Таким собеседником, «призванным на пир», выражаясь поэтическим языком Федора Тютчева, был русский мыслитель двадцатого века Михаил Михайлович Бахтин. Собеседник – это всегда участник беседы, диалога, разговора. Ведь слову присуща внутренняя диалогичность, как считал наш выдающийся ученый, и, по его мнению – «для слова нет ничего страшнее безответности. Слово хочет быть услышанным, понятым, отвеченным».

Собеседниками для Бахтина были Гомер и Гесиод, Вергилий и Гораций, Аристофан и Еврипид, Данте и Шекспир, Рабле и Сервантес, Гёте и Пушкин, Кант и Гегель и другие великие мира сего. Глубокий и содержательный диалог, плодотворный для литературоведения и философской мысли, он на протяжении многих лет вел с Федором Достоевским, и на пути собеседования с ярчайшим классиком русской литературы его ожидали блестящие открытия, вошедшие ныне в историю мировой литературоведческой науки.

В теоретическом наследии М.М.Бахтина диалог – отправная точка для поиска истины. Полемичность характерна для мыслителя, органически неотделима от диалога как формы общения. Диалог – всеобъемлющ, в него вступают два, три и более собеседников. Диалог человек ведет и с самим собой, диалог внутренний.

Помнится студенческая аудитория университета, пожилой Бахтин (ему тогда шел шестидесятый год), докуривающий в перерыве между двухчасовой лекцией в коридоре свою папиросу. Помнится и сама лекция – о «сократическом диалоге». Сократа Бахтин обрисовал эмоционально, он «ораторствовал» перед нами, безусловно одаренный актерскими способностями. Мимика, жесты, интонации его звучного низкого голоса – всё живо свидетельствовало об этой одаренности. Не приведи Господь подумать, что Михаил Михайлович играл роль лектора, любимца студенческой аудитории, как это делали некоторые преподаватели. Бахтин собеседовал с нами, не связанный никакими конспектами, даже самыми краткими. Перед ним на столе лежал только совершенно чистый лист бумаги. На лекциях мы видели Бахтина преображенным. Его большие карие глаза светились мыслью, выражение лица было вдохновенным и прекрасным. Увлеченные лекцией, мы, словно зрители в театре, внимали завораживающему действу. Слово Михаила Михайловича являло нам зримо улочку в Афинах, где, окруженный учениками, вел беседу Сократ, внешностью напоминающий древнегреческого бога Пана или Сатира. Мы, студенты провинциального вуза, оказывались непосредственными участниками разговора с афинским мудрецом и готовы были следовать за этим босым человеком, с непокрытой лысой головой, одетым в старый залатанный хитон, как шли за ним прохожие или просто зеваки, привлеченные смелостью и глубиной его мысли. Сократ вовлекал слушателей в диалог и, по словам Бахтина, был непревзойденным творцом диалога, умел заставить людей говорить, облекать в слово свои темные, но упрямые представления, освещать их словом и тем самым разоблачать их ложность или неполноту; он умел вытаскивать ходячие истины на свет божий.

Сократ образно называл себя «повивальной бабкой истины», а современники назвали его знаменитые диалоги «сократическими». Экскурс в сократический диалог был сделан Бахтиным для того, чтобы мы уяснили себе, что этот жанр являлся одним из начал в развитии европейской художественной прозы и романного творчества.

В процессе распада «сократического диалога» как жанра, – говорил в своей лекции Бахтин, – сложились другие диалогический жанры, в том числе «мениппова сатира», своими корнями уходящая непосредственно в карнавальный фольклор. Мениппея сыграла огромную роль в истории развития романа. Ведь он, по мысли Михаила Михайловича, обладает большой внешней пластичностью и замечательной способностью вбирать в себя родственные малые жанры и проникать в качестве составного элемента в другие большие жанры.

