Автор благодарит своих дорогих земляков: руководителя Администрации Главы Республики Мордовия Николая Сергеевича Крутова и Министра печати и информации РМ Валерия Валерьевича Маресьева за действенную помощь во время работы над романом.

 

Солдат отпустят командиры

Смотреть хорошее кино,

А во дворах пройдут турниры

По городкам и домино.

Дуэт «Иваси»

Часть первая

СОБИРАТЕЛЬ ОРДЕНОВ

 

Август 1986 года,

ДРА, провинции Саманган – Джаустжан.

 

Шибирган как приговор

Шибирган было место настолько мрачное, что даже тоска была там за развлечение. Бывал я в том Шибиргане, сопровождал туда колонны, знаю, о чем говорю.

Самый дальний полк в дивизии – наш. Четыреста километров по кривой, меж гор проложенной бетонки через Айбак и Пули-Хумри. От штаба полка до Шибиргана – сто восемьдесят по прямой. И черт бы с ним, с тем заштатным захолустьем, но под Шибирганом советское правительство построило газоперерабатывающий завод, оснастило его новейшим оборудованием и качает оттуда газ в нашу Среднюю Азию.

Кроме того, Шибирган – это дорога на Меймене и Андхой. Северный путь из Ирана в Пакистан. Этот путь должен быть под нашим контролем. Граница СССР совсем рядом. Она должна не только охраняться с советской стороны, но и обеспечиваться с нашей.

Вот эти-то границу СССР, Северный путь, городок специалистов, ГПЗ и раскиданные вокруг него буровые вышки и охраняет наш первый батальон.

Что тут сказать? Романтика!

Батальон раскидан по позициям вокруг завода. Отделение – позиция. Взвод – три позиции. Рота – десять. Раз в месяц колонна. Два раза в неделю вертушки. Вертушками привозят почту, молодое пополнение, выздоравливающих. Вертушками вывозят дембелей, письма на родину, раненых и заболевших. Вода привозная – развозят водовозки. Хорошо, если не сломаются – спидометр каждой водовозки накрутил по три-четыре экватора.

Вода на позиции – считана. Лишней нет.

Романтика! Похлеще той, что на подводных лодках и полярных зимовках.

Первый батальон усилен танковой ротой и артбатареей, то есть в нем не четыреста человек, как во втором, а шестьсот.

В окрестностях Шибиргана таятся и бродят двадцать тысяч «мирных дехкан», готовых дружить с нами через прорези прицелов под общим руководством инженера Нагиба. Этот инженер Нагиб периодически нагибает первый батальон, напоминая о своем существовании милыми знаками внимания, которыми враждующие стороны обмениваются на войне. Нагиб – коллега и конкурент Ахмад-Шаха, против которого стабильно воюет вся дивизия. Ахмад-Шах считает «своим» север Афганистана от Пакистана до Балха, Нагиб – от Балха до Ирана. Оба они – очень большие друзья Советского Союза, оба выучились у нас и по-русски шпарят лучше полковых урюков. По слухам, Ахмад-Шах окончил Академию имени Фрунзе и потому воюет очень грамотно и жестко.

Вот такое веселое местечко. Единственная относительно надежная связь с остальным человечеством – с батальонной радиостанции через полковой узел связи. Вот эта самая радиостанция – святая святых первого батальона. Случись чего – и батальон погибнет, комбат застрелит радиста предпоследним, за секунду до того, как застрелится сам, чтобы не попасть в плен.

Это вам не «украл – выпил – в тюрьму».

Это настоящая романтика.

Самая настоящая.

Доподлинная.

Своими глазами видел слезы размером с яблоко, которые капали у офицеров, выходящих из штаба полка с направлением в Шибирган для дальнейшего прохождения службы.

Шестьсот человек, оторванных от цивилизации, от своей страны, от своей армии.

Шестьсот человек, живущих в каждодневном напряженном ожидании нападения и обстрела.

Шестьсот человек, до смерти надоевших друг другу и остро, смертельно нуждающихся друг в друге перед лицом возможного и страшного песца. Русские, хохлы, бульбаши, грузины, ары, азербозы, чурки, молдаване, прибалты, москвичи – все перемешаны, перетасованы поротно, повзводно, поотделенно, побатарейно.

Жалко уезжать из полка, где я отлетал свое духовенство и отлютовал черпачество. До гвоздика, до щепочки я знаю свой полк и меня все в нем знают как облупленного. Идешь по полку – рука устанет здороваться: «Здорово, Андрюх», «Привет, Андрюх», «Как дела, Сэмэн? Заходи вечерочком в гости». Слов нет никаких описать, как мне жалко расставаться с пацанами, с моими боевыми, роднее родных братьями, с теми, с кем делился глотком воды в горах, с кем вместе громили Андхой и Меймене, давили басмоту в Балхе, Айбаке и Пули-Хумри, с кем ездили на одном бэтэре и десантировались с одной вертушки под Файзабадом и Кундузом, с кем вместе душили в себе страх в Талукане и не только в Талукане.

Ах, как же это жалко и как же это не вовремя! Пришло время становиться дедами и вкушать приятности службы на стадии ее дослуживания... и такой облом! Просто щелчок по носу.

Замполит батальона Паша-террорист картаво брызгал слюной:

– Я тебя научу! Я тебя заставлю! Ты у меня попляшешь! Ты меня запомнишь! Будешь служить в Шибиг-гане! Товаг-гищ сег-гжант, смиг-гно!

Кого он научит? Меня? Чему он меня может научить? Стрелять? Взрывать? Работать на радиостанциях?

Меня учил мой дед Полтава. Меня пестовали ротный Бобыльков и комбат Баценков. Меня начали учить больше года назад в Ашхабадской учебке, где мой взводный Микила сделал из меня кандидата в мастера по военно-прикладному спорту и классного специалиста войск связи. За шестнадцать прослуженных месяцев я едва ли насчитаю шесть дней, когда бы ничего не делал, а только отдыхал. Офицеры и старослужащие тратили на меня свое время, много времени, ломая дурной характер, выгоняя лень и страх, терпеливо вдалбливая в мою бестолковую голову свои умения и дожидаясь закрепления навыков. Мне не стыдно смотреть в лицо своим наставникам: пройдись по полку, тыкай наобум пальцем в каждого встречного – я девятерых из десяти обставлю и на огневом рубеже, и на полосе препятствий, и на кроссе. Знали бы вы, товарищ майор, сколько в меня вложено труда и терпения, чтобы я стал тем, кем стал – выносливым, умелым, неприхотливым и сноровистым горным егерем, сержантом, командиром Четвертого Интернационала пятой роты второго батальона доблестного мотострелецкого полчка, грозой для молодых и равным для старослужащих – вы бы посмеялись вместе со мной.

И вот этот жалкий каг-гтавый майог-г, это беспомощное ничтожество, никуда не выезжавшее из полка, хочет меня чему-то научить?

– Есть Шибирган, – махнул я Паше-террористу ручкой.

«Только б тебя, урода, больше не видеть», – добавил я про себя.

Замкомроты Акимов, глядя, как я укладываю свои пожитки из прикроватной тумбочки в вещмешок, процитировал моего друга капитана Скубиева:

– Сэмэн, ты болван!

Может, я и болван. Спорить по этому вопросу со старшим лейтенантом мне некогда. Только не я прислал этого мелкого и вонючего майора в наш зашибительский во всех других отношениях батальон.

– Мы на тебя «За отвагу» послали за армейскую операцию и на «Воинскую доблесть» за Хумри, а ты на замполита нарвался.

Я и не знал, что на меня послали наградные. Как-то из виду упустил. Замотался в делах. Приятно, конечно, что командиры ценят. На армейской операции мы с Акимовым на одном бэтэре больше месяца жили. Под Хумрями он тоже был с нами. Иногда, когда Акимова переклинивало на устав и он начинал «врубать командира», мне хотелось его пристрелить китайским патроном из снайперской винтовки, чтоб списать старлея на боевые потери, а иногда, видя, что он наравне со всеми тащит пехотную лямку, впрягаясь в нее без дураков и со всей натуги, хотелось сказать: «Хороший ты мужик, товарищ старший лейтенант».

