народ. Сегодня почему-то дверь оказалась закрыта, а писательский дворик пуст. Виктор Петрович потоптался по дворику, обходя наледи и мокреть, подбирая в уме причину, по которой заседание отменилось. То ли число он перепутал, то ли... Причина скоро открылась: подошли два паренька, из умников, объяснили.

Скорлупину эти ребята не нравились своим глуповатым высокомерием. Но и поговорить с ними хотелось.

 

 

— Жалко, что не будет,– затеял он разговор.– Мне, наверно, звонили, да у меня неделю телефон отключен...

Недослушав, молодые люди заговорили между собой и невежливо отошли в сторону, к заборчику.

Самозащитно улыбаясь, Виктор Петрович остолбенело слышал, как эти два нахала, явно ожидая кого-то, посмеиваясь, переговариваются. Вот один неприлично громко захохотал, второй на миг оглянулся и к Скорлупину долетело непонятное, но чем-то оскорбительное словцо в два слога: «гра-фо».

Осторожно ступая, он побрел вдоль обледенелой тропки на выход из дворика. Он долго заворачивал за угол, обходя ледяное взгорбье под водосточной трубой, наконец пропал за углом. Больше живым его никто не видел.

 

 

Из посторонних, кроме соседей, к часу похорон подошло несколько человек со студии и два старца в лоснящихся голубоватых мундирах советского образца. Похороны организовывал Костя. Оно и понятно, все соседи уже знают: Виктор Петрович успел приватизировать квартиру и оформить на пасынка дарственную.

Причиной гибели называли то, что Скорлупин очень неудачно упал – ударился головой о бордюр. У старцев эта версия вызвала недоверие. Между собой они приглушенно обсудили то, что знали: «Витя советовался недавно, продать хотел...» Оба холодно глянули на Костю.

 

 

Около торца пятиэтажного дома стоял обшарпанный мусорный контейнер. На его помятом боковом ребре лежал дымчато-пушистый котенок и, сладостно урча, обскабливал зубешками щучью голову. Вдруг котенок встрепенулся. Из-за угла шумно вывернула компания детей: рыбья голова соскользнула в мусор. Двое детей говорили наперебой, а третий, чуть приплясывая сзади, беззвучно смеялся, страшновато приоткрыв полубеззубый рот. Мальчиков как ветром подвело по дуге к мусорнику – они и говорить не перестали. Котенок слетел на тротуар и скачками, огибая лужи, пропал за домом. Смеявшийся мальчик поднял цветастую картонку, понюхал ее и, подшвырнув вверх, истошно провопил: «Ма-альборо!» Вслед за другими он заглянул в контейнер и, перед тем как догнать компанию, вытащил из ранца спички, поджег клиновидный обрывок газеты. Несколько секунд он тупо смотрел на расползающийся огонь, потом пристроил в огонь сломанную, где-то найденную компьютерную дискету и понесся прочь, звучно притопывая о лужи.

На перекрестке дети оглянулись.

—Фигово горит,– определил один.

—Тетрадки вообще фигово...

—Я как-то дневник жег...

Через минуту мальчики расстались и просыхающий весенний асфальт, на котором они только что стояли, был готов принять для прогулки по себе новых говорунов.

 

 

Александр ЛУКОНЬКИН

 

РЫЖАЯ МАСТЬ

 

Суд

 

События, о которых пойдет речь, начались с тайного указа (настолько тайного, что никто не знал, от кого он исходил) об увольнении в кратчайшие сроки всех работающих на комбинате пенсионеров.

Заведующий подсобным хозяйством вышеозначенного предприятия Сергей Сергеевич Хватайло по паспортным данным подлежал немедленному «списанию». Сергей Сергеевич ходил к директору, с которым был на ты, с просьбой дать ему доработать хотя бы до конца года, но тот был неумолим, кто-то сверху предписывал покончить с «дедовщиной» без всяких исключений.

Преемник был честен и смел, за эти недостатки его из армии и поперли в чине капитана, без пенсии и жилья. Сергея Сергеевича, как человека битого, сразу же насторожила неприятно звучащая фамилия не ставшего майором – Честнов. А когда тот категорически отказался «вспрыснуть это дело», то совсем пал в глазах Хватайло. Стол, слава Богу, полная чаша, посидели бы по-мужски, нет, в бой рвется – хозяйство принимать.

Теплицу ему Сергеич сдал, свиней втюхал, а вот с пасекой оказия вышла... Хватайло отставнику намекает, что, дескать, чиркни в акте своей мужественной рукой свою честную фамилию, а уж на Сергеича потом обижаться не придется. А тот, как с луны свалился, русского языка не понимает, на ветерана труда как на инопланетянина смотрит. У них там служба суровая, все по уставу, а потому слов в лексиконе – не густо, особенно плохо с синонимами и вообще никакого понятия об эзоповом языке.

— Сколько ты хочешь за свою закорючку? – наконец по-военному кратко сформулировал свое предложение Сергей Сергеевич.

Отставника понесло. Он кричал о своей глупости, немало удивив Сергея Сергеевича тем, что называл ее честностью и неподкупностью.

Судили Сергея Сергеевича Хватайло выездной сессией народного суда в красном уголке родного предприятия. Не могу сказать, что зал был переполнен, но поглазеть на чужую беду собралось зевак немалое количество.

— Я думаю все здесь знают, для чего мы собрались,– обратилась к публике судья, эффектная женщина возраста когда еще не все позади.

И хотя все знали намного больше, чем могла сказать им эта симпатичная дочь Фемиды, дружно закричали, что знать ни о чем не знают и слухов никаких не ведают.

— Ну, расскажите, Сергей Сергеевич,– обратилась она к Хватайле.

— Понимаете, пчеловодства у нас не было. Я решил на благо нашего дружного коллектива... на нашем хозяйстве...– далее из слов Сергея Сергеевича никакого смысла нельзя было уловить, к концу же речи голос его несколько окреп и стало понятно, что его из-за отсутствия опыта в этом благородном начинании кто-то подвел и что он, конечно, возместил нанесенный, ненароком, предприятию урон.– У меня все.– Сергей Сергеевич обреченно вздохнул, развел руками и покорно сел на отведенное ему место.

Народный защитник, завхоз хозяйства, он же лучший друг Сергея Сергеевича, Заморочкин Федор Степанович, построил защитную речь на железных аргументах:

— Многоуважаемый суд! Пчела! – тут он вынул из нагрудного кармана пиджака домашнюю заготовку, речь на трех страницах, вырванных из школьной тетради, положил их перед собой. Поправив очки, он заглянул в текст, выставив на всеобщее обозрение палец, ногтем другого прижав его кончик, как бы отчеркнув его, показывая размер сего полезного насекомого.– Пчела вот такая махонькая. А мозгу у нее, соответственно росту. Я хочу сказать намного меньше, если он вообще есть. На цепь ее не посадишь. Ей не скажешь: «Ты государственная, живи в заводском улье». Нет. Пчела, она смотрит, а у Сергея Сергеевича на даче пеньки – не пеньки – терема. Пчелы в них и перелетели. Пчела, она ищет где лучше. Как я уже говорил ранее, на цепь ее не посадишь, из-за отсутствия-присутствия мозга не объяснишь...

О, русская земля! В лице Федора Степановича Заморочкина человечество не получило великого адвоката. Это был бы даже не второй Кони, это был бы Заморочкин первый! О, сколько нераскрытых талантов, невостребованных гениев родилось и умерло в тебе, Россия!

Приговором господин Хватайло остался доволен, впрочем, о нем он знал заранее и это знание обошлось ему недешево, хотя и не так дорого, как он предполагал.

Кстати, через суд же Сергей Сергеевич отстоял свое право работать на родном предприятии в прежней должности.

 

Выигрыш

 

С Ванькой Ветровым судьба свела Сергея Сергеевича лет десять назад. Отслужив в армии, тот устроился к нему в хозяйство. Парень был работящий, с обостренным чувством справедливости. Его любимая фраза, произносимая им с обнаженной искренностью, звучала так: «Если бы все были такие, как я, давно бы коммунизм наступил». Однако его убеждения не мешали ему воровать огурцы из теплицы...

В ту пору, пору тотального дефицита, выиграл Ванька по тридцатикопеечному лотерейному билету автомобиль «Жигули» – шестерку. Другой бы, на его месте, через это событие недоброжелателей себе нажил бы кучу, а Ванька только мужикам подмигивает: «Красиво поживем!» – обещает, а те его за это вином поят и денег не спрашивают, знают, за Ветровым не пропадет.

А дочь бугра Пряникова, так та вообще его под руку берет, машиной выигрыш взять уговаривает, а за это соглашается выйти за него замуж, хотя неделю назад даже гулять с ним отказалась. Ванька вечерами ее обнимает и до пояса ему все, все дозволяется, а ниже: «В нашей машине...» – нежно щебечет она ему на ушко.

Весть о Ванькином счастье разошлась радиоволнами в радиусе тридцати километров. «Жучки» разные начали в хозяйство наезжать, отводят Ваньку в сторону, уговаривают билет за двойную цену продать. Ванька в ответ кобенится, подумать обещает.

Каково смотреть на это Сергею Сергеевичу? Поставьте себя на его место, годами билеты пачками покупал,– хоть бы раз сотню выиграл! Да и на машину пятый год в очереди стоит, за свои, кровные! Но надо отдать Сергею Сергеевичу должное. Ванькин выигрыш он перенес стойко, с работы его не выгнал и даже перестал делать замечания за маленькие и не очень попойки.

Зазвал он Ваньку как-то под выходные к себе в кабинет, по стакану дорогого коньяку с Ветровым мурцанули, пошли разговоры за жизнь, за погоду, которая «вроде и хорошая, но какая-то не такая, наверное, радиация от чернобыльской аварии повлияла», о влиянии пресловутой радиации на игру киевского «Динамо», о достоинствах и недостатках Пряниковой..., еще о многих вещах, после чего говорят, вспоминая прошедший вечер: «Хорошо посидели!» Перед тем как прикончить вторую бутылку коньяка вынул Ванька из кармана лотерейный билет и отдал его Хватайле. Тот в ответ на это достал из сейфа семь тысяч и с напутственной речью вручил их Ветрову.

— Остальные три с книжки после выходных сниму и отдам,– побожился он.– Даю тебе, Ванька, неделю отгулов. Погуляй, пока молодой. Не начальник у тебя – батька.

Ванька возвращался домой, поминутно ощупывая оттопыренные тугими пачками карманы. «Какой щедрой души человек, и впрямь – батька»,– думал он с благодарностью о Хватайле.

Сергей Сергеевич три ночи не сомкнул глаз. Во-первых, ему не терпелось сдать билет в сберкассу для получения «колес», во-вторых, его мучала возникшая проблема: отдать ли Ваньке остальные деньги. Отдавать было глупо, не отдавать совестно, наконец, он принял решение, спасшее его от сумасшествия,– поволокитить как можно дольше, а там видно будет.

В понедельник, подойдя к окошечку сберкассы, он небрежно протянул билет контролеру, девушка взяла его и заскользила глазами по таблице. Сергей Сергеевич тихонько, постукивая себе в такт ногой, посвистывал и торжествуя ждал, когда с ее красивой мордашки сойдет печать равнодушия. Найдя нужную строку, она отложила бумаги, личико ее так и осталось кукольным, порывшись, она извлекла из ящика стола «олимпийский» рубль и протянула его Хватайле, у Сергея Сергеевича уже был десяток таких.

— Ты не ошиблась?! – обидела его ее невнимательность.

— Да нет.

— Проверь-ка еще разок.

— Вот таблица, сами проверяйте.

Пять раз сличал Сергей Сергеевич циферки на билете с цифрами на газетной странице и все пять раз последний знак в серии упорно не совпадал со знаком в билете. Хватайло осел на пол, губы его механически, чуть слышно, повторяли фразу, произнесенную им в прошлой жизни: «...Мошенников над мошенниками обманывал...»

А Ветров, с объявившимся несметным количеством друзей, оккупировал местный ресторанчик, семеро цыган, подобранных им на вокзале, звенели гитарами и из их луженых глоток рвались на волю горячие, как скакуны, песни.

— Жги! Жги! Однова живем! – кричал Ветров, пускаясь с ними в пляс и осыпая их червонцами...

Неделю Сергей Сергеевич, совместно с районной милицией искал неуловимого Ветрова, а тот, словно подпольщик меняя адреса, жил в свое удовольствие. Никогда его так не любили друзья и девушки, а когда из бутылки, купленной на последние деньги, его «забыли» похмелить, он понял, что никогда больше и не будут.

О дальнейшей судьбе Ваньки рассказывать скучно и неинтересно: суд и три долгих года «зоны». «Откинувшись», он вернулся на прежнее место работы, и Сергей Сергеевич, вопреки всем прогнозам, взял его.

До сих пор, вспоминая ту неделю в сентябре, Ванька говорит:

— Да, пожил я в свою время...– и с тоскою глядит в небо.

 

Ванька Ветров

 

Все еще заведующий подсобным хозяйством Сергей Сергеевич Хватайло откомандировал Ваньку Ветрова одному «жирному коту», в новом доме, похожем на средневековый замок, отопление ладить.

Ветров месяц у барина как сыр в масле катался: утром стакан водки, в обед стакан, а вечером – сколько влезет. Между стаканами немного поработает, а после «сколько влезет», так вообще – что твоего буржуя, на машине домой везут,– курорт.

Ванька месяц там в свое удовольствие жил, вышел первого числа на работу, а у него все восьмерки в табеле стоят, получите, господин Ветров, зарплату, товарищ Хватайло начальник – что надо, не лиходей. Завел товарищ Хватайло господина Ветрова в кабинет, поинтересовался:

— Как там отопление, функционирует?

— Обижаешь, Сергеич...

— Знаю, знаю, специалист,– перебивает Хватайло Ваньку.– На, похмелись.

Наливает он Ваньке «малинковский» водки до краев, хватил его Ветров, зажмурился:

— Хорошо пошла.

— Это тебе, Ванька.– Сергей Сергеевич сунул Ветрову в карман пачку денег, завернутую в газету.– Давно зарплату-то не получал?

— Полгода.

— То-то. Держись за меня, Ванька, не пропадешь. Не начальник у тебя – батька. Ну иди, работай.

Но Ванька, человек воспитанный улицей, нрава грубого, вытащил из кармана сверток, с треском разорвал газету, положил на ладонь пачку доживающих свой век тысячерублевок, лохматых, как зачитанная книга, поседевших до серости от стыда за свою незначимость, и хамить начал:

— Плевать я хотел на твои шабашки-обдуриловки, в прокуратуру иду! – и хлопнул дверью так, что кусок штукатурки обвалился.

«Как с такими людьми работать? Наглец! Весь месяц его поили, плюс «восьмерки»…» – все клокотало в груди у Сергея Сергеевича, когда он бросился вслед за Ветровым.

Догнал Хватайло Ваньку у выхода с территории хозяйства, сунул ему в руку миллион, низведенный деноминацией до банальной тысячи.

— На, Ванька, только никуда не ходи. А на сегодня я тебе отгул даю. Не начальник у тебя – батька.

Шел Сергей Сергеевич по своему хозяйству и дивился уму Ветрова: «Поди ж ты, посмотришь, – простак, а как лихо из меня «лимон» вытряхнул! Голова! Ай да Ванька, ай да сукин сын!»

 

 

ДВЕ ВСТРЕЧИ

 

Поезд, нервно подрагивая на стыках, мчится по рукотворной прямой, протянутым стальными нитями рельсам.

В купе, кроме меня, всего один пассажир, по фамилии Горелов. Наши пути с ним однажды пересекались, но он меня не узнал, а я сделал вид, что вижу его впервые.

Этот человек в не столь уж отдаленные годы был коммунистом номер один нашего городка. Время то, как и самая дешевая дрянная водка с зеленой этикеткой, неофициально называлось андроповским. Сергей Петрович Горелов, в духе новых веяний, днями пропадал на заводах, собственноручно вылавливая выпивох. Хватал он несчастных служителей Бахуса в винных магазинах и даже, извиняюсь, голых в бане.

Конечно, година была не 1937 от Рождества Христова, тех, у кого было алиби (выходной, отгул…), отпускали с извинениями. Того, кто парился в рабочее время, тоже в тюрьму не сажали.

Но была у Сергея Петровича и вторая, более интересная жизнь. Любил он женщин. И они любили его. А чего такого не любить, мужик видный, и пост при нем немалый.

А коммунист номер два, зараза, подсидел его. Он, гад, не просто настучал кому надо, он привез этих надо на место, где два любящих сердца бились в унисон, коварно введя товарищей надо в заблуждение, назвав трепетные отношения – разложением.

И товарищ Горелов, не затаив на партию обиды, перелетел в скромное кресло председателя профсоюзного комитета машиностроительного завода. Вот тогда-то, на целых сорок минут, нас и свела судьба. Пришли мы к нему, два друга, выпускники художественного училища, пришли по наводке, слышали мы, что в детском саду предприятия нужно стену сказочными сюжетами изрисовать.

Заготовили мы несколько эскизов и предъявили их самому Горелову. Рисунки он одобрил и даже угостил нас чаем.

Пришла пора говорить о суровой прозе, о деньгах. Пятьсот рублей мы с него за работу запросили. Сергей Петрович, невозмутимо так, говорит:

— Сколько стоит нарисовать портрет Ленина, что висит надо мной?

Серега посмотрел на картину опытным глазом и ответил:

— Портрет Ленина, под которым вы себя чистите, стоит рублей двести.

— Ленин, значит, стоит двести рублей, а какая-то баба-яга в ступе – пятьсот! Пошли вон!

Мы и пошли, Серега в Академию художеств, а я в армию.

Хожу я, согласно повестке, на призывной пункт, а «покупатели», сволочи, третий день за нашей командой не появляются. Продержат нас в военкомате до вечера, мы там упьемся и по домам до следующего утра разбредемся.

Проснулся я, разбуженный солнцем, облизавшим мое лицо своим горячим лучом словно языком, оделся не по-солдатски, в своей манере значит. То есть надену штанину, посижу, подумаю, потом вторую. Потом носок…, потом другой.

Слышу родители мои, поп с попадьей, в соседней комнате ладно беседуют:

— Я, если бы генеральным секретарем бы стал, указ бы издал, чтобы дети родителей почитали. Матери чтоб не работали, а с детьми бы сидели.

— Это ты правильно, Михаил Романович, говоришь, это дело,– восхищается матушка его государственным умом.

— А то, Софья Борисовна, дети совсем от рук отбиваются, ну куда дело годится. От этого и хулиганство, и пьянство.

— Алеша, просыпайся, а то в армию опоздаешь,– кричит мне мать, затем появляется в комнате.

