Детектив

 

Инна БУЛГАКОВА

 

СЕРДЦЕ СТАТУИ

 

Роман

 

«Я звал тебя и рад, что вижу»

Александр Пушкин

 

 

I

 

Меня убили 10 июня 1994 года, но непостижимым образом я остался жив. Однако – без памяти. Мне как будто двадцать лет, а на самом деле сорок, полжизни словно корова языком слизала. Доктор говорит: ты не хочешь вспоминать. Я посмеялся про себя (я им не верю): кто ж добровольно откажется от нажитого? Другое дело, кабы юность вернули. Нет, сегодня вглядывался в зеркало в больничном коридоре: немолодой здоровенный дядя, весь заросший, голова бритая. Тут меня тетя Дуня (полы мыла, санитарка наша) и просветила.

Мне-то голову морочили: упал, мол, с лестницы, сильное сотрясение заработал. Оказалось, нашли меня соседи в моем загородном доме в мастерской без признаков жизни. Я лежал средь скульптурных обломков, неподалеку – кувалда. Ею, надо думать, сокрушили меня и мои, что называется, творения (забыл, как они называются?.. Статуи!.. А инструменты?.. забыл). Вот почему, наверное, я никак не хотел признать себя скульптором. «Ты – скульптор»,– твердил врач.– «Нет, живописец!» Я помнил себя на первом курсе Суриковского, как я все пейзажи рисовал. «Ты вскоре переквалифицировался, стал известным…» – «Не знаю и знать не хочу!»

Это не Капри, а… страх. Надо признаться честно: я безумно боюсь, а чего – не знаю. Главное – они от меня все скрывают. Да вот нашлась же добрая душа. «Случай,– говорит,– непростой, собираются тебя в московскую больницу везти, в главную психиатрическую». – «Это за что же» – «За то, что ты человек заслуженный». – «Тетя Дуня,– взмолился я,– как бы мне одежду мою вернуть?» – «И-и, милый, ее милиция забрала». – «Зачем?» – «Кровь»,– проговорила старушка таинственною ну, не в больничной же пижаме сбегать? Поймают еще, свяжут. Я упрашивать начал: любую одежду, я заплачу. И за хлопоты заплачу. Она сжалилась: «За хлопоты,– говорит,– не надо. А за штаны, деда моего, десять тыщ, и за майку с рукавами – пять».

Ну, подкосила меня сумасшедшая старушка! За пятнадцать тыщ сколько лет работать надо? Не меньше пяти? Тут она меня опять просветила, десятитысячную купюру показала (с виду – натуральная фальшивка!) – и очутился я в мире не нашем, инфернальном: буханка хлеба – девятьсот рублей. И подумалось: а стоит ли в такой мир убегать? Но я не хочу в главную психиатрическую, хватит!

И потом: я изумлялся и возмущался, а в душе как-то на этот счет спокоен был. Ну, конечно, я в здешнем мире жил и все знаю, только подзабыл на время.

В общем тетя Дуня мне поверила на слово (денег-то при себе нету) и штаны с майкой к вечеру принесла. «Человек ты,– говорит,– богатый, известный, уж два месяца, бедняга, в больнице маешься. Иди,– говорит».

Адрес мой – станция Змеевка, неподалеку – она мне дала, дорогу сообщила. И я двинулся проселками. Пешком. Побоялся – хватятся, и хотелось присмотреться, где ж я жил. Миновал полустанок Темь, а там до Змеевки километра два. Местность незнакомая, то есть я ничего не помню. Но хорошо, вольно – ветер в пустом поле, слева перелески березовые, сосны – прохожих почти нет. Встретился старик с корзиной грибов, сказал: иду правильно – поглядел с любопытством. Я босиком, обуви лишней у тети Дуни не нашлось, а шлепанцы больничные с ходу развалились.

Нашел дом на улице Солдатской. И аж остановился пораженный. Если это мой дом, я человек вправду небедный. Высокие каменные хоромы, открытая веранда, второй этаж почти сплошь застекленный, должно быть, мастерская. Сад пышный, заросший, августовский, «золотые шары» тревожно сверкают в закате. С робостью подошел к ступенькам, взобрался; дверь, конечно, заперта.

Тут меня ждал удар первый. В соседнем саду под старым могучим дубом белела скульптура на низком постаменте. Почему удар, чего я испугался? Вспомнился Пушкин – до двадцати лет я кое-что помню, много, наверное, помню.

 

Юношу, горько рыдая, ревнивая дева бранила;

К ней на плечо преклонен, юноша вдруг задремал:

Дева тотчас умолкла, сон его легкий лелея,

И улыбалась ему, тихие слезы лия.

 

Такой тоской вдруг повеяло. Я сел на ступеньку, что-то не хотелось мне входить. Боюсь – и все! А куда деваться бедному безумцу?.. Слева в зарослях зеленовато-замшелая шиферная крыша – вот куда, в сарайчик; если есть возможность – там переночую, а завтра разберемся. Я прошлепал по узенькой тропке к сараю, дверца на наружной щеколде. Отлично. Отворил. Вечерний красный свет зажег просторное пространство: ящики с глиной и цементом, железная дверь арматура и т.д. – хозяйство скульптора. Посередке – длинный грубосколоченный стол, а на нем гроб. У меня, что ли, умер кто? Или я не туда попал?.. Богатая домовина, полированная, со специальными замками.

Я подошел, провел ладонью по крышке – пыли немного. Повозился, открыл, крышка откинулась с тупым стуком. Пустой гроб, покойника дожидается… не меня ли? Захотелось в свою палату, сейчас ужин. Нервные обсуждают кашу – перловка или перловка с пшеном?.. Закатный огонь внезапно погас – в дверном проеме стоял человек.

– Простите, вы хозяин? – пролепетал я; перепутала старушка адрес: не мог мне принадлежать этот дом… этот гроб.

– В каком смысле? – испугался человек.

– Кто вы?

– Твой друг. Не узнаешь?

Он стоял спиной к свету, лица не видать, невысокий, тонкий, стройный.

– Макс, ты в самом деле потерял память?

– Потерял. Сделайте милость, скажите: это чей дом?

– Твой.

– А гроб?

Человек пожал плечами. Мы вышли на закат, я рассмотрел лицо, круглое, розовое, в веснушках – симпатичный воздушный шарик. Почти альбинос – волосы, брови и ресницы белые-белые, веки красные. Не знаю и знать не хочу. Вдалеке перед калиткой стояли белые «Жигули».

– Как вас звать?

– Семен.

Мы взошли на крыльцо, мой взгляд все притягивала скульптура в саду.

– Это, случайно, не я лепил?

– Похоже, ты. Раньше ее там не было.

– Мне не нравится.

– Ну отчего же…

Мы сели на ступеньки, я пояснил:

– Ключа нет. Я сегодня из больницы сбежал.

Человек пристально уставился на мои босые, сбитые в кровь ноги.

– Знаю. Я оттуда. Что будем делать с ключом?

– Ничего. Я, может, вернусь. Мне здесь не нравится.

– Ну, я думаю. И ты абсолютно не помнишь, кто тебя…

– Абсолютно все равно.

– Это на тебя не похоже, Макс.

– Значит, я переродился. А что, собственно, вам угодно?

– Давай на «ты», а то мне не по себе.

На «ты»? такого дядю? Ах да, я тоже дядя.

– Давай.

– Просто навестить. Иван к тебе никого не пускал.

– Кто такой?

– Твой друг невропатолог.

– А, Иван Петрович. И он мой друг?

– Нас трое,– пояснил странный человек и улыбнулся, как оскалился.– Ты, Иван и я.

– Я только с неделю как очнулся.

– Иван сказал: память, возможно, вернется,– он помолчал и добавил вскользь: – А возможно, нет.

– Да зачем мне она?

– Зачем? Возьмем, например, гроб. Кто его прислал?

– У меня кто умер?

Странный человек отвернулся и не ответил.

– Мне в больнице говорили: у меня нет близких.

– Ты одинок.

– Может, и к лучшему.

– Я надеялся… понимаешь?.. что у тебя какие-то проблески, ну, насчет той пятницы, 10 июня.

– Никаких. Я предполагаю, что с кем-то надрался и подрался.

– Мой друг долго молчал, глядя на закат, потом выговорил:

– Все гораздо ужаснее, Макс. Как ты себя чувствуешь?

– Голова все время болит, но я почти привык. Ты тоже скульптор?

– Нет, ювелир.

Боковым зрением я уловил, как шевелятся кусты в соседнем саду, за скульптурой. Там кто-то был, но я не рассмотрел.

– Поеду, пожалуй? – сказал Семен вопросительно.

– Поезжай.

Он поднялся, двинулся легкой скользящей походкой меж «золотыми шарами», обернулся.

– Ах да! Органы, конечно, забрали твою записную книжку. Вот моя визитка.

Вернулся и протянул кусочек глянцевитого картона. Шикарно! Золотая шестикрылая фигурка, под ней золотыми буквами: Акционерное общество «Авадона»; сбоку – генеральный директор Колпаков Семен Семенович. Адрес и три телефона.

– Так ты иностранный подданный, что ли?

– Я наш,– ювелир улыбнулся насмешливо и печально.– Эх, Макс, ты ведь живешь в 74-м. а у нас теперь капитализм.

– Серьезно? Куда смотрит партия?

– Туда и смотрит.

Я спрашивал машинально, как о чем-то мало меня касающемся: они живут в мире живых, а я пребываю в ином измерении, смертном.

– Послушай, я сумасшедший или вы все?

– Мы все.

– Что такое «Авадона»? почему «Авадона»?

– Для красоты.

– Знакомое слово, я слышал…

– Слышал? – человек вдруг побледнел.– Что ты слышал?

– Это ведь из мифологии?

– Да. Ангел смерти.

Какое-то мгновенье мы смотрели друг на друга, он повернулся и ушел.

 

2

 

Я посидел на крылечке. Темнело. Голова пустая и болит. Не хочу к Авадоне, хочу туда, в юность, в семидесятые. Или вернуться в палату?.. Ага, чтоб в главную психушку отвезли!.. Я поплелся в сарай.

Гроб стоял разверстый, поджидая. Захлопнул крышку, взял с полки гвоздь, в третий раз поднялся по ступенькам. Ах, как тяжко входить в этот дом, но ежели нет у меня никакого пристанища… не в гробу же ночевать. Долго ковырялся в замке, открыл. Пахнуло пыльным запустеньем и каким-то едва уловимым сладковатым ароматом – знакомым, но сейчас не определить… Просторные, чуть не в пол-этажа сени – полутемные – свет падает из двух овальных оконцев в мелких решетках по обеим сторонам от входа. Мягкие диваны и кресла, ковры, зеркала, книги по стенам, картины и иконы… Справа, видать, спальня – широкая тахта, покрытая черным мехом (сколько ж я огребал на своих статуях?). Слева – кухня, ванная и туалет. В центре прихожей (нет, тут более шикарное название подходит – холл) – лестница на второй этаж.

Я поднялся, открыл дверь и зажмурился. Мне не сказали… здесь прошел бой. Гипсовые обломки, деревянные, искореженное железо по всему полу. И над этим крошевом мой больной двойник сюрреалистически отражается в высоком с полу до потолка зеркале – тоже в осколках, почему-то не осыпающихся.

Странный сладкий аромат усилился. А где кувалда, та самая?.. В органах! Меня вдруг разобрал безобразный, на грани рыданья смех? Я хохотал и хохотал, в последнем луче блеснуло в белой пыли что-то… Подошел, нагнулся. Засохшие пятна, должно быть, крови. Истерика иссякла, на лестнице заскрипели шаги. Ага, пришли добить – и молниеносно я ощутил гнев и могучую силу в мышцах. Подхватил какую-то железяку с пола – долото.

В дверном проеме возникла девушка. Снизу – я так стоял, согнувшись, на коленях – она показалась какой-то статуей богини. Брунгильды (мельком отметил, что помню Вагнера, значит, в юности слышал «Кольцо Нибелунга»). Высокая, статная, в свободно струящемся голубом балахоне, голубые глаза и распущенные черные волосы. Мне она не понравилась (явно не в моем вкусе), а она подошла, присела рядом на корточки, погладила меня по щеке и сказала:

– Бедненький мой!