Каждый, кто служит в Афгане, мечтает прийти домой с медалькой. Я – не исключение. Хочется и перед пацанами рисануться, и на девочек впечатление произвести, и чтоб мама сыном гордилась. Только все эти ордена-медальки блекнут по сравнению с тем огорчением, которое меня ожидает через несколько часов. Если верно, что наша армия – «сплошной дурдом», то наш полк – точно «палата буйно помешанных». Так вот меня, целого сержанта сухопутных войск и без пяти минут дедушку Советской Армии, поганец Паша-террорист упек совсем уже к оголтелым и отмороженным придуркам, из которых поголовно состоит первый батальон. Не видать мне теперь двух медалей. Если замполит роты скажет «нет», значит нет, а тут целый замполит батальона опустил шлагбаум.

В Шибирган из полка высылали тех незаурядных солдат и сержантов, чьи судьбы особисты и прокуроры превращают в казенную отчетность: «за такой-то период за воинские преступления нашим милым трибуналом осуждены столько-то человек». Командиры в Шибирган переводили тех, кого в тюрьму сажать жалко, а на свободе оставлять опасно. Можете себе вообразить, что за коллективчик подсобрался в первом батальоне и насколько этот коллектив можно назвать «воинский». Уж в святость воинских уставов там точно никто слепо не верил.

«Тоска и вилы!» – оценил я свое передвижение по службе.

Всех ссыльнопоселенцев в количестве восемнадцати человек построили перед штабом полка, и начштаба подполковник Сафронов официально объявил нам о переводе штрафников в другие подразделения. Все восемнадцать были залетчики еще более яростные, чем я сам, и почти со всеми я успел познакомиться на губе. Можно сказать, что на фоне остальных я был самым скромным.

Однако в полковой магазин завезли лосьон «Огуречный», но продавщица не отпускает больше двух флаконов в одни руки. Об этом мне сообщил пронырливый Шкарупа и добавил, что Мартын в парке варит плов в честь моего отъезда. Восемь ротных духов, прихваченных в качестве дополнительных «рук», позволили нам стать обладателями двух восхитительных картонных коробочек по десять стограммовых фанфуриков в каждом. Толпа в очереди была совсем пустяковая, учитывая ценность товара. Это вам не тухлый местный шароп, едва дотягивающий крепостью до тридцати градусов. В лосьоне спирта было никак не менее семидесяти процентов, и того лосьона у нас было два литра на троих.

Пока – на троих.

Потому что с двух литров нас потом не найдут, следовательно, отходную будем гулять как положено – ротой.

 

Дорога в безнадежность

Ничего не помню, хоть убей!

Отрывочно всё, будто киноленту изрубили топором на куски и большую часть унесли, оставив только обрывки в несколько кадров.

Кадр первый. Я, еще трезвый, кладу в роте собранный вещмешок на свою постель. «К переезду готов», – докладываю сам себе и, уже выходя из расположения, в спину выслу-
шиваю напоминание дежурного по роте:

– Тревога в два. Не прощелкай!

В роте меня больше нет.

Кадр второй. Мартын в парке дает мне пробовать почти готовый плов. Наливаем по первой.

Кадр третий. По двое-трое подходят пацаны с роты, им наливают лосьон на дно солдатской кружки, они говорят тост в мою честь, выпивают, закусывают пловом.

Кадр четвертый. Я не помню, сколько было косяков и кто их забивал, но по последствиям можно догадаться, что я не только пыхал вместе со всеми, но, наверняка, пыхал больше всех, как виновник торжества.

Кадр пятый. Рота на просмотре фильма. Я в расположении роты дерусь с командиром первого взвода, если только мое пьяное махание кулаками по воздуху и пощечины, прилетающие мне справа и слева, можно назвать дракой. Кой черт понес меня не на моего прямого начальника бить ему морду – я не знаю. За время моей службы в пятой роте этот взводный не сделал мне ни одного замечания и потому никакого зла на него я держать не мог. «Привет – здорово» – вот и все разговоры.

Кадр шестой. Дежурный по роте будит меня по тревоге. Я, не раздетый, но без сапог и ремня, храплю поверх одеяла и «по тревоге» не хочу. У меня нет сил даже размежить очи. Я устал и нуждаюсь в отдыхе. Пусть война меня подождет. Дежурный зовет на помощь дневального, и они вдвоем ставят меня вертикально и подталкивают в спину прочь из роты. Не расходуя сил на поднятие век, я продолжаю спать. Ноги самостоятельно тысячу раз топтаной дорожкой приносят меня в парк, где идет построение.

Кадр седьмой. Мой друг капитан Скубиев кладет отеческую руку на мой погон и направляет меня в строй ссыльнопоселенцев, которых переводят в Шибирган вместе со мной:

– Принимайте еще одного.

Мимо строя мне не дает промахнуться ладонь, упершаяся мне в грудь.

– Фамилия? – спрашивает меня хозяин заботливой ладони.

С огромным, невероятным, титаническим трудом я открываю один глаз, чтобы посмотреть, кто это у нас такой любопытный? Вижу майорскую зеленую звезду на таком же тряпичном, как у меня, погоне и понимаю, что хорошо бы представиться майору. Начинаю вспоминать кто я и что я:

«Младший... Нет... Не я».

«Старший... Нет... Отставить...»

– Целый, – наконец-то я подобрал нужное слово. – Целый сержант сухопутных войск Семин для дальнейшего прохождения службы прибыл.

– Пулеметом владеешь? – во взгляде майора тревога и недоверие. Он правильно оценивает мой внешний вид и состояние духа в текущий момент.

Вместо ответа голосом я делаю жест руками: «На ногах не стою, но пулеметом владею».

– Садись башенным в мою машину, – приказывает майор и указывает на бэтэр с номером управления первого батальона.

Карабкаться через верх выше моих физических кондиций, и я молочу ногой в десантный люк. Люк услужливо падает вниз, и я попадаю внутрь. Кто-то снаружи подает мне створку обратно, и я поворачиваю запор люка, закрывая за собой вход. Внутри темно. Зеленым светом неярко горит приборка перед водилой и совсем тускло подсвечивает изнутри башню синяя лампа в круглом плафоне. Откидываю крышки обоих пулеметов, протягиваю ленты, сажаю патроны в гнезда, захлопываю крышки. Тяну на себя затвор правого пулемета – ПКТ заряжен. Берусь за треугольную фигню с тросом, упираюсь ногами в башню и разгибаю спину – КПВТ заряжен. Снимаю башню со стопора, разворачиваю на девяносто градусов влево, опускаю пулеметы, включаю тумблеры электроспуска, одеваю шлемофон и докладываю по внутренней связи:

– К бою готов.

Укладываю пилотку на резину прицела и утыкаюсь лбом в пилотку.

Всё.

Меня нет.

Прошу не беспокоить.

Бэтэр тронулся уже без меня – я не чувствовал его движения и толчков. Я не заснул, я – умер.

Если есть в нашем полку хиппи и панки – то это я и Шкарупа.

Много ли надо ума, чтобы отрастить «ирокез», выкрасить его в фиолетовый цвет, продеть в уши булавки, вырядиться в рваное тряпье и выглядеть как чмо?

Вы попробуйте выделиться в солдатском строю, где не только интервалы и дистанция между стоящими, но и форма одежды раз и навсегда жестко определены Уставом. Да, можно нагладить стрелку поперек спины после года службы, можно отбить «3,14зду» на панаме, сложить сапоги «гармошкой», но и в этом случае ты будешь выглядеть, как те две трети полка, что отслужили больше года, и отличить тебя от точно так же одетого черпака или деда никак невозможно. Требуется проявить такую смекалку, иметь такую фантазию, умудриться так прыгнуть выше головы, чтобы и Устав вроде как не нарушить, и из строя выделиться ярко и неоспоримо.