— Готов служить трудовому народу. Мам, дай мне пятьдесят рублей на дорогу.

— Я же тебе три дня по полсотни давала.

— Тех денег больше не существует. По крайней мере у меня.

— Не дам больше, иди так.

Я тупо смотрю в одну точку, затем снимаю носки.

— Все. Я в армию ни ногой.

— Сынок, тебя же посадят,– забеспокоилась она.

— Не посадят. Я скажу, что отец у меня поп. Что он по ночам по приемнику вражеские голоса слушает и что он мне заказал служить антихристам.

Шантаж удался. Она достает из кармана пять червонцев и кладет мне на колено. Я беру свой пионерский рюкзачок и, не веря, что меня сегодня отправят в школу мужества, плетусь на призывной пункт.

В поезде фасонистый сержант, покусывая блестящий ус, обстоятельно отвечает на наши вопросы, иногда снисходительно улыбаясь вместо ответа. Это действует на нас завораживающе, почти гипнотически.

— Знаете кто командует армией? – задал он нам каверзный вопрос.

Выслушав десяток ответов, сам же на него и ответил:

— Мы, сержанты, да еще министр обороны. Усвойте это. Зарубите на свои носы.

Потом, устав от нас, он закрыл глаза и откинулся к дрожащей перегородке, предварительно вдавив пальцем клавишу магнитофона. «…Родина моя, Белоруссия…» – льется из него светлая песня. Нас везут в Белоруссию. Я заочно люблю эту неброскую многострадальную землю по песням и книгам о партизанах.

Я прослужил уже более года, а форма упорно продолжала висеть на мне как на новичке. Во мне не было того, что было в том сержанте, везшим нас на службу,– загадочности. Издалека было видно – идет плохой солдат, которого на время строевого смотра прячут в баню.

Не пойму, чего во мне нашла Олеся, согласившаяся сковаться со мною цепью Гиминея. Ведь это же навсегда!

Приехало мое семейство. Пока взрослые сидели за столом у моей новой родни и знакомились, брат мой, шестилетний Петя, бегал по улице и охотно объяснял поселковым бабкам цель своего визита:

— Мы сюда Лешку женить приехали. Он у нас пьяница и бродяга, и дома не ночует...

Несмотря на козни брата, свадьба состоялась.

 

 

— Товарищ, товарищ или господин, как вас величать? – Горелов трогает меня за руку, возвращая в настоящее.

— Господа в Париже, – отшучиваюсь я,– товарищ, конечно.

— Не составите компанию,– показывает он рукой на бутылку коньяка, Эверестом возвышающуюся в центре столика над упаковками и баночками, завезенными с загнивающего запада на наш – на глазах расцветающий восток.

Мы выпили, а значит, начали выяснять, кто виноват во всем, что сейчас творится, и что делать. И выражался он туманно, называл себя товарищем, но какие-то, едва уловимые господские нотки проскальзывали в мелодии его слов. И тогда я ему задал вопрос в лоб, без всяких выкрутасов:

— А вы не из ссученных коммунистов?

— Как это понять?

— Ну, вчера первый секретарь горкома, сегодня банкир и тому подобное. Вчера, придавленный тяжестью генеральских погон, статейки строчил, которые нас в армии заставляли на политзанятиях до оду­ри конспектировать. У меня рука отнималась, я чуть, может, инвали­дом не стал. А если б враг на нас в то время напал... Куда б я с такой рукой годен был? Это он боеготовность нашу подрывал. Это я сейчас понял, когда прочел его перестроечные книги. Самой главной он не успел написать. О том, как он страдал от генеральской зарплаты! Вообще не пойму, почему он генерал! Кто он, стратег, тактик, может, изобретатель боевого оружия?..

Горелов смотрит на меня и молчит, а я еще долго несу пьяную околесицу.

 

 

Геннадий ПЕТЕЛИН

 

ДОМ НА КРАЮ СЕЛА

 

 

Истлевает снег. Черные проталины, словно дыры на стареньких простынях белых полей. Щерится в улыбке приближающаяся весна, украшая крыши домов клыками хрустальных сосулек. Веселее, разливистее день ото дня становятся голоса петухов, ведущих перекличку между собой.

Для села Тростянки и его немногочисленных обитателей осталась позади еще одна зима с ее трескучими морозами, метелями, с завываниями в печных трубах, с неистовыми посвистами буранов, рвущих электрические провода, как разбушевавшийся, расшалившийся гитарист рвет струны на своей гитаре. По нескольку дней люди жили без света в ожидании, когда приедут электрики из села Приречья, центральной усадьбы колхоза «Маяк».

На приличном расстоянии находится Тростянка от райцентра и центральной усадьбы. И до ближайшей станции надо проделывать немалый путь в восемь километров. В селе старятся не только люди, но и дома. Ветшают год от года и стены церкви с прогнившими луковицами куполов. И поля в округе каждое лето густо порастают сурепкой и васильками, и непонятно, то ли голубое на желтом фоне, то ли желтое на голубом. Пестрый ковер, но что красиво для глаз, не всегда сытно для желудка.

Самым людным и оживленным местом в селе стал скотный двор на семь десятков коров. Ежедневно туда приходят на работу четыре доярки. Есть в селе и два тракториста. Старшим из них считается Дмитрий Лунин. Ему чуток перевалило за сорок. Чтобы ни случилось, ни произошло в Тростянке, все идут к нему. Он слывет в селе человеком степенным и рассудительным. Тяжелой для него выдалась уходящая зима: в селе было девять похорон, а домовины может мастерить только Дмитрий да плотник дед Никанор, но и тот последнее время сторонится этой работы. «Берусь за инструмент, руки дрожат, а из глаз сами собой слезы начинают сыпаться». Но еще хуже зимой копать могилы, пока пробьешь промерзлый слой, сто потов сойдет.

Вечереет. Солнце большим огненным диском скрылось за горизонтом, оставляя после себя в полнеба ало-розовый закат. Густеет воздух. Выдавливает морозец недавнее дневное тепло. Неторопливо Дмитрий возвращается домой. Целый день он вывозил с лугов как можно ближе к скотному двору стога сена. Запасы кормов для буренок на время весенней ростепели просто необходимы.

Из дома, желая встретить Дмитрия, вышла жена Клавдия Петровна. Рослая женщина с ухоженным лицом и аккуратно завитыми светло-русыми волосами в цветном халате из плотной ткани. Никто в селе из женщин не ходил опрятнее и чище Клавдии. Она – учительница начальной школы. В классе у нее всего-навсего два ученика. А в следующем учебном году в селе учить больше некого. Выдохлась Тростянка, обессилела, устала. Пришло распоряжение о закрытии школы, той школы, в четырех классах которой когда-то не было за партами ни одного пустующего места. Было весело от детского шума, смеха и гомона. Три учительницы работали в школе, а теперь и одной Клавдии Петровне делать в ней нечего. Осталось совсем немного до того дня, когда Лунины переедут на центральную усадьбу: для них там уже строят квартиру. Клавдия Петровна начнет работать в Приречье в средней школе, и у нее будут сидеть на уроках не два ученика, а двадцать.

— Отработал?

Вроде да... Корова не отелилась?

— Пока нет, но уже чувствуется не сегодня завтра... На всякий случай соломки побольше постелила.

— Это не помешает,– с одобрением проговорил Дмитрий и направился в хлев. Он сам осмотрел бокастую и тяжело дышавшую корову. Коснувшись до ее головы, ласково подбодрил: – Немного еще осталось, потерпи... освободишься.– Потом Дмитрий выгреб навоз из-под двух где-то пятипудовых боровков. Дал им корм. Полюбовался, как они дружно принялись хлебать из корыта мешанину.

Несуетливая размеренная жизнь. К ней Дмитрий привык настолько, что его очень пугали и раздражали намечающиеся в ней перемены, связанные с переездом в Приречье, в село, где родилась и выросла Клавдия. Там и по сей день у нее живет мама.

Село стало погружаться в синий сумрак. В окнах отдельных домов загорелся свет. Дмитрий зашел в дом. В прихожую, ему навстречу, с двумя пустыми ведрами из кухни вышла Клавдия:

— Прогуляйся, Дима, за свеженькой водицей, я начинаю готовить ужин.

Дмитрий с готовностью взял из рук жены ведра, но прежде, чем выйти за порог, заговорил о давно наболевшем и недававшем ему все эти дни покоя:

— К чему мы на старости лет попремся в Приречье?! Не лучше ли здесь остаться? Земли-то вон сколько пустующей!.. Кто бы знал, как меня тянет к фермерству!..

— Будет уж сходить с ума! Квартиру на центральной усадьбе упустить недолго. А там и отопление, и туалет, вода и ванна... Асфальтовая дорога до райцентра. Не дураки, Митенька, люди, что разбежались из этой глухомани. В конце концов и мне хочется до пенсии доработать не на скотном дворе, а в хорошей школе.

— К городским удобствам потянуло,– вздохнул Дмитрий, усмешка исказила его смуглое лицо, постоянно подверженное зимою едкому холоду, а летом – жаре. Конечно, где-то в душе он понимал, что Клавдия права, и не дело держаться за вымирающее село. И тем не менее, ему было не так-то просто оторваться, откачнуться от Тростянки: слишком многое его связывало с этим селом. И он, чтобы не обострять обстановку, вышел из дома.

 

2

 

Оставшись одна, Клавдия прошла на кухню. Кухня была вместительной. Стоял там шкаф для посуды, газовая плита, которой пользовались редко, так как с обменом газовых баллонов были частые и длительные перебои. Имелся на кухне большой холодильник, стол, вокруг которого стояли стулья без спинок. Наряду с этим красовалась в кухне печь и тут же – небольшой стеллаж с бокастыми закопченными чугунами, в которых варили для скота картошку, запаривали свеклу и готовили пойло. Городской уклад здесь перемежался с деревенским. И так по всему большому дому. В зале на стене висели обыкновенные дешевые ходики с тремя медведями на циферблате. На их место Клавдия купила другие часы  без гирек,  работающие от батареек,  но Дмитрий заупрямился:

— Это, Клава, не то, они какие-то бесшумные. А часы с медведями из детства, от матушки ко мне перешли. Они тикают, и время кажется живым, словно дышит.

«И что это, муженек мой, чем ближе день переезда, тем больше и больше упрямится и не думает переезжать...» – с иронией и обидой ловила себя на мысли Клавдия. Последнее время она буквально терялась в думах. «А может, от Галины ему не хочется отрываться? Говорят же, наведывается... А ведь точно, причина в Галине».

И вспомнилось в те минуты Клавдии, как она появилась здесь в селе девятнадцатилетней девушкой после окончания педучилища. Стройная, со свежим румянцем на лице и с какой-то удивительной мягкостью и нежностью, она смотрела на людей своими большими, чуть раскосыми голубоватыми глазами.

— Хороша училка! – непроизвольно вздыхали тростянские парни, когда смотрели вслед Клавдии, важно вышагивающей по пыльной сельской улице в узкой, с глубоким разрезом, юбке, через который, чередуясь, проглядывала то одна, то другая загорелая нога.

Дмитрий в то время только что вернулся из армии. Дружил он с Галиной Ровайкиной. Невысокая, но довольно-таки плотная. О таких говорят: «как резиновая». И лицом была приятная Галина. Чернобровая, с темными, чуть прищуренными на восточный манер глазами, из которых безудержно и щедро излучался какой-то веселый блеск. А волосы у нее черные с голубоватым отливом. Работала Галина дояркой. В селе она осталась из-за Дмитрия, ждала его из армии. Но по возвращении Дмитрия они сразу не сыграли свадьбу.

— Повремените до Покрова. Тогда и овощи, и фрукты будут, и мясо на скотине нарастет,– и с той, и с другой стороны подавали совет родители, и они этот совет приняли. А в августе того же года приехала в Тростянку Клавдия. Она со своими коллегами готовила к занятиям в то время еще не просевшую, не прогнившую бревенчатую школу.

А как-то в воскресный день в Тростянку приехали играть в футбол приреченские парни. Поболеть за своих односельчан пришла и Клавдия. Футбольное поле находилось как раз рядом со школой. С первых же минут игра приняла живой и в то же самое время жестковатый характер. Особо на поле выделялся высокий, с бугристыми, хорошо накачанными мышцами рук и ног, Дмитрий Лунин. Была в нем какая-то раскованность и легкость. Он не стоял на месте и напоминал гарцующего, молодого, незаезженного скакуна. А если ему на выход подавали мяч, он во весь опор летел к воротам, оставляя позади себя защитников. Но в один из таких стремительных проходов ему была поставлена подножка, и он, подрезая животом траву-мураву, прополз по земле несколько метров. Во время падения до крови разбил колено. Помнит Клавдия, как медленно, прихрамывая, покидал поле Дмитрий. Кто-то кричал:

— Нужен бинт и йод!

И Клавдия быстро сбегала в школу, принесла аптечку. И так уж случилось, она же и начала обрабатывать Дмитрию рану. Аккуратно обобрала вокруг большущей ссадины ватным тампоном грязь, затем прижгла вокруг раны йодом.

— Тебе бы не учительницей, а медичкой быть,– пересиливая боль, Дмитрий не только шутил, но еще и улыбался. А улыбка у него была мягкая, добродушная.

— Могу и медичкой,— открыто взглянула прямо в серые глаза Дмитрия Клавдия. И как-то чувствительно дернулись его пухловатые губы.

— Завтра на перевязку приду в школу.

— Приходи, буду очень рада,— напевно, мягко произнесла Клав­дия, а на лице ее было смятение и улыбка, в томном выражении глаз высвечены слова: «Я жду». И об этом говорило ее вдруг участившееся дыхание.

А потом по селу прогулялся слух: «Учителка отбила у Галины жениха».

В доме Луниных как-то не принято говорить о Галине, которая, если так можно выразиться, после измены Дмитрия, выходила замуж за Андрея Короткова. Это был двадцатипятилетний мужчина, в то время уже успевший после армии побывать на БАМе и даже обзавестись семьей. Но семья его, по-видимому, не устраивала. Бросив двух детей, вернулся в Тростянку. Худощавый, верткий и бойкий на язык, он быстро подкатил тогда к подрастерявшейся Галине, которой хотелось все делать назло неверному Дмитрию.

В тот год на Покров было две свадьбы, у Луниных и Коротковых. Только вот брак Галины и Андрея был непродолжительным. Ревнивым и несдержанным по натуре оказался Андрей.

— Сын не мой,– во всеуслышанье на каждом шагу стал заявлять он.

Года полтора он издевался, изводил Галину. Но в конце концов терпение у молодой женщины лопнуло:

— Не нравлюсь, уходи.

— Если честно, нравишься, даже больше того... Но как подумаю, что тебя обнимал, миловал Димка Лунин, тошно становится,– чистосердечно, как кажется Галине, признался Андрей во время прощания. Он уехал к первой жене. И с того дня больше в Тростянке не появлялся.

Потом много было всякого в жизни Галины. Но не слыла она в селе женщиной ветреной и разгульной. Хотя молодость после развода с Коротковым свое брала. Случалось, что позволяла за собой поувиваться кому-либо из прикомандированных трактористов или комбайнеров. Галинины ухажеры неплохо относились и к ее сыну Василию. По детской наивности, в каждом из них он видел отца и старался давать советы.

— Хорошо, весело... И что раздумываете? Езжайте в сельсовет и расписывайтесь там себе.

— Распишемся, а что дальше? – забавлялись с малышом взрослые.

— Купите мне сестренку или братишку. И будем жить, как все...

Но не судьба. Не пришлось вторично Галине выйти замуж.

В селе, как известно, все живут на виду друг у друга. И для многих не было секретом, по какой причине укатил из села Андрей Коротков. И люди иногда без зазрения совести подшучивали над бойким мальчонкой: «У тебя не коротковская, а лунинская колодка». Бывало и мальчишки-погодки заявляли прямо в глаза: «Тебя дядя Митя Лунин сделал». Это обижало, злило Василия, и он набрасывался на обидчиков с воплями: «Это неправда!» И в то же самое время его разбирало мальчишеское любопытство.

Однажды Дмитрий, поднимающий зябь на одном из отдаленных полей, сквозь монотонный рокот двигателя услышал пробивающийся с улицы детский голос: «Стой!.. Стой!..» «Уж не дочка ли, Полина, примчала в поле с обедом?» – подумал Дмитрий и взглянул в боковое стекло дверцы. Рядом с трактором по колкому жнивью семенил Василий. Пришлось остановиться, приглушить работающий двигатель и вылезти из кабины. И сопровождали в ту минуту Дмитрия неведомо откуда взявшиеся стыд и стеснительность.

— Чего хотел, карапуз?

И Василий рубанул прямо и без обиняков:

— Узнать, действительно ли ты мой папка? Мне об этом в селе все говорят.

— И мама?

— Нет, мама утверждает, что я коротконской породы.

— Вот и прислушивайся к мамкиным словам. Мама, она все знает.

—А я-то думал,– вздохнул Василий и разочарованно махнул рукой. В его глазах было столько щемящей тоски, что Дмитрий даже отвел глаза. Василий думал, что дядя Митя на него нашумит, накричит и отправит домой, но он произнес:

— Если желаешь считать меня своим отцом – считай. Я не обижусь.

— Считать одно, а быть сыном – это совсем другое. Ты, дядя Мить, никому не говори, что я к тебе в поле прибегал, а то ведь засмеют в селе... И мамка уши надерет.

— Конечно, не скажу. Я не как другие дяденьки. Хочешь, прокачу?

— Еще бы,– щурясь от солнца, заулыбался Василий доверчивой мальчишеской улыбкой.

Когда Василий учился в школе, для Клавдии это были невыносимо тяжелые годы. В чертах мальчишки она находила черты Дмитрия. Очень переживала, но виду не подавала.

И лишь один только раз в своей жизни Клавдия сорвалась. Давно, в первый год объединения колхозов. На центральной усадьбе были проводы русской зимы. Из лучших лошадей в Тростянке снарядили тройку с бубенцами и лентами. В легкие расписные сани уселись передовики Тростянского отделения. Среди них был тракторист Дмитрий Лунин и доярка Галина, озорная, бодрая, как в годы девичества. Весело, под звон бубенцов рассыпался по заснеженной округе ее смех.

— А ты почти не меняешься! – тогда, оказавшись рядом с Галиной, произнес Дмитрий.

А ты как думал?! – бойко отреагировала на его слова Галина.