«Мой»? Это странно. Я не пошелохнулся.

– Тебя отпустили?

– Сам ушел.

– Я позвонила в дверь, никто не ответил, ну и… Вот ключ и почта за два месяца.

– Это вы в кустах прятались?

– Я не…– она не договорила, в голубых глазах мелькнуло что-то.

– Там моя работа в саду?

– Ты так ничего и не вспомнил? – изумилась девушка.

– Амнезия. На последние двадцать лет наложен запрет.

Мы поднялись и стояли среди обломков.

– Значит, ты меня не любишь?

– Простите, ради Бога. Я вас не знаю.

Она коротко рассмеялась, словно вскрикнула.

– Что ж… не буду вам мешать.

– Погодите! Моя работа?

– Это ваша последняя вещь называется «Надежда».

– Почему надежда?

– Так меня зовут. Вы работали от зари до зари неделю и сделали мне подарок. 10 июня в пятницу.

– А, в ту самую!

– Ночью я нашла вас тут мертвым, ни пульса, ни дыхания. Вам тяжелы эти подробности?

– Честно говоря, не интересны.

– Но вас пытались убить!

– Так ведь выжил.

– Макс, вы необыкновенно изменились.

– Постарел?

– Нет, не то… вы погасли.

– А что я, как вулкан, горел?

– Да.

– Странно пахнет.

– Вы любили зажигать ароматические свечи, когда работали.

– Однако я был эстет. Это я в вулканическом порыве тут все разнес?

– Ну что вы! Вы жили своим творчеством, ничего для вас не было дороже.

– Забыл, как это делается. Не смогу вылепить даже детскую игрушку.

– Вы вспомните, рано или поздно.

– Мне все равно.

– А кому-то – нет. Вы же знаете, кто убийца.

– Знаю?

– Он не будет дожидаться, пока вы его вспомните.

Я тупо размышлял: «Так вот откуда страх? Меня необходимо добить…»

– Но за что? – спросил вслух.

– Не представляю, Макс! Вы должны стать прежним.

– То есть полюбить вас? – пошутил я.

Смуглое лицо вспыхнуло, она ушла. Я догнал ее в холле, усадил в кресло, сел напротив, включил розовый светильник на круглом столике.

– Прости меня, я совершенно не в себе.

– Что у тебя с ногами?

– Из больницы шел босиком.

Я рассматривал ее – молоденькая девушка, робкая и сильная одновременно – и на себя дивился: ну никаких эмоций! С другой стороны: стал бы я последнюю неделю ради чужого человека надрываться?

– У нас в хозяйстве есть кувалда, примерно такая же,– заговорила Надежда, глядя в сторону.– Я могу ее поднять и взмахнуть два-три раза. Но разнести все в прах даже мне не под силу.

– Даже тебе?

– Я учусь на физкультурном, занимаюсь легкой атлетикой и теннисом.

– Девочка, я и без доказательств верю, что не ты на меня покушалась.

– Не шути. В ту ночь у тебя была женщина.

Я почувствовал, словно светильник медленно гаснет, мрак надвигается, и взмолился:

– Не все сразу, не могу все вместить в мой больной мозг. Не могу думать про гроб.

От испуга алые губы побелели.

– Какой гроб?

– В сарае.

Девушка метнулась на выход, я зажмурился и забормотал: «Юношу, горько рыдая, ревнивая дева бранила…» Нет, не помогает Пушкин, от страха мозг разрывается. Пойду-ка я в родную палату… поздно, и ноги сбил. Тут и она вернулась.

– Его раньше там не было! Пойдем ко мне?

– За что такая милость?

– Макс, не смейся! Его убийца прислал.

– Убийцу я не боюсь.

– А кого? Кого ты боишься? – она присела передо мной на ковер и выговорила: – Мертвую?

Не знаю, смогу ли я привыкнуть к тому, что вместе со мной и весь свет стронулся?

– Надя,– спросил я с бесконечной тоской,– о чем ты говоришь?

– Я теперь боюсь ночью в сад выходить, потому что ее видела.

– В гробу?

– Да нет же! Только не смейся и поверь.

Я-то всему поверю. И что они на меня свои кошмары вешают, как будто мне собственных не хватает!

– Надя, извини, я болен.

– Вот именно! – подхватила она пылко.– Когда мы во всем разберемся, ты вспомнишь и выздоровеешь.

Нет, от этой не отвяжешься. Я покорился.

– В пятницу вечером мы установили «Надежду» в саду,– начала она таинственно.– Помнишь?

– Ничего не помню.

– В одиннадцатом часу я пришла к тебе.

– Мы условились?

– Как обычно. Но у тебя кто-то был.

Своим взглядом и тоном она меня завораживала, увлекая в тайну – я чувствовал подсознательно, – чреватую потусторонним исступленьем. Изо всех своих немалых сил я цеплялся за реальность.

– Кто у меня был?

– Ах, не знаю. Вы стояли… точнее, ходили – ну, двигались за окнами мастерской.

– Что значит «двигались» – боролись?

– Ну, я уловила какое-то движение. Два силуэта.

– А голоса?

– Окна были закрыты. Да если б и открыты… у тебя на полную мощь Вагнер гремел.

Вот она – Брунгильда! Такие совпадения не к добру.

– Ты любил, когда работаешь или размышляешь…

– Вагнер, свечи… вот пижон!

– В общем, я ушла. И пришла позже.

Я обратил внимание на телефон на столике.

– А почему не позвонила, например?

Надя ответила, помедлив:

– Боялась разбудить брата.

– Боялась? Значит, наша любовь была тайной?

– Тайной. Он приехал неожиданно – только в субботу собирался – я увидела из сада, как в его комнате зажегся и погас свет.

– Он в Москве живет?

– Да, работает.

– Сколько ему лет?

– Андрею? Тридцать два.

– А тебе?

– Девятнадцать… Господи, неужели ты правда ничего не помнишь?

– Правда.

– Да ведь сегодня пятница! Он вот-вот приедет,– она встала.– Мне пора.

– Почему ты его боишься?

– Он меня воспитал и очень любит… 10 июня Андрей видел ту женщину, она шла по саду к тебе.

– Какую женщину?

– Маленькую, светловолосую, в белом.

– Да в чем трагедия? – закричал я.– Что с ней?

Девушка рассмеялась очень странно (я вдруг заметил, что она вся дрожит) и заявила тихонько:

– Они ошибаются, ведь мертвые не могут передвигаться, он они мне не верят.

На меня накатило головокружение до тошноты, и последнее, что услышал я, было:

– Закройся и никому не отпирай. Никому.

 

3

 

Не знаю, скоро ли я очнулся, грань забвения зыбка и сумеречна… Я сидел в мягком кресле, разбитые ноги отдыхали в мягком ковре, глаза – в нежно-розовых отблесках узорного светильника – и ощущал этот дорогой уют, и ночь за окнами, весь мир, как абсолютно враждебный. Словно корчился в огне.

Кто-то мне был нужен, необходим, хоть кто-нибудь, хоть голос. Визитка лежала на столике возле телефона. Снял трубку. Аппарат не был мертв, но отозвался не гудком, а слабым зудом… видать, отключили за неуплату.

Ладно, черт с ним. Почитаем газетки… Может я что-нибудь пойму и отойду… то есть войду в мировой процесс? Может, война? Ежели буханка стоит девятьсот рублей… Я понял, что боюсь подняться в мастерскую. Пыльно-каменный хаос… У кого поднялась рука? И какой гром и гам на всю окрестность, когда низвергались статуи!.. А если Вагнер гремел – к примеру, на полную мощь на четыре часа «Гибель богов»?

Вот, помню – значит, я полюбил эту оперу еще в юности. Да, да! Я закрыл глаза, чтоб вернуться в свой мир, где мама с папой… Я люблю и помню! Но по саднящему ощущению пустоты осознаю: они умерли. И ведь сказано: у меня нет близких.

Я все-таки поднялся. В лунных лучах руины гляделись еще зловещей. Поднял с пола пачку и прокрался по лестнице, словно вор с награбленным.

«Христианский вестник». Я вздрогнул, хотя внутренне был уже готов ко всему, будто мой удар по голове совпал с неким всеобщим сдвигом в земной коре. Заголовок – «Явление на земле злых духов». Э, нет! Чур меня! Что-нибудь попроще.

«Независимая газета»,– от кого независимая? Да – война! «Военные действия на Кавказе»… нет «локальные»… «Древняя ложь коммунизма». Боже милостивый, уж не состоял ли я в компартии?.. Под «коммунизмом»: «Жилетт – лучше для мужчины нет».

Нет, не могу, надо постепенно, по капельке… А надо ли? – воззвал некий суровый внутренний голос.– Коль ты умер для этого мира? Но я же воскрес. Зачем? Чтобы жить. Газеты читать, смотреть телевизор (встал, включил: голый монстр душит на кровати голую женщину – выключил), лепить идолов…

Прошелся по комнате, проверил дверь – заперта. И внезапно осознал точку приложения сил: меня оставили жить – по высшему счету, метафизическому,– чтобы я нашел убийцу.

Из газетной пачки на краю стола с тишайшим шелестом просыпались на пол бумажки. Я к ним прям бросился, чтоб хоть на время отвлечься от сурового задания – зова незнамо откуда, незнамо зачем… Ага, отключаем телефон… и свет отключим… все нормально, я два месяца не платил. Кстати и перевод. Мне – Любезнову Максиму Николаевичу – на три миллиона (никак не могу привыкнуть!), на три миллиона 725 тысяч рублей. Парфюмерная фирма «Чары».

Еще под креслом валялось письмо. Тоже мне. Обратного адреса нету. Вскрыл. Черные чернила, крупный почерк:

Макс!

Зная твой бешеный нрав, изъясняюсь письмом. Нам с тобой было хорошо, но рано или поздно все кончается. Понял? Не ищи меня, не звони.

7 июня 1994 г.                                                                                         Вера

 

Это еще кто такая? Однако я был ходок. Ну кончилось – ну и славно. Рассмотрел конверт. Послано из Каширы (ага, по нашей дороге), 8 июня, пришло 12, значит, уже после того, как меня тюкнули кувалдой.

Уж не она ли меня… Надежда сказала: маленькая женщина… И потом: я нашел другую, она, видать, другого – в чем проблема?

В том, что я безумно боюсь. Точно выразился: боюсь безумия. Тут словно бес (или ангел) подтолкнул меня к спальне, где я заприметил старинный секретер с резными финтифлюшками по фасаду и с торчащим ключом снаружи. Открыл – выдвижные ящики с лекарствами и документами. Моими, моя физиономия на паспорте. Родился в пятьдесят четвертом в Москве, русский, ни браков, ни разводов, ни алиментов. Свободен. Пять лет назад выписан из столицы и прописан в Змеевке. Купчая на дом и участок. Удостоверение Союза художников (партбилета нет… или я его сжег?).  Писем тоже нет. Зато обнаружил фотокарточки. Незнакомые лица… а вот знакомые! На цветной яркой фотографии я с Семеном и Иваном Петровичем. Три товарища (над головой ювелира как бы прокол – крошечная дырочка). Кажется, в мастерской снимались. Семен в элегантном белом костюме, мы с доктором в спортивных, темно-синих, с тремя разноцветными полосками. Слева от нас окно (ну да, в мастерской), а в глубине за нами приоткрыта дверца и полутьме очертания скульптуры, только фрагмент различим: женская рука, опущенная на колено (значит, наверху еще комната есть). А вот я один – за работой, в длинной заляпанной блузе, поверх кожаный фартук. Темные глаза под густыми бровями, усы, борода, лицо бледное, прилипшие ко лбу длинные волосы перевязаны тонким наборным ремешком. Ну, пижон, Микельанджело, Леонардо… я себе не нравился. О, студент – помню. И мама с папой, и бабушка… Господи, помню! Как хорошо, что я сохранил и нашел, не безродный какой-то… В отдельном ящичке лежали деньги и женское украшение. Я его взял и вроде опять потерял сознание – поплыл вместе со стулом куда-то в ночь… Опомнился. Подвеска из изумительного зеленого прозрачного камня на крученных нитях из тяжелого металла. Вроде кулон называется. Может, от мамы остался? Но я не помню… Швырнул вещицу, словно раскаленную, в ящичек, закрыл секретер.

