Виктор Махаев

Летом 2023 года в Музее имени Эрьзи демонстрировалась замечательная выставка заслуженного архитектора России Игоря Скрипкина. Уроженец Краснослободска, он четыре десятилетия работал в Архангельске и других городах Севера. В его творческом багаже реализованные архитектурные проекты жилых и общественных зданий, монументальные произведения для городской среды, художественное оформление города. А также графика и фотография, которые были показаны в стенах музея. Шесть лет назад Игорь Борисович вернулся в Мордовию, ныне живет и в Саранске, и в родном городе.

– Игорь Борисович, вы родились в Краснослободске. Это старинный русский город, расположенный в уникальном природном ландшафте. Он упоминается как острог с 1571 года. С 1780 года уездный город Пензенской губернии. В нем еще сохранились следы классической планировки и уцелели немногочисленные постройки XVIII–XIX веков. В Краснослободске с конца XVIII века известна династия Скрипкиных, ее представителями были учителя, священники, врачи, военнослужащие, художники, музыканты. О них можно прочитать в книге Анатолия Лютова «Знаменитые фамилии Красной Слободы», вышедшей в начале 2023 года. Вы родились в этом городе, здесь вы учились в школе. Как город Краснослободск, его ландшафт и аура повлияли на вас? На выбор профессии? На ваше многогранное творчество?

– Безусловно, город сильно на меня повлиял. Хотя произошло это опосредованно, не напрямую. Никто мне экскурсий по городу не устраивал. Все сложилось естественно. В большей степени на меня повлиял отец. Борис Александрович Скрипкин был очень одаренный художник, к сожалению, война не позволила ему развиться профессионально, но он самостоятельно вышел на довольно высокий уровень. В 1995 году в Музее имени Эрьзи состоялась его выставка, посвященная 50-летию Победы. В предвоенные годы, когда в таких райцентрах, как Краснослободск, и бумаги-то приличной не было, он рисовал и как-то послал свои рисунки в Пензенское художественное училище. Откуда ему пришел вызов, что работы рассмотрены, и ему надо поступать учиться. А тут война... Он был уже зрелым человеком, в 25 лет он отправился добровольцем на фронт. Участвовал в битве под Москвой. А зимой 1942 года он получил тяжелое ранение в руку и полтора года болтался по госпиталям между жизнью и смертью. Вернувшись в Краснослободск, он научился рисовать левой рукой. Я сейчас нахожу его небольшие акварели, карандашные рисунки, он рисовал Горького, Ленина. А вообще он был пейзажист-лирик, восторженно восхищавшийся природой. Я сызмальства слышал от него: «Эх, ты посмотри!» Он мог буквально в каждой луже увидеть отражение чего-то красивого, такого, что ты просто диву даешься. Вот он в первую очередь и рассказывал о городе.

– Неспроста и ваш город назвали Красной Слободой. Красный в стародавние времена – это красивый вид, красивое место.

– Краснослободск – основанный по указу Ивана Грозного как звено Засечной линии, стрелецкая крепость – это город уникальный. В первую очередь топография местности: высокий берег изумительно живописной реки Мокши, она петляет, образуя перед городом пойму с потрясающими далями. Город возвышается над ней и очень хорошо просматривается со всех сторон. Едешь ли ты от Саранска и видишь город на горе, едешь ли из Ковылкино – город мелькает где-то на возвышенности, на опушке соснового бора заметен Спасо-Преображенский монастырь. Со стороны Москвы едешь – город виден с третьей стороны. В городе есть точка, на пересечении улиц, откуда на все стороны света перспектива замыкается далью. Где-то лугами, где-то густым сосновым бором, и это до того удивительно! Для меня Краснослободск, в первую очередь, неповторимый природный ландшафт, являющийся его частью. Еще в юности, стоя на краю обрыва над Мокшей, видел впереди такой простор, что хотелось подняться над поймой Мокши и парить над рекой. Когда говорят «малая родина», у меня возникает именно эта картинка и ощущение полета.