В той лекции, из которой многие из нас впервые услышали о Сократе, Бахтин, как я сейчас понимаю, излагал в сжатой форме идеи своей книги, посвященной проблемам поэтики Достоевского. По мнению выдающегося исследователя творчества великого русского писателя, жанр «мениппеи» и «сократический диалог» опосредованно сказались на творце полифонического романа. В художественной практике Достоевского реализованы образы-идеи. Бахтин, анализируя «сократический диалог», приходит к выводу, что в нем «идея органически сочетается с образом человека, ее носителя. И сам Сократ – один из ярчайших образов «сократического диалога».

Не будет преувеличением сказать, что Бахтин блестяще владел искусством диалога, по сути все его научные труды – это диалог со всей культурой, литературой и философией предшествующих эпох в широком смысле этого слова, диалог настолько плодотворный, что привел мыслителя к созданию новой художественной модели мира.

Образ Сократа невольно сопоставляется в нашем сознании с самим Бахтиным. Разумеется, Михаил Михайлович не походил на древнегреческого мудреца внешне. Сатира или Марсия он также не напоминал. Часто мы сидели его в одном и том же коричневом пиджаке, не новом, потертом под мышками костылями. Желтая рубашка, коричневый галстук. Интеллигентская простота одежды. Сына бедного афинского ремесленника-ваятеля и повивальной бабки – Сократа – и сына банковского служащего города Орла – Бахтина – разделяли почти две с половиной тысячи лет. Разные эпохи. Разные страны. Разные народы... Но судьбы их – схожи. Оба понесли наказание за свою философскую деятельность и были осуждены. Сократ – на смерть Афинским судом, Бахтин – приговором коллегии Ленинградского ОГПУ в 1929 году – на пять лет пребывания в концлагере на Соловках, что для тяжело больного ученого было равносильно смертному приговору. Обвинения против того и другого выдвигались тяжкие. Сократ обвинялся в нарушении законов государства, в непризнании национальных богов, а также в развращении молодого поколения. Религиозно-философское общество «Воскресение», в которое входил Михаил Михайлович, было признано контрреволюционной организацией. В обвинительном заключении говорилось, что «Воскресение» имело конечной целью свержение советской власти. Обвинение страшное.

А что такое «Соловецкая власть» – все хорошо знали. Оттуда живыми и здоровыми не возвращались.

Время, в которое жил и учил Сократ, было для Афинского государства непростым. Войны за независимость. Государственные перевороты. Власть демократов оказалась свергнутой и сменилась деспотической диктатурой. После непродолжительного правления деспотия была свергнута народом и восстановлена прежняя демократическая конституция. Среди прочих обвинений Сократу вменялось в вину и то, что некоторые из его учеников входили в состав свергнутого правительства «олигархов».

Религиозно-философский кружок «Воскресение», в собраниях и заседаниях которого принимал участие молодой культуролог и литературовед Михаил Бахтин, для ленинградских карательных органов являлся безусловно вражеским. За его участниками велось наблюдение. О чем же там могли философствовать эти недобитые буржуазные интеллигенты, как не о свержении советской власти?.. И вообще в стране объявлена война религии – этому мракобесию и пережитку в сознании людей. Как не вспомнить Федора Михайловича Достоевского и его роман «Братья Карамазовы»! Вещие слова сказаны нашим великим писателем. В главе «За коньячком» безбожник и циник старик Федор Карамазов говорит, что коли Бога нет, то попам «надо головы срезать», потому что развитие задерживают...

Провидение спасло Бахтина от гибели в Соловецком концлагере особого назначения. Соловки, благодаря хлопотам близких и друзей молодого ученого и вмешательству некоторых высокопоставленных деятелей советской культуры, были заменены ссылкой в казахстанские степи на пять лет, которые Бахтин и отбыл, как говорится, от звонка до звонка ссыльнопоселенцем в Кустанае. Не пропал, не сгинул в этой глухомани наш философ, исследователь СЛОВА-ЛОГОСА. Каково пришлось ему там – знал лишь он да его жена Елена Александровна, разделившая с ним участь ссыльного. Сам Бахтин об этом почти ничего не говорил и не писал.