Нет, мне тут одному ночь не выдюжить. А ведь предлагали… но там какой-то брат. Я вышел на крыльцо. Ночь прозрачна, дева с юношей прямо-таки светятся, и стоит кто-то возле них под деревом. Я полез через «шары» и кусты к невысокому частоколу, она двинулась навстречу.

– Брат приехал?

– Спит уже. Он устает очень.

– Где работает-то?

– Рекламой занимается в частной фирме.

– Домик у вас роскошный.

– От папы остался. Папа был генералом.

– И давно мы соседи?

– Пять лет уже.

– С Андреем какие у меня были отношения?

– Ты здесь круглый год, а мы только летом… Ну, в теннис играли, на речку ходили. В общем, нормальные.

– А с тобой? Тоже нормальные?

Надя засмеялась. В темноте можно вообразить, что ее любил.

– 3 июня,– заговорила она негромко,– я в первый раз с прошлого года приехала на дачу. У тебя были гости…

– Кто?

– Не знаю, я в саду возилась. Мужчина и женщина, судя по голосам. Вскоре они уехали на белой машине.

– А, понятно.

– Я принесла тебе ракетку, свою записную, когда-то обещала. Ты мне сказал, что жить без меня не можешь.

– И ты поверила?

– Ты правду говорил.

– Да мы, получается, год не виделись.

– Все равно,– возразила она строго, преодолевая смущение.– Еще никто не стоял передо мной на коленях. Ты даже заплакал.

Вон на какие возвышенные чувства, оказывается, я был способен… вправду переменился, очень.

– Сказал, что понял вдруг – любовь – и хочешь сделать мне подарок.

– «Надежду»?

– Да. Работал как сумасшедший. И если теперь я тебе нужна…

– Я просто не помню! Ничего не помню!

– Вот поверь и запомни: тогда ты говорил правду.

– Запомню навсегда: Вера, Надежда, Любовь…– я осекся, а она повернулась и пошла к дому, бросила меня в этой жуткой ночи!

– Надюша! – закричал я.

– Я боюсь, Надя.

– Запрись и никого…

– Да не убийцу я боюсь, справлюсь.

– Так ведь не справился! Он убил тебя и твои творения…

– Да черт с ним! Для кого предназначен гроб? Кто та женщина? Она умерла?

– Не знаю, ее ищут,– отвечала она так же лихорадочно.– Сказать тебе?..

– Что?

– Мне никто не верит…

– Не надо! Нет, скажи.

– Той ночью я пошла к тебе во второй раз через полчаса. Поднялась на крыльцо,– Надя помолчала, ее рука, сжимавшая мою руку, напряглась,– и почему-то оглянулась. Гремела «Гибель богов», и белела в саду статуя.

– «Надежда»?

– У тебя в саду. Слева от дорожки в кустах, видна до пояса… Нет, не могу передать этот ужас!

– Что за статуя?

– Свет из мастерской – слабый, свечи – слегка озарял лицо. Женское, без глаз, похоже, из гипса. Белая статуя с поднятыми крыльями за плечами. Я на нее смотрела и смотрела. И вдруг – она качнула головою!

– Померещилось!

– Но ведь ее потом на месте не было! Я закричала и кинулась в дом: дверь приоткрыта, внизу темно, тебя нет. А в мастерской… все побито, траурная музыка, и ты лежишь навзничь весь в крови.

Я засмеялся как-то через силу и сказал:

– Меня убила статуя.

– Макс, не смейся! Я позвонила в «скорую» и в милицию. И вышла на крыльцо.

– Не побоялась?

– Я забыла про нее, так плакала, ведь ты был мертв, Макс! В глубокой коме, они потом сказали. Выжил чудом… и в саду чудо – ее не было, она ушла.

– Значит, она была живая.

– Наверное,– протянула Надя с сомнением.– Но совершенно непохожа на живую.

– Ее зовут Вера?

– Ты вспомнил?!

– Нет. Письмо от нее, ты принесла. Она меня бросила.

– Тебя? – возмутилась Надя с гордым пренебрежением.– Ерунда, не верю! От какого числа письмо?

– Написано 7 июня.

– Ты ее уже сам бросил! Третьего.

Вера в мою любовь останется непоколебимой.

– Какая ты милая девочка, Надюша.

После паузы она сказал:

– Да, исчезла Вера Вертоградская. После той ночи ее никто не видел.

– А ты? Ты ее когда-нибудь видела?

– Если только статую в саду…

– Но ведь это невозможно!

Она не ответила. Мне стало холодно, и я пошел в гроб… тьфу, в дом! Я пошел в свой дом и разыскал в секретере снотворное.

 

4

 

Развитие мое остановилось на двадцатилетнем уровне. Зато ночью я общался с какой-то таинственной статуей, по которой расползались зеленые пятна. Я лепил лицо, со смертным ужасом ожидая: вот-вот каменные руки схватят меня за горло. И просыпался в удушье, в холодном поту.

Проснулся, задыхаясь, не сразу сообразив – где. Где мои товарищи по палате, хрип, мат, бред? Я одетый лежу на черном меху в спальне. В этом доме я точно сойду с ума… но не на вокзале же ночевать?

Вскочил, вышел в зарю. Тонкими слоями, золотыми извивами испарялся ночной туман, обнажая нежную белизну алебастровых фигур в соседнем саду. Я перемахнул через изгородь, подошел (влажный холод от травы, от босых ступней поднимался по телу, пронзая насквозь). По невысокому пьедесталу выбито: НАДЕЖДА. Последняя, стало быть, работа. Двое влюбленных (примерно в полчеловеческого роста), юные прекрасные лица. Ни на Надю, ни на меня (слава Богу) не похожи. Так, мечта, сонные грезы. Неужели это вправду я сделал? Кто, какой демон бесследно стер из памяти этот дар и навык? Что я должен был пережить, чтобы забыть? Нечто нечеловеческое, человеку не под силу… Или могучий удар нарушил какую-то извилину в мозгу?

И я попал в небытие почти на два месяца… Тут я – уже не в первый раз! – поймал себя на мысли, что рассуждаю не как двадцатилетний студент. Значит, на уровне подсознания я ничего не забыл, просто (по мнению невропатолога) не хочу вспоминать. Но почему, скажите на милость? Что я такого сделал… или свидетелем чего явился?

Мне почудился чужой взгляд. Обернулся: на Надином крыльце стоял загорелый мужчина в белоснежном махровом халате. Надо думать, сын генерала.

– Вы Андрей?

– Не узнаете? – без улыбки спрошено, сдержанно.

– Простите, никого не узнаю. И «творение» свое,– я кивнул на «Надежду»,– не узнаю.

Он вдруг заявил без эмоций:

– Мне оно мешает.

– А вы его разбейте. Позволяю как автор.

Он слегка отвел холодный взор голубых, как у сестры, глаз; нервно встряхнул головой, откидывая волосы. После войны такие стрижки носили (помню по фильмам): затылок и виски выбриты, а наверху грива.

– Ну, я не вандал,– запоздало ответил Андрей.

Прошелестел утренний ветерок в траве, в ветвях. Холодно. А в больнице я не мерз. Уйти туда… или сжечь гроб? Меня тянуло к радикальным мерам разрушения. Чего он за мной так внимательно наблюдает?

– Извините, что я к вам залез. Я не в себе, сбежал из больницы.

– Пусть это вас не беспокоит. Теперь сажают только по добровольному согласию пациента. Или если он преступник.

– Андрей, я перед вами провинился в чем-то? Скажите, сделайте одолжение, а то я сейчас как младенец.

Он вроде смягчился.

– Передо мной – нет. Но я в бешенстве, что сестра втянута в ваши похождения.

– В какие похождения?

– С вашими женщинами, с вашими статуями…

– Вам известно, что статуя качнула головой?

– Не сходите с ума.

– Но вы же видели ту женщину? Видели?

– Какую?

– Она шла ко мне ночью, помните? 10 июня.

Очень красивое, загорелое лицо его потемнело.

– Ну и что?

– А то, что после ее визита меня нашли полумертвым.

– Вы намекаете, что это она вас…

– Да ведь маленькая женщина, вы сказали! Разве она со мной справилась бы?

Он не ответил. Потом спросил бесстрастно:

– Вы ищете убийцу?

– Не знаю. Наверное, надо… но я боюсь.

Он пожал плечами.

– Что ж, вам остается только вспомнить… чье-то лицо, например.

Почему-то его слова привели меня в ужас. И я поплелся к частоколу по холодной траве, бормоча:

– Я болен, мне некуда деваться…

– И все же оставьте Надежду навсегда! – донеслось странным эхом вслед.

«Оставь надежду всяк сюда входящий». Я вошел в дом. вспомнить чье-то лицо… Вошел в ванную, встал перед зеркалом. Монстр, чудо-юдо… кроме глаз и губ, ничего не видать, так зарос. Я стал другим (все говорят), надо довершить перевоплощение. Взял ножницы, потом бритву (правда «жилетт» – лучше для мужчины нет), и после долгой борьбы сотворил себе другое лицо. Неузнаваем. Узнают ли на почте по паспорту?

Узнали. Оказывается, я им хорошо знаком. Однако денег на почте нет. Как это? Когда будут? Неизвестно. Вот дурдом! Хорошо, я из секретера пачечку прихватил и оплатил телефон и свет.

Тут почтальонша подошла в платочке, с сумкой, улыбнулась как «своему». И я улыбнулся – прелестная женщина. Вам, говорит, «Христианский вестник» по-прежнему оставлять? А я не выписываю? На него нету подписки. Подпольное издание? Что вы! Она посмеялась. Просто вы меня попросили. Оставляйте, если вам не трудно.

Потом тетидунин дом нашел (у нас же в Змеевке), вещи отдал. Хотел расплатиться, «дед» ее деньги не взял. За прокат, говорит, да еще такой ветоши, стыдно брать, не по-божески. В больнице мой побег впечатления особого не произвел, и койка уже занята новым помешанным.

А когда я уже к себе на Солдатскую свернул, меня какая-то старушка догнала, бодрая такая, шустрая. И заявляет сурово:

– За тобой, Николаи, десять тыщ, забыл?

– Все забыл. Вы кто?

– Не придуряйся!

– Я память потерял, вчера из больницы.

– Про больницу мы знаем. Правда, что ль, ничего не помнишь?

– Честное слово.

– Ну, так я к тебе прибираться ходила.

– Побираться?

– Ты хоть не злой, Николаич, но вредный человек, ехидный.

– Бабушка, я болен. Вот деньги. Теперь вряд ли смогу домработницу держать.

– Так мы ж с тобой не разговариваем.

– Как не разговариваем? Из-за чего?

– Пес его знает, прости Господи. Слово за слово, сцепились… «Ноги моей!..» – говорю. А ты: «И не надо!» А потом посчитала: десять тыщ за прачечную, забыл?

– Когда же мы сцепились?

– Аккурат в начале июня. А потом соседка говорит: хозяина твоего прибрал господь. Ан не прибрал! Долго жить будешь.

– Спасибо.

– Вот ведь не вовремя «сцепились»! Могла бы стать отличной свидетельницей.

Едва до дому доплелся, стертые ноги в туфлях болят, голова болит. И пустота. На веранде в шезлонге сидит невропатолог, глядит в изумленьи.

– Макс, это ты? Не узнать!

– Вот, начинаю новую жизнь. Иван Петрович, а мы с  вами друзья, оказывается?

Он улыбнулся с мягкой усмешкой.

– Старинные приятели.

– Старинные?

– С молодости.

– С двадцати лет?

– Ну, где-то так.

– Вы должны знать про меня, про моих родных…

– Нет, нет. Мы недолго знались.

– Как это?

– Просто. Институты окончили, жизнь разметала.

– Я при вас еще перешел на скульптуру?

– При мне, но никаких катастроф в связи с этим в твоей судьбе вроде не было.

– Значит, мы уже в больнице встретились?

– Нет, лет десять назад как бы заново познакомились, через Сему. Что ж ты сбежал-то, а?

– Невмоготу там. А здесь еще хуже.

– Поехали в Москву в мою клинику.

– Ради Бога, не надо!

– Ну, ну, успокойся.

