Первый вечер

Когда однажды я оказался в городе, где прошли мои студенческие годы, я вдруг особенно явно осознал, как изменился за это время. Прошло всего несколько лет с тех пор, как я окончил институт. Всё осталось прежним и в студгородке, и в учебных корпусах, но я-то был уже другим, и студенческая жизнь казалась мне теперь лишь забытым сном, отчего-то некстати всплывшим в памяти.

Я вошел в институтскую читалку, огромную комнату с ровными рядами столов, за которыми вразнобой сидели студенты, готовясь к занятиям, и пристроился на свободное место в углу. Мне нужно было провести здесь три-четыре часа до встречи со старым приятелем, но заняться было нечем, и это бессильное бездействие тяготило.

Неожиданно кто-то окликнул меня, и я увидел перед собой девушку, лет восемнадцати, с веселым хвостиком собранных назад волос. Ее учебники были разложены на одном из передних рядов, но, заметив меня, она, видимо, подошла ближе и теперь неловко переминалась с ноги на ногу. Я вспомнил ее – она училась в моей школе, но гораздо младше, а год назад мы даже встречались с ней у моей бывшей учительницы, и я, кажется, рассказывал об институте и как лучше готовиться к вступительным экзаменам.

Я так долго и пристально смотрел в ее лицо, что девушка смутилась.

– Даша? – спросил я наконец, и она торопливо закивала, радуясь, что я помню, как ее зовут.

Я заговорил с ней, и мне было приятно наблюдать, как она отвечает, немного смущаясь и морща лоб. Я спрашивал самые простые вещи: к какому предмету она сейчас готовится, как ей живется в общежитии, но в то же время был уверен, что всё, что я спрашиваю, хорошо и что мне не нужно волноваться, как она воспримет мои слова. Мне нравилось, что я старше, и потому всё, что я делаю, выходит просто и одновременно весомо.

Даша же любые слова принимала всерьез. И, как делают в таких случаях хорошие и внутренне тревожные девушки, сразу же стала рассказывать о себе так много, что могло показаться, что она говорит всё, о чем думает. И только внимательно присмотревшись, можно было понять, что эта открытость от неуверенности и сильного стеснения. Впрочем, мне верилось, что я смогу вывести ее из этого состояния, до того мне стало легко с ней.

– Ну как, трудно учиться? – спросил я, лукаво улыбаясь, и мы рассмеялись, потому что оба знали ответ.

Мы пошли пить кофе в буфет, а потом я подсел к ней и стал помогать делать задание по математике, с удовольствием
отмечая про себя, что еще что-то помню из программы первого курса. Иногда мы отвлекались, и тогда я рассказывал забавные случаи из студенческой жизни. Даша слушала меня и смеялась, а я чувствовал какое-то теплое расположение к ней, как если бы она была младшей сестрой моего лучшего друга.

Когда мы вышли на улицу, уже стемнело. В воздухе появилась едва ощутимая радостная легкость, какая бывает,
когда сделал всё, что нужно, а у тебя есть еще лишние пятнадцать-двадцать минут. И ты можешь идти сколь угодно медленно, чувствуя, как льются эти минуты, но тебе до них нет дела. Я уже думал о своем – о предстоящей встрече со старым приятелем и о том, что мне нужно было с ним обсудить. Так хорошо и быстро прошли эти три часа, которые должны были оказаться скучными и тягостными.

Я вдохнул. Хотелось напоследок поговорить о чем-нибудь приятном.

– Зайдешь? – спросила вдруг Даша неожиданно слабым, срывающимся голосом. Я повернулся к ней и удивился тому, что она вся словно уменьшилась. – У меня есть пирожки, правда, позавчерашние...

Некоторое время мы еще шли молча. Ее обессиленная улыбка и этот дрожащий голос – всё это было таким явным, что я удивился, как же мог не замечать этого раньше. Меня сковало боязливое желание не отвечать ничего или пошутить, но не касаться чужого чувства. Я всё ждал, что она сейчас заговорит о чем-нибудь веселом, и тогда мы пойдем дальше как ни в чем не бывало, но Даша всё так же потерянно молчала.

Мы уже приближались к перекрестку, где должны были попрощаться, и я понимал, что теперь уже нельзя просто сказать, что я тороплюсь или еще что-нибудь в этом роде, нельзя оставить ее одну с этим тоненьким «зайдешь?».

– Ты в четвертом общежитии живешь? – спросил я раздраженно.

– Да, – тихо ответила она и опять опустила глаза.

Мы остановились, как бы завязнув в странном неловком молчании.

– Что ж, и чаем напоишь? – выговорил я вдруг едко, удивляясь своему неожиданно развязному тону. Но она как будто не заметила моей грубости, торопливо закивала и слабенько улыбнулась. И эта ее навязчивая покорность вдруг так рассердила меня, что захотелось сделать что-нибудь злое, совсем уж грубое, и тогда я легонько приобнял ее, будто желая довести до предела, заставить хоть немного сопротивляться. Но Даша только сильнее оробела, и мы зашагали дальше, оба чувствуя неестественность этого ненужного обнимания. А уже через минуту я поспешно убрал руку с ее плеча, злясь не только на нее, но и на себя.

В лифте ехали молча. Вышли на восьмом этаже. На площадке перед лифтом было по-обычному накурено и грязно – всё как и несколько лет назад. Даша торопливо прошла вперед, звякнула ключом и распахнула передо мной дверь в комнату.

– Проходи.

Я с опаской шагнул в темноту, стараясь случайно не налететь на что-нибудь, но уже через секунду Даша включила свет, и я смог оглядеться. Внутри оказалось неожиданно уютно – в маленькой комнатке с двумя кроватями и большим платяным шкафом повсюду висели яркие картиночки, под потолком лениво перекатывались два огромных желтых шарика, а в пузатой трехлитровой банке на подоконнике стояли розы. Я ревниво взглянул на них, и мне отчего-то не понравились и эти цветы, и веселые шарики.

– Еще с восьмого марта осталось, – пояснила Даша легко и естественно. А потом торопливо принялась доставать из холодильника укутанный полотенцем поднос, но пирожки стали выскакивать из подноса, и тогда она отчаянно присела на корточки, чтобы те падали ей на колени. Я засмеялся ее неловкости, подбежал, начал помогать, а она вдруг тоже рассмеялась сама над собой. И мгновенно стало как-то спокойно, исчезла острота – мы снова стали равны, так что теперь я уже ни за что не решился бы приобнять ее.

Когда мы собрали пирожки, Даша принялась заваривать чай, а я медленно подошел к окну. Там, внизу, раскинулись знакомые мне здания, горевшие ровными рядами одинаковых окон. Моя старая жизнь текла за этими окнами, совсем не замечая меня и не останавливаясь ни на секунду оттого, что я уже не живу ею.