Эти трагические страницы в жизни Бахтина близко соотносятся с некоторыми эпизодами из жизни Сократа. Своим учением древнегреческий философ не пришелся по нраву партии демократов. Суд Афин приговорил его к смертной казни. Неугодным со своей философией Сократ оказался и годами раньше, когда афинским государством правили тридцать тиранов. Захватив власть и укрепив ее за собою при помощи спартанских мечей, эта горсть аристократических якобинцев не замедлила удариться в террор. Конфискации имущества, тюремные заключения, ссылки неугодных и прочие жестокости сыпались на головы демократов. Аналогия с террором большевиков в России после Октябрьского переворота и прихода их к власти весьма близкая, несмотря на разделяющие эти события тысячи лет. Боясь острого языка Сократа, тираны еще в начале своего правления издали указ, запрещающий философам обучать искусству аргументировать и спорить (эристике), и величайший философ чуть не поплатился за свое упрямство. Не одобрявший многочисленные казни, Сократ однажды публично заметил: «Не странно ли, что в то время как пастухи, у которых стада почему-то уменьшаются, считаются негодными, – правители же, при которых население также по каким-то таинственным причинам убывает, продолжают смотреть на себя как на людей ,способных и годных к взятой на себя роли?» За такую критику господа-тираны прозвали мудреца к себе и, сделав строгое внушение, посоветовали ему держать язык за зубами и не употреблять впредь никаких иллюстраций и притч о пастухах, так как в противном случае неродное стадо уменьшится еще на одну персону, его собственную. Намек правителей был достаточно ясен и циничен, но все же философ дешево отделался, быть может. Благодаря заступничеству Крития – главаря «тридцатки» и бывшего слушателя Сократа. Крития и вменили в вину Сократу демократические правители, свергнув тиранию плутократов. Но главная причина осуждения Сократа и вынесения ему смертного приговора была в другом – в его философском учении. Слово, изреченное мудрецом, – какое это сильное оружие против всяческой лжи, затемняющей истину.

Сократ умер в тюремной камере на глазах своих учеников, выпив смертную чашу с цикутой, горько оплакиваемый ими. Бахтин остался жить, погруженный в научное небытие. Его диалог с научным миром был внешне прерван. Бахтина, как и многих инакомыслящих, лишили возможности проживания в Москве, Ленинграде и других больших городах Советского Союза. После ссылки ему отказывали в работе в крупных вузах страны. Приходится удивляться, как в трудные тридцатые и сороковые годы мыслитель продолжал заниматься исследовательской работой, не имея ни постоянного жилья, ни материального достатка. Опять, кстати, приходится вспомнить о Сократе, все состояние которого оценивалось в несколько мин и которому было бы нечем заплатить штраф, если бы его такому штрафу подвергли. В названные годы Бахтин написал известные всему научному миру труды по эстетике словесного творчества, о Франсуа Рабле и народной культуре средневековья и Ренессанса, о романе воспитания. Ученого замалчивали, не печатали его научных работ. Но он не замолчал. Диалог великого мыслителя с российской и мировой культурой продолжался на страницах рукописей.

В Евангелии есть слова: «Свет и во тьме светит». Светильник разума негасим. Зло может одержать верх над человеком, но изреченные глаголы его обращены к вечности. Из тьмы времен достигает нас свет сократовских диалогов. Мудрец до самых последних минут своей жизни беседовал со своими учениками, но и после его смерти не оборвался диалог афинского философа с миром. Духовный путь слова Сократа продолжился в жизни последующих поколений. Сам Сократ, ожидая смертного приговора, в «Апологии» говорит и тех диалогах, которые он будет вести «в преисподней с тенями прошлого», как он вел их здесь, на земле. Ведь со смертью человека не завершается бытие, личностно-духовное остается – уже в другом пространстве-времени. Можно сказать, что жизнь сократовских образов-идей продолжилась в жизни образов-идей в романах Достоевского, в научных исследованиях Бахтина, объектом которых стала поэтика, философию которой он создал.

В доме творчества в Переделкине, где я отдыхал и работал несколько лет назад, моим соседом оказался научный сотрудник Института мировой литературы Юрий Архипов, доктор филологических наук, германист и переводчик с немецкого. Человек бывалый, часто посещающий зарубежные страны и в кругах писательских довольно известный.