На вещевом складе у Шкарупы обнаружился земеля-прапор, такой же черниговский хохол. В обмен на ногтегрыз-
ку он выделил нам две новенькие пилотки. Обыкновенные пилотки, в которых ходит 95% Советской Армии. Никто из тех, кто служит западнее Тбилиси или севернее Алма-Аты, не носит панамы. В панамах ходят солдаты КТуркВО и КСАВО.

Я не знал, как надо правильно носить пилотки, и надел ее звездочкой вперед. Получился «пирожок» на голове. У Шкарупы на голове был точно такой же «пирожок» со звездочкой. Долбанувши чарса, мы нашли друг друга до невозможности смешными и хорошенько поржали над необычным для нас идиотским внешним видом – «пирожок» на голове вместо нормальной панамы.

Проржавшись, мы осознали, что теперь мы – самые хипповые в полку черпаки и можем собой гордиться.

– Семин! Шкарупа! – окликнул нас Юсуп-ака на первом же построении.

– Я!

– Я! – откликнулись мы.

– Что это у вас на голове? Снять немедленно и получить у старшины головные уборы установленного образца.

– Никак нет! – давясь смехом, возразил я.

Рота посмотрела на меня удивленно: с чего это Сэмэна понесло на ротного?

– Разрешите доложить, товарищ старший лейтенант? – испросил я разрешения и вышел из строя.

– Вот, смотрите, товарищ старший лейтенант, – я вытащил из-за ремня заранее припрятанный Строевой Устав, – видите рисунки? Вот и вот.

Рисунков было много: в толстой книге на каждой странице были нарисованы образцово-показательные солдаты, выполняющие строевые приемы. Все они были одеты, как и положено по Уставу: крючок воротника застегнут, ремень между четвертой и пятой пуговицами, а главное – образцовые солдаты все до одного были в пилотках! На каждом рисунке.

– Товарищ старший лейтенант, – хохоча про себя, добивал я ротного, – докладываю, что мой головной убор полностью соответствуют Уставу.

– Встань в строй, умник, – Юсуп-ака чуял, что я где-то глубоко неправ, но Строевой Устав – это аргумент непререкаемый. Не то что командир роты – Министр обороны опровергнуть не сможет.

Индульгенция от прямого начальника на ношение пилотки вместо панамы была таким образом получена.

Как только ротный распустил строй, на одном боку пилотки я крупно написал шариковой ручкой: «ДМБ-87», а на другом боку еще крупнее: «МОРДОВИЯ».

А чтобы каждый видел, кто я и откуда родом, я эту пилотку перевернул на девяносто градусов, звездочкой к уху. Получилась не простая пилотка, а лихая папаха, как у Василия Ивановича Чапаева.

Замечаний по внешнему виду я ни от кого не получил. Офицеры понимали, что я, как и все мы, имею полное право сходить с ума по-своему. Если начальник штаба полка в пьяном воодушевлении ходит по пункту постоянной дислокации, тычет пальцем в кого увидит и отсылает на губу с приговором: «Семь суток!» – то мой закидон с пилоткой носит характер безобидного чудачества.

А на операции я свое отработаю честно и полностью. Не подведу. Не сдохну.

В этом уверены все.

Поэтому и вопросов нет.

– Разрядить пулеметы, – в мои счастливые пьяные грезы грубо вторгся неприятный металлический голос команды из динамиков шлемофона.

Мягкие розовые облака, качавшие меня в райских кущах, растворились в воздухе, обратившись в неприятную жесткую резину прицела, о которую бился мой лоб во сне еще секунду назад.

Я посмотрел в прицел: мы въезжали в Мазари-Шариф.

Скорость колонны упала. При въезде в крупный населенный пункт башенным стрелкам надлежало поднять пулеметы вертикально и разрядить их.

Мне нужно было:

– крутанув рукоятку, поднять пулеметы,

– отключить электроспуск,

– разрядить КПВТ,

– разрядить ПКТ.

Все эти доведенные до автоматизма действия я совершил в обратном порядке. ПКТ разряжается секунд за пять: откинул крышку, снял ленту, вытащил патрон из гнезда – пулемет разряжен.

С КПВТ возни больше. Нужно откинуть крышку, снять ленту, а для того, чтобы вытащить из гнезда патрон, нужно снять с себя брючный ремень и поддеть патрон ремнем, потому что пальцами к нему не подлезть. Короче, целая канитель. Обычно башенные просто снимают ленту и отстреливают этот патрон, чтобы не заморачиваться с разряжением тяжелого пулемета.

Я так и поступил – отстрелил патрон...

...и через несколько секунд увидел перед собой изувеченное страхом лицо майора. Когда я разряжал пулеметы, майор сидел в командирском люке и покачивал ногами внутри бэтэра. После моего выстрела он обрушился вниз, перелез через спинку командирского сиденья ко мне под башню и, стуча зубами от пережитого потрясения, зудил одно и то же:

– Тебе!.. Трибунал!..

Мне было странно его видеть в таком состоянии. Убить его я никак не мог – башенные пулеметы смотрели строго перпендикулярно ходу движения бэтэра и не целились в спину майора.

«Чего он так перепугался? Ни разу выстрела не слышал?»

Я через задний люк вылез наружу и увидел то, что напугало майора.

Хмель тотчас же выветрился из меня, и я стал как стеклышко тверезый и бодрый, готовый к выполнению любых приказов Родины.

В Мазари, поднимая ленивую пыль, медленно, со скоростью пешехода, втягивалась наша колонна.

На въезде в город стоял блок-пост царандоя: шлагбаум, будочка, дувал.

Две обезьяны в форме афганской армии и с АКМами за плечами открыли шлагбаум и наблюдали, как мимо них проезжал наш героический полчок.

Метрах в трех от этих сарбозов в дувале зияла приличная дырища, только что проделанная моим выстрелом.

Сарбозы с азиатской невозмутимостью переводили взгляд с этой дыры на наш бэтэр, пытаясь разгадать, какой такой сигнал им пытались подать шурави?

Нажми я на спуск секундой позже – и гарантированно попал бы в одного из наших дорогих и надежных союзников. Надвое бы разорвал.

Явственно, будто своими ушами, услышал я громкий шелест крыльев над головой. Это пролетела Судьба, промахнувшись своими стальными когтями мимо моего воротника. Буквально по волосам краем когтя прошла, но по мне промахнулась. Не зацепила.

Остаток пути я провел как честный, храбрый, дисциплинированный, бдительный воин, припав к окулярам прицела и готовый по приказу из шлемофона в любую секунду открыть огонь. Под Тимураком, как обычно, колонну обстреляли, и я огрызнулся из КПВТ в ответ. В Шибирган я прибыл сильно виноватый, но частично реабилитированный за уверенное владение пулеметами. На губу меня не посадили, зато я приобрел ценнейшее знакомство с зампотылом батальо-
на – старшим машины, на которой я прибыл и так по-разному использовал пулеметы в Мазарях и под Тимураком.

Майор решил, что я отбитый на всю голову придурок, и запомнил меня на всякий случай. Это дало мне моральное право, бывая на КП батальона, обращаться к нему запросто, напрямую:

– Товарищ майор, разрешите пару ящиков тушенки?

– Товарищ майор, разрешите двести литров солярки?

Не без некоторого страха зампотыл оглядывал меня, ожидая, какую штуку я сейчас отмочу, и от греха подальше отпускал просимое:

– Скажи кладовщику, я разрешил.

Через час соляра сливалась местной басмоте за пайсу, и недостатка в финансах я не имел – пайсы всегда было не меньше пачки.

Надо было представиться командиру батальона, чье командование мне выпало осчастливить своей отменной службой – всё-таки целый сержант.