Я поглядывал на часы и ждал, что сейчас позвонит телефон и я скажу Даше, что мне нужно идти. Мне не очень хотелось покидать эту теплую комнату, отказываться от чая и пирожков. Но в то же время я знал, что вполне смогу справиться с этим необычным порывом.

В этот момент действительно раздался звонок. Я взял трубку и услышал на том конце знакомый виноватый голос. А потом с каждым словом моего старого друга мне становилось всё веселее.

– Вот, моя встреча отменилась, и у меня теперь свободный вечер, – сказал я и понял, что мне приятно сообщить ей об этом.

– А ты? Ты так и не рассказал, чем занимаешься ты, – спрашивала Даша через полчаса, когда мы шли по освещенной редкими фонарями дорожке от студгородка в сторону дачного поселка. Это было лучшее место для прогулок в этой части города, и мы оба это знали, так что свернули сюда, даже не сговариваясь.

– Рисую иногда, – сказал я и увидел, как обрадовалась Даша, может, еще и оттого, что это как будто сближало нас с ней, с ее романтическими мечтами и надеждами. Но я сразу же перевел разговор на воспоминания о школе, и мы еще какое-то время беззаботно болтали об учителях и общих знакомых – тема, на которую можно было говорить вечно.

– Кажется, так давно это было, – сказала Даша взволнованно, а я по-доброму усмехнулся этим словам, потому что давно это было у меня, а не у нее.

Мы шли вперед, а дорожка становилась всё уже. Где-то совсем рядом, за маленькими одноэтажными домиками, загрохотала электричка – черный густой воздух вокруг задрожал от ее близкого движения. Дорожка заворачивала налево, к станции, а справа виднелись уродливые, но таинственные очертания незаконченной стройки. Я вспомнил, как раньше мы с друзьями часто забирались на нее и по юношеской глупости лазали по балкам.

– Знаешь, я всегда хотела сходить туда, – неожиданно сказала Даша, будто слыша мои мысли, – но почему-то откладывала... страшновато...

Я невольно улыбнулся этому совпадению и легкости,
с которой я сейчас мог совершить любой, даже совсем несерьезный поступок.

– Так давай пойдем, – предложил, лукаво следя за ее
реакцией – не испугается ли, и заметил, как удивленно загорелись ее глаза:

– Сейчас, в темноте?

Я взял ее за руку и настойчиво потянул вперед. А Даша еще секунду машинально сопротивлялась, но потом уступила и доверчиво пошла рядом. Шагнули на траву, так что весенняя сырость пугливо захлюпала под ногами.

Подошли к зданию, юркнули в небольшой проем в стене. Я включил маленький фонарик на мобильном телефоне, но всё равно двигался почти наощупь, а потом оборачивался и помогал Даше пройти то или иное место. На лестнице стало легче, и только иногда еще путь преграждали большие тяжелые плиты.

Наконец поднялись на крышу и остановились в нескольких метрах от края. Там, внизу, виднелся студгородок, а от него в черный прогал леса уходила тоненькая цепочка железной дороги, чтобы потом, почти у самого горизонта, влиться в светящийся тысячами огней город. Вокруг было совершенно темно, а там, вдали, будто разгорался огромный костер. Я осторожно взглянул на Дашу – она почти не двигалась, иногда только глубоко вдыхала, будто желая вобрать в себя всю эту красоту.

– Как хорошо... – удивленно прошептала она, но не смела шагнуть ближе.

Несколько минут мы еще разглядывали открывшуюся картину, переговаривались, показывали друг другу что-то. Но потом вдруг замолчали, и тогда темнота надвинулась отовсюду. Мне почему-то стало тревожно оттого, что мы стоим здесь, отделенные от всего мира толщей черного воздуха. Даша тоже почувствовала что-то и осторожно, почти незаметно, дотронулась пальцами до рукава моей куртки. И тогда я на секунду испугался, точно ли смогу вывести ее отсюда, не случится ли чего-то непредвиденного.

Ходил сквозь нас злющий весенний ветер, и я понимал, что ей холодно и что я мог бы сейчас обнять ее, заслонив собой и от этого ветра, и от темноты, и мне так сладко стало от одной только мысли об этом. И хотя я понимал, что это даже не влюбленность, а только опьянение от возможной взаимности, мне так удивительно и приятно было, что вот сейчас так просто, от одного моего случайного движения, мы могли бы стать друг для друга особенными людьми. Но уже через минуту ко мне вернулось прежнее самообладание, и тогда я подумал, что ни за что на свете не совершу сейчас какого-нибудь глупого необдуманного поступка, который дал бы ей ненужную надежду.

– Кажется, ты замерзла, пойдем, – сказал я, стараясь, чтобы это получилось спокойно и хладнокровно.

Даша осторожно кивнула и как будто даже обрадовалась чему-то.

Потом мы стояли на платформе, прощаясь, а из темноты гулко приближалась электричка. Даша не спросила ни моего телефона, ни когда мы встретимся, будто всё понимала. А я благодарен был ей за то, что мы попрощались легко и весело. Но когда электричка тронулась, я вдруг представил, что она пойдет сейчас по тропинке от станции до общежития, в той же темноте, в которой мы
стояли с ней, но теперь уже одна, и мне неожиданно стало тревожно за нее. Мимо проносились поля, дома, дороги, я смотрел в окно и с удивлением прислушивался к себе. Но тогда мне еще казалось, что это только рябь на поверхности души, вызванная ярким впечатлением, которая завтра пройдет сама собой.

И откуда же было мне в ту минуту знать, что теперь никогда уже не забыть мне этого сильного переживания другого человека рядом, сладкого замирания от его чувства к тебе, тревоги за него. И уж никак не предвидеть мне было, что после этого случайного вечера моя жизнь уже не может остаться прежней...

Катенька

Говорят, время меняет людей. Но разве оно приносит что-то извне? Разве не зреет внутри каждого человека то, что потом разовьется в нем? Я знаю – нужны лишь внимательный взгляд, чтобы заметить эти ростки, и житейская мудрость, чтобы предугадать их развитие.

С одноклассником Костей Светловым после окончания школы мы не виделись целых пять лет. Поэтому когда мне пришлось лететь с пересадкой через Москву, и я узнал, что Костя живет в Домодедово, мысль о встрече пришла сама собой.

Костя ждал меня на станции.

– Ты, наверно, не знал, куда деться от непрошеного гостя, – пошутил я, чтобы скрыть неловкость.

– Нет, что ты, – ответил он мягко, – знаешь, столько воспоминаний сразу нахлынуло! Я только сейчас почувствовал, насколько эти воспоминания – часть меня.

От его открытости мне стало и тепло, и неловко одновременно, но я ничего не сказал ему и только пожал плечами. Мы двинулись по дорожке, ведущей от станции в город. Костя шел рядом, иногда осторожно поглядывая на меня и улыбаясь.