– Так вы не у нас работаете?

– Нет, я специально к тебе приезжал.

Такая заботливость показалась мне чрезмерной, даже подозрительной.

– Ладно, пойдем в спальню, ты ляжешь.

– Зачем?

– Займемся психоанализом.

– Нет, Иван Петрович, извините. Мне тяжел больничный дух. Надеюсь, сам справлюсь.

– Хорошо, просто побеседуем. Для твоего спокойствия я не буду употреблять специальной терминологии. Все – перед тобой не врач.

– Ко мне вернется память?

– Пятьдесят на пятьдесят. У тебя амнезия не тотальная, а частичная, сквозная, так сказать.

– Да, я все время ловлю себя на мысли, что рассуждаю не как студент.

– Вот-вот. Кабы тебе было двадцать, я б с уверенностью сказал: память вернется. В шестьдесят – нет, поздно. Ты как раз посередине.

– Собственно говоря, я готов и так прожить. Лишь бы избавиться от страха.

– Страх – это своеобразный механизм выживания. Да, можно сказать – ты пережил смерть. И благодари Бога, что всецело осознаешь себя хотя бы двадцатилетним. Не надо учиться говорить, читать, писать.

– Что за роковой срок?

– Некий поворотный момент в твоей жизни, хотя я не представляю… Но именно тогда случилось нечто такое, что всеми силами души ты стремишься забыть.

– Я в тюрьме, случайно, не сидел?

– Нет. Биография твоя очень ровная и успешная. Много работал, много зарабатывал, любил одиночество.

– И женщин любил?

– Это да. Тут ты себе ни в чем не отказывал.

– Сейчас мне противны и работа, и женщины.

– Любопытное свидетельство.

– Кто такая Вера?

Иван Петрович закурил сигарету, ответил раздельно:

– Твое последнее увлечение.

– Последнее? Вы уверены?

– Нет, не уверен… А что, ты был на допросе у следователя?

– Соседи просветили,– инстинктивно я умолчал о письме.– Расскажите мне о ней.

В отличие от Семена, доктора не шокировало мое обращение на «вы».

– Я ее видел всего раз. 9 мая мы у тебя собирались. Маленькая блондинка с зелеными глазами.

– Чем она занималась?

– Кажется, имела какое-то отношение к кино.

– Сколько ей лет?

– Не больше двадцати.

– Нет, я был ненормальный!

Доктор улыбнулся тонко и как будто презрительно.

– Насчет Веры – все вопросы к Семену. Она была его знакомой.

– Она умерла?

– Ничего не могу по этому поводу сказать. Ты побледнел.

– Случаются головокружения, как будто падаю в черную яму.

 

5

 

Я лежа в спальне на меховом покрывале; Иван Петрович сидел на стуле у секретера, у ног на ковре – черная сумка; позади солнечное окно, лицо затемнено, голос равнодушно вкрадчивый.

– В результате пережитой травмы и стресса нарушено (или даже разрушено) твое биополе… образно говоря – в энергетическом покрове появились дыры, энергия иссякла. Психически ты сейчас обнажен и безоружен. Вот эту защитную зону необходимо восстановить.

– Как?

– Христианин сказал бы: исповедью и покаянием.

Мне смутно чувствовалось, что Иван Петрович – последний человек, перед которым я исповедался бы.

– Какое ж покаяние, коль я ничего не помню?

– Шанс есть. Я же сказал: пятьдесят на пятьдесят. Чего конкретно ты боишься?

– Например, вас.

Он усмехнулся.

– Ну, это естественная реакция на раздражитель… на врача. Еще чего?

– Меня пугает статуя в саду, дом, гроб, зеленый кулон…

– Что ж, вполне вероятно, ты перечислил реалии трагедии, происшедшей 10 июня. Твоя последняя работа, твой дом, ассоциирующийся для тебя с гробом… Я прав?

– Наверное, – почему-то я умолчал о богатой домовине в сарае.

– Ты от меня ничего не скрываешь?

– Нет.

– Странно. Мне показалось… ну ладно. Что такое «зеленый кулон»?

– Я нашел вчера в секретере.

– Что в нем страшного?

– От прошлого мне остался один сон: статуя с зелеными пятнами.

– Зеленые пятна…– повторил Иван Петрович с интересом.– Патина или окисление?

– Нет. Как будто кровь.

– Да, ты был залит кровью… но зеленые? Трупные пятна, признак разложения?.. Видишь, какой любопытный символ таится в твоем подсознании: дом-гроб, в котором разлагается труп.

– Иван Петрович! – взмолился я.– Давайте обыщем все – от чердака до подвала.

– Милиция наверняка делала обыск… Ладно, давай.

В порыве внезапного азарта мы нашли на кухне электрический фонарик, взобрались по наружной лесенке у задней стены на чердак. Обширное пустое пространство, пол утеплен шлаком, котел отопления… Я поковырялся в шлаке – тонкий слой, человека не спрячешь.

– Запаха нет,– вдруг сказал Иван Петрович.– Знаешь, как пахнет труп?

– Не помню… а может, не знаю. Пылью пахнет. Углем…

– Правильно.

В забетонированном подвале (люк в кухне) я смахнул с полок запасы консервов (к войне, что ль, готовился?), простучал стены – звук равномерный, упругий, вроде никаких полостей… и не пахнет… В углу на низенькой табуретке симпатичный пузатый бочонок с краником. Я повернул, смочил пальцы.

– Кажется, коньяк.

– Армянский. Это тебе Сема подарил.

– С какой радости?

– За работу. Ты от денег отказался.

– Значит, жадюгой я не был?

– Ты был щедрым человеком.

– Коньяк-то мне можно употреблять?

– В умеренных количествах.

Мы нацедили пол-литровую банку, поднялись на кухню. Я глотнул, готовясь к испытанию в мастерской. Поле битвы.

Иван Петрович принюхался.

– Ароматические свечи.

– Мне говорили, я любил, когда работаю…

– Да, ты был с причудами… впрочем, не выходящими за рамки. Кто ж твой враг, а? – резким жестом доктор обвел обломки и крошево.

– Может, я сам себе враг?

– Остроумное предположение. Но такой удар кувалдой ты себе не смог бы нанести. Где-то должна быть дверца, закамуфлированная обоями… ага, здесь. Кладовка.

А, та самая, что видна на фотографии. Мы вдвоем протиснулись в квадратную комнату без окон. Вспыхнул свет. Антресоли с папками, эскизами, картинами… инвентарь скульптора и тоже гипсовый мусор. Иван Петрович прокомментировал:

– Некий враг потрудился на славу.

Я откинул ногой белое пыльное покрывало на полу. В этой комнате крови, кажется, не было.

– Как вы думаете, доктор: это внезапное бешенство вандала или… кто-то боялся моих работ?

– Боялся?

– Ну, какая-то тайна в них была, кого-то… не знаю, как выразить… разоблачали мои идолы?

– Илы ты в них замуровал драгоценности,– пошутил Иван Петрович.– Пойдем. Ничем подозрительным нигде не пахнет. А жаль… анализом сна можно вскрыть истоки страха: дом-гроб-труп… с зелеными пятнами.

– Я б его разнес по кирпичику.

– Что мешает?

– Жить негде.

– Тоже верно.

Мы сели в мягкие обволакивающие кресла в холле, светильник сиял задумчиво-нежно. Выпили.

– Незадолго до происшествия мы с тобой вот так вот тут сидели, проводили нечто вроде психоанализа.

– А что, я уже был… того?

– На редкость здравомыслящим человеком ты был. Но сейчас в России атмосфера, знаешь, вредная, сюрреалистическая, так сказать конца света ждем.

– Знаю, вчера газеты хотел почитать…

– Не надо. Тебе и без того хватает. Так вот. Ты вдруг заинтересовался, с научной точки зрения, явлениями черной магии: сглаз, наговор, ворожба…

– Да уж, причуды еще те.

– Я предложил тебе шутливый тест, ну, забавный. Было бы любопытно сравнить: сдвинулось в тебе что-нибудь в результате шока.

– Пожалуйста.

– Говори, не задумываясь, первое, что придет в голову. Ты идешь по дороге – какая она?

– Разбитая, в колеях.

– Вдруг видишь сосуд.

– Лампада, в которой горит огонь.

– Перед тобою море.

– Гнилое, в вонючих водорослях.

– Углубляешься в лес.

– Высокие осины, темно, страшно.

– В лесу озеро.

– Ни за что не подойду, болото.

– Встречаешь жилье.

– Сарайчик с замшелой крышей.

– На поляне стоит конь.

– Вороной масти, мне он не нравится.

– Вдруг – навстречу медведь.

– Я бы подошел подразнить мишку.

– Но на тропинке препятствие.

– Трухлявое бревно – просто перешагнул бы. Что все это значит?

– Сейчас расшифрую. Разбитая дорога – твоя жизнь. Огонь в лампаде – любовь. Гнилое вонючее море – работа. Осиновый темный лес – мироощущение. Озеро-болото, извини, секс. Сарайчик с замшелой крышей – внутренний мир. Черный конь – твои друзья. Медведь и трухлявое бревно – ты пренебрегаешь опасностью и жизненными препятствиями.

– Ничего себе наборчик! Что в нем изменилось?

– Легче назвать, что не изменилось? Не очень любезное (вопреки фамилии) отношение к друзьям – да, ты любил одиночество. Пренебрежение опасностью и препятствиями – правда, отличался безрассудной смелостью. Зато остальное… прямая, как стрела, дорога, вымощенная плитами – они разбились, это естественно. Отсюда – мрак мироощущения, леса. В вонючие зеленые водоросли превратилась твоя работа – морем, пронизанным солнцем, была она для тебя. Ну, а уж если мы исследуем либидо…

– Ну, ну?

– Бьющий через край фонтан – огонь в лампаде… Вот как видоизменилось в тебе чувство любви. Поразительно. А озеро… нежное, ласковое, ты плаваешь и ныряешь без устали. Теперь не подойдешь –боишься, затянет в болото. Словом, чувственная сфера и творческая претерпели кардинальные изменения. – Иван Петрович глядел на меня со странной застывшей улыбкой – крупный, спокойный, темноволосый – врач. Которому пациенты несомненно доверяют, интересный мужчина… вот только глаза неприятные – водянистые, словно бельма.– А что это за сарайчик с замшелой крышей, а?

– Что за сарайчик? – прошептал я.

– Ну, внутренний мир.

– Я просто так ляпнул, не подумав.

– Это и есть самое ценное признание, то есть искреннее.

В воображении моем проплыл роскошный гроб.

– Неужели злосчастный удар кувалдой способен изменить личность?

– Не думаю. По-старинному я бы выразился так: ты пережил нечто такое, что перевернуло тебе душу.

– Что? Что именно?

Старый друг улыбался задумчиво-умно. Интересно, что он ни разу не обратился ко мне по имени.

– Никаких газет, никакого телевидения…

– Да мне и не хочется, меня так поглотила тайна…

– И на ней особо не сосредотачивайся. Читай классику. Постепенно, под моим руководством будешь адаптироваться к действительности.

– Лечение стоит дорого?

– Пока бесплатно. Для тебя. Воспринимай это как последнюю улыбку социализма.

– Но я не хочу лечиться!

– Будем просто беседовать. Значит, до среды.

 

6

 

Совет доктора я воспринял буквально и после его ухода подошел к книжным полкам благородного черного дерева. Блестящие золотые корешки, ни одной знакомой фамилии… Какой-то Розанов, Франк, Ильин, Трубецкой и т. д., и т. д. Господи, как их много, и что ж они писали-то?.. Впервые после воскрешения мне стало жаль потерянных лет. Вынул наугад тяжелый фолиант из ряда «Энциклопедическое изложение масонской философии». Ни черта не понимаю! А вот наконец известное имя: Федор Достоевский. Тридцать томов! Мечтал когда-то «Бесы» прочитать… уж, наверное, прочитал за двадцать лет. Ни студентом я себя не ощущал, ни взрослым по-настоящему… Наконец, полистав Гоголя и отвергнув, остановился на сказках Андерсена, бабушка когда-то читала.

Кое-как протянул до одиннадцати… Невмоготу тут оставаться, ни коньяк, ни снотворное не помогают. Странно. Доктор хорошо меня подлечил: в доме-гробе разлагается труп!