Ссыльнопоселенцев построили, и начальник штаба батальона – вот так встреча! капитан Востриков! – зачитал нам наши новые подразделения:

– Сержант Семин!

– Я!

– Первая рота.

– Есть!

Подав команду: «Вольно. Разойдись», – Востриков скомандовал:

– Сержант Семин, ко мне, – и с удовольствием принялся меня рассматривать.

Без ремня, в пилотке и тапочках на босу ногу я не выглядел военным человеком. Разве что лычки на погонах и зеленые эмблемки в воротнике намекали на мою принадлежность к сухопутным войскам. Хэбэ было чистого белого цвета, как и у всех в конце августа. По цвету хэбэ я больше походил на медбрата, нежели на горного стрельца.

– Ну, здравствуй, Семин, – задушевно произнес Востриков, топорща свои знаменитые усы. – Привет тебе от капитана Скубиева. Он по рации мне сообщил, что ты к нам едешь свою службу продолжать. Встречайте, говорит, его с оркестром.

– Здравия желаю, товарищ капитан, – приветствовал я своего нового начальника. – Как вы тут без меня?

– Скучно было, товарищ сержант, – признался мне энша. – Своих разгильдяев не знаем куда девать. Трибунал от нас далеко, приходится на боевые потери списывать. Так нам из полка новых присылают. Что-то ты припозднился. Видя начало твоей службы, я думал, ты к нам раньше пожалуешь, сразу после Нового года. А ты, вишь, почти до осени в полку дотянул.

– Слабо старался, товарищ капитан. Надеюсь наверстать на новом месте службы. Разрешите убыть в подразделение? – я приложил ладонь к пилотке.

– Разрешаю, – Востриков ответил мне взаимной вежливостью и тоже отдал честь. – Но смотри...

 

Первая рота

Вывод из встречи был простой и ясный: начальник штаба второго батальона связался по рации с начальником штаба первого батальона и по-дружески, как коллега коллеге, предупредил его, что в числе прочих декабристов к нему едет такой ценный кадр, как сержант Семин, и по-дружески попросил, чтобы начальник штаба первого батальона не обходил своим отеческим вниманием этого замечательного солдата и классного специалиста войск связи.

В результате перевода я променял моего друга капитана Скубиева на другого друга – Вострикова, тоже капитана. Этот друг был мне не нов, так как чуть меньше года назад был у меня командиром роты на сборах молодого пополнения, когда я, зеленый как трёшница, прибыл в полк из учебки.

«В общем и целом моя роль в первом батальоне остается прежней, – проклиная про себя всех капитанов Советской Армии и их мужскую дружбу, осознал я свое положение. – На новом месте я до дембеля снова буду любимой женой падишаха».

– Вещмешок свой забери, – напомнил мне водила, когда я проходил мимо бэтэра, на котором приехал.

«Пьяный, пьяный, а вещмешок-то не забыл!» – похвалил я сам себя.

Идти в тапочках по афганским камешкам не так шибко, как в сапожках, и скорость моя была ниже крейсерской. На каждом шагу камешки залетали под пятку и больно кололись. Приходилось выбрасывать ногу вперед, как при строевом шаге, чтобы не пораниться.

Метров через двести трудного пути меня нагнал бэтэр со старлеем в командирском люке.

– Куда?

– В первую роту.

– Прыгай.

Я прыгнул, и через пару минут бэтэр притормозил возле грибка и часового, высадил меня и попылил дальше, туда, где в километре был вкопан танк – позиция танкового взвода.

 

Грибок.

Часовой.

За грибком – вагончики.

В одном из них живут офицеры, в другом – старшина и техник роты. В третьем – столовая офицерского состава и продсклад.

За вагончиками микроскопический, человек на двадцать личного состава, плац. За плацем – землянки срочников.

Часовой мне неинтересен, потому что он рядовой и дух, разговаривать с ним не о чем. Сейчас мне следует доложиться командиру роты о своем прибытии и полной готовности к продолжению службы.

Я обогнул вагончик и подошел к его двери.

Дверь распахнулась, раскрытая крепким ударом сапога изнутри, и едва не ударила меня по лбу.

Афган. Тут смерть и вилы на каждом шагу.

Утром я чуть не убил сарбоза. Сейчас меня чуть не убили дверью по голове.

Из двери полетели матрас, подушка и одеяло и приземлились на землю, мне под ноги. Следом из двери вылетел тщедушный шакаленок и по параболе приземлился на спальные принадлежности.

На пороге появился амбал с голым торсом и напутствовал выкинутого из вагончика:

– Мандавошка! Иди куда хочешь!

Все слова, кроме первого, были иные, более энергонасыщенные, я дал лишь их краткий перевод на русский, ибо если бы всё, что я слышал в армии, передавал в точности и без искажений, то давно бы уже покалечил души и сердца читателей обсценной лексикой.

Вообразите себе былинного богатыря с рельефной мускулатурой и объемными бицепсами. Лицо широкое и доброе-доброе, не знающее ни подлости, ни интриг. Уголки черных глаз чуть оттянуты книзу. Здоров, как конь, ростом с коня и силища как у коня. Если бы он позировал художнику Авилову, то картина «Бой Пересвета с Челубеем» получилась намного убедительней.

Это был мой новый командир роты капитан Зульфар Мифтахов, казанский татарин.

На меня он не обратил никакого внимания, увлеченный наблюдением за замполитом Августиновским, именуемым в роте «Мандавошкой» за малый рост и пакостный характер. Августиновский подобрал с земли свой скарб и начал скрестись в дверь вагончика прапорщиков.

Зульфар вышел из вагончика и властно позвал:

– Часовой!

Молодой воин в каске и бронежилете, с автоматом за спиной на полусогнутых метнулся к командиру:

– Товарищ капитан... рядовой... по вашему приказанию...

– Оружие к осмотру!

Я бы не дал.

Честное слово – я бы не дал.

Командир роты был пьян, от него несло брагой, но будь он трезвым, я бы всё равно не дал осматривать свое оружие, если бы стоял на часах. Читайте Устав. В Уставе всё сказано: «Часовой – лицо неприкосновенное»!!!

Сменить меня с поста имеют право только мой разводящий, начальник караула и дежурный по полку. Только этих троих я подпущу к себе.

Я – своей головой, своей жизнью и своей свободой отвечаю за неприкосновенность вверенного под мою охрану и оборону поста.

И уж автомат-то я точно никому не дам.

Часовой-дух был глуп и невоспитан.

Он отдал свой автомат пьяному командиру роты, испугавшись авторитета и крутого нрава вышестоящего начальника.

Ротный взял автомат, снял его с предохранителя, дослал патрон в патронник и пустил короткую очередь в вагончик, из которого только что вышел, после чего вернул оружие часовому.

Через промежуток времени, который проходит между срабатыванием чеки и взрывом гранаты, из вагончика выбежал второй амбал с голым торсом, добежал до ротного и с разбега засадил ему кулаком в грудную клетку.

«А вот и Пересвет», – отметил я прибытие второго амбала.

Этот второй был ростом почти на голову ниже Зульфара, но в плечах казался шире его. Я не самый дохлый солдат в полку, но таких, как я, в ширину нужно ставить двоих, чтобы уравнять размах плеч каждого из этих двоих собутыльников и поединщиков.

В пятой роте мне приходилось махаться часто и жестоко – пехота, она пехота и есть, нравы просты, морды бьют запросто, без политесов и реверансов – но то, что я увидел...

«Это ж какой прочности должен быть мышечный корсет, чтобы держать такие удары?!» – изумлялся я, глядя как проходит очередной прямой в корпус.

Я так не бил никого.

И меня так не били. Хотя бывало всяко.

Это не мужики дрались. Это кони лягались.

Это не удары. Это как чугунным ядром из Царь-пушки.

Если бы меня так ударили, я бы до медкомиссии не дожил и комиссовать бы не успели. Все внутренности бы оторвало от одного удара.