– Вот здесь мы и живем, – сказал он, когда мы повернули за угол, – у нас сегодня много гостей, весело...

Передо мной оказался небольшой частный дом, напоминавший избу на обычной деревенской улице, если бы не высящаяся прямо за ним новостройка. Мы поднялись на крыльцо и вошли внутрь.

В прихожей горела тусклая лампочка, а прямо у входа сидел парень лет двадцати в военных штанах и чистил картошку. Перед ним стояло большое эмалированное ведро, куда он бросал кожуру. Не говоря ни слова, он взглянул на меня сурово и подозрительно, так что с первого же взгляда я почувствовал сильную неприязнь от этого странного молчаливого человека. Я постарался приветливо кивнуть ему, но тот встретил мое движение холодно и опять принялся за картошку.

– Это Борис, – представил его Костя. – Мой сосед и друг.

А я с удивлением подумал, как такой хороший парень, как Костя Светлов, мог сойтись с таким грубым и неприветливым человеком.

Слева оказалась приоткрытая дверь, ведущая на кухню. Я услышал, что оттуда раздаются негромкие голоса, и осторожно заглянул в дверной проем.

В просторной комнате то здесь, то там сидели несколько человек. Один играл на гитаре, другой медленно покачивался в такт. На столе стояли початая бутылка коньяка и большая тарелка салата.

А где-то в углу, за диваном, был натянутый гамак, и в нем мелькало что-то ярко-оранжевое, но что это было, я не мог разглядеть. Наконец с гамака спрыгнула на пол девушка лет шестнадцати и радостно заспешила к нам.

– О, все в сборе, давайте играть в крокодила, – воскликнула она, и я невольно засмотрелся на ее пунцовые щеки и веснушчатое лицо.

Костя быстро и как-то обрывисто представил меня всем. Имен парней я не запомнил, а девушку звали Катенькой – именно так все обращались к ней. Едва закончилось знакомство, все сразу затихли, и в комнате ясно почувствовалось присутствие чужого человека. Я понял, что потревожил тихий уют этой маленькой компании. Впрочем, мне сразу же предложили коньяк, я взял рюмку и сел поодаль от стола, ближе к гамаку.

Вошел Борис, поставил картошку на плиту.

– Борисик, Борисик! Как там мой пирог?! – сразу же оживилась Катенька.

– Не готов еще, – тихо ответил он ей, приоткрывая дверцу духовки, и я удивился, какой же на самом деле мягкий у него голос.

Я выпил и только тогда ощутил, что сильно устал с дороги. Не стал закусывать и откинулся в кресло, наслаждаясь теплотой коньяка, проникающей внутрь.

Постепенно все разговорились, и вечер потек так, будто меня и не было вовсе.

Стали играть в забавную игру: один человек загадывал слово, а другой жестами пытался объяснить его остальным. Катя воспринимала всё очень эмоционально и переживала, если ее слово не могли угадать. Она была как бы центром этой компании – всё двигалось, кружилось, питалось ею. Ее любили здесь, и кажется, никто не относился к ней как к девушке, а только как к младшей сестре. А она так легко играла свою роль, и приятно было смотреть на нее, как на дурачащегося ребенка.

– Кстати, Катя, а это тот самый писатель, о котором я тебе говорил, – вдруг сказал Костя, указывая на меня.

– Да? – воскликнула она восторженно. – Я читала твою повесть, мне очень понравилось!

Я кивнул, немного смущенный этим неожиданным признанием. Мне стоило, наверно, что-то сказать в ответ, чтобы поддержать разговор, но я только улыбался, глядя на нее.

Кажется, в тот вечер был день города. За окном то и дело слышались короткие сухие хлопки фейерверков, будто где-то откупоривали новые и новые бутылки с шампанским. Немного захмелев, я вышел на крыльцо, чтобы покурить. Уже стемнело, и только вдали, за высотной новостройкой, брызгало на небо белым, желтым, красным, освещая деревья, площадку перед домом, край забора. Я заметил, что справа, у маленькой покосившейся постройки со скамейкой, виднеется девичья фигура. Там стояла Катенька и, не глядя назад, на меня, сильно размахивала руками. Я подошел ближе. Она будто почувствовала мое движение и испуганно обернулась.

– Что ты делаешь? – спросил я, опять улыбаясь.

Она смутилась.

– Репетирую, я постоянно репетирую... Знаешь, я собираюсь поступать в театральное училище, у меня скоро экзамены...

– Слава, поклонники, – зачем-то решил подразнить я ее.

– Нет, что ты! – мгновенно замахала она руками. – Это не для славы. Я хочу дарить людям радость...

Мне показалось, что было в этом некоторое кокетство, но Катя продолжала таким искренним вдохновенным голосом, что я сразу забыл об этом своем наблюдении. Она стала увлеченно рассказывать мне, как посредством игры актер может излечить душу зрителя от болезни или чего-то плохого. Всё это было так серьезно, но и так наивно, что мне вдруг стало страшно, как бывает страшно за хрупкий
стеклянный шарик, падающий из рук.

Тени от ветвей, как мохнатые лапы, качались на земле. Мне казалось, столько опасностей поджидает ее в жизни, и я не верил, что кто-то из этой доброй компании сможет уберечь ее.

Когда мы вошли в дом, то сразу наткнулись на Бориса, тенью стоявшего в прихожей.

– Ты, наверно, ненадолго к нам? – спросил он меня грубо, и так явно было, чего он боится, что даже Катенька, наверно, поняла это.

– Ненадолго, сегодня улетаю, – ответил я и открыто улыбнулся ему, так что, кажется, он и сам смутился своей резкости.

Оставался еще час до того, как мне нужно было уходить на электричку в аэропорт. Я заметил, что Катенька погрустнела, будто вспомнила о какой-то затаенной мысли.

– Знаете, я уже давно думала об этом, – заговорила она неожиданно тихо. – Вот если бы можно было занимать время у будущего. Например, ты не успеваешь приготовиться к экзамену, занимаешь час, а потом на час меньше проживешь. Наверно, многие бы занимали...

Ребята в недоумении переглядывались, словно спрашивая друг друга, что это на нее нашло.

– А я бы вот ни за что не заняла, – добавила Катенька убежденно, и мне отчего-то стало радостно за нее. Я даже не понял до конца, в чем же заключалась важность ее мысли, но чем-то хорошим и сильным вдруг дохнуло на меня от этих слов.

За окном едва заметно прояснело. Солнце еще не появилось, но небо просветлело с краешку. Во всём чувствовалось спокойное предчувствие зарождающегося дня.

Через несколько часов я улетел в Петербург и на долгое время забыл и о Катеньке, и о Косте, и вообще обо всей их компании.