Людно было в Приречье на площади у правления. Большая толпа собралась у высокого, похожего на стеариновую свечу, столба. От него исходил приятный запах хвои. Вверху, на перекладине, висели валенки, гитара, гармошка, чемодан и цветная шаль с бахромой. Поочередно молодые парни и уже пожилые мужчины заключали столб в объятия и карабкались, ползли туда, вверх, за призами. Кто-то покорял столб лишь до половины, а кто-то подбирался к перекладине. И нет бы снять, что поближе, но, по-видимому, такова человеческая суть, тянулись к тому предмету, который дороже. А самой дорогой, как всем казалось, была гармошка, висевшая на самом конце перекладины. Но пока тот или иной победитель тянулся, у него ослабевали ноги, и он, позарившись на гармошку, как в скоростном лифте, возвращался ни с чем к подножию столба.

Попытал счастья и Дмитрий. Хваткий, жилистый, он тоже добрался до перекладины, и потянул руку в сторону гармошки, его рука уже коснулась ремня, но здесь ненароком с высоты он посмотрел вниз. А там, затаив дыхание, стояла, наблюдая за ним, Галина. И он отдернул руку от гармошки и неторопливо снял с гвоздя шаль. А потом, когда спускался, она ярким знаменем развевалась у него в руке.

— Вот жена-то обрадуется,– галдели мужики и бабы.

А Дмитрий осторожно сквозь толпу пробрался к Галине и, накинув на ее плечи шаль, тихо произнес:

— Это тебе.

— Спасибо,– зарумянилось от приятной неожиданности лицо Галины.

Так уж случилось, Клавдия узнала о подарке, который он преподнес Галине. Когда Дмитрий переступил порог дома, она упрямо заявила:

— Иди к той, кто тебе дороже.

Под хмельком в тот день был Дмитрий:

— Могу и к той,– тут же отчеканил он и ушел.

Часа два не находила в доме места Клавдия, а потом, когда стемнело на улице, примчалась к маленькому домику соперницы и что есть мочи принялась барабанить в окно, а когда из перекошенной двери вышел Дмитрий, она огрела его по спине увесистой палкой.

— Кобелина! Меня ладно уж выставил на позор. А у нас дочь растет, о дочери ты подумал?

Потом вроде все улеглось, но Галина из головы Клавдии так и не выходит.

 

3

 

 

Померкла, стерлась с неба сочная розовая заря. Сквозь темную синеву вечернего неба продавились холодные мерцающие звезды. Дмитрий, управившись с домашними делами, сбросил наконец со своих плеч объемистый ватник, с ног снял тяжелые, за день насквозь промокшие валенки. Затем тщательно и гладко выбрился, умылся и после этого проследовал в зал, уселся на диван у цветного телевизора. И вот они долгожданные «Вести». Это не просто для Дмитрия программа, это программа-магнит. Где бы он ни находился, чтобы ни делал, но к восьми часам вечера обязательно являлся домой. С жадностью Дмитрий вбирает, впитывает в себя слова обаятельной женщины-диктора. И о какой бы области и республике она ни рассказывала, всюду забастовки, разруха. Лозунги, плакаты: «Верните наши деньги!», «Президента и правительство в отставку!» И словно не Россия, а сплошной содом: не довольны шахтеры, энергетики, сельчане, медики, учителя... Но особо сосредоточенно и внимательно Дмитрий прислушивался к событиям в Чечне. Когда показывали разрушенный Грозный и Бамут, он готов был и сам переместиться в экран, чтобы самому как можно ближе оказаться к трупам молоденьких солдат и всматриваться в их обескровленные безусые лица. А вдруг среди них окажется Василий? Но вот пробежали, промелькнули кадры. Дмитрий стукнул кулаком о стол и громко выкрикнул:

— Ироды! Что со страной сотворили! Сколько ни в чем неповинных мальчиков положили.

Клавдия услышала слова мужа и сделала ему замечание (школьная привычка):

— Дима, нельзя до такой степени распаляться. Совсем ты помешался на политике.

— И помешаешься! Россия гибнет.

А диктор-экскурсовод уже вела разговор о Пакистане и Израиле. Но это меньше волновало Дмитрия, так как это, как он любил говорить: «Далеко, и не у нас».

Конечно, и Чечня от Тростянки не близко, и она бы его меньше волновала и тревожила, да вот Василий... И надо было ему угодить в горячую точку...

Помнит Дмитрий, как полтора года назад пришел Василий на скотный двор. Рослый, статный. Он тогда окончил сельскохозяйственный техникум. На руках у него был диплом механика и повестка в райвоенкомат. Смотрел на него Дмитрий, и казалось ему, что стоит он перед зеркалом и видит свое отражение девятнадцатилетней давности. И как-то само собой у него сорвалось:

— Ну что, сынок, скажешь?! – все-таки родная кровь не водица – чувствуется.

—Все, отец. Отгулялся Вася, в армию забирают. На проводы пришел пригласить. Придешь?

— Приду,– не раздумывая, ответил Дмитрий.

Сблизили проводы державшихся на расстоянии друг от друга отца и сына. Была скромная вечеринка. На ней Дмитрий интересовался:

— Отслужишь в армии, а дальше что?

— Вернусь домой. Попытаюсь взять ссуду на покупку техники. Попрошу с полсотни гектаров земли, той, что за огородами... Там все равно который год уже ничего не сеют, чертополох выше головы растет. Хочу продлить жизнь села.

— Толково замышляешь. Мне по душе твоя затея,– мысли Василия были во многом созвучны с думами и размышлениями Дмитрия.

— Так в чем же дело?! Что нам стоит в дальнейшем объединить свои усилия? – с молодой горячностью высказался Василий.

— И ты будешь не против меня? – пытливо спросил Дмитрий.

— Быть против такого механизатора?! Когда в техникуме разговор заходил о сельских башковитых мужиках, постоянно вспоминал о тебе: «У нас в селе живет такой тракторист! С завязанными глазами сможет разобрать и собрать свой трактор. Казалось бы, бездорожье, и двигатель рвать постоянно приходится. Проходит год, второй, третий, а у него трактор все как новенький, только что с завода пригнанный».

И завлажнели от этих слов Василия глаза у далеко не сентиментального Дмитрия, и он сказал:

— Возвращайся. Мне эта земля близка не меньше, чем тебе. Вместе будем на ней работать.

После проводов Василия Дмитрий частенько начал на скотном дворе подходить к Галине.

— Ну что там солдат пишет?

— Все нормально.– И шепотом, если кто-то был поблизости из посторонних,– «отцу большой привет».

А потом, месяцев через восемь, Дмитрий увидел Галину заплаканную. Она поделилась дурной вестью:

— В Чечню перебросили Васеньку. Оттуда уже письмо прислал.

И это было последнее письмо-весточка. Ездила Галина в райвоенкомат. Сделали запрос. Ответ был неутешительный: ни среди живых, ни среди погибших не числится. Без вести пропавший. А это еще не самое худшее. Была надежда на то, что он находится в плену. И Галина сказала:

— Сойдет снег, сама поеду в Чечню, разыщу...

 

4

 

После сытного ужина Дмитрий долго не мог уснуть. В голову лезли плохие думы и мысли, и кружились они все вокруг Василия. Хотелось, чтобы он был живым и невредимым. С этими мыслями и уснул. Ему, уставшему за день, не снились ни плохие, ни хорошие сны. Сейчас он храпел. Храпел громко и сладко. Клавдия Петровна лежала рядом, но не спала. Раз несколько она уже хотела толкнуть мужа в бок, но каждый раз сдерживалась, а вдруг очнется и начнет толковать о своей Тростянке, фермерстве...

Так в раздумьях лежала Клавдия. Но вдруг в тишине послышался шуршащий хруст снега, кто-то подошел к окну. И тут же раздался стук в схваченное изморозью стекло. «Кого это еще к нам среди ночи принесло?» – насторожилась Клавдия.

А между тем стук повторился. Кто-то стучал нервно и настойчиво.

—Мить! Мить! К нам пришли,– легонько коснулась до теплого бока мужа Клавдия.

—А? Что? – прервался здоровый мужицкий храп.

—Стук слышишь?

—Ага, слышу,– встал Дмитрий и босыми ногами громко прошлепал к окну.– Кто там?

—Митечка, это я, тетка Параша Судакова, жена Родиона Ивановича...

—Ага, щас, открою,– быстро оделся Дмитрий, накинул полушубок. Скрипнула одна, вторая дверь, звякнул железный засов. Дмитрий подумал о том, что Родион Иванович умер, слух прошел, что он безнадежно плох.

Но ошибся Дмитрий. Не по этой причине пришла к нему тетка Параша.

— Выручай, Митечка! В соседях ведь когда-то жили. Билеты у нас, Митечка, на весь путь взяты, да на станцию отвезти некому. Обещал Володя Куприянов, он даже и трактор с санями подогнал, зашел в хату, а зять ему возьми да самогоночки и плескани граммов сто, а он уже хорошенько под газком, хряпнул эти сто граммов и раскрылетился, а тут его жена... И увела домой: «Пусть,– говорит,– часок отдохнет». Ну и вот. Я была у Куприяновых. Будить стали Володю, а он мычит: «Не мешайте спать...» И все, что хочешь, то и делай. А мы уезжаем, все уезжаем.

Про себя сейчас Дмитрий поворчал на Судаковых. «Нашли кому сто граммов налить, да для Володи одного запаха достаточно, чтобы захмелеть». Но в просьбе тетке Параше не отказал.

— Ну, ладно, иди домой, а я мигом...

Небо было звездным и ясным. Луна, словно обкатанный волной кусок янтаря, висела над селом. Легкий морозец подсушил снег, и он теперь фольгою шуршал под ногами. Тревожно и одновременно благостно было на душе Дмитрия. Несколько часов крепкого сна сняли усталость. Голова заметно облегчилась от дум и мыслей. Усмешка и сожаление лежит на его лице. Никогда ни о чем Судаковы не просили Дмитрия, обходились без него. А сегодня... Жизнь, жизнь. Ни ангелам, ни бесам не разобраться во всех ее тонкостях и хитросплетениях. Дмитрий оглянулся на свой пятистенный, добротный дом. Не дом, а теремок сказочный на краю села. По правую сторону от Луниных домов нет, там овраг.

Когда-то Дмитрий действительно жил по соседству с Судаковыми, тогда еще жива была мать и младший брат Петр не думал о своем отъезде. Всем хватало места в родительском доме. Но когда женился Петр и в доме появилась еще одна невестка, прервалась спокойная жизнь. Тесно стало братьям жить под одной крышей. Отправился Дмитрий к Родиону Ивановичу. В то время в Тростянке был свой колхоз и он работал в правлении бухгалтером:

— Разреши, Иванович, хату поставить между родительским и твоим домом.

— Были бы мы одинокими, какой разговор...

— Так у вас же одна дочка...

—Мало ли. Замуж выйдет, вдруг зять с нами жить не пожелает. Самим расширяться придется,– гибко отказывал Дмитрию в просьбе Родион Иванович. Его жена Параша, в то время еще нестарая и ядовитая на язык женщина, свернула кукиш:

—Глядите-ка на него!.. В середочку захотел!.. А вот не видел? Опозорил племянницу Галину, дите сделал, насмеялся и начихал. Бесстыжие твои глаза! И наглости набрался: «Родион Иванович, позволь!..»

Теперь уже родительского дома нет. На том месте пустырь. Младший брат, переехавший с семьей в Приречье, пустил родительскую избу на дрова. Но тут же на пустыре по-прежнему возвышается старая дуплистая ветла, время из нее вытряхнуло все потроха вместе с сердцевиной, но все равно она умудряется каждую весну выпускать на своих ветвях узкие клейковатые зеленые листочки. Когда-то на одном из мощных суков этой ветлы были устроены качели. И детвора частенько беззаботно качалась на них. Далекое беззаботное детство. А теперь...

Тарахтит на холостом ходу трактор. Во всех окнах Судаковых горит свет. Еще на улице Дмитрий снял шапку. Вошел в дом, порог которого он не переступал много лет. В доме многолюдно. В основном пожилые женщины. Здесь же и Галина.

— Дмитрий Филиппович! С соседом проститься?! – вскинула глаза на вошедшего Галина. В них была тоска. И понял Дмитрий: от Василия по-прежнему нет вестей.

— И проститься, и отвезти,– смутился Дмитрий.

— Да-да, знаю. Посылали меня за тобой, да я не пошла. Тетка сама ходила. У нас здесь хуже, чем на поминках,– махнула рукой Галина.

Расступились пришедшие проститься с Родионом Ивановичем. Дочь и зять выводят его, придерживая под руки, из комнаты в прихожую. Седые волосы Родиона Ивановича настолько редки, что кажется, их пропололи, лоб избороздили морщины, под глазами мешки. Неузнаваемо стало некогда холеное белое лицо Родиона Ивановича. Он холодно скользнул глазами по Дмитрию. Узнал его, освободил от рук дочери свою руку, вялую, влажную, лишенную тепла.

— А... Дмитрий Филиппович... Здравствуй.

— Здравствуй, Родион Иванович, здравствуй. Никак погостевать к дочке едешь?

— Какой тебе погостевать? Помирать еду,– глухо звучит голос Родиона Ивановича.

А чего тут? Тут у тебя и мать, и отец похоронены,– говорил Дмитрий так, как будто этот их разговор и вовсе не о смерти.

— Чего здесь? Я жил, следил за могилами, а умру, они зарастут, заброшенные. И моя тоже зарастет. А там, где дочь, где внучата наведаются. А сюда, сам посуди, каждый год наездишься? Дорожка-то неблизкая...

— Пап, ну что ты? Какая смерть? У нас в Москве есть хороший знакомый врач, мы покажем тебя ему,– улыбнулась вымученной и в то же время подбадривающей улыбкой дочь Родиона Ивановича. Потом его положили на тракторную тележку на пуховую перину, а сверху прикрыли двумя ватными одеялами. Но как ни кутали старика, он, хватанув морозного воздуха, зашелся свистящим кашлем.

— Нет, наверное, не довезут,– перекрестилась одна из старушек.

А тут уже началось прощание. Поочередно подходили к лежащему Родиону Ивановичу пожилые родственники. Все желали счастливого пути. Тетка Параша дольше всех прощалась с племянницей.

— Ты уж, Галя, за домом-то присматривай здесь. А как снег сойдет, я, может, подскочу картошку сажать...

— И на кой она тебе сдалась,– недовольно, для приличия, пробурчал зять Судаковых, плечистый, угрюмый человек.

— Так и на кой... А вдруг не приживусь? Да мало ли что? Ну ладно, там видно будет.

Пыхнул дымом трактор, заурчал и слегка, вроде как вздыбившись, двинулся с места. Весело, будто играясь, кляцали, соприкасаясь с тонким льдом, на дороге гусеницы.

Морозно было на улице. Мороз надел на сады, лозины, изгороди белые ночные рубашки из пушистого инея. Но вот позади село. Дорога пошла на подъем... И здесь, сквозь шум и рокот работающего двигателя. Дмитрий услышат мужской голос:

— Стой, стой!..

«По просьбе Родиона Ивановича зять кричит,– сразу же догадался Дмитрий.– На село последний раз решил посмотреть». Остановил трактор. Любопытство заставило его выйти из кабины. С этого места село, освещенное луной, просматривалось все, как есть. Зять и дочь помогли Родиону Ивановичу приподняться. Трудно с чем было сравнить в те минуты взгляд этого человека. Дмитрию же он казался пчелиным рыльцем, с помощью которого Родион Иванович вбирал в себя не цветочный нектар, а нечто слаще: очертания домов, седых садов и церкви. В нее он всматривался дольше всего. Но вот, видимо, он устал, начал клониться головой к подушке. На какое-то мгновение перед собой увидел Дмитрия. И по нему он скользнул холодным взглядом. С его тонких губ стало срываться бормотанье, обращенное к Дмитрию.

— Знаю, таишь обиду. Не потеснился когда-то. Дело-то, сам знаешь, посерьезней того сажня было.

Нет, Родион Иванович не произнес имя Галины, но он имел в виду ее.

 

5

 

Весна в этом году для Дмитрия проскользнула так же быстро, как может проскользнуть небольшой станционный поселок за окнами скорого поезда. Уже отзвенел последний звонок в Тростянской начальной школе. Этот звонок действительно был последним. Клавдии Петровне вручили ключи от квартиры в Приречье.

Дмитрий ходил понурым и не только по этой причине. Галина, как сошел снег, засобиралась в поездку в Чечню на розыски Василия. Она продала телку и корову. Но чувствовала – вырученных денег ей не хватит, все разводила руками и приговаривала:

— Сколько мне там жить придется?! Месяц, а то, может, и все полгода.

Не остался безучастным и Дмитрий. Хмуро и требовательно дал распоряжение Клавдии:

— Отсчитай полтора миллиона.

Она не воспротивилась, отсчитала. Все знали в селе о том, что у Галины Коротковой беда.

Прошло два месяца после галининого отъезда, а от нее никаких вестей, ни хороших, ни плохих. Когда со стороны станции дул ветер и до Тростянки доносились гудки поездов, Дмитрий вздрагивал. «Сына нет, а ты сидишь...» Подмывало махнуть на все рукой и отправиться следом за Галиною в Чечню.

В конце мая по просьбе Клавдии приехала дочь Полина. Молодая, статная, кожица на ее румяном пухленьком лице была так ухожена, что поблескивала, как атлас. Год назад она закончила медучилище, но поработать не пришлось, вышла замуж. Муж был под стать Полине. Крутоплечий, спортивного сложения, работает тренером в детской спортивной школе, а заодно занимается и коммерцией. Под его началом два магазина. Человек он, несмотря на молодость, разворотливый. Построил хороший дом, купил «Тойоту». Теперь с Полиной мечтают о ребенке. И как говорит Клавдия: «Наша молодежь живет на широкую ногу».

Как отец Дмитрий рад и за дочь, и за зятя. При встрече за столом, накрытым на веранде. Полина сразу же начала подтрунивать над родителями.

— Ехали, думали не застанем, а вы все на старом месте околачиваетесь.

— Я бы хоть сегодня подогнала машину, погрузила вещи, и прощай село. Да вот отец чего-то все медлит,– проговорила Клавдия, а потом, тепло взглянув на мужа, улыбнулась и добавила: – Ну что ты на это скажешь?

Немного на счету Дмитрия было решительных поступков, которые своей неожиданностью ставили бы в тупик родных и близких. Но они были.

— Папа, ждем ответа,– прострекотала Полина.

И Дмитрия словно вывернуло наизнанку.

— Вы сговорились! Я чувствую, вы все заодно. А мне ведь не семнадцать. Это в том возрасте человек, как глина: горшок лепи, горшком будет, кружку – кружкой!.. А в моем возрасте нет. Я уже однажды свою форму принял,– проговорил Дмитрий и вышел на улицу. Он стоял и смотрел в сторону пустующего дома Галины.