– Нет, в Саранске я не был, – ответил он на мой вопрос. – Я знаю, что там жил Бахтин. – Я знаю, что там жил Бахтин.

– Мне посчастливилось знать Бахтина и слушать его лекции. В 50-е годы я учился на филфаке Мордовского университета, и два семестра он читал нам античную литературу и «Введение в литературоведение».

Между нами завязалась беседа о выдающемся философе и литературоведе. Архипов оказался давним поклонником Бахтина. За разговором мы оказались в духовном пространстве и времени великого мыслителя – русского Сократа, так назвал Михаила Михайловича культуролог и писатель Георгий Гачев в сборнике своих эссе «Русская дума». Бахтин незримо присутствовал при нашей беседе, собеседовал с нами, принимал участие в нашем диалоге, воскресал в моей памяти, как живой человек. Конец физический – смерть – не есть конец духовный. Бахтин не уходил из памяти, оставался в ней – наш незабвенный Учитель, в которого я вслушивался и слушал в студенческие годы и позже, читая его труды, стараясь постичь глубину его мыслей, как бы внутренне освещенный их светом.

Изумительная, можно сказать, вещая прозорливость пронизывает уже самую раннюю из напечатанных статей Бахтина «Искусство и ответственность» опубликованную в альманахе «День искусства» (Невель, 1919 г.). Всего-то полторы странички текста. Но какая емкость, плотность мыслей, можно сказать, античная лапидарность. Думается, высказанные в этой статье мысли всеобщи для искусства и литературы и непреходящи во времени, как законы физики и математики.

Юрий Архипов почти дословно помнил названную статью Бахтина. Мы вместе как бы перечитывали ее вновь, поправляя друг друга. «За то, что я пережил и понял в искусстве, я должен отвечать своей жизнью, чтобы все пережитое и понятое не осталось бездейственным в ней».

Мне кажется, эта небольшая статья молодого ученого концептуально предвосхищает основные направления всех его последующих фундаментальных исследований в области искусствознания и, в частности, в литературе как области словесного творчества. Плодотворность отношений между искусством и жизнью осуществляется через диалог, хотя в статье о нем и не говорится, диалог лишь мыслится. «Когда человек в искусстве, его нет в жизни, и обратно. Нет между ними единства и взаимопроникновения внутреннего в единстве личности...» Такое единство и взаимопроникновение возможно только через диалог. По Сократу, путь к истине лежит через диалог. Главные действующие лица в этом диалоге – «Я» («за то, что я пережил и понял в искусстве...») и само искусство, два субъекта-объекта: они-то и ведут между собой диалог, вопрошают и отвечают, ответственность – она исходит от ответа, рождается из него. И далее из названной бахтинской статьи: «...Но с ответственностью связана и вина. Не только понести взаимную ответственность должны жизнь и искусство, но и вину друг за друга. Поэт должен помнить, что в пошлой прозе жизни виновата его поэзия, а человек жизни пусть знает, что в бесплодности искусств виновата его нетребовательность и несерьезность его жизненных вопросов». Человек жизни (то есть – я, ты, он), все мы, вместе или порознь, так или иначе участвуя в диалоге с искусством, задаем ему нетребовательные и несерьезные жизненные вопросы. Несерьезны, нетребовательны вопросы – адекватно бесплодно и само искусство. Взаимоответственность и вину личности и искусства философ утверждает как некий моральный и нравственный императив.

«Правильный, не самозванный смысл всех старых вопросов о взаимоотношении искусства и жизни, чистого искусства и проч., – продолжает в конце статьи Бахтин, – истинный пафос их только в том, что искусство и жизнь взаимно хотят облегчить свою задачу, снять свою ответственность, ибо легче творить, не отвечая за жизнь, и легче жить, не считаясь с искусством». В диалоге между жизнью и искусством, между личностью и искусством верно заданный вопрос вызывает и верный ответ, отсюда и небесплодность самого искусства, глубина его жизненности. Заключает философское эссе нашего русского Сократа категоричное, как закон: «Искусство и жизнь не одно, но должны стать во мне единым, в единстве моей ответственности».

Все отношения между искусством и жизнью, между искусством и личностью сопряжены в диалоге в широком смысле слова.