Я нашел в шкафу плед и расположился в шезлонге на веранде. Ночь глядела тысячью глаз – обилье августовских звезд и луна на ущербе. А деву с юношей в соседнем саду с шезлонга не видать. И слава Богу! Надя ко мне не приходит, боится брата. Странно. Каких же я наделал дел в предыдущей жизни?

На рассвете в полудреме я окончательно продрог и поспал в спальне. Она пришла и протянула руки… «как тяжело пожатье каменной его десницы». А утречком вышел на крыльцо и задрожал пуще как от ночного озноба: на улице на противоположной стороне стоял человек. И смотрел на меня. Так смотрел – с тяжелой пристальностью,– что почудилось мне: вот он убийца. Это уже было, было – вот так стоял и смотрел. Я вдруг почувствовал прилив злости и азарта, а человек пересек улицу, отворил калитку и прошел меж «золотыми шарами». Немолодой, лысый, полный, в сером мешковатом костюме.

– Вы тоже мой друг?

– Следователь Котов Федор Платонович,– отрекомендовался отрывисто, по военному.– Вы – Любезнов.

– Я – да. Паспорт показать?

– Кто ж вас не знает, Максим Николаевич? Мы даже слегка знакомы. На рыбалке как-то разговорились, там и друзья наши рыбачили. Я-то сам обитаю во Тьме…

– Где?

– Шутка. В деревеньке Теть. А на вашей улице у меня невеста имеется. Сегодня слух прошел, что вас выписали. Вы уж простите, что я в воскресенье, в больнице никак не допускали.

– Пожалуйста, в дом!.. Присядьте вот сюда, в кресло. Только должен предупредить вас, что я ничего не помню.

– Доктор говорил. Жаль. Темное дело, весьма и весьма непонятное.

– И вы тратите свой выходной…

– Я простой рабочий человек,– перебил Котов,– мне трудно стерпеть такое, извините безобразие.

– Безобразие?

– Сколько лет вы трудились над своими вещами?.. И за считанные часы, может – минуты, все псу под хвост.

Вот нормальный человек (которого я принял за убийцу), я чуть не рассмеялся и впервые за эти дни встал на нормальную точку зрения. Прочем, ненадолго.

– А вдруг я пережил творческий кризис и в порыве…

– Все свидетели как один утверждают, что вы находились на подъеме, а не в упадке, к персональной выставке готовились,– прервал меня Котов негромко; полуприкрытые глаза его распахнулись и словно укололи льдистым блеском (не так-то он прост!).– Кувалда лежала сравнительно далеко от вас, отпечатки пальцев на ней тщательно стерты. В своем тогдашнем состоянии вы этого сделать не могли и ударить себя – два мощных удара – таким образом не могли. И главное: куда делось мертвое тело?

Я почувствовал мрак в глазах и едва выговорил:

– А убийство точно было?

– Полагаю, что да.

Я глотнул коньяку прямо из банки.

– Извините, мне нехорошо.

– Это я извиняюсь,– он было встал, я воскликнул:

– Ради Бога, не оставляйте меня сейчас одного!

– Неужто так плохо?

От сочувствия у меня слезы на глазах выступили.

– Федор Платонович, выпьете со мной?

– Ну ежели чуть для компании.

Я рюмку из застекленного серванта достал. Выпили.

– Расскажите мне все, сделайте милость.

– А вам не вредно?

– Может и вредно. Только это постоянное дерганье за нервы еще вреднее.

– Кто вас дергает?

– Не кто-то конкретно, но… скорее, сам себя.

– Ладно. 10 июня в начале одиннадцатого ваш сосед Голицын возвращался из Москвы и видел на вашем участке идущую к дому женщину. Такие он мне дал показания той же ночью: маленькая блондинка в белом. В записной книжке у вас – Вера Вертоградская, я обзванивал знакомых и заказчиков. Она снимала в Москве квартиру вместе с подругой, Наташей Веретенниковой. Наташа эта говорит мне: «У Веры «медовый месяц», такую она ей записку оставила: «Буду через неделю, у меня медовый месяц». Месяц на неделю… молоденькие девчонки, что с них взять,– пояснил Котов снисходительно; он мне все больше нравился.– Ну ладно. На квартире их Вера так и не появилась.

– Но почему именно убийство?

– Слушайте дальше. Можно закурить?

– Конечно, пожалуйста.

Я протянул пачку «мальборо» (в этом доме военные запасы, ей-Богу!), он закурил «приму»: «у меня свои».

– Вы были весь в крови,– заговорил отрывисто, как в начале знакомства.– Вторая группа, ваша. Она уже свернулась, засохла,– следователь сделал паузу, затягиваясь.– И на нее натекла другая кровь, много крови.

– Другая? – тупо переспросил я.

– Они почти не смешались, понимаете? Четвертая группа, редкая. Вспомнив о показаниях Голицына, я сверил. В прошлом году Вертоградской делали операцию аппендицита. Дали справку: та же группа. Но вы не могли ее ранить или убить.

– Не мог? – я никак не мог сосредоточиться на ужасных подробностях.

– Другая кровь сверху, понимаете?

– Да может, она не убита?

– Может,– следователь вздохнул.– Но куда делась, истекая кровью?

Мне вдруг в голову втемяшилась белая статуя в моем саду, качнувшая головою… Но не втягивать же хорошего человека в такой жуткий бред!

– Значит, ее унесли?

– Кто, как, куда? Сосед ваш видел женщину в четверть одиннадцатого. Примерно в то же время Надежда Голицына заметила два силуэта в окнах мастерской. И через полчаса нашла вас полумертвым. Вы следите за моей мыслью?

– Следить-то слежу, только никак не соображу.

– Я тоже. Речь идет о тридцати минутах. Вечер поздний, но – пятница, улица не пуста, народ с московской электрички. Я опрашивал: маленькой блондинки в белом никто не встречал… да она и вся окровавленная должна быть! Человек с убитой или с раненой на руках – тоже.

– Вы провели такую работу?

– Провел.

– Вас так заинтересовало это дел?

В глазах напротив мелькнуло что-то льдистым блеском.

– Я при этом присутствовал.

– Как это?

– В доме номер восемь, наискосок от вашего, живет моя невеста. Мы с ней во дворе на лавочке сидели, ее сына ждали. Из Москвы на машине. Конечно, изгородь, кусты и деревья обзор загораживали, но свет у вас в мастерской я помню, музыка доносилась…

– Не обратил внимания, расслабился, знаете, день тяжелый был. Однако Ольга ручается: с одиннадцати до двенадцати ни одна машина по улице не проезжала, она прислушивалась, сына ждала. Примерно в половине первого, по звонку Голицыной, подъехали наши из райцентра. Ну, возглавил бригаду.– Котов помолчал, потом добавил со сдержанным гневом: – На моих глазах меня обвели вокруг пальца!

Я вдруг ляпнул с ужасом:

– Статую женщины не видели?

– Ваших работ я не видел. Они уничтожены, Максим Николаевич, кроме последней – «Надежды».

– Мертвая тут. Недаром этот дом…

– Проведен самый тщательный обыск,– перебил следователь,– и дома, и участка. Узнав о двух группах крови, я достал служебную собаку. Результат нулевой.

– А отпечатки пальцев?

– Ваши, я успел снять до «скорой». Голицыной и Вертоградской (идентифицировали по ее личным вещам). Да, еще «отпечатались» домработница Кочеткова и ваш знакомый ювелир Колпаков.

– У него есть алиби?

– Весь вечер 10 июня играл в покер.

– С кем?

– С другим вашим знакомым.

– Невропатологом?

– Да, с Золотцевым. На квартире у последнего.

– Надо бы этих друзей раскрутить.

– Если у них сговор – трудно. Время для обыска на квартирах упущено, а машины проверены: у обоих «чистые»,– Котов помолчал.– Нету трупа – нету «дела». Я занимаюсь всем этим по собственной инициативе. Вы – наша гордость, Максим Николаевич,– он улыбнулся с чуть печальной иронией.

Гордость Змеевки! Звучит. Но к чему усмешечка? Этот простой рабочий человек почти против моей воли заражал энергией и азартом. И страхом – не так-то он прост, а я совсем трусом стал.

– От Вертоградской пришло письмо,– я протянул; он, воскликнув «отпечатки!», осторожно взялся за кончик листка, прочитал, изучил конверт.

– Послано восьмого из Каширы…– протянул задумчиво.– Вам известно, что Золотцев с первого июня проводил свой отпуск на Оке?

– Под Каширой?

– Да. Я разыскал его, там целый лагерь на колесах. Но вроде бы он отдыхал один.

– А как же игра в покер?

– 10-го перекупался в холодной воде, кашель, съездил домой за кодеином.

– Интересно? На машине ездил?

– На электричке. Не подкопаешься: мотор, говорит, барахлил, не захотел рисковать.

– Во сколько он ездил в Москву?

– Ушел из кемпинга в пять. В девять к нему уже заявился Колпаков.

– Вы им верите?

– До окончания следствия не имею такого обыкновения.– Федор Платонович закурил новую сигарету.– Знаете, какое у меня ощущение от этого дела? Все главные – подчеркиваю, все, и соседи ваши – как-то необычно напуганы.

– Я тоже,– сознался я.

– Да вы-то понятно, такой удар… два удара наповал. А им чего бояться? Мрачное дело, темное, нехорошее.

– Разве бывают хорошие?

– Ну, попроще, без претензий. А тут… все шиворот-навыворот. Вот например. Самым решительным образом Вертоградская разрывает вашу связь в письме, так? Так зачем явилась 10-го? Скульптуры перебить?

– Она бы не справилась. Надя говорит…

– Вот Надя ваша справилась бы,– перебил он с военной прямотой.

– Вы считаете ее сумасшедшей?

– Я говорю о физических возможностях. Этот акт вандализма совершил, конечно, человек со сдвигом. Ваш враг – бешеный и ловкий одновременно.

– Наверное, он прислал мне гроб.

– Что?

– Я позавчера пришел из больницы и увидел в сарае гроб.

– Он сейчас там?

– Ну, если ночью не украли.

– Пойдемте!.. Я возьму письмо, надо сверить почерк.

Яркий блеск августовского полдня в дверном проеме осветил богатую домовину.

– Шикарно, денег не пожалели,– следователь рассматривал гроб, щелкая замками.– Понятно, частная фирма. Их сейчас развелось, как грибов гнилых.

– Федор Платонович, мы правда живем при капитализме?

– Не спрашивайте, не знаю при ком,– он с отвращением отмахнулся.– При том или при сем, а дело свое делать надо. Запросы я, разумеется, пошлю, но надежда слабая… Кто-то ненавидит вас предельной ненавистью. А охрану предоставить я не могу.

7

 

С высокого крыльца я смотрел, как за оградой, обвитой плющом, брат с сестрой играют в теннис. Загорелые, ловкие, сильные, оба в белом, ее легкие пышные кудри, выбиваясь из-под ленточки, взлетают от движений. Красивое зрелище.

Интересно, смогу ли я?.. Об играх ли думать бедному безумцу? Тут я заметил, что мну кусок пластилина (в сарае случайно прихватил) и изумился. Из рук моих вылупилось крошечное существо с безобразным (не ангельским) личиком, с крыльями за спиной и рожками на темечке. Я очень испугался и судорожно сжал пальцы; существо испустило дух, недовоплотившись. Брат ее прав: алебастровые дева с юношей, подглядывающие за мной из зелени, мешают. И невропатолог прав: я боюсь женщин и работы. Что-то таинственное, разуму недоступное, мешает мне жить.

Гремела «Гибель богов», горели ароматические свечи, я пребывал в творческом экстазе, когда некий вандал проник в дом, оглушил почти насмерть мастера и уничтожил его творения. На сцену выступает призрачное существо (отнюдь не призрачное, полнокровное, четвертой группы). Кровь пролилась на меня, на полутруп. Женщина превратилась в статую с крыльями и покачала головой, исчезая навеки. Что за чудовищная сказка, Господи! Что за эстетские декорации и покровы, в сердцевине которых ощущается гниль, как зловонный запашок в изысканном интерьере… зеленые пятна разложения, прах и тлен!