 

 

Данил ГУРЬЯНОВ

 

ЖИЗНЬ БОГАТАЯ ЛИШЬ СНОВИДЕНИЯМИ

 

Декабрь 1996 – февраль 1997

 

Ступени, ступени, ступени... Я поднимаюсь по ним выше, оставляя позади этаж за этажом пустынного гулкого подъезда. Эти ступени старые, пыльные, с отколовшимися краями, у меня больше нет сил видеть их, они мне надоели, но я вынуждена смотреть себе под ноги, пробираясь наверх.

Казалось, что этот путь будет бесконечным, но вот я уже на крыше здания... Тут кипит безумие! Кругом множество женщин с разноцветными всклокоченными прическами, их глаза скрыты за разнообразными темными очками, на щеках у каждой нарисована яркой краской либо звездочка, либо какая-нибудь другая фигурка, у этих женщин короткие юбки, длинные ноги, и они разъезжают по крыше на роликовых коньках. Людей становится все больше и больше, все они яркие, неповторимые, но я не могу их запомнить, только вижу, как некоторые из них, перегнувшись через поручень на краю крыши, не удерживают равновесия и падают вниз. Откуда-то появляется много рук, все в перстнях с разноцветными длинными ногтями, они держат высокие фужеры с коктейлями, из которых торчат соломки, и тут же висят витиеватые полоски кожуры апельсина... В этой атмосфере я чувствую себя неуютно. Неожиданно я снова вижу те угнетающие своей серостью ступени, но они ведут уже вниз, и я хочу спуститься но ним туда, потому что знаю, что там мое спасение, однако стены со всех сторон начинают наступать на лестницу, оставляя все меньше пространства. Я все же кидаюсь на эти ступени и судорожно ползу по ним вниз, чувствуя, как мало остается места и воздуха из-за сжимающихся стен и потолка. Я продолжаю карабкаться вниз, и меня обуревает такой животный страх быть раздавленной, что от избытка эмоций я просыпаюсь.

Из ванной приглушенно доносится шум льющейся из открытого крана воды, постель моего мужа пуста, в комнате темно, потому что зимой всегда светает позже, за окном еще горят фонари, слышится, как на улице с остервенением убирает лопатой снег дворничиха. Я ненавижу вставать рано, но книжный магазин, где я работаю продавцом, открывается в восемь и, хотя мне идти до него не больше десяти минут, на сборы и завтрак я трачу час с лишним, и потому приходится ставить будильник на полседьмого. Сегодня его исполнительный звонок мне не понадобился, равно как и всегда, когда мне снится этот сон, а это регулярно происходит в течение уже лет десяти, и за все это время мне ни разу не удалось досмотреть его до конца и узнать – благополучно ли все в нем завершается.

Разгадать значение этого сна для меня не составляет труда. Дело в том, что меня всегда угнетала унылая пресная жизнь, и потому еще с детства я погружалась в собственные, выдуманные миры, самые интересные и яркие. В школьные годы я поняла, что мне мало иметь эти миры лишь в своем воображении, теперь мне было необходимо создавать их, пусть даже на бумаге. Так я начала писать.

После восьмого класса моя тетя, у которой я воспитывалась, убедила меня пойти учиться в торговый техникум. Затем мне удалось найти работу в книжном. За это время я не бросила писать, а наоборот искала издательства, где могли бы принять мои мелодраматичные рассказы. К сожалению, в маленьком городке, где я живу, все издательства ответили мне категоричным «нет», и тогда я стала отправлять рукописи в Москву. Столица, в которой я даже не была ни разу, стала для меня мечтой, единственной надеждой на полную впечатлений жизнь, только с Москвой я связывала свое освобождение от давящего на меня однообразия провинции. Именно тогда мне начал сниться этот повторяющийся сон, который я сразу же расшифровала как свою борьбу за место под солнцем, причем борьбу, которую я обязательно выиграю, оказавшись в блестящем светском обществе, среди настоящей элиты! Впрочем, меня пугал финал сна – неужели, добившись своего, я буду желать даже ценой неимоверных усилий вернуться к своей прежней жизни? Неужели чувство неудовлетворенности будет преследовать меня всегда? Но я старалась не думать об этом, гораздо приятнее было знать, что я своего добьюсь (после убедительных снов я в этом уже и не сомневалась). Московские редакции мне отказывали одна за другой, но меня это лишь подстегивало, потому что я слепо верила, что человек всегда добьется того, что желает. Я не сомневалась, что когда-нибудь меня опубликуют, и чем дальше отодвигался этот момент, тем больше я была уверена, что моя первая публикация произведет фурор. И однажды ПОПУЛЯРНЫЙ женский журнал принял к печати один из моих рассказов! Сколько лет я положила на это и все-таки добилась своего! Я помню, как впервые взяла в руки долгожданный номер, раскрыла его, увидела там свой рассказ и свое имя, но была в этот момент только растеряна, не могла понять, что именно я испытываю, не знала, как себя вести и как реагировать на это. И вдруг меня прорвал смех, вызванный отсутствием ощущения реальности происходящего, а, рассмеявшись, я уже «попала в ноту» и начала безумно ликовать.

Абсолютно ничего в моей жизни эта публикация не изменила. Словно ее и не было. Никакого ожидаемого признания и непременного обожания по отношению ко мне со стороны читающего населения страны не появилось. Моя тетя на публикацию отреагировала невозмутимо: «Ну и кому это надо»?, и я на нее обиделась, потому что для нее это действительно было ничто, а для меня огромным и не оправдавшим надежд трудом. У моих коллег в книжном реакция была немного другой. Я им не говорила, что меня напечатали, но однажды заметила, что Лида из отдела детских книг читает тот номер журнала, в котором меня опубликовали. Я не подала вида, но стала незаметно следить за ней (в нашем магазине все отделы стоят полукругом в одном зале, и потому мы можем и даже вынуждены постоянно видеть друг друга). Когда Лида перелистнула страницу и увидела рассказ с моим именем в заголовке, ее лицо было таким, словно перед ней предстало что-то потустороннее. Она переваривала это несколько минут и потом громко воскликнула: «Ба! Насть, это тебя что ль напечатали?!» «Где? Где?» – встрепенулись все наши бабы, каждая из своего отдела. После всеобщего громкого удивления (и молчаливого со стороны сообразивших в чем дело покупателей), возбуждение моих коллег от «чего-то новенького» улеглось, и они стали поочередно читать рассказ. Прочитав, каждая из них воодушевленно или же сдержанно хвалила меня, но, как я почувствовала, в целом почти все они остались недовольны тем, что я посмела выделиться из них, а потому поспешно забыли об этом событии и больше не вспоминали о нем никогда.

Кроме того, однажды вечером мне вдруг позвонила моя учительница по химии, ненавидевшая меня так, что в свое время даже испортила тройкой мой школьный табель, сейчас она стала критиковать мой рассказ, делая это так умело, что у меня даже не было сил сопротивляться ее психологической атаке. После разговора с ней я почувствовала себя беззащитной и подставленной под удар любого читателя. Прежнего ликования от публикации совсем не осталось, возникло лишь огромное разочарование и пустота, усилившиеся, когда на мой звонок в редакцию с предложением нового рассказа, мне очень вежливо дали понять, что больше меня у них публиковать не будут, потому что очень много ДРУГИХ интересных авторов и редакция не может устанавливать монополию кого-то одного.

Положив телефонную трубку, я, никогда раньше не курившая, потянулась за пачкой сигарет своего двоюродного брата и уже через несколько минут, то и дело кашляя, выпускала дым в открытую кухонную форточку. Итак, то, к чему я всегда стремилась, оказалось миражом. Несколько открыто-безразличных, приторно-похвальных и завуалированно-колких отзывов, а также ощущение собственной беззащитности – вот и весь результат. Зачем же тогда стоило класть на его достижение столько труда, сил и нервов?

Мне было тяжело, и никто не мог понять меня, но я справилась с этим. Справилась сама. И продолжала писать, хотя и потерявшая розовые мечты, но не утратившая надежд.

Затем я вышла замуж. В Володе меня подкупили две вещи: его любовь ко мне и его привлекательность. Мне нравилось ощущать себя божеством, которому поклоняется такой красавец-мужчина, нравилось в связи с этим ловить на себе завистливые взгляды других женщин. Однако очень скоро я поняла, что брак из подобных соображений – это ошибка. Я никогда не любила Володю, и потому его положительные качества мне скоро надоели, чем чаще он их проявлял, тем больше я раздражалась от этого. Меня злило, что ситуация получалась, будто он такой хорошенький, а я такая «чертова баба», которая ничем не довольна. Поэтому я с радостью начала искать в Володе недостатки, но, даже обнаружив их, я не испытывала облегчения, потому что от его главного недостатка страдаю прежде всего я – он плох в постели. За десять лет, что мы живем вместе, он никогда даже не попытался что-то изменить в нашей интимной жизни, которая каждый раз идет по накатанной схеме: минуту он напоминает голодного новорожденного, дорвавшегося до матери, а еще одну минуту ведет себя так, будто он наглядный пример судороги. Вот и все. Когда его дыхание приходит в норму (очень быстро), он целует меня в щеку и засыпает. Я же до сих пор не могу научиться не обращать на это внимания и так же быстро проваливаться в сон, будто для меня это было всего лишь вечерняя обязанность, такая же обыденная и неинтересная, как почистить зубы. Нет, обычно я лежу с открытыми глазами, будто пытаюсь что-то переждать и успокоиться. Эгоист. Красавчик. Как он мне отвратителен! Может, если бы я его любила, то меня вполне бы и устраивал такой расклад, возможно, я бы чувствовала себя вещью, дарящей ему, любимому, радость и каждый раз преисполнялась бы от этого гордостью и силой. Однако я не испытываю к нему никаких чувств. Чужой человек, попавший со мной в одну лодку. Но неужели он, который клянется мне в любви, не желает подарить мне хотя бы эту радость? Почему? Не знаю, действительно чужой человек. Сколько раз я пыталась что-то изменить в этих устоявшихся, тягостных для меня половых отношениях, что-то доказывала ему, пускала в ход свою неуемную фантазию, сама проявляла инициативу, и он никогда не противоречил мне, но вскоре я поняла, что на самом деле он лишь уступает мне, всегда оставаясь очень сдержанным и сводящим все мои усилия лишь к положению необходимого довеска к его традиционной схеме действий. Крайне разочарованная, я оставила все свои попытки, искренне недоумевая, почему ему самому не надоело такое однообразие. Хотя что от него ждать? Его воображение и желания так же примитивны, как его оргазм!

Так наступило мое разочарование и в семейной жизни. Хотя я продолжала надеяться на личное счастье, но где можно его взять? На примере собственного мужа я поняла, что внешность часто бывает обманчива, и на смазливую улыбку меня теперь было не купить. И хотя я никогда не изменяла своему мужу, я беспрестанно мечтала о встрече с мужчиной, которого бы я полюбила и который бы стал для меня всем. Ради него я бы без сожаления развелась с Володей, я бы... Но что без толку думать об этом, такого мужчины нет в моей жизни, понимаете, нет! Никто не смог разбудить во мне эту любовь, хотя мне так бы этого хотелось!

Не сумев реализовать себя в любви, в творчестве, тоже не дано. Не сумев забеременеть в течение нескольких лет нашей с Володей совместной жизни, я прошла медицинское обследование, результаты которого показали, что я бесплодна.

Муж не бросил меня, не стал относиться ко мне хуже, даже стал еще больше заботиться обо мне, предупреждать каждое мое желание. Я же захотела развестись с Володей, потому что ничто рядом с ним меня уже не держало, да и ему не хотела портить жизнь. Однако тетя убедила меня не делать этого. «Да за такого мужика держаться надо! – возбужденно восклицала она мне.– Не пьет, не гуляет, на тебя молится, где ты еще такого найдешь, где?! Ну разведетесь вы, ну переедешь ты опять ко мне, замуж ты со своими замашками уже не выйдешь, это я тебе гарантирую, ну и на че мы будем жить? Ты же в книжном своем копейки получаешь, а Володька, он с хваткой, без денег ты никогда с ним не сидела. Вот уйдешь от него, а тут, глядишь, и бизнес его пойдет, приведет себе какую-нибудь вертихвостку на все готовенькое, а ты как дурочка будешь куковать здесь одна!»

Действительно, что я теряю, живя с ним? Ладно, пускай все катится по накатанной дорожке, мне уже все безразлично, и ничего я от этой жизни не прошу, потому что знаю, что ничего она мне не даст.

Сейчас мне уже тридцать два года, с Володей мы живем вместе почти десять лет. Он – мелкий предприниматель с огромными и, на мой взгляд, неосуществимыми планами, я по-прежнему работаю продавцом в книжном. Жизнь своей беспощадной рутиной перемолола во мне все надежды и мечты. Я, как и раньше, продолжаю писать рассказы (где-то по два в год), но их не публикуют, и я уже ЗНАЮ, что никогда не стану признанной писательницей. Также я ЗНАЮ, что никогда не встречу того мужчину, о котором мечтала всегда, слишком долго в моей жизни ничего не происходило, чтобы я еще во что-то верила.

Моя жизнь скучная, однообразная, бесцветная. Яркие в ней только мои сны, всегда такие интересные в противовес моему существованию. Мне нравится спать, потому что благодаря своим сновидениям, я погружаюсь в какой-то другой, захватывающий своей неразгаданностью мир. Даже сейчас, поднимаясь утром с постели и зная, как пойдет мой день поминутно, подобно тысячам таких же предыдущих дней, я уже жду ночи, чтобы снова увидеть во сне что-нибудь интересное и новое. Но мне не хотелось бы снова увидеть тот повторяющийся сон с крышей. В свое время я расценивала его как знамение своей будущей удачи, но теперь знаю, что это было заблуждение, и мне горько осознавать это с новой силой каждый раз, когда он опять мне снится.

 

 

Обычно мой рабочий день проходит облепленный фразами типа:

—Девушка, а вот эту книгу покажите, пожалуйста.

—Девушка, а сколько стоит?

—Oй, девушка, а эта помятая какая-то, поменяйте.

Я всегда стараюсь быть вежливой с покупателями, потому что сейчас это модно, а кроме того, я же работаю в КНИЖНОМ магазине. Правда, иногда я все-таки раздражаюсь, когда, например, покупатель начинает изучающе тискать еще не купленную им книгу или, зайдя с морозной улицы, не закрывает за собой вторую дверь, несмотря на вывешенное объявление, просящее об этом.

Сегодня, стоя за прилавком, я очень мерзла в нашем холодном здании, и все мои помыслы были лишь о том, что завтра нужно будет взять кофту потеплей, сейчас же я согревалась мыслями о предстоящем обеде.

Обычно где-то за час до обеденного перерыва все наши скучающие в своих отделах женщины начинали оживать благодаря ожиданию предстоящей трапезы. Как всегда, одна из нас в это время убегает за высокие стеллажи, где скрывается складское помещение и наша импровизированная кухонька, состоящая из электроплитки, стола и нескольких табуреток. Пока «дежурная» варит суп или еще что-нибудь, все мы веселеем в предвкушении, поочередно заглядываем к ней, с удовольствием забывая про свои отделы. Магазин в эти минуты напол­няется аппетитными ароматами, и я порой тайно посмеиваюсь над нашими покупателями, которые, оказавшись в такой атмосфере, видимо, чувствуют себя лишними в этом созданном нами мирке. В ожидании обеда у всех нас поднимается настроение, прибавляется энтузиазма и человеколюбия. Например, однажды Марина из отдела любовных романов, готовя за стеллажами, вдруг испытала такой прилив радости, что неожиданно выбежала в торговый зал с половником супа и на глазах у застеснявшихся покупателей стала, как балерина, подбегать к каждой из нас, чтобы мы, поочередно отхлебнув понемногу, «сняли пробу». Это было нечто!

Сегодня была моя очередь готовить, и я, вскоре оставив свой отдел на кого-то из коллег, сейчас крошила в бульон спагетти, попутно болтая с составившей мне компанию Кэти из отдела нот. Вообще-то Кэти – это Катя, она, обожающая все необычное, требует, чтобы ее называли английским вариантом этого имени, чем вызывает у окружающих отношение к себе как к придурошной. Но на фоне моих знакомых с повторяющимися судьбами и характерами, тридцатилетняя старая дева по имени Кэти весьма нетрадиционна для нашего общества, а потому необходима мне. Кэти, в свою очередь, тоже видит во мне родственную душу, к тому же благодаря дружбе со мной она имеет возможность блеснуть в каком-нибудь обществе, бросив, словно невзначай, фразу, начинающуюся со слов: «А вот одна моя приятельница-писательница...»

И я, и Кэти в этот раз как никогда с нетерпением ждали окончания рабочего дня, потому что сегодня вечером единственный в нашем городе театр давал премьеру, и мы, конечно же, не могли пропустить эту возможность вырваться из оков обыденности.

Театр! Место, где маски узаконены! Как мне не терпелось попасть туда! Все мое существование в этот день было сведено к ожиданию предстоящего вечера, когда хоть какие-то впечатления появятся в моей размеренной жизни.

Казалось, что время текло медленно, но когда долгожданный вечер уже наступил, у меня было такое ощущение, что весь сегодняшний день пробежал очень быстро, неминуемо сводясь к своей цели – к премьере.

Мы с Володей разделись в гардеробе, в театре было уже многолюдно. Через холл мы направились к зрительному залу. Если я видела кого-нибудь из знакомых, то улыбалась и кивала им, или же останавливалась, перебрасываясь любезными фразами – для меня представление уже началось и я чувствовала себя великолепно, потому что светские тусовки одинаковы везде – даже различаясь в размахе, они сходны на уровне человеческой природы, а это в них главное. Мы стали усаживаться на свои места в зале, и я поймала себя на том, что непритязательным взглядом постоянно отыскиваю знакомых, словно это еще больше заполнит мою копилку впечатлений. Володя напротив чувствовал себя неуютно – еще бы, ведь сразу видно, что он всего лишь приложение ко мне!

Уже через двадцать минут после начала спектакля мое настроение кардинально переменилось. Спектакль был провальный. Неудачно была выбрана пьеса, множество факторов в постановке не позволяли раскрыть персонажей, все действо сводилось к какой-то вялой комедии, я почувствовала себя обманутой. Захлебнувшаяся от обиды за театр, я сидела, отрешенно глядя на сцену, и судорожно думая о том, что неужели мне придется сидеть здесь еще полтора часа?! Почему, почему можно представить публике сырой спектакль?! Почему взамен этому спектаклю в моей жизни нет других развлечений?! Почему я должна терпеть, а не жить?!