Через полтора года я сам переехал в Москву, но Костя Светлов к тому времени уже жил в другом городе. Москва произвела на меня тяжелое впечатление, и я никак не мог привыкнуть к ней. Костя был единственным моим другом в столице, и потому мне даже не с кем было встретиться – утром я ездил на работу на другой конец города, а вечером возвращался в маленькую съемную комнатку, и так каждый день. Лица людей в метро были будто уснувшие. Глядя на них, я думал, что мог бы каждого разгадать, если бы этот человек хоть раз посмотрел на меня по-настоящему. Из открытого окна обдавало тоннельным холодом, и тогда я и сам начинал постепенно погружаться в тяжелую монотонную дремоту.

Я хотел было уехать в Петербург, но на работе меня просили подождать сначала месяц, потом еще два, и так я дожил в Москве до Нового года.

Как-то, почти накануне праздника, я зашел в большой супермаркет рядом с домом. Было много народу, огромные очереди выстраивались от витрин к кассам, и во всём ощущалось радостное суетливое оживление, которому я был совершенно чужим. Неожиданно я заметил, что один из людей в очереди смотрит мне в лицо слишком внимательно и прямо.

– Борис? – спросил я, каким-то подсознательным чутьем угадав его имя, хотя даже не понял еще, где же мы виделись раньше. «Борисик», – промелькнуло в голове, и вот тогда-то мгновенно вспомнились мне и та ночь в Домодедово, и
Костя Светлов, и маленькая Катенька.

– Как у вас дела? Как Катя? – спросил я в радостном волнении, но Борис только молча махнул головой в сторону кассы, будто приглашая меня следовать за собой. Мы торопливо расплатились и вышли на улицу, и тут я заметил, что он очень подавлен. Мне показалось сначала, что нужно оставить его одного, но, увидев мое неловкое движение в сторону, он еще раз махнул головой куда-то вперед и едва заметно улыбнулся моей неуместной вежливости.

Мы двинулись по переулкам, пересекая старые дворы, а вокруг лежал грязный непраздничный снег. На все вопросы Борис отвечал коротко, будто показывая мне – смотри, сейчас сам увидишь.

А вскоре я подчинился его молчаливому спокойствию и перестал ощущать то торопливое возбуждение от встречи с малознакомым, но хорошим человеком, когда ты готов говорить что угодно, лишь бы поддержать дружескую атмосферу.

С Борисом этого не требовалось, и оттого мне стало неожиданно легко идти рядом с ним.

В подъезде пахло тяжелой сыростью старого дома. Мы поднялись по лестнице на несколько пролетов и подошли к двери. А едва щелкнул замок и в узком проеме показался краешек комнаты, я мгновенно услышал знакомый, но как будто слегка простуженный голос:

– Борис, это ты взял мою кастрюлю?!

И сразу же откуда-то раздались резкий шум воды, грохот мебели, чьи-то глухие разговоры – я понял, что попал в тесную трех- или даже четырехкомнатную квартиру, напоминающую студенческое общежитие. В прихожей некуда было ступить от огромного количества обуви, лежавшей вразнобой.

Катенька находилась на кухне вместе с высоким парнем лет двадцати пяти. Она не узнала меня, даже не поздоровалась, и потому я оказался как бы гостем Бориса. Парень же сразу протянул руку и спокойно назвал свое имя. Я сел за стол, а Борис молча принялся наливать чай, выставляя на стол печенье и почти пустую банку сгущенки.

На кухню зашли еще двое, кажется, я тоже видел их той ночью в Домодедово. Тогда я заметил, что парень Кати был здесь человеком новым, и все относились к нему как когда-то ко мне: никто не обращался прямо, а слова не принимались всерьез. Катя же чувствовала это и оттого находилась в постоянном напряжении, готовая отразить удар, от кого бы он ни исходил. Вообще во всей их компании ощущался разлад.

Парень готовил суп, резал зелень и помидоры. Катя помешивала, сильно звеня ложкой о краешек кастрюли.

– Глебушка, мы будем пускать перец? – спросила она, и что-то скрипнуло в ее голосе.

– Нет, давай лучше сделаем по-другому...

– Как же я устала от вас, почему всё приходится делать нам? – набросилась она потом на тех двоих, маячивших в дверях кухни, наверно, из-за того, что они не принимали участия в готовке. – Так больно терпеть несправедливость, особенно от близких друзей! – и сильно всплеснула руками.

Те, немного потоптавшись для виду, скрылись в прихожей, а Катя опять заговорила с парнем громко и ласково.

– Как я рада, что ты меня поддерживаешь, – сказала она ему, но я уже не поверил этим словам.

Я смотрел на Катеньку, пытаясь как-то сопоставить ее настоящую с тем неясным, но ярким образом, который остался в моей памяти. Игра осталась, только теперь она потеряла легкость, а оттого и сама Катя стала как-то грубее, нахальнее.

Я думал об этом, и мне становилось стыдно то за свои мысли, то за нее.

Они закончили с супом, парень вымыл посуду и вышел. Катя еще немного задержалась, шагая от плиты до окна и обратно, будто накапливая силы. А потом резко направилась к дверям.

– Вообще-то мы договаривались заранее предупреждать о возможных гостях, – сказала с едкостью в голосе, глядя куда-то между мной и Борисом.

Когда за ней с шумом закрылась дверь, на кухне стало тихо. Мы сидели за столом вдвоем и пили чай, а я иног-
да карябал ложечкой дно банки, а потом медленно облизывал сгущенку на ложке. Мне казалось, Борису приятно будет, что я не стесняюсь, так что в конце концов я доел и сгущенку, и печенье. А тот сидел молча и небрежными взмахами пальцев гонял по столу мелкие хлебные крошки.

Я понял его тоску – не стал говорить о Катеньке, а перевел разговор на Костю Светлова: где он сейчас, почему уехал.

– Костя – хороший человек, – ответил Борис со свойственной ему прямотой.

Прощались мы по-дружески, хотя внешняя холодность, которая бывает между мужчинами, глубоко уважаю-
щими друг друга и потому не желающими проявлять ни в чем слабость, не давала нам выразить каких-то особенных эмоций. И я точно знал, что мы с Борисом не увидимся больше, разве что случайно, на улице или опять в магазине.

Когда я возвращался домой, пошел неожиданный дождь. Небо затянуло серой пеленой, а вокруг равнодушно теснились каменные здания. Было неуютно и от сырости, и оттого, что окончательно побледнели новогодние краски.

Я думал о Катеньке. Я не знал, стал ли свидетелем деградации человеческого характера или же это было естественное изменение, которое должно было произойти в этой девушке, предопределенное еще тогда, на вечеринке в Домодедово.

Мне хотелось написать рассказ о том, как постепенно меняется человек, как выявляются черты его характера, подобно тому, как на пленке, брошенной в раствор проявителя, проступают линии изображения. Как игра въедается в кровь, превращая в привычку жить так, как если бы на тебя постоянно смотрели сотни глаз, но тебе в то же время не важны были бы эти глаза, а важен только ты сам. Мне казалось, у меня теперь достаточно мудрости, чтобы в каждом распознать эти губительные ростки.