В наших разговорах о Бахтине Юрий Архипов однажды заметил, что самый бесплодный диалог молодому философу пришлось вести, пожалуй, в тюремной камере со следователем ленинградского ОГПУ, потому что он велся в форме допроса. В этом диалоге, зафиксированном в казенном протоколе, следователь не стремился к выяснению истины, обвинение было выстроено на домыслах, а не на фактах. В стране Советов возобладал монолог большевизма «как единственно правильный голос», заглушающий всякие другие голоса и иные сознания. По образному сравнению Георгия Гачева, «...это как если бы вместо симфонического оркестра осталась одна гигантская труба и орала бы и оглушала бы нас и наш ум и отупляла сознание, массируя целый век, – и ничего что не слышно иного».

Одуряющая труба казенно-пафосного торжествующего официоза, слава Богу, поутихла. Стали слышны и другие голоса народной полифонии. Перемены, наступившие в стране после ХХ съезда КПСС, чутко уловил талантливый русский поэт Леонид Мартынов, современник той трубной эпохи. В стихотворении «Что-то новое в мире» поэт написал:

Выпрямляется раб обнаженный,

Исцеляется прокаженный,

Воскресает невинно казненный,

Что случилось, не может представить:

«Это я! – говорит. – Это я ведь!»

(1948, 1954 гг.)

Воскрешенным из небытия-забытия возвратился и великий наш мыслитель, наш Сократ Бахтин. С него сняты были все несправедливые обвинения. С начала 70-х ожили, заговорили с читателями многих стран его рукописи, подолгу томившиеся в ящиках письменного стола, словно узники в темницах, и увидевшие свет. Слово ученого вступило в диалог-полилог и не осталось без ответа.

Бахтина больше четверти века нет с нами. Но его голос звучит в мирском многоголосии как живой, собеседующий с живыми. Писал же ученый, что человек не завершается со своей смертью, как остается открытым и незавершенным и бытие, продолжаясь в ином времени и пространстве. Бахтинский диалог продолжается с современниками – философами, культурологами, литературоведами, филологами, лингвистами.

Мне посчастливилось собеседовать с Бахтиным. Собеседовать неискушенным в науке студентом. Мудрый наставник, заведующий кафедрой русской и зарубежной литературы, консультировал меня, когда я писал курсовую работу – «Петербургские повести Гоголя». Моя первая печатная публикация, помещенная в сборнике научных студенческих работ, редактировалась самим Михаилом Михайловичем. Развивать научное мышление студентов, учить самостоятельно мыслить, заронить в будущих учителей искру любви к науке – всегда было предметом особой заботы доброго наставника.

Владимир Лаптун, член редколлегии журнала «Странник», кандидат исторических наук, занимавшийся сбором материалов о Бахтине в бытность его заведующим кафедрой, как-то сказал мне: «Я вас обрадую. Вы фигурируете в бахтинских материалах. В общем в положительной стороны. Как мыслящий студент...» Обнаружились какие-то записи в архивах кафедры университета. А разговор с Владимиром оживил в моей памяти образ ученого-просветителя. Он просвещал нас светлым своим умом, открывал глаза на мировую культуру. Лекции его были всегда вдохновенны и воодушевлены и чувством, и мыслями. Во время лекций наш завкафедрой, казалось, преображался и молодел. Сила его обаяния была притягательно влекущей. Вот Бахтин читает нам, первокурсникам, лекцию о стихотворных размерах. Голос чтеца проникновенен. Иногда Михаил Михайлович закашливается, достает из кармана носовой платок и вытирает губы. После паузы чтение возобновляется. Давно это было, а не стирается из памяти. Не знаю, читал ли я раньше, школьником, стихотворение Пушкина «Три ключа». А услышав его от Бахтина в качестве иллюстрации по стихотворному размеру, запомнил навсегда. Жаль, что тогда не было магнитофонов, а живой голос Михаила Михайловича словами не передать. Философским раздумьем повеяло в аудитории, когда зазвучали строки стихотворения:

В степи мирской, печальной и безбрежной,

Таинственно пробились три ключа:

Ключ юности, ключ быстрый и мятежный,

Кипит, бежит, сверкая и журча.