Я почувствовала, что зверею и раздраженно заерзала в своем кресле; на сцену я, разочарованная, смотрела уже с нескрываемым презрением. Там в это время один переигрывающий актер отмочил какую-то на редкость пошлую и несмешную репризу. Зрительный зал расхохотался и, что меня потрясло, расхохотался искренне! Неужели им это смешно? И мой муж тоже смеется! Баран! Тупой и примитивный! Насколько я уже переросла его! Как душно мне в этом обществе, где затасканные безвкусные шутки могут рассмешить кого угодно!

Мне стал противен этот зал, все зрители вдруг стали раздражать меня. Единственный человек, на которого я здесь смотрела с облегчением – это Кэти. Она пришла одна, но веселая и кокетливая, однако сейчас, сидя на два ряда выше меня, глядела на сцену с нескрываемой горечью. Молодец! Хотя бы один нормальный человек в этом сборище примитивов! Особенно меня раздражали сидевшие передо мной две любовные парочки старшеклассников, этакая «золотая молодежь» – чистенькие, красивые, хорошо воспитанные и с похотливыми взглядами друг на друга. От деланной правильности и похотливой истомы этих парочек на меня веяло ужасной скукой. Может, кому-то и по душе такая любовь, но только не мне. Для меня любовь – это огонь! Огонь, рожденный от столкновения взглядов, от прикосновения тел! Для меня любовь должна быть всегда безумная, с надрывом, полная импульсивности и порывистости, но при этом, чтобы в душе было тихо и спокойно, как в блаженной долине!

Мечты... Почему рядом со мной сидит этот кретин?! Почему в моей жизни нет человека, с которым вдвоем мы, половинки, составляли бы одно целое?! Почему я не могу быть счастливой?! Почему, почему, ну почему же?! Ответов нет, только одна безысходность...

Опустошенная, озлобленная, я с трудом досидела спектакль до конца, с горечью размышляя о своей жизни. Когда актеры произнесли свои последние реплики, я вдруг поняла, что настоящее представление сейчас только начинается.

Сначала зал взорвался аплодисментами и криками «Браво!» Не идя против волн толпы, я, хотя и беззвучно, но тоже стала «хлопать» в ладоши, хотя мне и было противно даже имитировать это. Но я еле сдержалась от хохота, когда весь зал вдруг ВСТАЛ! Все эти лицемеры, закрывая глаза на то, что спектакль был отвратительный, стояли со сделанными восторженными улыбками и с остервенением били в ладоши. Ну, конечно, ведь все эти мещанские сливки провинции шли на ПРЕМЬЕРУ, дамы для этого заранее настирывали свои якобы выходные платья, все были настроены на незабываемое зрелище, так почему же тогда не обмануть себя и не делать вид, что все действительно было потрясающе? В конце концов, ведь показывают же по телевизору, как российская интеллигенция, стоя, аплодирует, например, Плисецкой или Ростроповичу, а чем здешние господа хуже? И ведь тоже хочется приравнять себя к ТОЙ публике! Для меня было настолько отталкивающе это лицемерие, что я даже демонстративно не встала. Три безмозглые барышни, с готовностью вскочившие, чтобы аплодировать стоя, стали кидать на меня взгляды удивленных куриц. Володя, вставший с аплодисментами, как все, попытался шипеть на меня, но я, как обычно, уничтожила его взглядом, и он больше не смел возражать. Мне же теперь все это казалось более чем смешным, тем более я наслаждалась тем, что я выделялась из этой неприятной мне толпы. Когда же на сцену из зала сутуло побежали маленькие девушки с букетами, а одна потертая актриса, игравшая молодую секретаршу, получив эти цветы, стала кидать их в зал, я уже просто заливалась смехом. Шоу! Где люди, там всегда шоу!

Из театра я вышла очень потерянная, оскорбленная. Хотелось побыстрей добраться до дома, перекусить и лечь спать. Спать... Мне снова приснится что-нибудь...

По-металлически холодная луна на черном небе словно поторапливала меня в уже открывавшееся царство ночного сна.

— Пойдем быстрее,– приказала я Володе. Хотя в принципе я иду одна, но физически все же вдвоем с ним.

Володя шел молча. Позади убыстряющеся поскрипывал снег, и вскоре какая-то парочка уже обгоняла нас. Женщина в дорогой шубе, державшая за локоть мужчину, мельком глянула на меня, пригляделась и вдруг воскликнула:

— Насть, это ты что ль?

Я тоже пригляделась к ней. Наши спутники повернули на нас головы.

— Ой, Лен, а это ты? – я узнала школьную подругу.– Мы сколько с тобой не виделись-то, кошмар!

—Ты как хорошо выглядишь!

—Спасибо, ты тоже!

— Это моя школьная подруга! – объяснила Лена своему спутнику, а затем объяснила мне, указывая на него: – А это мой муж!

Я посмотрела на этого мужчину. Он был очень привлекательным и с невероятно густым, тяжелым взглядом, словно признающим, что он – стихия, готовая взорваться в любую минуту миллионом неожиданностей. Мне показалось, что несколько секунд я была заворожена...

— А это мой,– поспешно указав на Володю, сказала я.

Все мы на ходу вдруг стали оживленно разговаривать, возникла веселая непринужденная атмосфера.

— А вы случайно не из театра? – спросила Лена, словно ее только что озарила догадка

—Да, выкинули вечер! – отмахнулась я.

—Ничего себе выкинули! Такая премьера! – громко воскликнула Лена.– Мы ведь тоже оттуда! Надо приобщаться к искусству!

Так, кажется, с Леной мне все становится ясно. Радость от встречи стала исчезать.

— Да уж, искусство – ничего не скажешь! – с сарказмом вмешался ее муж.– Бездарная режиссура на сцене и сборище мещан в зале! Спектакль вообще был провальным, а единственное, что было интересно, так это когда вся эта лицемерная толпа вскочила, чтобы хлопать стоя, выдавая белое за черное! Вот это и было шоу, которым я наслаждался.

Простите, я ослышалась или уже сплю?

Я потрясенно посмотрела на этого мужчину. Он явно был доволен своим интеллектуальным превосходством над окружающими и над нашей группкой в том числе. Ага, но ты еще не знаешь МЕНЯ!

— Володя, Володя, а вам понравился спектакль? – затараторила Лена, ища союзника.

— Он был прикольный!

Идиот, начал меня позорить перед этим мужчиной!

— Да, нам понравился,– снова подтвердил Володя.

— Тебе понравился! – вдруг с испуганной агрессией выкрикнула я, не успев проконтролировать себя.

Лена и ее муж удивленно взглянули на меня. Особенно ее муж.

— Да хороший был спектакль, че вы говорите! – после непродолжительной паузы весело воскликнула Лена.

В этот момент мы уже подходили к нашему дому.

— Заходите как-нибудь на чай,– пригласила я их для приличия,– мы вот в этом доме живем.

—Правда?! – удивленно воскликнула Лена.

—Ну да.

—II мы здесь живем!

—Как здесь?

—Да мы переехали сюда неделю назад!

—Да ты что? И мы не виделись?!

Так, значит, в квартиру этажом ниже нашей переехала именно семья Лены? Одна соседка что-то говорила мне о новых жильцах, но я так и не видела их до этого момента.

По подъезду наши семьи поднимались вместе, возбужденные таким неожиданным совпадением и ощущением чего-то нового и обнадеживающего в жизни. Мы весело распрощались со словами, что теперь будем встречаться часто.

Когда я уже ложилась спать, Володя вдруг стал ко мне приставать. Ах да, сегодня же суббота, он всегда занимается сексом вечером этого дня.

—Володя... Я устала...– недовольно попыталась отстранить я его от себя.

—Ну ладно тебе, королева моя,– прошептал он, вжимаясь своим лицом в мою шею.

Я как можно выше запрокинула голову на подушке, чтобы не видеть мужа, и уже хотела дать ему безжалостный отпор, но неожиданно вспомнила о новом соседе...

Сосед... Он заинтриговал меня, взволновал... Я закрыла глаза, что­бы лучше его представить...

 

 

Домой я из своего книжного просто бежала.

Отлично, мусорная машина еще не приехала, люди с ведрами уже стали собираться, я успела!

Я быстро поднялась на свой этаж и открыла квартиру. Володя был уже дома.

—Давай быстрее мне ведро с мусором! – возбужденно прокричала ему я, стоя на пороге.

—А я его уже в обед вынес, в соседний контейнер,– с готовностью ответил мне он.

—Как вынес? – не поверила я.– Что, никакого мусора вообще не осталось?

— Ну, конечно, любимая.

Мое настроение мгновенно испортилось.

— Кто тебя просил? – закричала я на него.– Кто?! Зачем ты это сделал?!

— Да что я такого сделал? Я хотел помочь тебе, милая...

— О, замолчи, замолчи! Я не могу тебя слышать, видеть! – кипя от раздражения, закричала я. Со злостью я стянула с себя сапоги и швырнула их в сторону, сама же побежала в зал, на ходу скидывая пальто и шапку на пол. В зале я упала на диван лицом вниз, и меня вдруг прорвали рыдания.

Я почувствовала, как Володя осторожно вошел в комнату.

— Я не знал, что тебя это так расстроит, я...

— Пошел ты на фиг со своими медвежьими услугами! Как ты мне надоел, идиот, придурок, зачем ты мне сдался?!

— Настя, я люблю тебя...

Я почувствовала, что сейчас взорвусь от отвращения к этому человеку.

— Убирайся! Оставь меня одну! – что было силы закричала я мужу, повернув к нему заплаканное, с размазанной на глазах тушью лицо.

Он тихо вышел из комнаты.

— И закрой дверь сюда! – приказала я ему вслед.

Он сделал это, и я сразу же подбежала к окну. На улице в это время уже подъехала мусорная машина, и среди людей, вытряхивающих ведра в опущенный контейнер, я отыскала взглядом своего Соседа...

Кажется, ты так близко, но я не могу быть с тобой... У меня нет повода выйти к мусорной машине, единственному месту наших встреч. Я невольно улыбнулась сквозь слезы нелепости ситуации – свидания в окружении мусорных ведер. Действительно, смешно. И грустно.

Я помню, как на следующий вечер после спектакля мы с Соседом встретились, ожидая мусорную машину на углу дома. Мы разговорились. Мне было очень интересно с этим человеком, но вскоре приехала «мусорка», мы вытряхнули ведра и, еще пройдя несколько лестничных пролетов в подъезде, распрощались. Сосед выносил мусор каждый день, потому что вместе с женой они делали ремонт. Меня тянуло к Соседу, и потому я прикладывала все усилия, чтобы тоже каждый день набирать хотя бы по полведра мусора, и таким образом иметь повод выйти вечером на улицу.

Таких людей, как Сосед, я еще не встречала никогда. Он был наблюдательный, ядовитый, весь излучающий какую-то таинственную силу, но вместе с тем порой предстающий на удивление ранимым и добрым.

На работе и дома я стала постоянно думать о Соседе и ждать вечера, когда снова смогу встретиться с ним. Вскоре я поняла, что безумно люблю его.

Такого в моей жизни раньше не было никогда. Я просто была сбита с ног своим вспыхнувшим чувством. Именно о таком мужчине, как Сосед, я и мечтала всегда. Он удивительный, потрясающий человек, теперь я даже не представляю, как раньше могла жить без него. Мне так прекрасно с ним общаться! Находясь рядом с ним, я чувствую в своей жизни смысл. Я хочу быть с ним всегда!

А возможно ли это? Он женат, у него сын-первоклассник, он связан обязательствами. Захочет ли он развестись ради меня с Леной? Испытывает ли он вообще что-нибудь ко мне? Да, я вижу, что ему нравится общаться со мной, но может и не больше? Я бы спросила его об этом прямо, но это уже будет означать, что я требую нового уровня наших отношений, а готова ли я к этому? Смогу ли я увести мужчину у своей подруги? Смогу ли я разрушить чужую семью? Смогу ли я причинить боль моему примитивному Володе?

Пока я не отвечу для себя на все эти вопросы, я не смогу признаться Соседу в любви. А ответить на эти вопросы мне очень трудно, мне кажется, что я даже не в состоянии сделать это, ведь я должна решать не только за себя, а сразу за две семьи. Мне очень тяжело и страшно.

 

 

Я не могу, не могу без него! Идут дни, а я так и не в состоянии ничего решить для себя, только каждый вечер как можно раньше выхожу с мусорным ведром, чтобы увидеть его. Я заметила, что уже и он выходит с неполным ведром, но все же выходит, и мое сердце трепещет от вселяющихся в него надежд. Также я заметила, что пенсионерки из нашего подъезда, тоже постоянно ожидающие мусорной машины, теперь кидают на нас многозначительные взгляды. Неужели от нас так веет любовью?

Мне уже мало таких встреч, я хочу его всего, но не могу ни на что решиться.

Жизнь превратилась в какое-то бесконечное тягучее ожидание и только сны, только сны снова спасают меня.

Недавно мне приснилось, что я захожу в квартиру Соседа, и он лежит в постели, но так, что весь под одеялом и видна только одна голова. Мне кажется, будто он болен. Вдруг откуда-то появляется Лена и молча протягивает мне какой-то ключ. Я чувствую, что она безмолвно просит меня помочь Соседу...

Когда я проснулась, я тут же схватила сонник. Сначала стала смотреть значение постели. «Мужчина, чье внимание Вы хотите на себя обратить, давно к Вам неравнодушен, но из-за неуверенности в себе стесняется показать это» – прочитала я в брошюре. Фантастика! Я не могу поверить! Нет, это не может быть совпадением! Я судорожно стала искать на страницах значение ключа. «Вступление в замужество»,– безапелляционно определил сонник. Сначала просто-таки обалдев от прочитанного, я начала затем, подпрыгивая и визжа от счастья, бегать по квартире.

«Таких совпадений не бывает, это вещий сон!» – не сомневалась я. На работе рассказала его Кэти.

— Конечно, вещий,– невозмутимо согласилась она.– Я читала, что у всех сексуально неудовлетворенных людей очень развиты экстрасенсорные способности, потому что там одна энергия как-то превращается в другую. У меня, к примеру, вообще каждый сон сбывается! Я чувствую все!

Однако вскоре мой оптимизм от этого сна прошел, потому что у меня стали появляться другие не менее обнадеживающие сны, а в моей жизни ничего не происходило, и я перестала верить своим сновидениям.

Мои чувства настолько переполняли меня, что вскоре они выплеснулись на бумагу.

У меня в голове сложился замысел, и я начала писать роман о непростой любви. Все мои рассказы, которые я написала до этого, теперь мне показались слишком поверхностными, сейчас мне хотелось изведывать человеческую душу на такую глубину, которую может раскрыть только любовь. Любовь... Что она для меня? Отсутствие счастья, переизбыток чувств, нагромождение снов, невероятные хитросплетения между моей реальной жизнью и вымышленными персонажами? Все это меня сводит с ума... Порой мне кажется, что я УЖЕ сумасшедшая.

 

 

Чем больше я живу, тем чаше меня ни с того ни с сего вдруг начинает разбирать истерический смех. Меня может рассмешить даже абсолютно нормальная вещь, причем именно своей «нормальностью». Но обычно я не могу сдержать истерического смешка, когда на меня обрушивается какая-нибудь пакость со стороны людей или собственной жизни.

Недавно у меня появились некие подозрения, но, не будучи в них уверенной, я словно вся окаменела и пребывала в таком состоянии до тех пор, пока гинеколог в женской консультации не сказала мне, что я беременна. Все мои страхи и опасения тут же вырвались на свободу в виде глухого, икающего, истерического смеха.

Домой я шла, продолжая беззвучно и сдержанно смеяться. Прохожие видели мою широкую улыбку, мои несчастные глаза и не могли меня понять, из-за чего испытывали ко мне неприязнь и уважение.

Недавно я решила, что признаюсь Соседу в любви, буду бороться за наше с ним счастье... И вот теперь выясняется, что скоро у нас с Володей будет ребенок. Как я хотела этого ребенка раньше, сколько надежд связывала с ним! После уверенного решения врачей о моем бесплодии, я была в глубокой депрессии и смогла выбраться из нее, лишь убедив себя, что без детей жить легче и лучше. Поэтому, забеременев теперь, я испытала потрясение. Сейчас я уже не хочу ребенка, мне действительно легче и лучше без него, но пойти на аборт я не могу – слишком много в свое время мечтала об этом ребенке. И вот теперь придется снова рушить все в своем мировоззрении, снова кардинально менять свои внутренние убеждения, снова страдать... Почему, почему в моей жизни мечты осуществляются только тогда, когда становятся мне ненужными и обременительными?

А как повлияет беременность на мое решение бороться за Соседа? Я опять была в растерянности.

Я устала пытаться что-то понять одна и потому, когда мы с Соседом опять встретились, ожидая мусорную машину, я вдруг сообщила ему без всякой связи с предыдущим разговором:

— А я беременна.

Он обескураженно посмотрел на меня, потом, как мне показалось, поник, после чего произнес:

— И Лена беременна тоже.

Пауза. И затем мой фирменный истерический смешок.

— Прямо «мыльная опера» какая-то! – с нездоровым сарказмом ввернула я.

— А причем тут «мыльная опера»? – тихо спросил Сосед.

— А то ты не понимаешь? – вдруг зло отрезала я и поспешила к подъехавшей «мусорке» вытряхнуть ведро, после чего, не дожидаясь Соседа, побежала домой.

Это рок! Это судьба! Как тут не станешь фаталисткой! Мы не должны быть вместе, все против этого! Но без него я не могу! Что делать? Как спасаться? Я знаю как. Спасение в моем романе! Так, финал я сделаю трагическим. С надеждой или без? Без. Убью главную героиню? Да. Как? Собью автомобилем. Отлично, а что этому будет предшествовать? Она будет торопиться к своему любимому на первое свидание и не заметит машины за поворотом. А может, она сама бросится под колеса? А может, за рулем будет сидеть он? А может... Да тихо, мысли! Поскакали уже! Не путайте меня! Отойдите, дайте разобраться во всем этом ворохе, чтобы не продешевить!.. Так, спокойно, я уже ничего не соображаю, я уже в состоянии аффекта, я работаю...

Теперь вся моя жизнь подчинена только роману. Пишу, пишу, пишу... Живу чужими жизнями, примеряю различные маски, постепенно привыкаю к ним и начинаю носить их сама, превращаюсь в актрису, запутываю окружающих, уже не различаю, где вымысел, а где реальность, и не могу выбраться из этой паутины, погружаюсь в депрессию и получаю от нее кайф, пишу и потому живу...

Сегодня я возвращалась с работы, размышляя над финальной сценой романа. Что испытает моя героиня в те секунды, когда осознает, что сейчас погибнет? Как мне наиболее достоверно передать это читателю?