– Это важно, когда с детских лет такая картина отпечатывается в сознании, она формирует мировоззрение человека. Влияет на судьбу, особенно если это судьба творческого человека. Ваши предки любовались этим пейзажем. Среди них немало было очень талантливых людей, проявивших себя в самых разных областях деятельности. Ваша мать была очень талантливым человеком.

– Об этом можно рассказывать долго, воспоминания очень интересные. На старом городском кладбище (где ныне все очень удручающе) стоят надгробные камни, здесь с конца XVIII века лежат мои предки. Да, в основном они жили здесь, однако, видимо в поисках лучшей доли, жили в какие-то периоды и в Пензе, и в Арзамасе, может и ещё где-то... Вспомнить можно было бы многих. Достаточно сказать, что отец был последним, десятым ребенком в семье. Вы только представьте: живя в таком захолустье, все дети окончили гимназию (кто был подростком до революции), все получили образование, профессию. Шестеро из десяти получили высшее образование, моя тетка в Саранске два факультета окончила, она преподавала историю и литературу, так же и отец.

Моя мать Людмила Капитоновна была самородком. У нее был прекрасный слух, изумительное сопрано, она до 85 лет участвовала в самодеятельности медучреждений. Война помешала этому поколению кем-то стать и прожить совсем другую – творческую жизнь. Людмила Капитоновна родилась в Горьковской области, когда началась война, она еще училась в восьмом классе. Школьниц возили под город Павлово строить противотанковые укрепления. Она мне рассказывала, как в ноябре дети в ледяной воде рыли лопатами рвы. Привезли в какую-то избу, на мокром полу солома. Есть нечего, обсушиться негде. И так они месяц работали. В 1943 году, когда она окончила школу, кто-то из эвакуированных ей сказал: «Люсенька, ну какая сейчас музыка, какое может быть пение!»

Капитон Иванович, мой дед, был потрясающий тенор, у него был абсолютный слух. Он мог с любой ноты начать любую тему. А как он исполнял старинные романсы! Был знаком с Максимом Дормидонтовичем Михайловым, ездил в Казань послушать Шаляпина. Музыкой был одержим. Так вот, до войны он уверял дочь: я тебе куплю пианино, ты только занимайся. Но когда началась война, все понимали, что надо заниматься не пением, а идти в медицину, спасать раненых. И она в 43-м поехала в Горький, поступила в мединститут. А Горьковский мединститут и консерватория находятся рядом на одной набережной, вблизи памятника Чкалову. Она мне рассказывала: «Я иду в институт, а из окон
консерватории пение раздается. Я иду и плачу. Мне ведь там надо быть». После окончания института ее распределили в Краснослободск, где ее судьба и сложилась. Важно сказать, что, пожертвовав своей творческой судьбой, и мать и отец достойно выполнили свой гражданский долг в тех обстоятельствах, что им предъявила история.

– Игорь Борисович, вернемся в старый русский город. В середине прошлого века, когда ваша мать приехала в Краснослободск, многое было разрушено, все было очень запущено, но история все-таки сохранялась. Сегодня об исторической среде города говорить уже не приходится. Мы можем найти лишь жалкие остатки.

– Живя далеко от родного города, не было года, чтобы мы с женой не приезжали в Краснослободск. Кто-то по заграницам ездил, а мы только сюда. И очень много из того, что произошло с городом, вызывает во мне глубокое разочарование. Ведь таких уникальных городов немного. Если бы историческая часть уцелела и Краснослободск получил полноценное развитие, то такие прославленные центры, как Суздаль, еще бы позавидовали. Суздаль расположен в маловыразительном природном ландшафте. По сравнению с ним ландшафт Краснослободска – это чудо. Вот я смотрю на старые фотографии, – на крутом берегу чередой стоят 11 храмов, исторические здания с колоннами. Боже мой, да это же сказка!

– Столичные архитекторы в конце XVIII века закладывали даже такие малые города как ансамбли. Центры застраивали в эстетике русского классицизма. Таким стал и Краснослободск – с регулярной квартальной планировкой, системой площадей, с главной площадью, раскрытой на Мокшу, с образцовыми проектами зданий, двумя монастырями. Градостроители Иван Лем и Вильям Гесте проектировали уездные города Пензенской губернии, включая и город на Мокше. Ужасно, что за несколько десятилетий мы все это потеряли.