Кастальский ключ волною вдохновенья

В степи мирской изгнанников поит.

Последний ключ – холодный ключ забвенья,

Он слаще всех жар сердца утолит.

Не знаю, поил ли «кастальский ключ волною вдохновенья» в Казахстанской степи ссыльного изгнанника Бахтина... Там была работа в должности экономиста-бухгалтера кустанайского райпотребсоюза ради хлеба насущного. «Кастальский ключ» – пушкинский поэтический образ. А научное вдохновенье, думается, поило ученого-изгнанника и в Кустанайской «степи мирской». А вот «холодный ключ забвенья» к Бахтину как художественный образ не отнесешь. Это о смерти Пушкин написал. Об уходе из памяти людской. Бахтин же в своих научных изысканиях и открытиях – наш собеседник, с ним ведем диалог, с ним спорим, полемизируем, собеседуем как с живым. Диалог не завершился и после смерти ученого.

И снова в памяти звучит бахтинский голос. Речь идет о стихотворном поэтическом периоде. Наш наставник доступно объясняет, что это такое, на примере лермонтовского стихотворения «Когда волнуется желтеющая нива». Музыка дивной поэзии Лермонтова завораживает, звучит строфа за строфой. И в лермонтовском поэтическом шедевре бежит «кастальский ключ», ключ родниковой живой воды милой душе поэта родины...

Когда студеный ключ играет по оврагу

И, погружая мысль в какой-то смутный сон,

Лепечет мне таинственную сагу

Про мирный край, откуда мчится он, –

Тогда смиряется души моей тревога,

Тогда расходятся морщины на челе, –

И счастье я могу постигнуть на земле,

И в небесах я вижу Бога.

Это завершающее «И в небесах я вижу Бога» поистине невольно заставляет возвести взор к небу в надежде узреть Творца. Но далеко не каждый сподобится увидать Его. Вот великий наш поэт видел.

Чтение стихов мудрым наставником, а без этого не проходила ни одна лекция, открывало студентам целые миры поэзии, где царила магия поэтического слова.

Мой однокурсник Василий Егоров, писавший стихи, набрался смелости и в перерыве между лекциями подошел в коридоре к Бахтину и показал свои поэтические опыты. Михаил Михайлович взял тетрадные листки Василия и положил их в боковой карман своего пиджака. Сказал:

– Обязательно прочитаю. Ваша фамилия Егоров?

– Да, – подтвердил Василий.

– И давно вы пишете?

– Класса с пятого. Во время учебы в Краснослободском педучилище печатался в районной газете, и недавно мое стихотворение опубликовано в альманахе «Литературная Мордовия».

Я стоял неподалеку. Разговор прервал звонок на лекцию. Бахтин загасил папиросу, поправил под мышками костыли и направился в аудиторию.

Следующая лекция о литературоведении была дня через два. Мы с Егоровым встретили Михаила Михайловича в коридоре перед нашей аудиторией. Бахтин остановился, ответил на наше «здравствуйте» своим, полез рукой в карман, достал сложенные пополам листки.

– Стихи небезынтересные. Есть удачные строчки, свежие образы. То, что понравилось, я подчеркнул карандашом. Поподробнее поговорим после лекции, хорошо? – И, пристукивая костылями по полу, Бахтин зашел в аудиторию, где уже собрался весь наш курс – пятьдесят студентов-литфаковцев, преимущественно девчата. Парней кот наплакал – всего пятеро.

Василий в тот день ходил именинником. Еще бы! Бахтин одобрительно отозвался о его стихах! «Уж он-то знаток», – рассуждали мы, сидя в читальном зале университетской библиотеки...

К концу учебы в университете мой друг Василий Егоров, с которым мы делили топчан в убогой развалюхе в качестве квартиросъемщиков, подготовил первый сборник стихов «Корни». Многие из помещенных в этой небольшой книжке стихотворений одобрил наш заведующий кафедрой М.М.Бахтин. Поэтический сборник «Корни» был выпущен Мордовским книжным издательством тиражом в две тысячи экземпляров и заслуженно пользовался читательским спросим. С радостным волнением подарил Василий свою скромно изданную книжечку уважаемому наставнику на его квартире в Саранске. Среди стихотворений, написанных поэтом, есть и посвященные Бахтину.