Захватывающее зрелище длилось недолго. Двухминутный раунд был окончен.

Амбалы обнялись, удовлетворенно похлопали друг друга по могучим спинам и, обнявшись как братья, отправились обратно в вагончик на сиесту. Дверь за ними закрылась, и я остался один на один с часовым. Больше никого из людей в поле зрения видно не было.

Командир роты до моего доклада не снизошел и своим взором меня не удостоил.

Не уставник. Не бюрократ.

«Прибыл для дальнейшего прохождения службы», – сам себе доложил я то, что был обязан довести до капитана Мифтахова.

 

Где-то далеко-далеко, в Чернобыле, сотни тысяч «партизан», сжигая себя в излучении, гасили взорвавшийся реактор.

Где-то еще дальше, у американцев, на старте взрывались «Челленджеры» и гибли астронавты.

Где-то летели самолеты, стучали колесами поезда, искрили проводами троллейбусы.

Где-то молодняк ломал брейк-данс, варил джинсы и безнаказанно маялся дурью.

Где-то люди приходили на работу, вставали за кульманы, включали станки, заводили трактора, дергали за сиськи коров.

Где-то происходили события и текла жизнь.

Тут, в Шибиргане, не происходило ничего.

Тут палило солнце, куда ни глянь холмились сопки, на самой крупной стоял ГПЗ и горели факелы на его трубах, а горизонт загораживали вечные горы.

Всё голо, пустынно, скучно, пыльно и некуда спрятаться от солнца.

Жизнь тут остановилась и застыла.

Тут можно было спать, жрать, нести службу и пятить с ума от ее однообразия – сон, еда, автомат за спину, часы фишки на посту, смена, автомат в пирамиду, еда, сон.

Ротный и старшина Бульбаш поддались общему настроению безысходной тоски и слетели с катушек. Старшина освоил примитивную технологию самогоноварения, в скором времени добросовестно перенятую у него мной – его верным учеником и последователем в деле войскового сумасшествия.

В армейском термосе забраживала брага. По достижении зрелости брага переливалась в тазик, заполняя треть объема. В центр тазика ставилась солдатская миска, в которую будет капать самогон. Донце другого тазика ударом кулака выгибалось наружу, чтобы хмельной конденсат стекал и капал строго в миску. Оба тазика, с брагой и миской внутри, ставились на электроплитку. В верхний тазик наливалась вода для отвода тепла и образования конденсата. Стыки тазов герметично замазывались хлебным мякишем. Без необходимого в таких случаях змеевика нужной крепости достичь не удавалось, но тридцать градусов напиток имел железно, хоть и вонял брагой несусветно.

Офицерский и прапорский вагончики стояли под прямым углом, соприкасаясь стенками, дверь в дверь, три шага. Очень удобно ходить в гости. В офицерском жил ротный и два его заместителя – по боевой подготовке и по политиче-
ской части. Зампобой был в отпуске в Союзе, а Мандавошка крутился под ногами и мешал правильно отдыхать. В день моего прибытия в роту Августиновский был разоблачен как кляузник, накатавший на ротного телегу в политотдел дивизии, и с позором изгнан из офицерского жилья. Позор изгнания я как раз застал. Командиру роты приятнее было иметь соседа со сходным образом мыслей и взглядом на службу, нежели терпеть возле себя ябедника Мандавошку. Зульфар произвел рокировку, поменяв старшину и замполита местами.

Знаете, а мне начало нравиться в первой роте.

Не полк, конечно, и условия далеко не полковые, но живут же люди без электричества и водопровода. Даже неплохо живут – самогон от плохой жизни не варят, на самогон нужны сахар и дрожжи. Если есть лишний сахар, значит, всё не так уж плохо.

Рота раскидана по позициям, следовательно, командира роты я буду видеть не каждый день, а комбата так вообще только по большим праздникам.

Мифтахов – пятый мой командир роты за полтора года, и никто из предыдущих четырех командиров не был дураком или не знал службы. То, что я застал капитана бухим, не говорит ни о чем – устал, снял напряжение, проспится, примется за службу с новыми силами. Наоборот, капитан не полез ко мне с разговорами со стаканом во лбу – выпил, выгнал замполита, спрятал старшину у себя в вагончике и сам спрятался от личного состава. Кроме меня и часового, его никто пьяным не видел. Никакого поругания офицерской чести. Я, пока ротный не принял мой доклад, не распределил меня во взвод и не выдал оружие, можно сказать, человек в роте посторонний. Меня можно не считать, а часовому на посту вообще не положено наблюдать за жизнью вагончиков.

Могучих кулаков Зульфара я не испугался ни капельки. Ни один мускул не дрогнул на моем, едва знакомым с бритвой, мужественном лице. Мы это уже проходили во второй учебной роте связи Ашхабада. Не уступающий капитану в физической подготовке старшина роты Валера Ахметзянов при обнаружении беспорядка в роте бил дежурного сержанта в грудь так, что тот летел от тумбочки дневального до решетки оружейной комнаты. Восемь метров свободного полета. Однако за полгода службы я не слышал, чтобы наш могучий старший прапорщик тронул пальцем хоть кого-то из курсантов. Наоборот, к курсантам он относился по-отечески!

Командирские кулаки – это мы уже проходили. Не для нас они. Слишком мелкая я сошка для капитана, чтобы на меня руку поднимать. Между мной и капитаном – замкомвзвод, взводный и замкомроты. Вот кто-то из них и огребет, если я накосячу.

Еще я понял, что капитан Мифтахов – не чмо и не стукач. Со своей ротой разбирается сам, не докладывая наверх.

Слова капитана Вострикова про «списывание разгильдяев на боевые потери» я перевел как «батальон находится вне досягаемости трибунала, прокуроров и особистов». Ежику понятно, что никто тут солдат не расстреливает – недокомплект личного состава. Каждый чурбан на счету. Это меня вполне устраивало – если постоять на полковых разводах пару месяцев и послушать замполита полка подполковника Плехова, то легко можно подсчитать, что количество солдат, осужденных за неуставняк, превышает общее количество боевых потерь. ОКСВА от работы трибуналов несет больше потерь, чем от душманских пуль и мин.

Неуставняк тут на каждом шагу, потому что Устав написан для армии мирного времени, с ее размеренным укладом и неспешной, безопасной для жизни учебой. Если по Уставу жить на войне, то шансы на выживание солдат и целых подразделений уменьшаются кратно.

Старший лейтенант Августиновский оправился от переживаний полета и перемены места жительства, обустроился на новом месте и вышел из прапорского вагончика одетый по форме с тетрадочкой в руке.

– Товарищ сержант, ко мне.

«Быстро же он оклемался», – удивился я живучести Мандавошки.

– Товарищ старший лейтенант, сержант Семин по вашему приказанию прибыл, – доложил я старлею, приложив к правому виску щепоть вместо ладони.

– Что у вас за внешний вид, тащ сержант? – замполит ткнул своей лапкой в мою пилотку и тапочки. – Почему без ремня?

– Сгорел в бою, товарищ старший лейтенант! – отчеканил я.

– В каком бою?

– При проводке колонны мы были обстреляны. Я принял бой. Отстреливался до последнего патрона из башенных пулеметов. В башню влетела кумулятивная граната из РПГ. Сгорели сапоги, панама и ремень. Хэбэ осталось целым. Спас комсомольский билет на левой стороне груди. Граната попала прямо в него и погасла.

– Членские взносы давно платили?

– Две недели назад. С каждой получки честно вношу свои две копейки.

– Следуйте за мной.

Августиновский привел меня в Ленинскую комнату, сел за парту, жестом показал на стул перед собой и раскрыл тетрадку, разграфленную внутри цветными чернилами:

– Фамилия, имя, отчество, год и место рождения?

– Семин Андрей Борисович, тысяча девятьсот шестьдесят шестой, город Саранск, Мордовской АССР.