В этот момент я переходила опасный перекресток. Она, наверно, будет переходить его так же. Я задумалась и услышала сигнал автомобиля. Я обернулась. На меня мчался дребезжащий серый «Москвич». Она, наверно, обернется точно так. Что она испытывает? То же, что и я. Что испытываю я? Думаю о своем романе. Подождите, на меня уже машина несется! Я должна отскочить в сторону! Но я не успею! Уже бы успела! Но сейчас-то я точно не успею! А может, отскочить вперед?  А может, лучше назад? Но я не успею!

Вдруг меня словно обожгла мысль о своем ребенке. Он такой беззащитный... Я должна защитить его! Я люблю его! Я...

 

 

— А меня не волнует, что за фильм там идет! Выключите, я сказала! Тихий час для всех! И позвоните родным, чтобы сегодня же этот телевизор унесли! Я прослежу! – пышущая здоровьем и злобой сестра-хозяйка вышла из нашей палаты, громко хлопнув дверью.

Откуда только берутся такие змеи? Особенно в больнице, где пациентам так нужна поддержка. Другое дело, если бы весь персонал был такой, как Валентина Николаевна, хирург. Вся наша палата ее обожает. Умная, оптимистичная, деятельная. Всегда все объяснит и расскажет и разговаривает с тобой так по-свойски, будто на лавочке около дома. На меня это так хорошо действует...

— Ну че, Насть, мы ведь тебя порезали,– сказала она мне, как я помню, на следующее утро после моей первой операции, когда я уже отошла от наркоза, нестерпимых болей и обволакивающего ужаса.– Кое-что удалили, но ты умирала, у нас не было выхода.

У меня было ужасное самочувствие. Я смотрела на доброжелательную Валентину Николаевну, бледного Володю рядом, просторную палату, залитую светом и погрузившуюся в тишину, потому что другие женщины-пациентки прислушались.

Кое-что удалили?.. Естественно, я ведь чувствую, что у меня вся брюшная полость распахана. Но подождите, давайте все по порядку.

— Я не поняла, что с ребенком?..– пробормотала я.

Лицо Валентины Николаевны ничего не выражало. Она только взяла меня за руку и отрицательно помотала головой.

...Завтра у меня третья, последняя операция. Я уже три недели в больнице. Нужно отлежать еще неделю. Кажется, что это не кончится никогда, а что в таком случае испытывает одна старушка из нашей палаты, которая в больнице уже полгода?

После несчастного случая я потеряла ребенка и теперь уже действительно навсегда утратила возможность забеременеть (именно с этим функциональным изменением в моем организме связано такое количество операций). В остальном же все обошлось благополучно, но я этого не ощущаю. Я чувствую себя убийцей, что убила не столько зарождавшуюся внутри меня жизнь, сколько частичку самой себя, потому что меня не покидает чувство какой-то невосполнимой потери, ощущение пустоты в собственном теле. Иногда вдумаюсь в то, что я могла получить, но потеряла, и тогда мне хочется кричать, биться головой о стенку, сойти с ума, чтобы не понимать происшедшего.

К моим душевным страданиям примешиваются еще и физические. Первую операцию мне делали под общим наркозом и, когда уже в палате я пришла в себя, мне казалось, что операция только началась – такие режущие боли проснулись во мне. Вторую операцию мне делали под местным наркозом. Как проходила первая, я не помню, потому что спала, а эту операцию мне предстояло перенести, находясь в здравом сознании. Помню, как медсестра привела меня в пустую и холодную операционную, уложила меня, почти голую (лишь в одной рубашке), на стол. Так я лежала минут десять, наблюдая, как за окном качаются на заснеженных ветках снегири. Потом пришли две молоденькие медсестры и где-то в другом углу начали, хихикая и обсуждая своих женихов, гулко открывать какие-то пузырьки, звонко кидая металлические крышки в пустое железное ведро.

Я подумала, что все эти детали нужно запомнить, чтобы потом отобразить в каком-нибудь романе.

Затем ко мне подошел медбрат-практикант и стал молча растирать мою предоперационную область чем-то холодным. Невыносимо холодным. Даже жгучим. По запаху я поняла, что это спирт. Видимо, он был настолько крепкий, что стал беспощадно жечь мою нежную на внутренних сторонах бедер кожу. От усиливающегося жжения я широко раскрыла рот и что было силы зажмурила глаза, словно беззвучно крича.

Вдруг появились врачи, операционная ожила, я испугалась. Медсестры стали привязывать мои руки и ноги к поручням, перекинули край простыни через горизонтально протяженный над моей грудью штырь, чтобы я не видела, что будут делать с моим телом.

Появилась Валентина Николаевна, сказала мне что-то хорошее и ободряющее, а затем отошла, чтобы начать операцию. Я пыталась вслушаться в слова врачей и поняла, что сейчас мне сделают местное обезболивание. Я почувствовала, как медленно и глубоко входит в мою промежность длинная игла шприца... Я напрягла свои привязанные ноги до дрожи, стала вертеть головой в разные стороны, не выдержала и застонала. Для меня это был самый страшный момент операции. Потом была другая боль – или тупая, или обжигающая, или накатывающая... я терпела.

Когда эта операция была уже позади, я все равно не могла расслабиться, потому что знала, что через неделю (а сейчас уже завтра) будет еще одна подобная. Мне ужасно страшно, мне не хочется переживать этот ад снова, но я опять вынуждена считать минуты до него.

Володя старается поддерживать меня, как может. Приносит множество дорогих продуктов, модных журналов, но я ем без аппетита и читаю без радости. Сегодня Володя раскрыл мне сюрприз, которым уже давно интриговал меня. Дела в его бизнесе пошли настолько хорошо, что он купил квартиру в Москве и сейчас там уже заканчивают ремонт, чтобы успеть к моей выписке из больницы. Москва... Володя смотрел на меня такими любящими глазами, что было ясно – он готов подарить мне весь мир. Но за что? Я ведь не люблю его, ничего не даю ему. Неужели я и так делаю его счастливым? Не понимаю. Что такое любовь, что? Я не знаю, не знаю... Любовь...

Все эти мучительные недели в больнице я спасалась только мыслями о Соседе. Я заметила, что, когда мне плохо, я всегда ищу утешения в мыслях о нем. А в этой больнице мне очень плохо, очень тяжело... я думаю о нем беспрестанно, бесконечно... Как мне плохо сейчас! Разве можно сравнить эти страдания с теми, что были у меня до несчастного случая? Все мои сомнения – такая ерунда, теперь я это понимаю! После выписки из больницы я сразу же скажу Соседу, что люблю его и хочу быть с ним вместе. Я знаю, что он выберет меня, а не Лену. Своим уходом к Соседу я сделаю очень больно Володе, откажусь от Москвы – но Сосед мне дороже этого! Скорей бы меня выписали,  чтобы я сделала все, что решила. А сейчас... Сейчас Сосед мне снится каждую ночь! Сон дарит мне счастье, которого в действительности у меня нет. Сегодня мне приснились зеленые просторы с впадинами и холмами, на одной из возвышенностей, как-то причудливо сгорбившись, сидел Сосед, и я словно приближалась к нему. Неожиданно между нами возникла Лена, она покачивалась на месте как надувной шарик, но через небольшой промежуток времени она стала растворяться в воздухе, пока не исчезла совсем. В следующее мгновение мы с Соседом сплелись и оказалось, что мы подходим друг другу как две детали, которая каждая сама по себе не представляет из себя ничего, а вместе превращаются во что-то большое и единое. Наши тела были словно специально созданы друг для друга, мы превратились в единое целое. Я чувствовала себя восхитительно, и я уже не обращала внимания на то, что вокруг меня, хотя и ощущала, что окружающий меня мир светел и великолепен.

После такого сна я проснулась в чудесном настроении. В соседней палате играло радио, в нашей одна из женщин негромко помешивала ложкой чай в стакане и приглушенно переговаривалась с другой больной. Я лежала на своей койке на боку и глядела на шершавую выкрашенную бежевой краской стену. Я вспомнила сон, думала о Соседе и не могла сдержать сентиментальные слезы. Такое странное блаженное ощущение... Неужели это и есть счастье?

 

 

Свобода! Больница осталась позади, сегодня меня наконец-то выписали. Сколько страданий, боли, ужаса я пережила за последние недели. Даже трудно поверить, что теперь это позади. Впрочем, мои душевные страдания не прекратились, я до сих пор чувствую себя потерянной, до сих пор страшусь будущего и не знаю, к какому берегу мне примкнуть.

Володя опаздывал на работу и, когда довез меня до подъезда нашего дома (с какой радостью я вновь увидела свои родные места!), я убедила его, что поднимусь сама и что он должен торопиться на работу. Честно признаться, меня не волновало, опаздывает он на нее или нет. Мне просто хотелось подниматься по лестничным пролетам одной. Чтобы остановиться у квартиры Соседа.

Я так и сделала. Стояла около его двери, пыталась понять свою разрывающуюся от сомнений душу, не знала, что делать. Прислонившись спиной к стене, я простояла у его квартиры около часа. Зачем? Чего я ждала? Чего-то.

Я медленно побрела на свой этаж. Наша квартира была полупуста, Володя уже перевез многое в Москву. Мне оставалось упаковать только свои личные веши.

Я легла ничком на диван и зажмурила глаза. Как меня измучила эта любовь! Зачем она дана? Как я устала!

Что же мне делать? Еще в больнице я решила признаться в своих чувствах Соседу. Я... Я сделаю это. Только завтра, когда помоюсь и приведу себя в порядок. Сейчас же я чувствую себя разбитой, у меня даже разболелась послеоперационная область. Как тяжело... Нужно попытаться заснуть. Сон для меня – избавление от всего.

 

 

На следующее утро я проснулась бодрая, голодная и в прекрасном самочувствии. Володя сказал, что в Москву мы уезжаем уже завтра вечером. Потрясающе! Наконец-то осуществится моя мечта! Москва!

Неожиданно я вспомнила о Соседе и вдруг с удивлением обнаружила, что он мне совершенно безразличен. Не может быть! Но это так! Я ничего не испытываю к нему и будто никогда не испытывала!

Кажется, я понимаю, что произошло. Последние недели моя любовь к Соседу горела невиданной силой, такой бесконтрольной, что испепелила саму себя, она перегорела в своем неистовстве. Осталась только зола. Удивительно, но я даже не сожалею об этом. Я чувствую себя излечившейся и почти счастливой. Меня ждет Москва, новая жизнь, весь мир! Я готова!

 

 

Как только мы с Володей въехали в Москву на нашем автомобиле, она сразу же вызвала у меня восторг! Затем восторг у меня вызвала наша новая квартира, которая оказалась изумительной! Мы с Володей отдохнули, потом он поехал в фирму, в которой теперь будет работать, а я выскочила на улицу с твердым намерением бродить по городу моей мечты до наступления ночи.

После моей привычной провинции Москва мне показалась другим миром – ярким, живым, многоликим. В ней было столько красоты, разнообразия, жизни! Я впитывала эту долгожданную атмосферу пестрого и бурлящего мира и ощущала себя счастливой, однако, под вечер, чувствуя усталость от избытка впечатлений, моим самым большим желанием было вернуться в свой родной городок, в свою старую квартиру, увидеть своих друзей, соседей, коллег, оказаться в своем мире! Здесь я чужая, здесь я не нужна никому, здесь все для меня незнакомое и далекое! Кругом потоки людей, на широких магистралях тянутся бесконечные ряды гудящих автомобилей, метро грохочет своими локомотивами так, что у меня сердце уходит в пятки (после несчастного случая я даже дорогу не могу переходить без дрожи, не говоря уже о поездах). Какая я лишняя здесь! Я уже не хочу жить в этом городе, он мне чужой! Мне здесь страшно! Город моей мечты тоже оказался миражом! В моей жизни одни обманы и разочарования, в ней нет ничего настоящего.

Наконец-то я добралась до нашей квартиры. Володя уже приехал и волновался. Он приготовил мне ужин из каких-то диковинных полуфабрикатов, я включила телевизор. С экрана на меня обрушилось десятка два незнакомых телеканалов, я снова испытала растерянность и испуг и, судорожно нажимая кнопки, отыскала родное ОРТ. Как я буду жить завтра и всю свою жизнь дальше, я не знаю.

Но ведь я хотела этой новой жизни...

 

 

Роман!

Через несколько дней моего затворничества в нашей квартире я поняла, что если не хочу потеряться в этом сумасшедшем городе, то должна почувствовать себя реализующейся личностью. А реализоваться могу только через любовь или творчество. Любви у меня нет, остается творчество.

С того дня, как меня сбил автомобиль, я больше не написала ни строчки, но после всего пережитого в моей голове вдруг сложилась новая и гениальная концовка моего романа. Если уж я попала в эту Москву, то стану здесь звездой! Я закончу свой роман, и он сделает меня знаменитой!

Я опасаюсь только одного: в этом романе я описываю те же чувства, что испытывала к Соседу и, работая над книгой, боюсь разбудить эти чувства в себе снова. Я не хочу опять страдать из-за неосуществимой любви, не хочу снова оказаться в этой зависимости, с которой еле справилась. Описывая в романе многие моменты из моей реальной истории любви к Соседу, я не хочу разбередить старые раны. Но ХОЧУ написать этот роман. Я опять в сомнениях.

И все-таки я рискну...

 

 

Декабрь 1997

—Ну, ты узнала, какой у него номер телефона! – нетерпеливо выкрикнула я в трубку.

—Да подожди ты, это уже не имеет никакого значения! – осадила меня Кэти.

—Как не имеет? Почему?

—Он с семьей, оказывается, переехал.

—Ты что? Он не мог переехать!

—А вот представь себе, что мог. Я собралась с мыслями.

—Куда он переехал и когда?

— Ну, с квартиры они съехали, как мне сказали, где-то с полгода назад, а куда — никто не знает.

— А... как же найти его! – растерянно пробормотала я.

— Да, уж, наверно, никак! – Кэти немного помолчала и затем продолжила с какими-то усиливающимися стервозными нотками в голосе: – Ты, Насть, уж больно много хочешь от жизни. И писательницей стала известной, и живешь там как сыр в масле катаешься, а теперь ей еще и романтическую любовь подавай! Не слишком ли жирно для одной-то?

—Ты что, мне завидуешь что ли? – настороженно спросила я eе.

—А че мне проституткам завидовать?

—Что?

— Что слышала. Шлюхи хоть тело продают, а ты душу. Я ведь читала твой роман, там сразу понятно, что ты про себя все писала. И как ты такому хорошему мужу изменила с этим кобелем-соседом, и как своему ребенку не дала родиться из-за этого. Ну ладно уж ты такая падшая, я тебя судить не буду, но зачем же все грязное белье-то на всеобщее обозрение вытаскивать, а? Какой ты гонорар получила за эту свою проституцию?

— Эх, ты и дура!

—Может, я и дура, зато ты вообще чудовище, а не человек! Ты ненормальная! Таких, как ты, нужно изолировать от общества! Тебе же кто-нибудь будет душу открывать, ты посочувствуешь, а потом станешь в своем продажном романе это описывать! Если бы...

—Да пошла ты на... – крикнула я в трубку и изо всех сил швырнула ее на телефонный аппарат.

Я – звезда! Не хватало мне еще выслушивать лепет каких-то ничтожеств! Меня снова потянуло курить! Нет, я так и не смогу бросить. Я не выдержала и достала из верхнего ящика трюмо распечатанную пачку сигарет, отыскала зажигалку.

Мой Сосед переехал, исчез. Где он сейчас, где? Я так люблю его! Почему я не действовала тогда, когда могла? Почему была такой дурой и не понимала, что теряю?

Когда я дописывала свой роман, мои чувства к Соседу снова ожили во мне. Я снова попыталась их перебороть, уже просто не желая этой любви, которая приносит мне одни страдания.

Я завершила роман и сосредоточилась на его публикации. Ни одно издательство мою рукопись не приняло. Тогда Володя нашел какое-то коммерческое предприятие с собственной типографией, уплатил ему весьма значимую сумму, и оно выпустило мой роман.

Я подружилась с одной женщиной из соседней квартиры, а она оказалась уважаемым литературным критиком. Прочитав мой роман, она сразу же дала на него хвалебную рецензию в «Комсомольской правде». Несколько враждебно настроенных к моей подруге критиков сочли необходимым дискредитировать ее рецензию своими ужасными отзывами о моем романе. Затем один модный журналист углядел в этой «травле» на мою книгу очередную для себя возможность выделиться и в противовес всем написал статью, в которой представил мою книгу как «спорную и потому действительно гениальную».

Я всегда очень нервничала на любую, даже самую положительную заметку о моем романе, но никогда, особенно читая ругательные отзывы, не забывала, что это бесплатная реклама, с которой мне несказанно повезло. И я не ошиблась. Одно молодое, но бойкое издательство, привлеченное всей этой «мышиной возней» в прессе, заинтересовалось моим романом и предложило мне переиздать его в более качественном оформлении и большим тиражом. Кроме того, они заключили со мной контракт, по-которому я должна написать для их издательства еще три книги в течение следующих пяти лет. Правда, гонорары мне были предложены мизерные, но, благодаря мужу, я и так была финансово обеспечена.

После выпуска второго издания моего романа, меня стали приглашать на всевозможные светские «тусовки» в ночных клубах и ресторанах. Там на различные юбилеи и презентации собирались певцы, актеры, телеведущие, фотомодели, маги, и для полного светского «набора» еще требовалась МОДНАЯ свежая писательница и таковая роль была уготована мне. Я с удовольствием посещала все вечеринки, с головой окунулась в мир, о котором всегда мечтала, светские хроникеры вызнали, что я никогда не могу отказать им сфотографировать себя, и потому мои фотографии стали регулярно появляться в репортажах о светской хронике. Я познакомилась со многими звездами, о встречах с которыми раньше даже и мечтать не смела. Хм, да я сама теперь звезда. Первое подтверждение тому – это письма моих читателей. Иногда я даже поражаюсь, какие удивительные люди читают мою книгу! После их писем мне порой становится стыдно, потому что они думают обо мне лучше, чем я есть на самом деле. Я лишь решето, которое просеивает через себя все, что вокруг. Я лишь жертва для угоды общества. Я... Я – звезда!

После моего успеха Володя стал «трястись» надо мной еще больше. Он гордится мной, а я его еле терплю. Я не отрицаю, что очень многим в своей жизни обязана именно ему, что он, пожалуй, единственный по-настоящему преданный мне человек. Я понимаю все это и даже, наверно, привязана к нему, но он не тот мужчина, который мне нужен. Я не испытываю радости от общения с ним, не испытываю страсти к его красивому телу, а его душа вообще чужда мне. Володю я использую для того, чтобы срывать на нем раздражение. Ведь у каждой звезды должен быть свой «мальчик для битья», у меня – это мой муж. Мне просто необходимо его постоянно унижать, чтобы не потерять в своих глазах притягательный имидж великой писательницы с трудным и потому гениальным мироощущением. Я всегда повторяю Володе, что он примитив и должен прыгать от счастья, что живет с такой неповторимой личностью, как я. Он соглашается. Ничтожество!