Заронить в студентов интерес к научной работе... Об этом Михаил Михайлович заботился как завкафедрой постоянно в процессе обучения. Он учил нас общению с книгой, учил разговору с ней как с одушевленным существом. Времени с той студенческой поры минуло немало, а образ Бахтина, толкующего нам о том, как надо работать над научной и учебной литературой, над различными словарями, до сих пор перед глазами.

Не будет преувеличением сказать, что каждая лекция нашего заведующего кафедрой, будь она об античной литературе или о литературоведении, так или иначе способствовала эстетическому воспитанию студентов, расширяла кругозор будущих преподавателей русского языка и литературы, давая сведения о музыке, архитектуре, живописи, скульптуре. В 60-е годы в Саранске большой популярностью у молодежи пользовался работавший на общественных началах «Университет культуры». Лекции в этом университете читал и М.М.Бахтин. НА лекции приходили и студенты других факультетов нашего вуза, тогда единственного в столице Мордовии. Благодаря заботе Михаила Михайловича о воспитании в студентах интереса к научно-исследовательской работе, на факультете русского языка и литературы было создано Студенческое научное общество (СНО). На заседаниях общества в те годы пришлось выступать и мне. Когда для очередного заседания Бахтиным была предложена тема об эстетических взглядах на искусство писателя-народника Успенского, желающих сделать доклад среди студентов не нашлось.

– Может быть, возьметесь вы? – обратился ко мне Михаил Михайлович. И посмотрел на меня подбадривающим взглядом. – Думаю, справитесь... Прочитайте очерк Успенского «Выпрямила».

Я согласился. Бахтин кратко рассказал, на что следует обратить внимание при знакомстве с этим очерком.

Взялся за гуж – не говори, что не дюж. Прочитал очерк «Выпрямила» несколько раз. Уловил в нем полемичность автора, направленную против сторонников чистого искусства, в частности полузавуалированные инвективы на поэта Афанасия Фета. Герой очерка – учитель Тяпушкин, который увидал в Лувре скульптуру Венеры Милосской и был так впечатлен ею, что душа его оказалась разбуженной к совершенству. По образному выражению – «выпрямилась». Тяпушкин и сам недоумевал над выяснением причин, так неожиданно расширивших, выпрямивших его душу, наполнивших ее свежестью и спокойствием. Тяпушкин рассуждает, что ему невозможно было во время созерцания богини даже подумать жить чем-нибудь таким, что составляло простую житейскую необходимость той поры, когда он был, по его выражению, «скомканной перчаткой». Тяпушкин почувствовал счастье ощущать себя человеком. Произведение искусства своей красотой преобразило жизнь. Душа его с чистой совестью приняла в себя животворную тайну. Душа выпрямилась, преображенная произведением подлинного искусства, созерцанием его.

Об этой тайне преображения души героя я и говорил в своем выступлении на заседании студенческого научного общества. В аудитории за преподавательским столом сидел сам Бахтин и внимательно слушал, хотя и казался глубоко погруженным в себя.

Мысль о преображающем действии красоты на примере скульптуры Венеры Милосской, этого гениального произведения великого Праксителя, думается, была исходной для Бахтина при выборе темы доклада. Выступление мое получило похвальную оценку Михаила Михайловича.

– Вы обошли в докладе полемику Успенского с Фетом, – заключил свое одобрение наш заведующий кафедрой. – Ну, это уже вопрос другой, прямо к теме вашего выступления не относящийся, хотя поспорить бы вам было о чем. Уж слишком натянутыми кажутся обвинения реалиста Успенского против образной трактовки Венеры Милосской Афанасием Фетом.

С докладом «Об эстетических взглядах Глеба Успенского на искусство» мне довелось по рекомендации Бахтина выступить на межвузовской конференции студенческих научных обществ в Казани, в старейшем университете Поволжья.

Окончание следует