– Воинское звание?

– Сержант.

– В военном билете проставлено?

– Так точно. Приказ командира полка от девятнадцатого марта сего года о присвоении очередного звания.

– Партийность?

– Член ВЛКСМ.

– Кем работали до призыва?

И так, знаете ли, очень подробно: «кем работал?», «кто родители?», «место их работы?», «есть ли любимая девушка?», «когда последний раз получал письмо из дома?» и так далее. Не просто «задал вопрос – пропустил ответ мимо ушей», а каждый мой ответ в графу записывает. Мне от этой викторины сделалось нехорошо. Грехов за собой я не чувствовал, но чуйка подсказывала, что именно с таких задушевных бесед и берут солдата на крючок. Выходит, Августиновский не только летать по воздуху и кляузы на своего командира в политотдел строчить умеет, а свою политическую работу в роте знает досконально и относится к ней серьезно.

Мой первый вывод о Мандавошке оказался верным. Если бы по его рапортам из политотдела в роту прибыла проверка, то в его, замполитских, делах был полный ажур: всё строго по науке. Не докопаешься. К тому же этот негодяй и карьерист Мандавошка занимался неслыханным в Афгане делом: проводил политзанятия.

В самом деле проводил!

У каждого солдата, сержанта и прапорщика была тетрадка конспектов, с которой тот обязан был присутствовать на политзанятиях и записывать в нее суть текущего момента.

Последний раз я на таких политзанятиях присутствовал почти год назад. В образцово-показательной учебке Ашхабада. В Афгане никто со мной политбесед не проводил и ведением тетрадки меня от службы не отвлекал. Мы в полку слыхом не слыхивали о политзанятиях.

Августиновский свои стуки в политотдел на офицеров первой роты прикрывал по-серьезному. Прибывшая по его сигналам проверка, ткнув наобум в первого попавшегося под руку бойца, спросит:

– Сынок, ты когда последний раз был на политзанятиях?

Любой солдат ответит:

– Позавчера.

– Конспект есть?

– Пожалуйста. Вот он.

Такая проверка показала бы, что замполит пыхтит, работает с личным составом, ни сна ни отдыха не знает, а офицерский состав забил на командование ротой и свалил всю службу на трудягу-замполита.

Прапорщик Бульбаш по-своему комментировал информацию, доводимую Августиновским до личного состава на таких политзанятиях.

– Афганский народ, – размеренно, под запись конспекта, диктовал нам Мандавошка, – очень любит свою родину. И очень обижается, если иностранцы не разделяют их любовь и привязанность к своей земле. Поэтому военнослужащему при контактах с местным населением рекомендуется воздерживаться от негативных оценок. Для установления контакта с местным населением будет правильным восхититься и выразить приятное удивление Афганистаном и местными обычаями.

– Конечно! – громко, чтобы его слышали, восхищался Бульбаш после команды «Занятие окончено. Вольно. Разойдись». – Вон у вас какая охренительная страна! Как у вас тут всё охренительно! Вон у вас какие охренительные горы! Вон у вас тут сколько песку! Где бы мы, в Союзе, столько песка увидели?! И климат у вас для русского человека самый охренительный! Никакой бани не надо. Живем тут у вас как в парилке. Потеть не перестаем. С марта по декабрь потеем и потеем! В Союзе бы мы по пятнадцать копеек за баню отдавали, а тут бесплатно потеем!

Когда я, после обстоятельного допроса замполитом, вышел из Ленкомнаты, то нашел возле нее капитана Мифтахова, одетого по форме и ни разу не пьяного.

– Товарищ сержант, ко мне.

Я понял, что настало время доклада:

– Товарищ капитан, сержант Семин. Прибыл в ваше распоряжение для дальнейшего прохождения службы.

– Откуда, сержант?

– Из пятой роты, тащ капитан.

– На операциях был?

– Так точно.

– Кто по специальности?

– Радиотелеграфист, радист, пулеметчик, стрелок, командир отделения, командир КШМ.

– Будешь служить в третьем взводе. Командиром второго отделения. У них замкомвзвод в ноябре уходит на дембель. В ноябре займешь должность замкомвзвода. Вопросы?

– Никак нет.

– Оружие получишь у старшины. К обеду прибудет с докладом сержант Хизриев. Уедешь вместе с ним. Вольно. Свободен.

– Есть.

С этой секунды я стал командиром второго отделения третьего взвода первой роты моего героического, орденопросящего горнострелкового полчка.

Ну, вторыми-то отделениями мы командовать горазды. В пятой роте я как раз командовал вторым отделением пулеметно-гранатометного четвертого взвода. Первым отделением всегда командует замкомвзвод. Перевод из четвертого двухотделенного взвода с двумя сержантами в третий, с тремя отделениями и тремя сержантами с прицелом на замкомвзвода – это явное продвижение по службе.

Пусть Паша-террорист задавится у себя в полку – я ничего не потерял от перевода в Шибирган.

 

Высота 525. Хизарь

Я был свободен. До обеда времени было вагон и я спустился в землянку, знакомиться с пацанами. Пацаны верно поняли мой внешний вид – не всякий, далеко не всякий решится проехать двести километров по Афгану в тапочках и пилотке. Не всякому, далеко не всякому солдату командиры позволят иметь такой внешний вид. В землянке нашлась гитара и немного чарса. Мы пыхнули, я немного поиграл и можно было идти на обед. Обедали в солдатской столовой: глиняной, аккуратно побеленной мазанке, такой крохотной, что в нее смогли втиснуть всего один стол. Первым кушал старший призыв, после него – все остальные.

Жрать не хотелось.

Жарко и всё еще мутило от моих вчерашних проводов в пятой роте.

Намазал на хлеб ложку тушенки, запил компотом, вот и весь обед.

Я вышел на улицу.

– Наблюдаю бэтэр с Высоты, – крикнул часовой.

Нет событий в Шибиргане.

Ничего тут не происходит.

Можно простоять на фишке хоть три часа, хоть шесть – ничего не произойдет. Хамелеон по стенке проползет – событие, а тут целый бэтэр! Вот и оповещает фишкарь ротного и пацанов:

– Случилось! Наконец-то хоть что-то случилось! Два месяца не случалось, а тут случилось! К нам едет БТР! – слышится радость в стандартном докладе.

Высоту было отлично видно с КП первой роты – километрах в четырех громоздилась высокая и длинная сопка, на которой просматривались какие-то строения. Между Высотой и КП лежала холмистая равнина. На этой равнине сов-
спецы с ГПЗ буровыми вышками сверлили землю, добираясь до газа. Таких вышек я в поле зрения насчитал пять. Это меня устроило.

Если есть вышки, значит, на них кто-то работает.

Совспецы – это высококвалифицированные работники. Подсобников сюда из Союза не навозишься. Дороговато выйдет – валютой платить подсобникам за черный труд. Значит, черновую работу выполняют афганцы.

А раз есть афганцы, значит, у них есть пайса и чарс.

Эту пайсу можно выменять на что угодно, хоть на пустую банку. Следовательно, первая рота живет не только тем, что раз в месяц присылает ей с колонной Главное управление тыла Министерства обороны СССР, но и тем, что удается заполучить от местного народа.

Две отары овец, которых я забдил на большом удалении и на широко разнесенных азимутах, также навели на мысли о шашлыках из свежей баранины.

Итого.

Самый дальний полк в дивизии. Четыреста километров по трассе Хайратон – Ташкурган – Айбак – Пули-Хумри – Кундуз.

Самый дальний батальон в полку. Двести километров в противоположную сторону по трассе Ташкурган – Мазари-Шариф – Балх – Шибирган.

Самая дальняя рота в батальоне и самая дальняя позиция в роте.

Сам по себе Шибирган и первый батальон – дыра, на сотни километров удаленная от боевых действий дивизии, а Высота 525 – это дыра в дыре. Можно было меня послать куда подальше, но дальше некуда. Макар телят тут точно не гонял никогда.