Новый год прошел быстро и обыденно, а через две недели, к счастью, я был уже дома.

Прошло еще около пяти лет, и я снова попал в Москву. У моей жены умерла тетя, жившая здесь одна, и мы при-
ехали к ней на похороны.

Столица опять встретила холодом. Где-то на окраине города в подъезде одного из одинаковых старых домов мы поднимались по лестнице, в темноте пытаясь на каждом пролете различить цифры на дверях, но это у нас никак не получалось. В комнате, где стоял гроб, сидели две соседки и как-то неодобрительно косились на нас – кажется, они считали, что мы приехали ради тетиной квартиры. Жена сразу потерялась в этой недоброжелательной и бытовой обстановке и не могла ни разговаривать с ними, ни готовить похороны. Я оставил ее одну в маленькой комнатке, где она жила еще ребенком, и занялся необходимыми делами.

Не помню точно, почему надо было обращаться именно в то похоронное агентство, возможно, оно было как-то связанно с бывшей тетиной работой и частично оплачивало погребение, но вечером я поехал куда-то на Бауманскую. Адреса я точно не знал и двинулся от метро наугад вдоль трамвайных путей.

Было холодно. Дул бешеный мартовский ветер, пустые трамваи со скрипом двигались мимо.

Я потерялся в переулках и заходил то в один двор, то в другой и никак не мог разобраться, куда же мне идти. Вокруг не было ни души. Этот чужой город, пронизывающий ветер, злость на собственную беспечность и бессилие что-либо исправить – всё это нахлынуло на меня разом.

В этот момент я неожиданно заметил женскую фигуру на другой стороне улицы и в отчаянии бросился навстречу.

– Вы не знаете, где здесь ритуальные услуги? – почти закричал я сквозь ветер.

– За углом, – сказала она, но, испугавшись, что я не расслышал, повторила громче и стала махать рукой в нужном направлении.

Я на секунду остановился, вглядываясь в ее лицо, потому что оно показалось мне знакомым. А она смотрела
теплым участливым взглядом, но без тени того удивленного внимания, которое владеет человеком в момент узнавания другого. Наверно, она просто подумала, что мне плохо.

– У вас умер кто-то из близких? – спросила женщина с неожиданной горечью.

Я пожал плечами, не зная, что отвечать в такой ситуации.

– Послушайте, – заговорила она горячо и на мгновение взяла мою руку в свои ладони, но потом так же осторожно отпустила. – Я понимаю, вам сейчас очень тяжело, но не нужно отчаиваться. Помните, каждое мгновение, которое вы провели рядом с близким человеком, когда вы его любили и даже когда любите сейчас, не исчезает. Оно навсегда остается с вами...

В этот момент я вдруг понял, откуда я ее знаю, – и ночь в Домодедово, и встреча под Новый год – всё это, почти забытое, внезапно стало ясным и близким. Это была та самая Катенька, но что-то новое и важное открылось в ней, впрочем, может, мне просто так показалось из-за странности ее слов. Ее лицо теперь стало бледным, не было больше ярких пунцовых пятен на щеках, а губы улыбались, но как-то грустно...

Она так и не узнала меня, мы больше ничего не сказали друг другу и разошлись. Я повернул за угол и легко нашел нужную контору. В неожиданно светлом, почти офисном помещении царила будничная деловитость, и неестественно выглядела посреди этой обстановки крупная плита из черного мрамора, с которой смотрело на меня красивое мужское лицо.

Я быстро договорился обо всём, внес аванс и шагнул в тот же злющий март. А в квартиру тети вернулся сильно уставший и в тот день почти не вспоминал о случайной встрече, разве что удивляясь ее математической невероятности в огромном городе. Перед сном, укладываясь на маленькую, почти детскую кровать в бывшей комнате жены, я еще раз улыбнулся, подумав о сегодняшнем происшествии, но в тот момент мне уже показалось, что это была совсем не Катенька, а возможно, и вовсе не было никакой встречи и всё это я придумал себе сам.

А на следующий день, проснувшись рано утром, задолго до выноса тела, зачем-то поднялся с постели и осторожно вошел в тетину комнату. Гроб стоял в углу. Тетя лежала сухая, будто бы слепленная из воска. Я мало знал ее, но всё равно стоял перед гробом сосредоточенный и притихший.

Я смотрел на неподвижное лицо, ощущая острое бессилие перед жизнью, и думал о своем. Мне было горько за мое прошлое самомнение, за те мои плохие мысли о Катеньке, которые я вдруг так ясно вспомнил сейчас, за те бессмысленные попытки проникнуть в тайну человека и его характера. Но и неотвратимо радостно за почти незнакомую мне девушку и за то, сколько света она может принести в мир одним своим теплым присутствием в нем.

Я думал – не нужно ни житейской мудрости, ни внимательного взгляда – человек меняется внезапно, будто от чьего-то невидимого удара: сейчас он жив, а через мгновение мертв; сегодня – зол, завтра – добр. Происходит чудо, которое невозможно объяснить, невозможно разложить на составляющие сухим механическим движением.

Мне казалось, нужно записать эту мысль, выразить всё, что я сейчас чувствую, но я боялся даже пошевелиться, чтобы не потревожить что-то зыбкое в сухом воздухе. Я знал, что если бы вдруг описал всё это, то вышло бы неестествен-
но и нарочито.

Но это была удивительная нарочитость настоящей жизни.

В теплых лучах

Я возвращался из больницы, где лежала моя жена.

Главный вход уже закрыли – никого из врачей или запоздалых посетителей не было видно ни в коридоре, ни на черной лестнице, и только на улице у больничных ворот умиротворенно дремали две крупные собаки. Я вышел за ворота и остановился. В теплом воздухе пахло еловой смолой, и оттого тревога моя как будто ушла вглубь, постепенно поддаваясь ласковому спокойствию летнего вечера. На пятачке у остановки стояли люди, ожидая последнего автобуса в город.

Первый раз мы приехали сюда вчера утром, и вокруг всё было совсем не таким, как сейчас. Повсюду сновали люди, подъезжали машины, лихо шурша колесами по гравию. К главному входу тянулась длинная очередь, и мы встали в конец, нетерпеливо оглядываясь, будто надеясь, что нам можно пройти просто так. Жена молчала, машинально разглядывая свою фотографию в паспорте, который ей нужно было сейчас предъявить охраннику.

Подошли к проходной. Охранник медленно записал наши данные в толстую тетрадь и коротко объяснил, как пройти, но мы слушали рассеянно и долго еще потом плутали в поисках входа в нужное отделение. Жена не мешала мне разбираться в больничных закоулках, но и не пыталась помочь, а просто ходила следом – я заметил, что ей неуютно было в этих длинных мраморных коридорах. Я же, напротив, радовался, что смог уговорить ее оперироваться в дорогой больнице, и обращал внимание на каждую мелочь – на огромный мягкий диван у входа в отделение, на просторный холл с телевизором, на чистоту стен и полов.