– Я бы назвал вещи своими именами. Архитектурная судьба Краснослободска претерпела три нашествия варваров. Первое нашествие в конце 20-х годов, когда в эпоху богоборчества почти все культовые здания были снесены. Вторая волна варварства накатила в 50-е годы, при Хрущеве. Третье нашествие идет и в наши дни.

Будучи еще 5-летним ребенком я ходил городской сад, который до революции был Соборной площадью, то есть сердцем города. В 1956 году здесь ломали последнюю колокольню – церкви в честь Смоленской иконы Божьей Матери. Отец тащил меня по высоким ступеням на еще целый второй ярус: «Давай заберемся, пока совсем не сломали!» Отец мой был праведник, честняга, совестливый человек, он за все страдал. Он страстно переживал за историю России, за переименование городов и улиц, за Крым. Он ведь 1916 года рождения, и все проходило на его глазах. Каждая трещина на старинном фасаде была трещиной на его душе.

Историческое и культовое наследие всячески изничтожалось. А когда не могли что-то взорвать, делали, например, так: в Спасо-Преображенском монастыре из скважины многие годы тек ручей, подтачивая колокольню. Как-то мы с отцом приехали в закрытый монастырь, красивейшее место было издевательски переименовано в Учхоз. Увидев громадную трещину в проездной арке колокольни, отец сказал: ну все, скоро мы ее не увидим. Не увидим высоченный белый маяк, который светится на фоне зеленого соснового бора. Больше не будет этой сказки!

– Спасо-Преображенский монастырь был открыт в 1655 году. Его ансамбль был выстроен в едином классицистическом стиле в начале XIX века. Он гармонично выписан в природный ландшафт с рекой и сосновым лесом. Так в прошедшие века наши предки представляли рай на земле. XX век прошелся по нему ураганом: в 1928 году монастырь ликвидировали, в зданиях разместили училище. Помню, как все это омерзительно выглядело три десятилетия назад: здания облеплены курятниками и свинарниками, непролазная грязь, пьяные подростки, к которым не стоило близко приближаться. Но в 1994 году монастырь возродился. Значит, не все обстоит так плохо.

– В 2000 году я решил заехать во вновь открывшийся монастырь и увидел, что там идет освящение креста. И я присутствовал на возведении креста на колокольню! Я залезал на леса, фотографировал сверху город. Господь меня именно в этот час сюда подвел.

К сожалению, и сегодня продолжается нашествие на историю. Я поражен: казалось бы, мы живем в просвещенный век, все уже осудили богоборчество, признали, что все памятники надо беречь как национальное достояние и на этот счет существуют указы наивысших инстанций. Но реальность часто другая... Роковую роль, видимо, сыграло то, что Краснослободск официально не причислен к историческим городам России.

В один из приездов я захожу к районным властям: узнал из газет, что на месте городского сада будет строиться школа. Ни строительства, ни финансирования еще не начиналось, поэтому все еще можно было сделать по-другому. Говорю: ну как же так, ведь это историческое сердце города, здесь была Соборная площадь, захоронения. К тому же сегодня это депрессивный район. И в прежние времена в старую школу, размещенную в бывшем духовном училище, построенном в 1891 году, детям было трудно добираться. Новую школу можно было разместить на въезде в город, на базарной площади. Рядом – коммуникации, транспорт общественный ходит, и детям будет легко добираться. Я готов был сделать привязку школы к участку бесплатно. Но слушать не стали: всё согласовано. В итоге вырубили городской сад, утратили историческое место. Некоторые аварийные здания – и каменные, и деревянные – легче снести, чем спасти. Как говорится: нет объекта – нет проблем. Только потом и истории нет. Так что в отношении исторической архитектуры города «приговор приведен в исполнение».