Высота 525 – это был Край Земли.

Чукотка и Сахалин – бойкий перекресток цивилизации по сравнению. Там рядом есть Аляска и Япония. Сядешь на берегу пустынного океана, вылупишься в горизонт, кинешь камень в набегающий прибой – и всё равно не так тоскливо. В океане есть рыба и ходят корабли, а за горизонтом – земля и люди. Возле океана всегда есть хоть какая-то надежда.

Тут не было ничего до самого Персидского залива. Только горы, горы, горы и сопки, сопки, сопки.

Суслики-тушканчики.

Черепахи-скорпионы.

Ишаки-верблюды – корабли пустыни и полная безнадега.

Дослужился, сержант.

Бэтэр с Высоты приезжал каждый день на доклад к ротному примерно в одно и то же время, поэтому на эту новость отреагировали так, как отреагировали бы на сигнал о летящей атомной бомбе – с привычной ленью, не повернув голов.

«Ну, едет себе и пусть едет, а у нас сиеста, потом на пост, потом ужин, потом сон, потом опять на пост».

Мне вспомнился расстрелянный по приговору военного трибунала старший лейтенант, о котором нам рассказывал замполит полка подполковник Плехов. Старлей вместе со своими подчиненными грабил караваны и убивал караванщиков. Пробыв в Шибиргане всего несколько часов и увидев немногое из повседневной службы первого батальона, я начал понимать и сочувствовать старшему лейтенанту и его солдатам.

«Тоска и вилы!» – вот что я сейчас думал, стоя на КП первой роты и глядя, как к нему пылит бэтэр с Высоты.

«Хорошо, что по своему духовенству и черпачеству я успел покататься по Афгану. Проехал весь Север от Ирана до Пакистана. Повидал как люди живут. Хоть будет что вспомнить», – чувство полной, абсолютной безысходности накатывало на меня и пропитывало каждую клетку организма, каждый шов на хэбэ, каждую лычку на погонах.

«Никакого Кундуза, никаких Хумрей, никакого Балха я больше не увижу до конца своих дней», – перед глазами всплывали и гасли картинки подрыва бэтэра в Балхе, блестящие на солнце цэрээмки «Черного тюльпана» в Кундузе, ледяные брызги и скользкая форель в горной речке за Талуканом, дыни на бахче в предгорье возле Пули-Хумри.

«Не купаться мне в горной речке, – горько осознавал я всю суровость моего перевода из полка в первый батальон, – не рвать арбузов на бахче, не варить плов на шомполах на костре, не кипятить чай огнями».

– Не скакать на ядре, не летать на Луну, – подал из моей памяти голос тот самый Мюнхгаузен.

– Так точно, товарищ барон, – согласился я с ним, наблюдая, как бэтэр подкатывает к КП. – Тоска и вилы...

С прибывшего бэтэра на землю соскочил кавказского вида мужик лет тридцати пяти, обросший жесткой черной щетиной, которую следовало не брить, а состругивать рубанком. Одет он был странно – в солдатское хэбэ, панаму и сапожки, а на погонах у него алели лычки старшего сержанта. Возрастом своим он явно превосходил не только ротного, но и командира полка и на солдата срочной службы походил не больше, чем маршал на прапорщика.

«Совспец», – решил я, недоумевая, для чего гражданскому человеку потребовалось цеплять на себя знаки различия сухопутных войск?

«Совспец» деликатно постучался в дверь вагончика ротного, вежливо отворил ее и доложил внутрь вагончика совершенно по-военному:

– Товарищ капитан, на Высоте 525 за время вашего отсутствия происшествий не случилось. Докладывает старший позиции, заместитель командира третьего взвода старший сержант Хизриев.

«Ты-дынц! – изумился я докладу и еще больше – половой зрелости старшего сержанта. – Это ж сколько ему лет, если у него такая щетина, что хоть ржавчину об нее соскабливай?!»

На солдата Хизарь не походил нисколько. По своему виду Хизарь годился любому из нас если не в отцы, то в дяди – точно.

– Представляю тебе твоего заменщика, – из вагончика вышел Мифтахов и кивнул в мою сторону, – командир второго отделения.

– О! Сержант! – обрадовался Хизарь тому, что я «сержант» и к тому же еще не «младший», а «целый». – Спасибо, товарищ капитан!

«На сладкое у нас сегодня я», – оценил я ликование именинника, которому ротный преподнес сахарный торт со сливками и розочками из крема.

«Еще бы ему не радоваться! – просчитывал я отношение моего будущего замка к моей персоне. – Теперь, когда сержант пришел в его взвод, он точно уволится в ноябре, а не станет ждать замены до декабря. Я бы на его месте пылинки с меня сдувал, с ложечки кормил и сказки на ночь рассказывал».

Никто и никогда не уволит из Афгана командира без замены. Хоть ты командир отделения, хоть ты командир батальона. Мало ли что ты свои два года отслужил? Сиди, жди заменщика. Прибудет заменщик, примет дела – на следующий же день строевая часть выдаст тебе документы. Нет заменщика – кури бамбук.

Впервые увидев Мишу Хизриева на своем жизненном пути, я совершенно правильно считал в нем тупого и упрямого барана из горного аула, с кругозором не шире ущелья, который, за неимением других достижений, весьма и весьма гордится своими широкими красными лычками и искренне, всем сердцем любит их за ту власть, которые эти лычки дают над беззащитными перед Уставом рядовыми.

Разглядывая Хизаря, который выглядел вдвое старше меня, я пожалел его и его дембель – не повезло старшему сержанту. Крупно не повезло. Не подфартило.

Заменщик прибыл к нему не из Союза, а из Афгана. И не просто «из Афгана», а «из воюющего подразделения». И не просто «из воюющего подразделения лучший из лучших сержант», а «отправленный в ссылку залетчик, пофигист, губарь и упрямый мордвин» – я. Тут же, еще не поздоровавшись за руку, мысленно предоставил Хизарю право командовать вверенным мне вторым отделением третьего взвода первой роты, а если он пожелает, то и третьим. Пусть командует всеми тремя отделениями, мне не жалко.

Вместо меня.

Я уже накомандовался.

После того, как через три месяца Хизарь уйдет на гражданку, в этот воз, который называется «третий взвод», впрягут меня, потому что других сержантов нет и не просматривается в перспективе. Если и придет из учебки молодой сержант, то никто его замком не поставит еще полгода, пока ума не наберется. До самого моего дембеля, то есть больше полугода, в то самое время, когда мои однопризывники будут тащиться в свободное от службы время, у меня не будет времени, свободного от службы. На меня навалят тетрадки, конспекты, занятия, чистку оружия, проверку внешнего вида, зарядку, графики несения службы, наряды, инструктажи, проверку несения службы, отработку упражнений и сдачу нормативов – многие десятки дел, которые круглосуточно и незаметно для офицерского глаза делает замкомвзвод.

Даже Устав внутренней службы и тот укорачивает замкомвзводу восьмичасовой солдатский сон на пятнадцать минут – дневальные будят замков за пятнадцать минут до команды «Рота, подъем!»

Результаты работы замкомвзвода не видны и выражаются всего в трех словах:

– Происшествий не случилось.

Результаты не-работы замка выражаются тоже в трех словах:

– Бардак во взводе.

Замок – человек безусловно уважаемый и в роте, и во взводе, но нужно очень сильно любить командовать, чтобы стремиться попасть в замки. Во мне такой любви нет, и на командира отделения и в полководцы я не рвусь. Единственная тактическая единица, которой я желаю командовать – это я сам и есть. Поэтому накомандоваться еще успею, а пока пусть Хизарь за меня всю службу тащит.

Хизарь осмотрел мой внешний вид, остался им недоволен, хотел показать власть и сделать замечание, но три лычки на моих погонах и невиданные эмблемки секретных войск в петлицах его остановили.