Когда мы вошли в палату, там никого не было. Воздух, спертый от жары, казался тяжелым и неподвижным. Я распахнул окно и удивился, какой плотной зеленой стеной окружал больницу лес.

– Смотри, как здесь красиво... Можно представить, что тебя украли и насильно хотят выдать замуж, – неловко пошутил я. А она взглянула на меня внимательно и хмуро, так что мы оба почувствовали, что вчерашняя ссора не закончилась и не забылась.

Я тяжело вздохнул и остался у окна, рассматривая уходившую вдаль полосу леса, пересекаемую высотными зданиями начинавшегося на горизонте города. Я злился на то, что она еще обижается, хотя прошла уже ночь и можно было бы успокоиться за это время, а она злилась оттого, что я мог подумать, что у нее всё могло пройти, будто ее обида была чем-то неважным...

Въехал на пятачок автобус, принялся неловко разворачиваться, не умещаясь своим неуклюжим железным телом на маленьком пространстве и потому то отъезжая назад, то подаваясь вперед. Люди обступили его, а потом спешили войти
внутрь, чтобы занять места. Я машинально подчинялся их напору. В голове носились обрывки случайных фраз, ее слов, обращенных ко мне, но голос отчего-то был неласковым и даже раздраженным.

Я вспомнил, как вечером перед тем, как лечь в больницу, мы вернулись домой. Жена молча снимала туфли с усталых ног, стараясь не встречаться со мной взглядом. За несколько месяцев нашей семейной жизни я, кажется, научился чувствовать ее состояние. Я знал – что-то гложет ее сейчас, какое-то эмоциональное движение нарастает внутри, готовясь вылиться наружу, но не мог ничего изменить.

В такие часы мы делали по дому больше, чем иной раз за неделю. Жена начинала размеренно протирать туфли влажной тряпкой, а потом намазывала их черным смолистым кремом, я же шел на кухню и убирал оставшуюся после завтрака посуду со стола. Я не знал, нужно ли греть ужин, и боялся спросить ее об этом, и потому, помыв посуду, просто стоял
посреди кухни, опершись на раковину и чего-то ожидая.

Когда я вернулся в комнату, жена уже легла. Я облегченно вздохнул и сел за письменный стол, пытаясь хоть немного поработать, но всё-таки чувствовал, что она не спит, хотя и не подходил к кровати, убеждая себя, что ей нужно выспаться перед завтрашней поездкой в больницу. Вдруг я услышал, что она плачет. Торопливо поднялся и присел рядом, пытаясь обнять, но жена отстранялась, словно мои прикосновения обжигали ее.

– Ну почему? Что происходит? – спрашивал я. – Скажи мне, ведь я всегда готов помочь!

Но она не отвечала и только вздрагивала своим хрупким телом при каждом всхлипе.

Наконец, собравшись с силами, повернула ко мне заплаканное лицо и выговорила с ожесточением:

– Я всегда буду у тебя на втором месте... Я уже ненавижу твою литературу, – и отвернулась опять.

Это было несправедливо, я хотел возразить ей, переубедить, но едва я начинал что-то говорить, голос мой становился слабым, а фразы казались ненастоящими.

– Всё будет хорошо, – только и мог сказать я. – Это такой период, его нужно пережить...

– Не будет хорошо, – возразила она резко, лишь немного отнимая лицо от подушки. – Зачем ты врешь?! Разве ты не видишь, что с каждым днем становится только хуже?

До того, как мы начали встречаться, она полгода была влюблена в меня. Я же мечтал о сосредоточенной писательской жизни, которая ждала меня впереди, и совсем не замечал ее рядом. И теперь я понимал, что эти обидчивость и мнительность связаны именно с тем периодом безответной любви, но не знал, что же мне делать. Мне казалось – сейчас-то я рядом, что же еще нужно, и разве не видно, как сильна моя любовь... Меня раздражали ее легкомысленные слова о том, что у нас всё плохо, как будто она радовалась, что это так, или просто искала повод расстаться. Еще я злился на то, что она совсем не думает о том, что завтра
нам рано вставать, ехать в больницу, а мне потом еще и на работу на другой конец города – но нет, ей важны были только свои переживания! Так мы и лежали, она – отвернувшись, я – борясь с собственным раздражением.

Автобус повернул, размашисто вильнув тяжелым телом, так что я мгновенно оказался на солнечной стороне. И от ярких красных лучей, хлынувших в меня, вдруг так горько стало, что мы, как два расстроенных инструмента, никак не можем найти ту ноту, на которой сошлись бы наши голоса...

Следующий день прошел бестолково, в заботах и суете, я позвонил ей только после работы. Прижимая телефон к уху, стоял перед огромным раскаленным шоссе, по которому то и дело проносились пышущие жаром машины – было плохо слышно, и оттого ее голос казался особенно слабым. Вроде бы она просила меня не ездить к ней, не мотаться. А я только вздыхал в ответ на ее беззащитную гордость, на желание показаться сильнее, как будто она могла вот так вот легко обойтись без моего присутствия в этот важный вечер перед операцией.

Когда я приехал в больницу, жена находилась в палате. Она только что перетерпела долгую и неприятную процедуру и теперь была в приподнятом настроении, оттого что на сегодня уже всё закончилось. Мы сели рядом и стали рассматривать причудливые следы от зеленки на полу.

На другой стороне просторной палаты лежала большая кряжистая бабушка с громким грудным голосом. Она сразу же заговорила со мной, будто бы продолжая давно начатую беседу, а потом принялась предлагать яблоки из своего сада. Кажется, нам с женой приятна была ее суетливая разговорчивость – легко было кивать или отвечать что-то простое, для чего не нужно было старательно подбирать слова. Бабушка оказалась очень набожной: вокруг ее кровати стояло множество икон, которые она привезла с собой из дома. Иконы громоздились на тумбе, закрывая баночки с лекарствами и мешочки с яблоками, но не умещались там и потому расходились по спинке кровати в одну сторону и по подоконнику в другую. Потом жена рассказала мне, что у бабушки недавно умер сын, и теперь она часто упоминала о нем без причины.

И всё-таки нам хотелось побыть вдвоем, и потому через некоторое время мы вышли в коридор. Там от окна до окна ходил мягкий прохладный ветер, приятно щекотавший лицо и руки. Но, даже оставшись одни, мы не стали разговаривать, а молча сели на огромный мягкий диван на входе в отделение и замерли, ощущая теплоту друг друга. Ссора еще чувствовалась между нами, но уже не обидой или раздражением, а едва заметным отдалением. Что-то внутри не давало нам быть полностью открытыми между собой.