– Мы со студентами архитектурного направления лет 15 назад стали заниматься Краснослободском. Установка была однозначная: восстановление исторического центра как ансамбля, приспособление старинных зданий для нужд города. В наиболее полном виде наши идеи были собраны в дипломном проекте Натальи Артамошкиной (2014). Позже мы показали проект в городской администрации, рассказывали о нем. Но такой вариант власти отвергли, потому что заниматься культурным наследием в депрессивном районном центре чрезвычайно хлопотно, в перспективе никакой прибыли не предполагалось. Да и у местного бизнеса никакого интереса к ветхим ампирным зданиям не пробудилось. А восстановить соборную площадь с тремя церквями для епархии дело совершенно неподъемное.

– Я видел ваш отличный проект. Как это ни ужасно, но многие горожане вообще не понимают, в чем тут проблема. Произошла смена поколений, старожилы ушли из жизни, кто-то уехал, пришли новые люди, которым требуется только удобство и комфорт. А тех, кто вопит о старом городе, таких, как, например, краевед Анатолий Лютов, их в Краснослободске раз-два и обчелся.

– В последние годы в России пытаются обустраивать малые исторические города, создавать комфортную среду, развивать внутренний туризм. С 2018 года реализуется федеральный проект «Формирование комфортной городской среды», в рамках которого по грантам обустраиваются общественные пространства – площади, набережные, парки. Было реализовано 1027 проектов для 712 поселений. Среди них есть и города Мордовии, в которых историческая среда полуразрушена. Вы много лет входили в Ученый совет государственного музея-заповедника Малые Корелы, который находится в Архангельской области. Уникальность и подлинность деревянной архитектуры привлекает сюда множество туристов из России и других стран. В 2023 году музей-заповедник посетили более 200 тысяч туристов. Но если в старинном Краснослободске полностью разрушен исторический центр, кто приедет смотреть на жалкие руины?

– Есть высокий берег Мокши, кромка рельефа, где все разваливается и заросло крапивой. Вот куда надо вкладывать средства и не искать какие-то закоулки, очаги привлекательности, чтобы привести их в порядок. Еще реально говорить о восстановлении Троицкого собора, о сохранении дома Севостьяновых. Разговоры о туризме без исторической ретроспективы – это пустословие, блеф, мода дня и не более. Разные беседочки, скамеечки, плитка тротуарная – это сегодня везде, и не даёт никакой индивидуальности и туристического интереса.

– Игорь Борисович, в конце 60-х годов вы поехали в Москву поступать в Московский архитектурный институт. Вам очень повезло, потому что в эти годы в МАРХИ преподавали легендарные теоретики и практики советской архитектуры.

– Я все думаю, как же так могло случиться, что мне, провинциалу, довелось попасть в «последний вагон», потому что спустя лет пять-семь в МАРХИ никого из стариков уже не стало. А я захватил таких личностей, как ректор Иван Николаев, историк архитектуры Николай Брунов, историк градостроительства Андрей Бунин, на кафедре рисунка и живописи преподавали корифеи. Владимир Кринский преподавал введение в профессию, вместе с Николаевым они были одними из первых советских конструктивистов. Теорию архитектуры вел Константин Иванов. Какие у них были воспоминания о Гинзбурге, Иофане, Рудневе... На лекции уши развесишь, и никакого кино не нужно. Попасть к ним, в такую эпоху – это подарок судьбы.

И в то же время в МАРХИ появились ростки нового взгляда на архитектуру. Я очень благодарен встрече с недавно ушедшим из жизни Андреем Ефимовым. Он преподавал на кафедре живописи и занимался исследованием архитектурной колористики. Он ввел новую дисциплину «Формообразующее действие цвета в архитектуре». И мне она раскрыла глаза на цвет, как сильно он может формировать городскую среду. На пятом курсе появился у нас еще один молодой преподаватель, который стажировался во Франции. Он вел у нас курс «вычислительная техника в проектировании». Это могло быть только в начале 70-х: с одной стороны конструктивист Кринский, а с другой – вычислительная техника.