А недавно я разочаровалась в нем окончательно, получив подтверждение его ординарности – оказывается, последние два месяца он содержал какую-то девицу. Ну как же, ведь «новому русскому» любовница просто положена по сложившейся традиции! Впрочем, мне глубоко на это наплевать, мне даже, когда я все это узнала, стало легче, что он вовсе не такой правильный и хорошенький, каким всегда показывал себя, а значит, я могу не терзаться угрызениями совести за свои издевательства над ним. Но меня очень больно ранило то, что, когда, расставшись с прежней любовницей и еще не подыскав себе новую, он опять начал спать со мной, я вдруг с потрясением обнаружила, что сейчас, как любовник, он стал гораздо лучше, чем прежде. Это растоптало всю мою женскую гордость, ведь в свое время я столько сил прилагала, чтобы разбудить в нем чувственность, но не смогла, в то время как для той проститутки это не составило труда. Чем же я хуже? Что во мне не так? Я чувствовала себя настолько униженной и бесполезной, что махнула рукой на наши отношения с Володей и впервые решилась на супружескую измену. Теперь у меня в Москве было много знакомых, и уже не один искусительный мужчина делал мне авансы. Я столько страдала в своей жизни, что теперь не собиралась отказываться от удовольствий. Все нравственные принципы мне были теперь совершенно чужды, ведь именно из-за них я не смогла в свое время найти свое счастье с Соседом. Сосед... Сколько я ни пыталась, я так и не смогла разлюбить тебя. Я думала, что «с глаз долой, из сердца вон», что «клин клином вышибают» – ничего подобного. Любой мужчина по сравнению с тобой мне кажется пресным, я поняла, что еще одного такого человека, как ты, БОЛЬШЕ НЕТ, я поняла, что никогда не смогу заменить тебя кем-то, так же, как не смогу и убежать от своей любви.

За последние месяцы я очень изменилась, теперь я ни за что не убежала бы от тебя, ни за что и никогда. Чтобы исправить свои прошлые ошибки, я хотела разыскать тебя через Кэти, но опоздала. Куда ты переехал? Может быть, тоже в Москву? Теперь каждый раз, когда я иду по этому городу, я постоянно ожидаю увидеть твое лицо в толпе, каждый раз, когда проезжаю на эскалаторе метро, я вглядываюсь в противоположный, каждый раз, когда... Нет, это невозможно! Когда же я увижу тебя, узнаю о тебе что-нибудь?

Я понимаю всю слабость своих надежд на встречу с Соседом. И все-таки я верю в наше счастье. Когда я выпустила свой роман, многие, уловив в нем сходство с моей судьбой и попавшись на эту удочку, стали, подобно Кэти, приписывать мне много лишнего. С одной стороны, я была довольна тем, какую паутину сплела для читателя, но, с другой стороны, всегда испытывала боль от несправедливых обвинений. Однако главным успокоением для меня всегда было то, что мой роман прочитает Сосед и он будет ЕДИНСТВЕННЫМ, кто поймет все так, как я хотела сказать. Возможно, он напишет мне по адресу для отзывов, данному в книге, и тогда мы встретимся. Он обязательно напишет. Но сначала он должен прочитать мой роман. Он обязательно прочитает. Когда-нибудь.

 

 

Только сны, сны, сны. Мое единственное спасение, моя единственная возможность быть вместе с Соседом.

Моя жизнь пуста, в ней нет самого главного. Нет любви. Когда-то пределом моих мечтаний было признание на литературном поприще и возможность жить в ярком, полном впечатлений мире. Эти мои мечты осуществились. Мой первый роман перевели на французский и скоро выпустят в Париже, куда меня обещали пригласить на презентацию. Уже среди этой зимы мы с Володей летали на неделю в Грецию, вернувшись в Москву, я, поторапливаемая издательством, начала второй роман. Жизнь в Москве сумасшедшая и по сравнению с провинцией даже тяжелая, но этот город невероятно комфортен, и пускай он часто доводит меня до белого каления, отказаться от его удобств я уже не в состоянии. Володя по-прежнему «сдувает с меня пылинки», я, как и раньше, издеваюсь над ним, мы закрываем глаза на бесконечные измены друг друга, потому что и с адюльтерами, но без скандалов нам удобнее. Мы живем в свое удовольствие. Как одноклеточные.

Осуществившиеся мечты не принесли мне такой радости, какой я ожидала. Благодаря Соседу я узнала, что настоящая радость, настоящая мечта — это любовь! По сравнению с ней все остальные мечтания меркнут. Что же это за непонятное чувство? Возможно, не познай я его, сейчас была бы счастлива, потому что не подозревала бы, что существует что-то такое превосходящее все, могучее и несокрушимое, а потому жизненно необходимое каждому человеку. А оно существует. И я существую! И Сосед существует. Но мы разлучены. И потому мне плохо.

И как всегда меня спасают сны. Почти в каждом сновидении мы с Соседом вместе. Почти каждую ночь мое подсознание счастливо. Правда, у меня появился новый повторяющийся сон, и после него я всегда просыпаюсь в ужасе.

Мы с Соседом, по-зимнему и словно наспех одетые, едем в удивительно-красивой карете. Мы сидим на противоположных сидениях и, покачиваясь в пути, смотрим друг другу в глаза так пристально и испуганно, словно ведем самую волнующую беседу. Неожиданно откуда-то извне я слышу, как, дребезжа, останавливается мусорная машина опускает свой контейнер с таким звуком, будто шумно выпускает воздух.

Однако за окном кареты мусорной машины нет. И Соседа напротив меня уже тоже нет! Я судорожно открываю дверцу, просовываю правую ногу на приступку, но, не нащупав ее ступней, не могу удержать равновесие и вываливаюсь на что-то мягкое и пружинящее. Неожиданно понимаю, что я в воздухе, но он такой твердый у меня под ногами, что даже не дает мне провалиться сквозь него. Где-то далеко внизу я вижу такой яркий, бурлящий людьми и жизнью мир, но разворачиваюсь к карете и вдруг обнаруживаю, что она исчезла. Мне становится невообразимо страшно, я вижу лишь бескрайнее и бесцветное пространство воздуха вокруг меня и недосягаемый мир внизу. Я чувствую, что начинаю задыхаться, хотя здесь, казалось бы, один только воздух, но я понимаю, что задыхаюсь от одиночества. О-ДИ-НО-ЧЕСТ-ВО!!! Я с леденящим душу ужасом понимаю, что сейчас я вся в нем. Однако я не собираюсь сдаваться, я начинаю бегать среди всего этого бескрайнего тумана, ищу Соседа, но... не могу найти его. Тогда в отчаянии я останавливаюсь, собираю всю себя в голос и с надрывом, изо всех сил кричу: «ГДЕ ТЫ?!»

 

 

СНЕГУРОЧКА

 

Рассказ

 

— Сне-гу-роч-ка, ау!

Можно не поторапливаться, я должна появиться на сцене только, когда дети и Дед Мороз позовут меня в третий раз, а до этого времени я уже успею доесть бутерброд.

Я стояла за кулисами нашего ТЮЗа и, жуя колбасу с батоном, безразлично смотрела на свою коллегу Крошечку-Хаврошечку, которая деловито поправляла невдалеке от меня бюстгальтер.

Вся наша труппа очень устала в эти предновогодние дни – бесконечные представления, елки, сказочные костюмы... Скорее бы прошли эти праздники. Вообще для меня праздники означают не только ужесточенный график работы, но и обостренное ощущение собственного одиночества. В эти дни все как-то особо сплачиваются – либо в семьях, либо в компаниях. Мне не дано ни того, ни другого. Моя семья распалась, и я теперь живу одна, а в компаниях, которые у нас не обходятся без спиртного, мне не место. Я – алкоголичка.

Неровный хор детских голосов позвал меня в третий раз, и в зале погас свет. Я быстро запихала остаток бутерброда в рот, скинула прямо на пол фуфайку, которую из-за плохого отопления в театре обычно накидывала поверх костюма за кулисами, и поспешила на сцену. Привычно ориентируясь в темноте, я заняла свое место около елки, дожевала и проглотила бутерброд, замерла.

В следующее мгновение осветитель включил гирлянды на елке и прожектора, звукооператор – музыку, а я – улыбку.

Снова перед моими глазами возник зал, полный детьми и их мамами, снова они начинают хлопать мне в ладоши, снова им кажется, что я – это чудо.

С расстояния своих мест они видят на сцене героиню сказки – стройную, улыбающуюся, в белых сапожках, в короткой льдистого цвета шубке с белой оторочкой и с серебристым кокошником, напоминающим крышу терема, на голове. В действительности же белые сапожки уже давным-давно растрескались, и я постоянно замазываю их светлой гуашью, шубка из набитого ромбиками капрона имеет несметное количество заплат, половина бисера на кокошнике осыпалась и растерялась, а выражение счастья на моем сорокапятилетнем лице, тщательно замурованном толстым слоем грима, не больше чем роль. И раз уж я далеко не Снегурочка, то хотя бы эту роль я должна сыграть достойно.

Выполнить эту задачу мне не тяжело, особенно с таким Дедом Морозом, как у меня. Его зовут Коля, он на пятнадцать лет моложе меня, а в наш театр он устроился всего несколько месяцев тому назад. Коля очень хороший человек, я рада знакомству с ним и, что уж скрывать хотела бы, чтобы эти приятельские отношения переросли в нечто большее, но... Но Коля женат, и я никогда не разрушу его семью.

В свое время, а точнее пять лет назад, когда я еще жила с мужем и сыном, я узнала, что у моего мужа появилась другая женщина. Он изменял мне с ней и делал это, подло обманывая меня и гадко лицемеря. Он целовал меня перед сном, а через пять минут, решив что я уже сплю, шел в другую комнату и набирал номер любовницы, начиная свой разговор с ней со слов «Надька уже спит». Я была настолько потрясена его новым лицом, открывшимся передо мной, что даже не знала, как реагировать на все это, что говорить и потому несколько дней делала вид, будто ни о чем не догадываюсь. Но однажды, после его очередной лжи, меня все-таки прорвало, и я набросилась на мужа с кулаками и слезами.

Наша семейная жизнь превратилась в бесконечную цепь скандалов, мы не могли разобраться в наших отношениях, а из-за взаимных обвинений только запутывались в них еще больше. Весь мой мир, который я создавала, теперь рушился, проблемы отступали, только когда я выпивала что-нибудь спиртное. Я не заметила, как у меня выработалась зависимость от алкоголя, и эта моя пагубная привычка окончательно разрушила нашу семью – муж подал на развод. Мы развелись, а кроме того, на законных основаниях мужу удалось отнять у меня нашего тогда еще десятилетнего сына. Чтобы доказать суду, что я нормальная мать, я прошла курс лечения в психиатрической клинике, сумела перебороть в себе пристрастие к спиртному, однако все это оказалось напрасно. Во время бракоразводного процесса мой муж познакомился с одной женщиной-адвокатом, которая жила в Самаре. Вскоре он женился на ней и вместе с моим сыном уехал в ее город. Я осталась одна.

Пройдя через все эти страдания, я решила, что никогда не стану их причиной для какой-либо другой женщины. А кроме того, жена Коли, Юля, удивительно прекрасный человек, и я ни за что не хочу причинить ей боль.

Коля говорил, что его Юля и их сынишка будут среди зрителей на сегодняшнем представлении. Хотя я и видела Юлю раньше только один раз, сейчас я ее сразу же узнала среди сидящих во втором ряду. У нее было продолговатое личико с огромными, лучащимися добротой глазами, маленький носик, алые губы в милой улыбке, ее светлые волосы ровно спускались на плечи. Рядом с ней сидел очаровательный круглолицый сынишка, к которому она то и дело пригибалась и что-то шептала.

Какая семья! Молодые, красивые, добрые! Я была искренне рада за Колю и оттого не могла разрушить их семейное счастье. Но вместе с тем я продолжала тайно любить его и ничего не могла с собой поделать. Конечно, в глубине души я надеялась на какое-нибудь чудо, чтобы, не причиняя боль его жене, мы с Колей оказались вместе. Однако возможны ли чудеса? Иногда мне так хотелось соблазнить его, но я твердо решила не делать этого. Среди причин, помимо его семьи, было еще и то, что мне не хотелось бессмысленных связей, мне хотелось спутника жизни, а не просто приходящего любовника. Кроме того, чем старше я становлюсь, тем больше во мне просыпается каких-то моральных принципов. Например, я всегда представляю, что если я разрушу семью Коли, то в будущем, когда мой сын подрастет и также женится на обязательно хорошей девушке, в его жизнь вдруг ворвется какая-нибудь старуха типа меня и все уничтожит. Я верю в возмездие и потому, чтобы его не было, не буду давать для этого повода, не хочу, чтобы за мои грехи расплачивался мой сын.

Представление закончилось. Закрылся занавес, из зрительного зала доносился гул голосов, из динамиков продолжали нестись детские новогодние песенки.

Колю отвлекла Оксана (Крошечка-Хаврошечка), я же не стала мешкать и пошла в гримерную. Фух, отпахала. Теперь два дня отдыха, и потом все начнется снова. Я переоделась, убрала лишнюю косметику с лица, свой сказочный костюм сложила в сумку, чтобы постирать его к следующим выступлениям. Когда я вышла из гримерной, то увидела, что несколько наших артистов окружили жену и сына Коли, которые зашли к нему за кулисы. Самого Коли не было, и его жена разговаривала с кем-то из окружающих, на секунду наши с ней взгляды столкнулись, мне стало как-то неприятно от этого, и я отвела свой взгляд на ее сына. Около ребенка присело несколько наших женщин, то и дело повторявших: «Это чей такой хороший мальчик?» Я попрощалась с некоторыми из своих коллег, мы еще раз обменялись фразами типа «С наступающим!», и я пошла домой.

На улице уже стемнело и было очень оживленно в этот предновогодний вечер. Горели фонари, и натянутые между ними гирлянды, автомобили ехали, казалось, еще быстрее чем обычно, прохожие торопились, несли сумки, молодежь собиралась на тротуарах веселыми компаниями, чувствовалась атмосфера наступающего праздника. При виде этого всеобщего ликования мое настроение испортилось окончательно. Я чувствовала себя такой лишней на этом празднике жизни, такой бесполезной, такой ничтожной, такой затерявшейся! Мне не хотелось домой, потому что там было одиноко и уныло, но мне и на улице не хотелось оставаться, потому что здесь все было чужое и неприступное

Почему я одна? Как так получилось в моей жизни? Когда я перестала пить, я попыталась вернуть своего сына. Я приехала в Самару, на квартиру адвокатши и поняла, что мой сын вполне счастлив там. Во-первых, адвокатша оказалась вовсе не какой-нибудь стервой, а наоборот, очень приятной женщиной, уже беременной от моего Саши и действительно счастливой с ним. Во-вторых, там дом – полная чаша. В-третьих, в семье полное взаимопонимание и благополучие. И все же я увезла сына с собой, но через месяц поняла, что теперь ему здесь, у меня, плохо. Я не могла обеспечить ему такой образ жизни, к которому он уже привык в Самаре, да и к отцу он всегда был привязан больше чем ко мне. Кроме того, я понимала, что со мной его вряд ли ожидает перспективное будущее, которое у него несомненно будет в новой семье. Словом, как мне ни было больно, я поняла, что разбитую чашку уже не склеить и повезла сына обратно в Самару. Чтобы не ранить меня, он делал вид, что ему все равно где жить, но все же я поняла, что он очень рад именно такому моему решению. Теперь он иногда приезжает ко мне на каникулы, иногда я к ним. У Саши и его Иры родилась дочка, очень хорошенькая. Вообще у них хорошая семья. Почему же я не смогла создать такую? Может быть, я слишком ранимая, неуверенная в себе и от этого все беды. Ведь Ира, например, уверена в себе на все сто процентов и потому с ней так легко и хорошо общаться, она никого и ничего не опасается, не требует к себе лишнего внимания. Она настолько в себе уверена, что у нее даже и мысли не возникает ревновать Сашу ко мне, и благодаря этому она никогда не отравляет наши с ней отношения сопернической агрессией, а наоборот, относится ко мне, словно к младшей сестре, хотя я старше ее на десять лет. Я пришла к выводу, что возраст это не признак ума.

Вчера я получила от их семьи письмо с фотографиями и поздравлениями с Новым годом. Я была им очень благодарна за это. На земле я не одинока.

Но я одинока в мире.

Надо куда-то идти. Куда? Выбора нет. Опять домой. Я медленно пошла в привычном направлении. По пути я зашла в универсам. Покупателей в его просторном зале почти не было, веселые продавщицы, громко переговариваясь, то и дело бегали из отдела в отдел друг к другу или вообще скрывались в складских помещениях, словно рабочий день уже давно закончен. Я подошла к молочному отделу. Продавщицы за прилавком не было. У витрины стояла какая-то женщина – лет сорока, худая, без косметики, бедно одетая и с уродливой остроконечной лисьей шапкой на голове.

— А продавщицы давно нет? – спросила я эту женщину.

—Да я вот подошла недавно, ее уже не было,– медленно произнесла женщина, тщательно выговаривая каждое слово.– А я ряженку хотела купить.

—Да? – я еще раз взглянула на женщину.– А мне вот кефир нужен, кончился он что ли уже или нет еще?

—А вон, по-моему, в пакетах лежит. Но мне, кажется, ряженка лучше.

— А я в кефир сахар добавляю и сметанки, очень вкусно, кстати.

— Ну не знаю, у каждого свой вкус, но мне больше ряженка нравится. А еще варенец сейчас появился, вы пробовали?

— Пробовала.

— Но ряженка лучше,– напряженно и грустно заключила женщина.

Господи, спасибо тебе! Спасибо, что натолкнул меня на эту женщину, от этого мне стало легче, потому что она такая же несчастная жалкая дура, как и я. Значит, не мне одной плохо в этот вечер. Главное, что не одной.

Продавщицы до сих пор не было, мы с женщиной продолжали в ожидании стоять у прилавка. Она никуда не торопилась в эти предпраздничные часы, она стояла и грустным немигающим взглядом маленьких глаз смотрела на пустые весы.

Мне было очень хорошо рядом с ней, потому что мне показалось, что ее страдания были еще тяжелее, чем мои. Я продолжала умиротворенно стоять у прилавка, напрочь забыв о продавщице.