Потом осторожно мы стали заговаривать о чем-то незначительном – то о прошедшей мимо нас доброй пожилой медсестре, которая приветливым обхождением помогала многим больным легче переносить процедуры, то о забавном случае на моей работе – как бы пробуя на вкус ту или иную тему. А на прощание жена сказала, что скучает и хочет домой, и я обрадовался, что наша старенькая съемная квартира, которую она всегда называла чужой, теперь уже стала для нее родным местом.

Ее слова грели меня весь вечер, неожиданно вспоминаясь и волнуя сердце. А когда я вернулся домой, в ту самую нашу квартиру, мне почудилось, что жена здесь, спит на кровати, а может, даже плачет, как прошлой ночью. Но в квартире было пусто и одиноко. Я слонялся из комнаты на кухню и обратно, потом сел за стол и вдруг понял, как сильно виноват перед ней.

Она выносила нашу любовь как ребенка, мучаясь, растя в себе маленький огонек – самое важное, что у нее было тогда в жизни. Когда мы уже стали встречаться, она иногда рассказывала мне, как тяжело ей было хранить его в себе, уже не надеясь на взаимность, – я кивал в ответ, жалея ее, но не ощущал эти слова кожей: они проходили сквозь меня, не задевая. Ко мне ведь чувство пришло неожиданной вспышкой, пронзительной радостью ощутить любящего человека рядом, и я беспечно отдавался этой радости, эгоистически наслаждаясь ею. И даже после свадьбы я почти не думал о нас, а больше о литературе – мне жадно хотелось писать, а жена все эти месяцы жила со мной, не чувствуя меня рядом; ждала отклика, но не могла получить его.

Я поднялся и медленно лег на кровать, но не мог справиться с нахлынувшим чувством вины. Я представлял, как она плачет здесь одна, отчаянно надеясь, что я подойду и скажу что-то такое, отчего она мгновенно поверит в искренность моей любви, но я только раздражаюсь от этих слез и принимаюсь бессильно успокаивать ее дежурными фразами, от которых становится тяжелее...

Следующим утром я проснулся от сильной тревоги. Я лежал, пытаясь успокоиться, собрать растрепанные мысли, но с каждой минутой всё яснее ощущал, что жене предстоит сегодня настоящая операция, что это будет общий наркоз – и почему же я не боялся этого раньше? Я столько переживал о наших отношениях, о ссоре и даже не подумал о возможной опасности. А жена волновалась, я только теперь понимал, как сильно она волновалась, но не хотела показать мне этого.

Она обещала позвонить перед тем, как ее повезут в операционную, но мой телефон молчал, и после обеда я сам набрал ее номер. Абонент был недоступен. Я понял, что операция уже идет, а она просто забыла или не успела позвонить, но равнодушные механические слова в трубке всё равно отзывались во мне мучительным холодом. И страшно было, что я сегодня не услышал ее голос, не сказал что-то важное, что могло бы успокоить ее, дать сил.

И весь сегодняшний день мне казалось, что воздух вокруг натянут и может порваться в любой момент, а исход операции зависит от одного моего слова, неосторожного движения. Я сидел на работе, а из другой комнаты вдруг вышла незнакомая женщина и, громко хлопнув дверью, выговорила со злостью: «Какие же здесь все идиоты...» Всё содрогнулось во мне от этих грубых слов, будто пленка задрожала, готовясь лопнуть, – а ведь именно в этот день она была особенно тонка, и потому в мире должно было быть как можно меньше злости.

А потом я сидел неподвижно, закрыв глаза, чтобы успокоиться, и слушал, как в соседней комнате работает радио. Диктор громко и проникновенно говорил об известных актерах и актрисах, которые жили театром, и творчество было так важно для них, так постыдно-возвышенно и оторвано от жизни. Но как же чуждо и нелепо это звучало в тревожном ожидании этого дня!..

Телефон по-прежнему молчал, и я ничего не знал о ней до тех пор, пока вечером не приехал в больницу. Я торопливо двигался по запутанным коридорам, а сердце сжималось от страха. Наконец я побежал, втиснулся в грузный лифт, ощущая его мучительную медленность. И вот мелькнули передо мной тот диван, где мы сидели вчера, холл с телевизором, пост дежурной медсестры и сама медсестра где-то в глубине ординаторской. Я хотел окликнуть ее, спросить о главном, но не знал, как именно выразить свой вопрос. Голос не слушался, и я только бессильно стоял, опершись на стол, глотая ртом воздух, а потом рванул в палату.

На кровати, укрытая простыней до подбородка, лежала моя жена. Я подскочил к ней и вдруг увидел, как простыня на груди вздрогнула от вздоха. А потом, видимо, услышав мои громкие шаги, жена открыла глаза и медленно, едва заметно улыбнулась.

– Прости, я не позвонила тебе, – сказала тихим виноватым голосом.

Я замер от внезапной нежности и только дотронулся до маленького кровавого пятнышка на ее простыне.

– Всё хорошо? – спросил ласково.

– Хорошо, хорошо, – услышал грудной голос сзади и, обернувшись, увидел ее соседку – набожную бабушку. – Врач сказал, удачно прошла операция. Она молодец.

– Знаю, – зачем-то сказал я, опять глядя на жену.

Она еще не до конца отошла от наркоза, ей тяжело было говорить, и потому я старался не давать ей сказать ни слова, но и сам не мог произнести ничего особенного. Осторожно осмотрел ее рану, пропитанные пахучей мазью бинты, укрыл теплым одеялом, старательно загибая края, чтобы внутрь не проник случайный ветерок. Сел на краешек кровати.

Она кивала – иди, опоздаешь, поздно приедешь домой, а я только грустно улыбался. На тумбочке случайно заметил маленькую малиновую заколку, и так приятно стало, что в этой чужой обстановке рядом с ней лежит знакомая вещь.

Близилось время последнего автобуса, а я всё еще сидел рядом, наклоняясь к подушке, касаясь ее волосами, слыша близкое дыхание. Бабушка на соседней кровати как-то особенно громко завозилась, а потом вдруг отчетливо и монотонно стала читать молитву о своем умершем сыне. Мы замерли, боясь помешать ей. Стало так спокойно и торжественно – и мы, и наша любовь, и эти тяжелые слова, будто дыхание Бога рядом. И кажется, мы оба почувствовали вдруг, как много значит этот долгий момент в нашей короткой, как одно грудное слово молитвы, жизни.

А когда бабушка закончила, я всё-таки собрался уходить.

– Спасибо, что пришел, – сказала жена на прощанье, и у меня сердце сжалось от ее беззащитности – разве я мог не прийти? Но я только улыбнулся, спокойно и нежно:

– Спасибо, что разрешила прийти, – и увидел, как постепенно теплеют ее глаза.