Ни один вуз по сложности не может сравниться с архитектурным: при поступлении ты должен сдать 7 экзаменов, за 6 лет учёбы вобрать в свой профессиональный потенциал искусство, технику и технологию. А дипломный проект по архитектуре – самый трудоемкий из всех выпускных работ. Одна графическая часть проекта составляет 10-12 квадратных метров чертежей, которые тогда делали вручную, а ещё расчеты, описания, концепция... Ты как выпускник МАРХИ был обязан уметь все, твой камертон был настроен на серьезную работу (не знаю, как уж теперь). Конечно, с одной стороны здорово, а с другой очень тяжко нести этот крест.

– Из вашего выпуска вышли известные личности?

– МАРХИ тогда называли «золотой культурной единицей». Из него выходили не только архитекторы: Андрей Вознесенский, Ирина Архипова, Стас Намин и многие другие нашли себя в иных творческих областях. Наш выпуск тоже не бесславный, многие успешно работали и в нашей стране, и за границей. Назову трех. Александр Кузьмин – Народный архитектор России, главный архитектор Москвы в 1996–2012 годах, президент Российской академии архитектуры и строительных наук. Алексей Воронцов – заслуженный архитектор России, руководитель Мособлархитектуры, профессор МАРХИ. Николай Шумаков – Народный архитектор России, президент Союза архитекторов России, член двух академий.

– Вы назвали имена трех выдающихся архитекторов. У которых профессиональная карьера и творческая судьба сложились в столице. Но вы по распределению поехали на Север?

– Распределение выпускников было очень правильной системой. МАРХИ как творческий вуз был известной в мире маркой, брендом, поэтому отношение к нему было особое. Около четверти студентов были иностранцами, приехавшими из социалистических стран, Латинской Америки, Африки и Азии. Было много приехавших по целевому направлению из союзных республик, куда они должны были вернуться. Очень много училось москвичей, детей архитекторов, которым никуда не надо было распределяться, так как для них хорошие места были заранее подготовлены. К тому же в Москве шло огромное строительство, а проектировщиков не хватало. Например, я вечерами подрабатывал в Промстройпроекте, где проектировали КАМАЗ, и я вычерчивал фасады цехов. Поэтому почти всех выпускников Москва забирала, включая иногородних, можно было легко устроиться в Гидро-проекте или Моспроекте. А на Север меня не пускали. Я тогда окунулся в северную тематику, побывавшие там наши ребята говорили: увидишь потрясающее деревянное зодчество, кладезь Русского Севера! Как раз вышло постановление правительства по развитию Мурманской и Архангельской областей. Ну, думаю, поработаю там несколько лет... а они превратились в сорок лет. Романтика романтикой, но жизнь быстро из тебя дурь выбивает.

Между прочим, архитектурно-историческая судьба Архангельска схожа и с судьбой Краснослободска. В начале тридцатых из 42-х церквей, включая громадный Троицкий собор, остались только три кладбищенских маленьких церквушки. С началом массовой (в основном панельной) застройки также массово сметались жемчужины городского деревянного зодчества.

– 16 лет вы работали главным художником Архангельска, занимались художественным формированием среды, монументальными работами, градостроительной колористикой, проектировали и строили жилые и общественные здания. Ваши проекты были реализованы в Архангельске, Северодвинске, Каргополе, Мурманске, Холмогорах.

– Упрямства было много. И была высокая планка, которую дали в институте. Верность профессии заставляла добиваться реализации идеи. Вообще, работа архитектора, если только не по принципу «чего изволите», это всегда преодоление. Наши творческие замыслы приземляли, надо было постоянно преодолевать различные препятствия. Много было сделано для празднования 400-летия Архангельска. На меня, как на главного художника города, легло много задач. Предполагалось грандиозное праздничное оформление. Позже мы показывали проект на ВДНХ, на семинарах в издательстве ЦК КПСС. Ключевая работа – Памятный знак 400-летия основания города. Как всегда, нужно было сделать несколько вариантов. А как реализовать в начале 80-х годов сложную монументальную работу в сжатые сроки! Сейчас это трудно представить. Тогда все было фондировано: камень, металл – только на стройки коммунизма, на объекты, записанные в решениях партийного съезда. Во всесоюзной лесопилке Архангельске достать на нужды города качественную
доску – для этого надо было попотеть. Потому что все пиломатериалы уходят либо на экспорт, либо на самые престижные объекты. Надо было найти карьер, где можно было вырубить стелу, я за полгода объездил полстраны, был в Житомире, Николаеве, в Москве. В конце концов в Выборге мы нашли карьер, где из серого гранита по моим шаблонам молодые крепкие камнетёсы высекли стелу. Кажется, что реализовать Знак к сроку нам удалось каким-то чудом.