— Мне ряженку надо купить,– устремив свой взгляд в никуда, еще раз пробормотала женщина.

«Сошедшая с ума старая дева или вышедшая в тираж проститутка»,– с жалостью к ней, определила я про себя ее статус, а вслух произнесла:

—А мне кефира.

—Но ряженка лучше,– с какой-то спрятанной болью в голосе тихо ответила мне эта женщина.

Домой я шла из универсама с какой-то безразличной и спокойной обреченностью, передавшейся мне от женщины в лисьей шапке.

Когда я пришла домой, по телевизору началась «Карнавальная ночь» Рязанова. Я стала готовить себе праздничный ужин, прибегая прямо с мисками, ножами и продуктами в зал, где работал телевизор, и подпевая Людмиле Гурченко. Мне передалось праздничное настроение героев фильма. Новый год! Новый год наступает! Как это здорово!

Фильм закончился, но телевизионная программа продолжала искриться весельем и радостью от всеобщего предвкушения чего-то нового и светлого. Я подставила к дивану в зале журнальный столик и стала накрывать его. На разных телевизионных каналах шли добрые старые фильмы, музыкальные и развлекательные программы, все они пускали меня в свой счастливый мир, потому что общаться с людьми на экране всегда легко, для этого не требуется решительности, мудрости, переживаний и других состояний, необходимых для общения с людьми, окружающими человека в реальной жизни.

После того как я насытилась и в течение еще получаса молча смотрела телевизор, мне вдруг снова стало скучно и грустно. До полуночи оставалось еще больше часа. А может, наплевать на все и лечь спать? Все равно сразу не усну. Что ж, буду смотреть телек. Я достала из шкафа плед, закуталась в него и села на диван с ногами. Только я так удобно расположилась, как раздался телефонный звонок.

Я поторопилась в коридор, где у меня стоит телефон.

—Надь, привет! – услышала я голос своей соседки сверху Тани.– Ты одна, что ли?

—Привет! Одна.

—Ну-ка давай быстро поднимайся к нам! У нас тут такая веселая компания!

—Тань, спасибо, но я там у вас никого не знаю и буду как лишняя...

—Так! Начала себе цену набивать! Давай поднимайся к нам или мы через пять минут с Толиком спустимся и тебя под руки к нам поведем!

—Тань, ну я вам там не помешаю? Мне ведь пить нельзя, так что веселья от меня будет мало!

—Ой, чудо! – в притворном возмущении воскликнула Таня.– Все, поднимайся! – она положила трубку.

Сколько прекрасных людей меня окружает! Меня не забывают, обо мне помнят, я еще кому-то нужна! Я почувствовала огромный прилив признательности к Тане и ее семье. Хотелось отблагодарить их чем-то особенным...

Я вспомнила о своем костюме. Точно! Я приду к ним на застолье как Снегурочка! Это будет оригинально!

Через несколько минут я была уже полностью одета в костюм Снегурочки и оглядывала себя в зеркало. Неожиданно снова зазвонил телефон.

—Да, Тань? – схватила я трубку.

Ответа не последовало.

—Алло! – воскликнула я.

После секундной паузы я вдруг услышала незнакомый и злой женский голос:

— Сука проклятая!

От потрясения я не знала, как реагировать.

—Ты мне за все заплатишь, старая шлюха!

Мне вдруг стало страшно.

—Алло, кто это? – отрывисто спросила я.

— А то ты не узнаешь, мразь,– с издевкой протянул этот незнакомый мне женский голос.

— Что вам надо? Я не понимаю... Куда вы звоните?

—Ах, ты не узнаешь!.. Так я жена того мужчины, с которым ты спишь, дрянь!

—Да что за бред, в конце концов! – разозлилась я.– Куда вы звоните?!

—Хватит, Наденька, играть комедию, все я знаю про твои шашни с моим Колей!

Что?! Жена Коли?! ЭТО жена Коли?!

Я даже не знала, что сказать, настолько была шокирована.

— Молчишь? Вот и сопи в две дырочки,– шипела в трубку она.– И слушай меня внимательно: если ты еще раз, ХОТЯ БЫ ЕЩЕ РАЗ, переспишь с моим мужем, я тебе ноги поотрываю, поняла?! Ты прежде чем на мужиков бросаться, на себя в зеркало смотри сначала, старое чудовище! На тебя же без слез не взглянешь... Снегурочка! – последнее слово она добавила с нескрываемой издевкой.

Я стала постепенно осознавать происходящее.

— Как вы со мной разговариваете? – тихим напряженным голосом спросила ее я.

—Как ты того заслуживаешь!

—Я вас не понимаю...

— Можешь не отпираться, мне Коля сам все рассказал. А тебя я предупредила! Все. – В трубке послышались короткие гудки.

Я почувствовала, как меня бьет мелкая нервная дрожь.

Я ничего не поняла. Почему она обвиняет меня в том, чего я не совершала! Я не могу оставить это так! Я должна все выяснить, иначе не успокоюсь! Нужно перезвонить жене Коли и спокойно во всем разобраться. Но какой у них телефон? Я решила позвонить Лильке, которая в нашем ТЮЗе знает все.

Я быстро набрала Лилькин номер. Трубку долго не снимали, наконец это сделал какой-то мужчина.

—Лилю позовите, пожалуйста,– нетерпеливо попросила я. Некоторое время из трубки до меня доносился грохот музыки, чьи-то отдаленные громкие голоса, затем раздался возбужденный, запыхавшийся голос Лильки: «Алло! Алло!»

—Лиль, привет, ты знаешь номер Коли?

—Это кто? Надь, ты что ли?

—Да, ну ты знаешь его номер?

—А сам Колька здесь у меня, вместе со всеми! А че, Надь'

—Лиль, передай ему трубку, пожалуйста, это очень важно!

Я услышала как Лилька положила трубку рядом с телефоном, и в течение нескольких минут я снова слушала музыку, которая играла у нее на вечеринке. К трубке никто не подходил.

— Алло! Алло! Возьмите кто-нибудь! – стала кричать я, но это было бесполезно.

Я не выдержала, нажала на рычаг сброса и стала набирать Лилькин номер заново, однако теперь линия была занята – конечно, ведь у нее там трубка лежит рядом с телефоном. «Идиотка!» – обозвала я саму себя за глупость. Я набрала еще раз. Все также занято.

Сидеть на месте я уже не могла. Идти до Лильки минут пятнадцать. Мне просто необходимо разобраться в происшедшем с Колей, сама же я не могу и боюсь о чем-либо думать. Я схватила ключи и вдруг увидела свое отражение в зеркале. Я же одета в костюм Снегурочки. Я собиралась к Тане. Нет, к Тане я уже не могу идти, а переодеваться у меня нет времени.

Я поспешила на улицу. В тонком театральном костюме мне было холодно. Как я не догадалась что-нибудь накинуть поверх? Совсем уже ничего не соображаю! Я решила не возвращаться и трусцой побежала по адресу Лильки. Мне хотелось побыстрее преодолеть это расстояние от своего дома до ее, побыстрее встретиться с Колей, побыстрее все выяснить. Я бежала в темноте, со мной наедине было лишь мое тяжелое дыхание...

Вскоре эта пробежка оказалась позади, и я уже поднималась по светлым и гулким лестничным пролетам многоэтажки, в которой жила Лилька.

Дверь мне открыла худенькая женщина, которая при виде меня вытаращила глаза и заверещала:

— Ой, смотрите, Снегурочка! Снегурочка!

Я нервно улыбнулась и переступила через порог. Из зала, откуда раздавалась музыка и смех, выглянула толстая и пьяная Лилька (у нас в театре она играет либо тесто, либо черепах).

—О-о! Вот я люблю таких с юмором людей! – закричала она, имея в виду мой костюм и, подбежав ко мне, стала целовать меня в щеки, а затем стирать с них следы своей помады.– Пошли, пошли! – потащила она меня за руку в зал, но вдруг остановилась на полпути, словно ее осенила идея.– Эх, подожди,– шепотом сказала она мне и кинувшись в зал, прокричала: – Ну-ка зовем Снегурочку все дружно! Ну быстро, давайте!

—Сне-гу-роч-ка! – с пьяным гоготом проорали ее гости.

—Лиль, ну что ты делаешь?! – раздраженно воскликнула я. Моим самым большим желанием было развернуться и уйти, но все-таки важнее было переговорить с Колей.

В этот момент Лилька одним движением руки выключила в зале свет, затащила меня туда за локоть, снова нажала выключатель, и люстра опять загорелась.

Я увидела большой стол, за которым сидели почти все наши артисты. При виде меня они стали визжать и хлопать в ладоши.

— Штрафную! Штрафную ей! – начала громче всех орать первая алкоголичка нашего театра – маленькая пятидесятилетняя Верунчик, исполнительница ролей эльфов, кикимор и мальчиков.

Среди присутствующих гостей я увидела Колю, который тупо улыбался, обняв правой рукой за плечи сидевшую рядом Оксану. Нет, сегодняшний вечер меня доконает, я уже ничего не понимаю!

— Ну-ка налейте ей штрафную! – продолжала орать Верунчик.– Надьк, быстро села за стол! – Верунчик хотела ударить рукой по столу, но вместо этого попала открытой ладонью себе в тарелку, где был салат из красной свеклы, майонеза и селедки. Блея и хихикая, Верунчик стала вытирать руку о своего толстого возмущающегося соседа.

Лилька начала что-то громко кричать Верунчику, снова поднялся застольный галдеж, я стала показывать Коле знаками, чтобы он вышел ко мне. Коля поднялся из-за стола и стал пробираться к выходу.

— Надь, а что, ты не присядешь? – начали кричать некоторые женщины. Я поспешно поблагодарила их, отказалась и вышла вместе с Колей в коридор.

Я чувствовала, что Коля был напряжен, хотя он и пытался скрыть это.

—Мне твоя жена сейчас звонила,– на удивление спокойно начала я,– и обвиняла меня во всех смертных грехах.

—Да? – как можно более наивно и удивленно произнес он, однако никаких вопросов задавать не стал.

Он явно не хотел в этом разбираться. Ну что ж, буду говорить сама и без обиняков.

— Она сказала, что ты якобы... изменяешь ей... со мной и... будто признался ей в этом ты сам.

Коля стал по-идиотски улыбаться. Меня такая его реакция насторожила.

—Я не понимаю, что все это значит? – неуверенно спросила его я.

—Надя,– обратился он ко мне после небольшой паузы.– Вот ты бы мне помогла, если бы я тебя попросил?

—Ну, д-да,– с легкой опаской ответила ему я.

—Вот видишь, я же знал, что ты настоящий друг! – с деланным воодушевлением воскликнул Коля. По моим глазам он понял, что я жду объяснений.

—Понимаешь,– снова начал он,– моя Юля, то есть жена, узнала, что я встречаюсь с другой женщиной.

—С Оксаной? – словно во сне пробормотала я.

— Да,– неохотно согласился Коля.– Так вот, Юля не знала, с кем конкретно я встречаюсь, но у нее такой характер, что она непременно добралась бы и до этого. А у Оксаны у самой муж, ребенок, зачем ей осложнения, правда? Я подумал, что если назвать твое имя, то это будет лучший выход из ситуации. Тебе это никаких осложнений не причинит, ты ведь одинокая, а нам с Оксаной это поможет избежать скандалов и сохранит наши отношения

Ой, Господи... Это что происходит в мире-то? Я что-то ничего не понимаю. Ничего. Ничего не понимаю!

— Я ведь правильно поступил, да Надь? — заискивающе улыбаясь, спросил меня Коля.

Я стояла словно одеревенев, и тогда улыбка медленно сползла с его лица.

—Ну, что ты выпендриваешься? – вдруг с нотками презрения в голосе начал он.– Ты же давно по мне сохнешь, это сразу видно. Что ж это за любовь у тебя такая, если ты помочь мне не можешь?

—Коль, ты что ей говоришь-то? – неожиданно услышала я рядом с собой медовый голосок вынырнувшей откуда-то Оксаны.– Надя у нас лучшая подруга, зачем нам с ней ссориться? – она попыталась по-дружески приобнять меня за плечи, но я, порывисто освободившись, направилась к входной двери и вышла из квартиры.

—Надь, ничего страшного ведь не произошло! Надь!..– высунувшись из двери, успокаивающе выкрикивала мне Оксана. Я, не оборачиваясь, спускалась по лестнице.

Уже выйдя из подъезда, я натолкнулась на молодую парочку, идущую мне навстречу. Они, видимо, расценили как озорство мой костюм и потому с такими же озорными нотками в голосе вдруг поздравили меня:

— С Новым годом!

— С Новым годом,– автоматически ответила им я и только сейчас, позволив себе немного мимики и голоса, чтобы ответить, не уследила за собой и почувствовала, как из моих глаз градом полились слезы. Я пошла прочь от подъезда и поняла, что меня уже сотрясают рыдания.

На улицах никого не было, в многоэтажных домах почти в каждом окне горел свет, с нижних этажей приглушенно доносилась музыка. Я шла по пустынным проулкам и плакала навзрыд, уже не могла себя сдерживать и не могла успокоиться. Я закрывала лицо руками, что-то восклицала сквозь рыдания, не разбирала дороги, по которой шла. Мне было совершенно безразлично, что кто-нибудь может увидеть меня в таком состоянии, мне было очень плохо, мне было уже ни до кого.

Я чувствовала себя самой ничтожной, использованной, глупой женщиной в мире. А я и есть глупая, глупая, глупая! Будь я умной, то никогда бы не верила людям, никогда бы не считала, что все такие хорошие, никому бы не позволила ранить меня, плюнуть в мою душу! Кругом одни лжецы! Все жестоки! Вся моя жизнь – только разочарования, разочарования...

Я спохватилась: куда я иду? Мне было все равно. Не хотелось ничего. Совершенно ничего. Остается только куда-то брести. Все равно куда. Только не домой. Не могу снова становиться на эти наезженные рельсы собственного существования. Не могу еще чего-то ждать от этой жизни. Хочется сбежать ото всего.

Я пошла в сторону центрального парка. А я не знаю, куда еще можно идти. Я уже не плакала, но на душе мне было все также плохо. Было холодно, и я зябко скрестила руки на груди, кроме того, я чувствовала себя очень усталой и потому шла медленными шагами. Я продолжала думать о Коле, его жене, о своих разочарованиях, о своей жизни.

Почему мне не дано счастья? Почему моя жизнь как клетка? Почему годы уходят, не запоминаясь? Мне стало невыносимо жалко себя, хотелось кардинально изменить свою жизнь.

Я уже вошла в парк и шла по его заснеженным дорожкам.

Я машинально поднялась на деревянную обледенелую платформу какой-то карусели, дошла до ее края, натолкнулась на поручень. Все. Дальше идти некуда. Нужно разворачиваться. Но я не хочу обратно, не хочу снова назад! Поручень был мне по пояс, и тогда я перегнулась через него. Я уже не хотела и не могла думать ни о чем, я просто висела на этой железке как тряпка, которую, перекинув через веревку, повесили сушиться.

Я висела так уже несколько минут, мое тело было безвольно, разум был усталым. Однако, сколько бы я так ни висела, но надо подниматься и жить дальше. И никуда я от своей жизни не убегу, и никуда я от себя не спрячусь. И никуда я не смогу уйти, кроме как опять домой. И ничего в моей жизни не изменится, только добавятся силы, чтобы перемолотить все это.

Я медленно разогнулась. Повернулась, сошла по скользким ступенькам с карусели и пошла обратно, домой.

Неожиданно меня охватила какая-то здоровая сильная злость. «Вы думали, что сломаете меня? – обратилась я про себя ко всем людям, которые делали мне в жизни больно и приносили жестокие разочарования.– Так фиг вам! Никогда вы меня не сломаете! Ни за что я вам не сдамся!»

Хватит, хватит носить розовые очки в этом жестоком мире! Теперь я буду эгоистичная, высокомерная, черствая! Теперь мне никто не нужен! Я никому не позволю пробраться в свою душу и ранить ее! Теперь я не буду той наивной дурочкой, теперь я буду обращаться с людьми, как с мусором, и пускай меня ненавидят, пускай считают сволочью, зато больше никто не сможет причинить мне боль!

От таких мыслей я почувствовала себя могущественной, самоуверенной, я с презрением оглянулась на свое прошлое. Мое прошлое... Моя жизнь... Это мое... Это я... И вдруг у меня даже сердце защемило, когда я представила, как я хочу измениться.

Я была доброй, а хочу стать злой. Но это неправильно...

С моих глаз словно пелена спала. Боже, да как я могла пожелать себе очерстветь, ведь именно в таком случае и получится, что я сломаюсь, не выдержу несправедливостей мира! Нет, если я, несмотря ни на что, сохраню свою душу чистой и доброй, то вот это и будет моя победа. Это и будет означать, что никакая людская сила меня не сломит, не уничтожит!

Да, я не стану другой! Я не буду причинять людям зло, я буду стараться, как и прежде, нести людям только добро! Потому что вокруг меня действительно много прекрасных людей, и я всегда буду любить их.

Что же касается моего личного счастья... Я не знаю, что меня ждет впереди, хотя скорее всего это будет такое же существование, как и все эти годы, и ничего в моей жизни не изменится, а только будет становиться все хуже и хуже, пока я не умру. Планета не заметит мое исчезновение из бытия, а через несколько поколений о том, что я существовала, никто не будет подозревать и мои потомки не узнают, что кто-то из них будет повторять мое лицо, судьбу или душу, равно как я сейчас, возможно, тоже повторяю жизнь кого-то из своих предков. Например, жизнь робкой крестьянской девушки по имени Снегурочка, которая однажды на празднике стала прыгать с юношей через костер и растаяла, погибла в этом огне. Огне любви...

Я понимаю, что если я надеюсь встретить свою любовь, то я не должна буду любить и страдать с такой силой, как это делала всегда, ведь в таком случае я, подобно сказочной героине, тоже смогу перегореть в своих чувствах, погибнуть. Но любить по-другому я не могу, иначе это будет уже не любовь.

Итак, несмотря ни на какие трудности в моей жизни, я могу любить ближнего, а значит, вспышка моего существования в бесконечности не бессмысленна, значит, я могу надеяться на счастье. И я благодарна за эту НАДЕЖДУ! И я буду любить этот мир, потому что именно он дарит мне ее!

 

 

На небо вышла полная луна, окруженная многочисленными яркими точками звезд, редкими пышными хлопьями на ночной город стал падать снег. Было очень красиво и тем из людей, которые в это время шли по улицам, казалось, что эта новогодняя ночь действительно сказочная. И они уже не сомневались в этом, когда вдруг видели идущую по тротуарам маленькую женщину в льдистого цвета шубке, белых сапогах и серебристом кокошнике. Это была Снегурочка.