По странной ассоциации идей меня потянуло в ванную. Но и стоя под холодным душем, я никак не мог избавиться от запаха… метафизического, если можно так выразиться, которого не существует в природе – только в извращенном воображении (в который раз поймал себя на мысли, что рассуждаю не как двадцатилетний студент).

Мне было очень тяжко, и ночью я вышел в сад. Она ждала у частокола.

– Ой, где твои волосы?

– Не нравится?

– Нет, и так хорошо. Почему ты вчера не пришел?

– Оглушал себя коньяком и «Снежной королевой».

– Королевой.

– Андерсен. Надя, почему так: о чем ни подумаю, к чему ни прикоснусь, все больно.

– Так ты болен, бедненький мой.

– На мне была ее кровь.

– Что ты!

– Буквально, физически. И она смешалась с моею. Следователь сказал: много крови.

– Нет, нет, она была живая в саду… просто лицо… неживое, как будто каменное.

– А крылья?.. То тоже безумная, Надя.

– Нет,– возразила она твердо.– Ни ты, ни я не безумны. Все было подстроено.

– Кем? Зачем?

– Твоим врагом. Он прислал гроб, хочет извести тебя. Но завтра ты перейдешь ко мне, ладно?

– Я не боюсь никакого врага, честное слово. Удивительно, как он смог меня одолеть. Даже после больницы – веришь? – чувствую в себе силы неисчерпаемые.

– Верю. Ты был очень сильный, сильнее любого спортсмена.

– И я тебе верю… ну, что ты о нас говорила. Только сейчас ни на какую любовь не способен. Словно все пропитано страхом и ненавистью за что твой брат меня ненавидит?

– Нет, не то слово… Наверное, он боится за меня, что я замешана в такую ужасную историю.

– Наверное?

– Мы с ним не вспоминаем об этом, не говорим.

– Как странно!

– Надя! – послышался голос из окна.

– Я люблю тебя,– сказала она очень тихо.– До завтра. Переживи эту ночь.

Легко сказать! Но я пережил. На веранде, закутавшись в плед. Большая Медведица милосердно светилась над замшелой крышей. Моя душа, сказал доктор, из царственного дворца превратилась в сарайчик, в котором прячется гроб.

Утром, трясясь от холода, я пил чай и нечаянно задел трубку телефона. Он ожил, быстро подключили (ну да, я ведь гордость Змеевки). Взял визитку и позвонил ювелиру.

– Это твой друг Макс.

– Я тебе звонил несколько раз,– глухо донеслось в ответ.

– Телефон не работал. Так приезжай?

– Как управлюсь с делами.

По ступенькам пронеслись шаги, я напрягся. Звонок. Надя, оживленная, свежая, как заря.

– Ты жив! – прижалась ко мне, обняла за шею, я ничего не чувствовал, как трухлявый пенек. Сели за столик.

– Чаю хочешь?

– Я вот что думаю, Макс! Давай уберемся в мастерской?

– Мне неприятно туда подниматься.

– Вот потому и неприятно, что разор… Ну, разреши, я сама? Я быстро.

– Улики уничтожишь.

– Господи, какие улики?

– Кровь,– я сам чувствовал, что улыбаюсь странновато.

– Макс, не надо!

– Ничего не трогай. Мне нужно вспомнить. Понимаешь, Надя? Всего лишь вспомнить! Ведь я был там, я свидетель. Но наказан беспамятством.

Это тебя твой Ангел хранит.

– Ты, что ли?

– Не смейся. Ты вспомнишь, когда будешь подготовлен. А пока… значит нельзя.

– Андрей уехал?

– Да.

– Что он тебе про ту женщину рассказывал, ну, пропавшую?

– Почти ничего. Он собирался тогда в субботу приехать, я его не ждала. Пока врач тобой занимался, меня следователь допросил – коротко – и я ушла к себе.

По лицу ее (строгие «классические» черты статуи) видно было, как она переживает, рассказывая.

– К себе в мансарду и там просто сидела.

– Почему же ты к брату не бросилась?

– Не знаю. Вдруг услышала звонок в дверь, но у меня не было сил… потом спустилась. Следователь разговаривал с Андреем о маленькой блондинке в белом. И попросил меня переодеться.

– Зачем?

– Я была в крови, мое темно-синее платье взяли на экспертизу. Ну, переоделась, снова вышла к ним. А Котов спрашивает: «Почему ваша связь с Любезновым была тайной?» Я как-то плохо соображала и переспросила: «Тайной?» – «Ну, если брат не в курсе…» – «Андрей, ты не приезжал на прошлые выходные…» Андрюша объяснил, что работал на международной выставке. Ну, и я объяснила, что мы с тобой любим друг друга. А Котов говорит: «Вы видели с десяти до одиннадцати вечера в саду Любезнова женщину?» Я вспомнила и крикнула: «Видела! Это она его убила!»

– А дальше?

– Я потеряла сознание. Котов доктора позвал, мне сделали укол, и я спала до семи. Потом поехала в больницу, потом на допрос. Вернулась, взяла из сарая кувалду и пошла, ну, к «Надежде»…

– Ты хотела ее разбить?

– Что ты! Просто примериться, насколько у меня хватит сил. Андрей меня увидел из окна и испугался (он, оказывается, заснуть не мог, под утро снотворное принял и только проснулся). Я попросила у него прощения.

– За что?

– За то, что скрыла.

– Что скрыла-то? Его ж в Змеевке не было.

– Но я могла бы позвонить, написать ему, что замуж выхожу.

– Так у нас до этого дошло?

– До этого.

– А что, он о каждом твоем шаге должен знать?

– О каждом. В общем, говорю: «Тебя же Котов на десять вызвал, езжай скорее и дай показания, а то мне не верят». Мне про статую никто не верит. А ты?

– Верю, верю. Ну и что Андрей?

– Он спросил про тебя, я говорю: «В больнице сказали, что умрет». Он сразу поехал к Котову. Вот и все.

– А почему вы о происшедшем с братом не говорили?

– Так. Он не хочет.

– Странно. И странно то, что он приехал из Москвы и спать улегся, тебя не повидав.

– Конечно, решил, что я сплю. Я ведь живу по режиму. Точнее, жила,– Надя вздохнула со всхлипом, как ребенок.– Ну, дом темный заперт, ведь я в саду была возле статуи.

– Какой статуи?

– Твоей «Надежды». Я была под таким впечатлением, что просто расстаться с ней не могла. Потому, наверное, мне и та показалась… статуей.

– Надя, по идее, она должна была истечь кровью.

Лицо девушки замкнулось, в холодных голубых глазах мелькнуло неясное выражение… тяжелое, чуть не болезненное. «Юношу, горько рыдая, ревнивая дева…» «Вот ваша Надя справилась бы»,– сказал следователь. А почему, собственно, я ей должен безоговорочно доверять, коль самому себе не доверяю?.. Я сидел и сочинял версию. Ночное свидание. Я говорю Наде, что все кончено, ко мне возвращается прежняя возлюбленная. И спокойно смотрю, как она спокойно берется за кувалду?.. Ну, как-нибудь застала врасплох. Появляется Вера и бросается ко мне, наклоняется… Разъяренная фурия убивает беззащитную жертву и уничтожает скульптуры. Да, накрутил индийский фильм!

– Нет, какой-то абсурд,– встряхнувшись, заговорил я.– Если преступник был уверен, что убил нас обоих, почему исчезло одно тело?

– Ты очень большой, тебя трудно…

– Да, девяносто килограмм при метре девяносто росту, в больнице измеряли. Но не в этом дело! Совершено убийство – два трупа или один – уже не столь существенно. К тому же остались следы другой крови. Зачем так усложнять себе жизнь, тащить и прятать…

– Она шла сама,– перебила Надя.– Я видела.

– Так где она?

– А вдруг тоже потеряла память и бродит…

– Вся в крови? И никто ничего не видел? И вот еще что: ее след взяла бы служебная собака.

Мы напряженно смотрели друг на друга, голова раскалывалась. Я хлебнул коньяку из той же банки, сказал сумасшедшей усмешкой:

–  Женщина превратилась в статую.

Послышался визг тормозов, гулко хлопнула дверца, пауза, пропели ступеньки крыльца, в солнечном проеме возник человек. Надя встала, ювелир попятился, вскинув руки, словно с намереньем вырвать волосы, но лишь взъерошил густую, белую шевелюру. Она обошла его и скрылась за дверью.

 

8

 

– Ты знаешь эту девушку, Семен?

– Нет.

– Садись. Я сейчас.

Быстро прошел в спальню, открыл секретер, выдвинул крошечный ящичек. Вернулся.

– Вроде ты ювелир, да? Тебе знакома эта вещица?

– Ну как же. Я тебе покупку устроил – семь миллионов. Задаром, можно сказать. Вот эти перевитые нити – из легированной стали, работа хорошая, тонкая работа. А главное – изумруд, редкой чистоты и величины.

– Для кого я покупал кулон?

Несколько секунд он глядел на меня словно с укоризной.

– Для Веры – для кого ж еще?

– Я что – ее любил?

Семен пожал плечами.

– Надо думать. Такие подарки…

– Она была твоей знакомой, Иван Петрович говорил. Расскажи о ней.

– Ты ничего, ничего не помнишь?

– Абсолютно.

– Ну, девочка из провинции, мечтала о кино. В училище не поступила, болталась с подружкой по массовкам.

– И этим на жизнь зарабатывала?

– Этим особо не заработаешь,– Семен усмехнулся, розовое лицо альбиноса скривилось.– А мужчины на что?

– М-да, изумруд.

– Очень шел к ее зеленым глазам, этакая ведьмочка.

– Ты тоже был ее мужчиной?

– Да нет. Она на тебя глаз положила.

– Где вы с ней познакомились?

– Она к нам в фирму золотые часики принесла, мы и скупкой занимаемся. Я сразу подумал – вот для тебя модель. Она как раз на мели сидела.

– Модель?

– Ты искал для статуи.

– Для «Надежды»?

– Для «Цирцеи».

– Кого?

– Никак не могу привыкнуть, что ты ничего не помнишь! Цирцея – волшебница, которая превращала мужчин в свиней. Античный образ, аллегория «Сладострастие».

– «Сладострастие» тоже разбили?

– Все разбили. Впрочем, ты, кажется, не закончил. Тут вас обоих так закрутило.

– Что значит «закрутило»?

– Любовь, страсть.

– Почему застежка в украшении порвана?

– Я так понял, что ты порвал, а почему – не знаю.

– Вы с Верой были у меня 3 июня?

– Ты вспомнил?

– Нет, мне сказали.

– Простое совпадение. Я приехал по делу, вдруг она приезжает, своим ходом, на электричке. Ну, поболтали часок. Она как-то вскользь спросила у тебя: «Застежку в кулоне починил?» Я вмешался, потрясенный…

– Чем же это?

– Ведь уникальная вещь, как можно! «Вы что,– говорю,– господа, с ума сошли?» В общем, ты обещал починить.

– Однако не собрался,– констатировал я.– Вы отбыли вместе?

– Я ее до станции подвез, усадил на электричку. Она в Каширу торопилась, электричка последняя перед перерывом.

– В Каширу? Зачем?

– На съемки, где-то в окрестностях. В крошечных эпизодах ей иногда давали блеснуть. Попробуй такой откажи! – вырвалось у него неожиданно злобно.

– А что, неотразима была?

– В своем роде.

– А не к Ивану Петровичу она подалась?

– Он как будто один отдыхал. У них там что-то вроде кемпинга. Каждое лето рыбку удят.

– 7 июня она написала мне письмо, послала из Каширы 8.

– А когда ты получил?

– Уже после смерти.

– Оригинально,– розовое лицо побледнело, проступили веснушки.– После чьей смерти?

– Моей. А возможно – и ее. По какому делу ты приезжал ко мне 3 июня?

– Ты накануне кончил мой заказ. Статуэтку делал.

– Какую статуэтку?

Он еще больше побледнел, веснушки сверкали красными точками.

– «Авадону».

– Кого?

– Ангела смерти.

– С какой стати такой зловещий замысел?

– Для меня лично.

– А, коньяком расплатился.

На растерянном его лице отразилась борьба.

– Вообще-то я тебе должен. Ты не взял, но сейчас болен…

– Да не надо.