– Вы работали не только в интересное время. Север – это специфическая природа и суровый климатический пояс. С какими местными особенностями вы столкнулись, занимаясь градостроительством, архитектурой и монументальным искусством?

– Хитрого ничего не было, тогда на все существовали региональные строительные нормативы. В какой-то мере они сковывали творчество. Но с другой стороны, откровенных ляпов не было. Если требуется для жилья инсоляция 3 часа, такую и закладывали в проекте. Старый Архангельск на 99% был деревянный. Нагрузки от зданий, деревянных тротуаров были незначительные. Но пришло время
строить многоэтажные здания, микрорайоны. А в городе чудовищная заторфованность территории, в некоторых местах доходящая до 12 метров. Под микрорайон такую толщу не вынешь. Поэтому существовали апробированные технологии и даже такие
проблемы решались.

Я постарался внедрить в Архангельске свои идеи. Приехав, увидел, что все здания в центре, сталинский послевоенный ампир, выкрашены в две краски: стены красили окисью хрома (серо-зеленой), а цоколи железным суриком (рыжей). Про пятиэтажки и говорить нечего, все здания были серые. Я вспомнил уроки архитектурной колористики и взглянул на город как на подрамник, на котором надо работать цветом. Здания были перекрашены в пастельные цвета. Как вкрапления я применил на торцах зданий абстрактную супер-графику, для выделения композиционных акцентов. А ещё была и общественная работа: много лет был председателем Архангельской региональной организации Союза архитекторов, входил в состав Правления Союза архитекторов России, был делегатом пяти союзных съездов, а также членом правления Архангельской региональной организации
Союза художников.

– Игорь Борисович, вы член Союза художников России, участник всесоюзных, всероссийских, зональных художественных выставок. На вашей выставке в Музее имени Эрьзи демонстрируются 60 произведений: 47 графических листов, 12 фотографий и фотоколлаж архитектурных объектов. В нашем музее неоднократно выставлялись архитекторы. Я каждого из них спрашивал: что заставляет их заниматься изобразительным искусством? И получал ответ: проектировщик вынужден работать в предлагаемых обстоятельствах, выполняя государственный или частный заказ, поэтому изобразительное искусство становится для него выходом в пространство творческой свободы. А что скажете вы?

– Действительно, со стороны кажется, что в архитектуре все регламентировано и творческая душа просит какой-то отдушины. Я могу ответить только про себя: все сложнее. В студенческие годы и после института (тогда я архитектором не мог себя назвать, я был выпускником архитектурного института) меня одолевали фантазии, что-то распирало изнутри. Это не раздвоение личности, никакого противопоставления не было. Вероятно, в каждом человеке живут несколько личностей, хочет он этого или нет. В разных ситуациях проявляется то одна, то другая ипостась.