А потом, в автобусе, прислонясь к мелко дрожавшему стеклу, я смотрел вокруг, и на душе было светлее оттого, что на всём этом грубом и грустном мире будто бы запечатлелась ее улыбка. За окном по кромке леса на горизонте, по верхним окнам домов разливался горячий закат. Постепенно он спускался всё ниже, пока, наконец, не заполнил даже асфальт под колесами автобуса. Я чувствовал, как он напол-
няет и меня, и все ссоры, тонкости отношений, непонимание – всё тонуло в нем, но в то же время что-то важное, чего я сам еще не понимал, как бы скрепляло нас друг с другом...

Раньше я думал, что в любви всё должно быть идеально, что нужно искать человека, который полностью подходил бы тебе, ведь любовь должна быть один раз на долгую жизнь. Я знал, как важно, чтобы у людей совпадали мнения по многим вопросам, чтобы правильно могли соединиться все человеческие качества. Но разве так мы выбирали друг друга? Нет, и у нее, и у меня это было по большому счету внезапное влечение, совершенно не укорененное в душе. И теперь я уже понимал, как случайно было наше соединение, как много есть в нас таких шероховатостей, которые никогда не лягут гладко, не притрутся – того, что ни один из нас не сможет полюбить друг в друге, самое большее – привык-
нуть. Но даже зная об этом, чувствуя это так неотвратимо, разве можно было помыслить о ком-то другом рядом? В этом огромном всепоглощающем закате такой ничтожно короткой виделась собственная жизнь, что невозможно было ничего в ней менять и ничего другого выбирать.

Я думал, как же мне сделать ее счастливой, как нам встать лицом к лицу – разглядеть что-то самое важное друг в друге. Как преодолеть себя, стать чем-то большим, чем просто самолюбивым человеком со своими узкими убеждениями и предпочтениями. И так хотелось назад, еще раз увидеть ее, прижаться щекой к маленьким бледным рукам и говорить что-то очень важное, чего я, может, никогда еще не говорил, но я только жмурился от неожиданного чувства и усталости.

Жена моя... как странно происходит, вдруг шелуха жизни спадает и всё проясняется. И тогда остальное – и литература, и собственные желания, и мелкие обиды – всё становится неважным. И как будто море жизни открывается впереди, и только двигаться по нему куда-то за горизонт, где начинается что-то новое, счастливое, радостное...

У моря

Молодая пара, приехавшая в Крым в свадебное путешествие, ждала маршрутку из Севастополя в Ялту, где должна была провести две недели. Молодожены были знакомы всего полгода и еще не успели привыкнуть ни друг к другу, ни к своему новому неожиданному состоянию, и потому каждое ласковое прикосновение значило для них слишком много. В ясном накаленном воздухе, как на яркой фотографии, виднелись и громоздкое здание вокзала, и непривычные разлапистые южные деревья.

Оля была в особенном восторженном настроении все последние дни. Ей казалось, что теперь, после свадьбы, жизнь станет совсем другой, ей представлялось что-то возвышенное, но твердое и важное одновременно. Маленькие дети умиляли ее, и при виде каждого она начинала теребить Максима, будто сама была ребенком. Ей нравилось, что и он, обычно сдержанный и серьезный, постепенно проникался ее радостью, а сегодня утром сам указал ей на детскую коляску и, смягчая свой колючий голос, как-то тихо и нежно произнес: «Смотри, девочка».

Они стояли на остановке, немного поодаль друг от друга, потому что сильно пекло и не хотелось чувствовать жар другого тела. Оля устала. Целый день они ходили по Севастополю. Максим заранее продумал для них маршрут, так что они смогли осмотреть все главные достопримечательности, и она была благодарна ему за это. Приятно было, что теперь именно он должен продумывать и решать, куда им идти и что делать. Но всё-таки ей уже хотелось скорее сесть в маршрутку, чтобы немного побыть одной, углубиться в свои переживания и до конца разобраться в них.

В маршрутке пахло бензином. Оля наклонила голову к стеклу и чувствовала его нервное дрожание. Максим сидел рядом и иногда поглядывал на нее, словно желая убедиться, что его жена здесь, с ним. Люди вокруг, наклоняя голову, терпели жару. А на задних сиденьях трое молодых кавказцев громко и безобразно матерились пьяными голосами.

Оле было неуютно из-за них, как будто легкое беспокойство не давало погрузиться в свои мысли целиком, но постепенно мечтательная дремота охватила ее. Разве имело значение, что делается во внешнем мире, когда внутри было так спокойно и хорошо. Оля представляла, как наступит вечер, и они пойдут на пляж, и как она войдет в ясное теплое море, ощущая его незыблемую мягкость.

Вдруг кто-то задел ее руку, Оля вздрогнула.

– Ведите себя прилично, – услышала она чей-то надрывный голос, и удивилась тому, что Максим поднялся с места, и тому, как дрожат его губы.

Один из кавказцев дохнул из-за сиденья кислой спиртовой волной.

– Хватит материться в присутствии моей жены, – с ненавистью закричал на него Максим. Оля с удивлением
смотрела на него, она никогда еще не слышала, чтобы он так кричал, и только сильнее вжалась в кресло.

Кто-то из мужчин вступился за Максима, спереди заголосила пожилая женщина. Но Оля различала только странный чужой голос мужа.

Наконец водитель остановился и пригрозил, что дальше не поедет. Кавказцы затихли, и только изредка раздавался их сиплый гортанный шепот. Как-то сразу оборвалось всё, слышно было только, как, заводясь, фыркает, выплевывает газ маршрутка. Максим уселся рядом и, довольно обнимая Олю, сказал:

– Надо учить таких хорошим манерам.

От его прикосновения стало жарко. Оля отвернулась. Ей казалось, что она задыхается. Казалось, ее нарочно заперли в этом душном пространстве и теперь никогда в жизни ей уже не выбраться на свободу. Она подумала, что совсем не знает своего мужа, и от этого ей стало тоскливо, будто она заглянула в глубокий колодец. Медленно, тяжело двигалось время, и постепенно она впала в долгое бессмысленное оцепенение.

В Ялту они приехали к вечеру. Маршрутка остановилась на обочине дороги рядом с пляжем. Максим торопился, потому что дотемна нужно было еще успеть найти подходящую комнату, но Оля не слышала его. У нее в ушах звенело, а воздух вокруг дрожал, как оконное стекло. Они двинулись по дороге вдоль пляжа. Повсюду виднелись пестрые зонты, шезлонги, люди, беззаботно развалившиеся на берегу. Пахло шашлыком и гарью.

И тогда Оле стало жутко оттого, что она находится в каком-то неизвестном городе, за сотни километров от дома, с чужим, почти неизвестным ей человеком. Она рассеянно глядела по сторонам и в полусонном состоянии двигалась за мужем. Будущая жизнь вдруг представилась ей огромным пустым пространством, таким же бесконечным, как раскинувшееся перед ней тревожное вечернее море.