Семен покопался в оригинальной такой сумочке, на поясе укрепленной, и выложил на стол пачку розоватых купюр; сказал сурово, не глядя:

– Возьми. Четыре миллиона.

– Да не надо же!

– Бери! – взвизгнул ювелир.

Что за идиотская сцена, с непонятным подтекстом!

– Беру, не нервничай. Значит, после «Смерти» и обратился к «Надежде».

– Это та, что в саду?.. Великолепная работа.

– На кого похожа девушка – на Веру?

– Нет. Лицо мне незнакомо.

– Знаешь, Семен…

– Сема. Я привык.

– Сема, привези мне статуэтку, а? Я хочу сравнить и понять, чем занимался последние денечки, может, что-то вспомнится.

Он дико на меня посмотрел.

– Это невозможно, она укреплена.

– В вашей скупке, что ль?

Сема отер пот со лба и произнес глухо:

– На могиле?

Я уже замечал, что любые атрибуты смерти отзываются во мне ощущеньем болезненным. Но все-таки уточнил шепотом:

– На чьей могиле?

– Моей жены.

– О, виноват. Все время совершаю промахи, потому что не знаю, о чем можно спрашивать, а о чем…– я умолк, но любопытство пересилило.– Отчего она умерла?

– В автомобильной катастрофе.

– Когда?

– 9 мая.

– Когда мы тут…

– 9 мая,– повторил он как-то «замогильно».–  12-го ее похоронили, вы с Ванюшей несли гроб. А также я и отец Нели.

– Нели?

– Ее звали Ангелина. Ты любил ее, Макс.

– В каком смысле?

– В человеческом. Вообще к женщинам ты относился с некоторым пренебрежением, а Нелю любил.

– Вы с ней были у меня 9-го?

– Я не пил, клянусь! Меня, кстати, проверили. Очень темная ночь, не заметил каток у вас тут, на Каширском. Точнее, слишком поздно заметил, вильнул на обочину, в дно канавы врезался.

– Сильно пострадал?

– Нет, в руль вцепился, аж руки одеревенели. Макс, не могу об этом вспоминать.

Но я уже вошел в раж и продолжал безжалостно:

– А машина?

– Тоже цела. А Неля ударилась виском… Макс, не могу…

– Надо!

– Ты всегда был жесток.

– Прости, сделай милость. Мой портрет из предыдущей жизни проступает весьма непривлекательным. И что вы все находили в моем обществе!

– Ты был Мастер, Макс. С большой буквы,– заявил Сема жестко.– Гению многое позволительно,– глаза блеснули.– Но не все!

– Если я так же насчет «гения» считал, то получил по заслугам.

По головке. Милиция проверила, участвовала ли Вера в киносъемках под Каширой?

– Официально, нет, проверено. Но там народу много было – батальные сцены,– не исключено, у кого-то жила.

– А, так, может, мой соперник актер. Или режиссер.

– Соперник?

– В письме Вера порвала со мной.

– Серьезно?

– Наверное, серьезно, раз оставила записку подруге: уезжаю, мол, «медовый месяц».

– Вообще она была порядочная потаскушка! – вырвалось у Семена.

– И меня превратила в свинью? Возможно, и тебя! И Ивана Петровича?

– Чего ты его так называешь? – уклонился мой друг от ответа.

– Невропатолог мне известен только в качестве врача. Он установил, что во мне атрофировался инстинкт секса и творчества.

– Восстановится, Макс.

– Не уверен, что я этого хочу.

– Ты очень много работал, в сущности, только этим и жил.

– А женщины?

Сема закурил сигарету – тоже «мальборо» – и заявил задумчиво:

– Ты не придавал своим связям серьезного значения – наверное, поэтому имел над женщинами безграничную власть. Но Вера – особая статья.

– Почему?

– Потому что ведьма.

– Да ну тебя!

– Нет, скажи! Какого черта она пришла сюда 10-го, если 7-го порвала с тобой?

– А может, ее пленил изумруд?

– Похоже… Макс, похоже, так – воскликнул Сема.– Она по драгоценностям с ума сходила… И по дороге на станцию, ну, тогда еще – 3-го, все про камень расспрашивала. А я, кретин, соловьем разливался!

– Но письмо все-таки отослала.

– Правильно. А потом пожалела, приехала подольститься, камешек выманить…– проговорил Сема с истинной злобой и вдруг запнулся.– Макс, я так и не понял: убита она или нет?

– По последним сведениям, Вера превратилась в статую.

Он не стал переспрашивать, обзывать меня помешанным, только ссутулился, уставился в овальное оконце, где за узорной решеточкой небо синее такое, сверкающее.

– У тебя есть ее телефон?

Семен вздрогнул.

– Чей?

– Веры… ну, подружки.

Он достал из сумочки на поясе шикарную авторучку и записал телефончик прямо на своей визитке с золотым Авадонной. Помнит наизусть!

– Я такого Ангела слепил?

– Точь-в-точь.

– А чья идея была?

– Моя.

– И где он?

– Я же сказал…

– На каком кладбище?

– Зачем тебе?

– На каком?

– На Успенском. Зачем тебе?

– Не знаю… Я болен, Сема. У меня раздвоение личности.

– Ванюша поставил такой диагноз?

– Я сам себе поставил.

 

9

 

Я цепляюсь за Надежду, как ребенок, и без ночных наших свиданий у садовой изгороди с плющом, кажется, не протянул бы. Она опять к себе звала, а я боюсь опозориться, даже боюсь спросить: что у нас с ней было-то? Нет, для меня это неважно, у меня либидо ослабело – а вот для нее?

Да ладно, черт с ним, с сексом – выжить бы. Сегодня ночью Большая Медведица и Малая опять светили мне прямо в очи, вселенский холод обжигал, как Божий гнев (вдруг выговорилось), и я точно знал (в продолжении той моей мысли, в первую ночь здесь): надо найти убийцу и казнить. Господи, страшно, но надо.

Проснулся перед рассветом в шезлонге в холодном поту, вдруг осознав – мой жуткий сон видоизменяется. Зеленых пятен становится все больше, они расползаются по шее, по груди, по лицу. Она тут в доме разлагается, статуя, и мне словно знак подает: найти и казнить. Тут краешек солнышка показался, все осветилось, мокрая зелень в росе засверкала, утренние птицы запели, и дева с юношей ожили, как будто заговорили, а главного не сказали. Я все смотрел и смотрел: на что же я потратил творческую энергию, когда еще гордостью Змеевки был? На кого похожи возлюбленные?.. Ни на кого – идея, мечта, химера.

Во какое словечко мне известно – химера (точно известно, даже помню, что древнегреческий герой Беллерофонт убил чудовище). Откуда – из юности? Все-таки в творчестве скульптора есть соблазн – язычество. Хотя – кто его знает? – может, вандал этот самый разбил у меня и распятие. Пойти посмотреть и по осколкам восстановить… не статуи, а тени воспоминаний о них? Нет, тяжело, не хочу.

Кое-как дотянул до девяти и поехал в Москву. Вчера вечером по телефону умолял – чуть не слезно, болен, мол, не выхожу – Верину подружку приехать. Ни в какую! Едва соизволила у себя принять. И такой вид, будто я сейчас за кувалду схвачусь.

Ехать тяжело было, словно в преисподнюю. Все кругом незнакомо, люди ненормальные, прям не наши, нищие вереницей прут, тут же пиво из банок тянут, газеты суют: «Заговариваю любовь». Что такое «заговариваю любовь»? Нет, нет, мне читать нельзя, доктор запретил.

Квартира в Чертанове маленькая, веселенькая. За сто долларов в месяц. Это сколько по-нормальному? Почти триста тыщ. Я быстренько произвел в уме вычисления. Тоже ненормально, заработки мои не такие уж громадные, ювелир не разорился.

Наташа – хорошенькая девица, такая рыженькая прелесть с черными глазами, одета в одну майку… или это мини-платье… словом, все при ней, кабы не смотрела на меня с таким ужасом. Не бойся, девочка, я уже отгорел. Над тахтой цветная фотография: Наташа, еще одна в трехкратном объятии с толстомордым дядькой. Режиссер, оказалось, чуть не дал роль.

– А это Вера, не узнаете разве?

– Я никого не узнаю, я же говорил по телефону…

– Дайте-ка ваш паспорт.

– Вот удостоверение.

Она изучила документ и сделала резюме:

– Ну, так вы были ее любовником.

Я бесчувственно смотрел на фотокарточку, гибкая, светловолосая, зеленоглазая змейка, верхняя влажная губка приподнята, голова прижата к плечу режиссера, нежные слабые руки… Никаких эмоций, а я так напрягся, вглядываясь, что показалось: она вдруг подмигнула. Чур меня!

– Я здесь у вас бывал?

– Слушайте, вы серьезно ничего не помните?

– Клянусь. Амнезия.

– Насколько я знаю, вы у себя сиднем сидели.

– Я ее любил?

– Не очень. Вера говорила, вас ничем особо не проймешь.

– Драгоценности, наверное, дарят тому, кто тебе дорог.

– Ну, вы человек щедрый, а она ловкий. Соврала, что у нее день рождения в апреле – вы и разорились. Потом узнали, что в ноябре – Скорпион.

– И взбесился, да?

– Да ну. Посмеялись.

– Значит, отношения у нас были легкие?

– Нормальные.

– А ей зачем такой старый, как я, сдался? Из-за денег?

Наташа посмотрела на меня изучающе и отвела взгляд.

– Не знаю. Говорила: мужик стоящий.

– Можно мне сесть? Голова кружится.

– Можно,– указала на тахту, сама осталась стоять.

– Вы действительно больной?

– Действительно. Но на людей не кидаюсь. Наташа, с кем она собиралась «медовый месяц» проводить?

– Да не знаю, меня уже допрашивали.

– Но ведь не со мной, правда?

– Нет, конечно. Вы еще в марте закрутили,– она села передо мной на низенькую табуреточку и закурила.– Курите,– поставила пепельницу между нами на пол.

– Спасибо.

– Ах, как нехорошо получилось,– протянула Наташа с укоризною, кажется, к самой себе.– Ей роль обещали… рольку… вот он,– кивнула на фотографию.– А дали мне.

– Значит, вы более талантливы.

– Ну, не знаю,– она зарумянилась, прямо на глазах девочка оживала.– До последней минуты не было известно, кому.

– Когда же стало известно?

– 2 июня. Я тайком уехала на съемки.

– Под Каширу?

– Ага, там снимали «Императрицу». Я – фрейлина, на заднем плане, но все-таки… Приглашаю вас в марте на премьеру.

– Очень благодарен, но до марта еще дожить надо.

Румяное личико омрачилось.

– Фильм бы раньше сдали, но режиссер на съемках утонул.

– В Оке, несчастный случай. Другой доснимал.

– Так Веры на съемках не было?

– Я не видела, но… о том, что мне роль отдали, она еще 2 июня узнала. Не от меня, слава Богу.

– А что, вы ее боялись?

– Не боялась, я ее любила. Вера позвонила второго на киностудию, мне помощник режиссера сказал. Но на меня не обиделась, записка веселая…– Наташа пожала плечами.– Какой-то «медовый месяц». Странно.

– Я ей предложения не делал?

– Да что ж вы, не знаете… ах да! Она говорила, вы не из тех, кто женится.

– Вот, значит, я каков.

– Таков Дон Жуан.

Она улыбнулась, я нахмурился, было отчего-то бесконечно грустно.

– Сколько длились эти съемки?

– Я лично была занята с 3 по 10 июня.

– По 10-е?.. Господи, по 10-е!

– Вернулась: записка. Я так обрадовалась, что не поссорились. Потом следователь звонит – и все закрутилось.

– А вещи какие-нибудь она взяла с собой?

– В том-то весь ужас! Сумочка с паспортом вместе с ней исчезла, а дорожная сумка (ну, купальник, одежда летняя) нашлась.

– Где?

– В реквизите киностудии; уже когда в Москву вернулись, обнаружили. Там фотография – вот такая же,– Наташа мотнула головой на стенку.– Ну, мне позвонили, а у меня Котов вещи забрал, отпечатки сверять.

– Вот это уж действительно загадка! Не могли же вы там не встретиться?