Конечно, архитектура – это проявление целесообразности, выполнение социального заказа. Если при этом ты хочешь выразить себя, если у тебя на это хватает сил и упрямства, получается и самовыражение. Убеждён, в архитектуре, чтобы получилось выразительно, также необходимо образное мышление. Но помимо профессиональных задач внутри тебя происходят какие-то бурления и кипения, рождаются фантазии и экспромты. Они требуют выхода. При этом они никак не связаны с архитектурным проектированием. И я не хочу, чтобы мою графику рассматривали как дополнительную работу архитектора. Это самостоятельная творческая работа. Тот или иной образ – результат творческого мышления, оно должно быть у проектировщика, у художника. Оно есть или нет у каждого творческого человека, и может выразиться в пластике, объеме, пространстве. Законы композиции едины, они лежат в основании и архитектуры, и живописи, и музыки. Только не нужно быть воинствующим реалистом, как было когда-то у нас. Тогда твердили, что абстракционисты – это упрямые формалисты. Мне кажется, наоборот, формалистами являлись некоторые закостенелые реалисты, которые бесконечно как под копирку штамповали портреты передовиков и сцены партийных заседаний. Хотя и в «жанре заседаний» создано немало шедевров: Репин, Бродский. Между прочим, природа – величайший «абстракционист». Посмотрите на сучок или облако. На лужу грязи, раздавленную машиной, и вы увидите там миры, уходящие в бесконечность. Вы только начните их рассматривать. Не зря же сказано: в каждой капельке – океан.

– Вы разговариваете в графике на специфическом языке. Эти произведения переложить словами нельзя, как и раскрыть их смысл вербально. Что напоминает музыку, которую невозможно пересказать словами. Кажется, что ваша графика звучит, и мы видим своего рода звуковой ландшафт. Слышится музыка тихая, прозрачная, прохладная, как северная природа. Но северная природа еще и суровая. И на выставке в Музее имени Эрьзи получилось величественное пространство, созерцательное и медитативное. Под стать ландшафту Русского Севера или Скандинавии.

– Я в Краснослободске получил начальное музыкальное образование – школу-семилетку по фортепиано, под нажимом матушки, конечно, из-под палки. Но я взрослел, и музыка меня наполняла своим светом бытия. Я занимался не классическим исполнением Бетховена или Чайковского, а искал свои приемы воспроизведения, импровизировал. Скорее всего, это тоже как-то проявляется и в моей графике.

Я не знаю, как называется мой графический стиль. Я не люблю придерживаться раз и навсегда данной творческой клятвы. Сегодня я хочу сделать так, а завтра могу иначе. Как в тот или иной момент подсказывает (и требует) внутренний голос. Иногда начинаешь какую-нибудь вещь с определенным замыслом, но не повествовательным, а пытаясь выразить эмоцию, которая всколыхнула. Тратишь лист за листом, но ничего не получается. А в другой раз идешь в мастерскую, ничего особо не замышляя. И вдруг – как в той луже с раздавленной грязью – тебя, вроде бы случайно, куда-то повело. Я вообще жажду случайностей, неожиданности, импровизации. Меня завораживает хаос – это же величайшая вещь. Из хаоса возникло все волей Божьей и усилиями нас, грешных. В хаосе каждый может черпнуть что-то близкое, что закопошится в его сознании. Это прекрасно, но зачастую необъяснимо. Мир полон тончайших, невидимых энергий. Что можно передать словом, изображать не обязательно. Но это уже сугубо мой взгляд.

– Но на один вопрос вы должны ответить. Выставка называется «Безконечность самопознания». Именно так пишется в вашей авторской орфографии. Следовательно, эти произведения о внутреннем мире, о личном поиске смысла, в котором вы пытаетесь «дойти до самой сути». Не всякий может показать свой внутренний мир как пространство, в котором интересно путешествовать и постигать его.

– Да, конечно. И я пытаюсь в этот мир зайти из разных, противоположных дверей. Мой путь самопознания лежит именно в этом направлении.

– На ваших графических листах показано трехмерное пространство. Кое-где реальные пейзажи, где-то иллюзорные. Умный зритель разглядит мотивы классического авангарда, например, решетки Пита Мондриана, Ивана Леонидова. А вас не смущает, что зритель может прочесть в ваших работах что-то свое, не запланированное вами?

– Наоборот! Мои работы ассоциативного плана, и у каждого зрителя должно быть свое восприятие, индивидуальный настрой и личные ассоциации. Я зрителя к этому призываю. Ему не нужно придерживаться названий, указанных на этикетках. Может быть, он увидит другое, свое, начнет меня оспаривать. Это лишь дополнит и обогатит содержание моих работ. А на пути самопознания можно встретить множество непознаваемого. И этот путь беЗконечен.