– Вообще народу много было, массовка большая, но… непонятно.

Я подумал и спросил:

– Вам ни о чем не говорит такое имя: Иван Петрович Золотцев?

– Нет, не слышала.

– Он отдыхал в кемпинге на берегу Оки. С Верой познакомился у меня 9 мая.

– А, это его жена погибла?

– Нет, другого моего друга – ювелира Колпакова. Иван Петрович – невропатолог.

– Про них она не упоминала, только про вас рассказывала.

– Что? Что она рассказывала?

Наташа рассмеялась и не ответила. Я взмолился:

– Наташенька, я себя потерял, понимаешь? И вот хочу собрать, стяпать-сляпать…

– Зачем?

– Чтобы выжить, мне нужно найти убийцу.

– Да, вас же чуть не убили… а Веру убили, наверное,– она вздрогнула. – Конечно, вы хотите этого подонка уничтожить. Так?

– Так.

– Вера говорила: как ты посмотришь, словно прикоснешься, она голову теряет.

– Неужели у меня такой взгляд?

– Такой,– она усмехнулась угрюмо.

– Да ведь она сама меня бросила! Я письмо получил: она меня бросила.

– Ну, там же «медовый месяц» светил.

– Господи, вы такие юные, такие прелестные, вам ли рассчитывать…

– Думаешь, легко по квартирам скитаться? – перебила Наташа агрессивно.– Сам бы попробовал, у тебя-то дворец!

– Сарайчик с гробом остался.

– Дом сгорел?

– Душа сгорела. Да, Наташа, я ничего не знаю, не ориентируюсь в этой жизни…

– Что с гробом-то?

– В сарае на столе стоит. Тяжелый, полированный, с замками…

– Ты с ума сошел?

– Весь мир сошел.

– Ну уж, не преувеличивай.

– Мне кто-то прислал гроб, а я боюсь об этом говорить.

– Так ведь говоришь!

– Нечаянно… Не бойся, я не совсем сдвинулся, следователь гроб видел. Но фирму непросто отыскать.

Она вдруг говорит:

– А Вера тебя боялась.

– Да неужели? Да почему же?

– Ты ей кулон разорвал 9 мая.

– Из-за чего?

– Не знаю. Что-то тебе не понравилось. А главное: ты изумруд в глину кинул и хотел замесить… или в гипс, ну в мастерской. Чтоб камень навсегда исчез. Вера тебя на коленях умолила. Вот такие идиотские выходки,– закончила Наташа философски,– и сводят женщин с ума.

– Никуда он не исчез, в секретере лежит. Знаешь, ведь работы мои разбили.

– Федор Платонович говорил. Убийца какой-то придурок. Да что от мужчин ждать?

– А если он драгоценность искал?

– Так она в секретере?..– Наташа задумалась.– А может она не тебя боялась?

– Ее как-то ужасно потрясла смерть той женщины. Ну, в автомобильной катастрофе.

По странной ассоциации идей я поинтересовался:

– А режиссер когда утонул?

– Третьего или пятого… в общем, в начале июня. Много людей умирает… просто так, нечаянно, неожиданно.

Мы помолчали.

– Я лепил с Веры Цирцею?

– Ага, волшебницу. Но вы больше любовью занимались, чем делом.

– Все уничтожено. И она уничтожена.

– Кто?

– Статуя. Но снится. Белая, из алебастра, с зелеными пятнами. Лицо уж совсем позеленело. Я было думал, что она в доме…

– Кто?

– Вера. В моем доме. Но оказывается, она ушла.

– О чем ты говоришь? – закричала Наташа.

– Ее видели, понимаешь? В саду? Она качнула головой.

 

10

 

Москву-то я помню, знаю, а этот район нет… Бело-голубые башни, простор и ветер, такой горячий сквознячок, а вдруг обдаст ознобом. Поймал себя на жесте – ловлю такси – привычный, наверное, жест. Содрали тысячи и привезли в центр, в родное училище – ну, тут все знакомо.

Отнеслись ко мне аж с почтением (правда, я известен, говорят, и в иностранных галереях выставлен, а в Змеевке одна «Надежда» осталась). Разыскали руководителя мастерской – я очень просил – крупный старец, мне под стать, с сизой головой. Он целоваться полез, а я его не помню, хоть убей! «Ты моя гордость,– говорит,– лучший ученик. Тебе удалось соединить,– говорит,– античную пластичность, средневековую мистику в постмодернистской манере». А я ему: «Это неважно,– говорю (аж брови у старика вздыбились).– Я заболел и, чтоб тонус восстановить, должен свою жизнь вспомнить». Ну, вкратце объяснил: убили, мол, разбили… чем жить?

– Святослав Михайлович, как я к вам в ученики попал, помните?

– Ну как же, дорогой! Ты учился по классу живописи. У тебя был обязательный зачет по скульптуре: выполнил голову Сократа и «Прелестную пастушку». Я сразу отметил врожденные способности. Ты ко мне и перешел.

– А не связан был этот переход с какой-то трагедией в моей жизни?

– Ни о чем таком не слыхал. Ты, Максим, всегда напоминал мне по темпераменту титанов ренессанса: гордость, широта натуры, полнота жизни, страстность, даже, извини, жестокость.

– Жестокость?

– Я неточно выразился… просто в свое время меня поразило, с каким хладнокровием ты сделал посмертную маску матери. Но это хладнокровие – видимость, конечно.

– Моей матери? Она умерла, когда мне было двадцать?

– По-моему позже… ну да, ты у меня уже два года учился.

– В моем доме нет масок, значит, их тоже уничтожили.

– Зависть ты возбуждал, да… но был так отъединен, с коллегами не водился, насколько мне известно. И из какой преисподней возник тот вандал, не представляю! Кстати, маски я помню – матери и отца – они висели в северном простенке между окнами.

– Вы бывали у меня в мастерской?

– Неоднократно. Кажется, ты был ко мне привязан, Максим… насколько вообще способен к кому-то привязаться.

– А что, я такой, значит, сверхчеловек был?

– Вольный ветер.

– А когда умер мой отец?

– Примерно пять лет назад. Ты удачлив. Официально не так чтобы признан, но это тебе не вредило, напротив. Полупризнан, так лучше сказать – казенные заказы были. Зато за границей… Словом, ты купил дом в Змеевке и совсем уединился.

– Пять лет назад…– пробормотал я.– Все не то, не то. Святослав Михайлович, я потерял память с двадцатилетнего возраста. Ну почему именно этот рубеж?

– Могу только повторить: в двадцать лет ты стал моим учеником. И очень скоро – мастером. Знаешь, Максим, Бог с ней, с памятью, я не помню, что со мной позавчера было. Главное: сохранил ли ты навык ремесла.

Мне вспомнилось существо с крыльями и рожками в моих руках.

– Сохранил… как память плоти, материи.

– Ну и слава Богу!

– Но я не могу! Я испытываю абсолютное отвращение к работе.

– Значит, удар настиг тебя в процессе творчества. Это последствия травмы, это пройдет, дай время.

– А страх?

– Максим, то, что ты рассказал, чудовищно. Я б тоже перепугался.

Так я ему еще не все рассказал, про гроб не рассказал.

– Неужто я такой трус?

– Ни в малейшей степени. Ты – настоящий мужчина.

– Если я снимал посмертные маски с самых близких, с родных… почему я теперь так боюсь смерти, разложения, зеленых пятен на трупе?

– Погоди! Ведь ты выжил.

– Женщина убита прямо на мне… то есть кровь ее на меня пролилась, когда я был оглушен, но не смешалась с моей кровью.

– Господи, помилуй! – старик вдруг перекрестился, вот диво дивное! – Понятно, чего ты так боишься. Ты был без сознания, но плоть твоя ощущала другую плоть, другую кровь.

– Да, да, это так!

– Может, ты плюнешь на все это, отстранишься и положишь все силы на новый замысел?

– Не могу, Святослав Михайлович, ни за что!

– Тогда у тебя один выход, Максим: найти убийцу.

– Вы правы.

– Найдешь! Чем ты всегда брал – редкостной, бьющей через край энергией.

– Этот фонтан иссяк.

– Забьет! Это от Бога, Максим.

– Если б я в этом мог быть уверен.

– Я, конечно, старая калоша, но на что-нибудь еще сгожусь. Всегда – запомни, Максим, всегда! – ты можешь прийти ко мне.

Я куда-то шел и шел, ничего вокруг не замечая, а пришел в свой детский двор. Четырехугольное, мрачноватое из-за высоких стен пространство, асфальт. Мальчики гоняли мяч, сейчас бабушка позовет: «Максимка, ужинать!» Никто не позвал. Я зачем-то поднялся на третий этаж, позвонил. Женщина открыла, немолодая, незнакомая.

– Вы к кому?

– Простите, я здесь родился и жил… Вот приехал и как-то потянуло…

– Так что вам надо?

– Видите ли, я болен…

Дверь тотчас захлопнулась. Действительно, глупо: что мне надо?

Отворилась.

– Ну?

– Я не бродяга, не бойтесь. Вот удостоверение.

Женщина взглянула на раскрытую корочку.

– А, так вы Любезновы! Мы после вас сюда въехали. На удостоверении вы похожи…

– Усы и бороду сбрил. Можно мне войти на минутку?

– Да, пожалуйста!

Она что-то продолжала говорить, я не слышал. Заглянул в комнату родителей, вошел в свою… Ну, обстановка другая, конечно, а окно то же: упирается в глухую красно-кирпичную стену соседнего дома. Бессолнечное окно, но детство и юность светились для меня сквозь многолетнюю плотную тьму, которая разорвалась на миг подземным толчком и грохотом… Нет, просто Камаз» во двор въехал, нет, никаких отрицательных эмоций, даже печаль – бабушка, мама, отец – «моя светла».

Я прислушался.

– …он все помнит.

– Кто?

– Да сосед же, Тихон Матвеевич. Как вас по телевизору показывали, хвастался.

– И я его помню!

– Конечно,– женщина взглянула удивленно.– Столько лет бок о бок.

– Еще раз прошу прощения.

– Не за что. Приходите, когда вам надо.

– Я веду себя несколько эксцентрично, но…

– Но вы же художник! – подхватила милая дама. – Человек не от мира сего.

Это точно. Как кувалдой меня огрели, так я словно с луны свалился.

А дядю Тишу я с ходу узнал – человек из позапрошлой жизни. Мы расцеловались, и он упрекнул:

– Что ж ты, Макс, совсем потерялся!

– Потерялся, дядя Тиша, правда. Больше не буду.

Мы рассмеялись. Моя привычная детская скороговорка на все взрослые приставания: больше не буду.

Ну, он мигом стол собрал на кухне, поллитровку вынул из холодильника, в графинчик перелил (все помню – и графинчик помню!). А я объяснил – во второй раз уж сегодня: черепно-мозговая травма, память потерял, хочу, мол, здоровье восстановить. Дядя Тиша все это воспринял как самую обыкновенную вещь, за что я ему так благодарен был.

– Это контузия, у ребят на фронте случалось. Отойдешь, Бог даст. Будь здоров!

– Вы тоже, дядя Тиша.

– Полину в прошлом году похоронили.

– Тетя Поля умерла?

– Умерла, царство ей небесное.

Помянули.

– А ты все один, Макс?

– Один.

– Неужто Любовь свою не можешь забыть?

– Какую любовь?

– Ты, правда, ничего не помнишь?

– После двадцати лет ничего. Какую любовь?

– Любу, вы пожениться собирались… Да что я буровлю! – перебил старик сам себя.– Этих Любовей у тебя перебывало…

– Когда это случилось?

– Давно. Ты как лепить начал… вот статую с нее лепил. Так и называлась «Любовь».

– Она умерла?

– Да ну. За другого вышла, тут недалеко живут. Я почему запомнил? Ты статую разбил, грохоту на весь дом было.

– Значит, она меня из-за другого бросила?

– Значит, так. Или ты ей изменил… дело молодое, темное.

Дело, правда, темное… а с виду такое банальное, простое. Девушка вышла за другого, я обиделся, никто не умер, кроме статуи. Каким же эхом отозвалось все это через десятилетия?

– Кто ж тебя травмировал-то?

– Не помню, дядя Тиша. Ничего не помню.