– Садись, поехали, сержант, – почти ласково предложил он, показывая на свой бэтэр.

 

Люди!

Спешите делать добро!

Торопитесь творить добрые дела!

Никогда и никому не делайте подлости!

Никогда и никому!

Ни при каких обстоятельствах.

Потому что жизнь – долгая, а земля – круглая. Гора с горой не сходится, а человек с человеком обязательно сойдется.

На Высоте 525 меня встречали те самые пацаны, которых я относительно недавно охранял на полковой губе. Вот такая «встреча в горах».

Вообразите себе ситуацию: уставной и суровый выводной гауптвахты несет службу по охране нарушителей воинской дисциплины в соответствии с Уставом гарнизонной и караульной службы. Двери камер отпирает утром и вечером на оправку и еще три раза на прием пищи. В разговоры не вступает. На улицу не пускает. Курить не дает. Мыться не водит. Губари в его смену сидят в душных бетонных камерах на голых бетонных полах с наполненными мочевыми пузырями, без курева, униженные и злые:

– Ну, гад, мы с тобой еще встретимся! – обещают ему в бессильной злобе из-за двери.

Выводной злорадно ухмыляется в коридоре гауптвахты, понимая, что такая встреча полностью исключена: они – губари и нарушители воинской дисциплины, а он – образцовый сержант и никто его на губу никогда не посадит. Вдобавок – из разных батальонов. Чтобы губари не сильно думали о приятном, он строго предупреждает:

– Еще голос из вашей камеры услышу – насыплю хлорки.

И ведь насыплет, урод эдакий!

Губари замолкают, раздавленные властью выводного, и начинают придумывать планы мести, один другого страшнее и несбыточней.

И – вот она – встреча в горах.

Вчерашнего строгого до ужаса и образцового до отвращения выводного замкомвзвод привозит на глухую дальнюю позицию в одних тапочках, без ремня и оружия:

– Берите его, пацаны. Он – ваш.

На полтыщи километров вокруг – ни одного трибунала, ни одного особиста. Никто ничего не узнает. Возможность самим, без вмешательства государственных карательных органов, разбираться с негодяями – это и есть свобода.

В Шибиргане – полная свобода.

На Высоте 525 – абсолютная.

За этой позицией больше не было советских войск на сотни километров. За этой позицией была долина Аксай, за долиной – горы, а у подножия сопки проходила караванная тропа, по которой душманы возили всё, что им нужно, нисколько не стесняясь присутствия шурави. Силы душманов и силы шурави были неравны в пользу коренных аборигенов и в обострении отношений не была заинтересована ни одна из сторон.

Мой внешний вид говорил обо мне подробней сопроводительного письма. Пацаны уже знали меня по несению службы на губе и теперь видели, что не ошиблись во мне: к ним на позицию для дальнейшего прохождения службы в звании сержанта сухопутных войск и черпака Советской Армии прибыл гвардии раздолбай Советского Союза!

Всякое уныние тут же было стерто с лиц и началось всеобщее ликование по случаю пополнения рядов черпаческого сословия. Мне разрешили кинуть вещмешок на мою постель в землянке и чуть не силой поволокли в дальний капонир, в котором был вкопан танк Т-62. Помимо вспомогательной функции усиления позиции огневой мощью, танк имел основное назначение – в нем ставили брагу. Вспомогательная функция на моей памяти не была использована ни разу, зато основную танк отрабатывал постоянно и на все сто. Ни один проверяющий шакал не забдил запретного алкоголя: инспектируя позицию, до этого танка вообще мало кто добредал, а уж пачкаться, взбираясь на него, и открывать люки, из которых перло солярой и дрожжами, и вовсе никому в голову не приходило.

Тридцатишестилитровый термос был извлечен из недр и поставлен на броню танка. Башня служила нам столом, и вокруг этого стола собрались старослужащие Высоты 525.

Виночерпий зачерпнул кружку и как самому уважаемому солдату протянул ее Хизарю. Хизарь принял ее с большим достоинством и, обняв меня, как своего заменщика, одной рукой, стал произносить витиеватый кавказский тост:

– Дед моего деда говорил...

Судя по неторопливой размеренности, с которой замкомвзвод начал тост, и той многозначительности, с которой он произносил каждое слово, будто чеканил золотую монету, тост грозил затянуться минут на сорок. Пацаны не впервые бухали с Хизарем и выслушивали уже не первый его тост, поэтому в термос тут же нырнула кружка-дублер, вынырнула налитой брагой и пошла гулять по кругу.

Когда Хизарь закончил, повернувшись ко мне: «...И этот бокал я хочу выпить за нашего дорогого друга Андрея!» – полная кружка браги пришла ко мне в третий раз, и глаза уже блестели влажным блеском от трогательных чувств, нахлынувших на меня после первых двух.

Мою встречу отметили до улета. В небо.

Разумеется, брага не может тягаться по крепости с лосьоном, но на позиции чарса было больше, чем в полку, и он был свежий: ледяные спицы с разных сторон воткнулись в мозг и стерли понимание воинского долга.

Проведем рекогносцировку.

На удалении трех-четырех километров от КП роты вдоль горизонта стоит огромная сопка. Высокая и с крутыми склонами. Длина сопки полтора километра. Ширина гребня более ста метров. Гребень почти плоский. На этом гребне, если смотреть со стороны КП, справа разбита позиция третьего взвода. На противоположном левом конце сопки стоит небольшая глиняная крепость Царандоя. В этой крепости несут службу сарбозы – переодетые в туземную военную форму обезьяны. Несут ее так крепко, что на моей памяти этот пост вырезали подчистую два раза.

Без единого выстрела.

Зашли и перерезали.

Спят, заразы.

Помолятся на ночь – и на массу.

Сарбозов там человек восемнадцать, и у них всегда можно поменять что-нибудь на что-нибудь. Старые дырявые сапоги на четыре палочки чарса. Старых сапог у нас много. Их три раза в год меняют. Еще у нас есть старые хэбэшки, шапки и бушлаты. Носить это старье не будет даже распоследний чмошник, а сарбозам самое то – их форма еще чмошнее, чем подменка третьего срока, в которой шесть дембелей умерло. Если одних сарбозов вырежут, то на их место присылают новых. Так что знакомиться и дружить с аборигенами мы не успеваем. Какой смысл запоминать имена и лица, если их всё равно под нож свои же земляки пустят? Можно сказать, что постоянные контакты между советской позицией и афганской крепостью отсутствуют.

Пехота несет свою службу бодро, бдительно, ни на что не отвлекаясь. За сон на посту – приклад об башку разобьют. Пример сна на посту у всех перед глазами. Наши соседи спят, и их режут. Нам страшно быть зарезанными, и мы не спим.

Ни днем, ни ночью.

И днем, и ночью на позиции есть минимум шесть человек, которые не спят, а рубят фишку.

На позиции стоит взвод пехоты – восемнадцать человек по штату. В наличии всегда меньше. Так как пехотинцев больше, чем всех остальных вместе взятых, основные тут – пехотинцы.

Пехота усилена двумя расчетами миномета – это еще восемь солдат и лейтенант. Минометы нам очень кстати. С минометами не так страшно. С минометами можно смело отмахиваться с господствующей высоты хоть от полтыщи духов.

Пьяный танк – штука грозная, но бестолковая. Малый угол наклона пушки не позволяет стрелять вниз, с сопки по караванной тропе. Единственное, с того танка можно в щепки разнести нашу позицию фугасами, если ее захватят духи. Еще к пьяному танку прилагается экипаж – командир и механ. Всего народу плюс-минус тридцать человек с двумя офицерами во главе. Старший позиции – командир третьего взвода старший лейтенант Колпаков в отпуске в Союзе. Вместо него старшим остался Хизарь. Старший сержант Хизриев – лучший вариант. Добросовестный, авторитетный, опытный... жопорванец. Колпак сорвался в Союз с той колонной, на которой я прибыл, так что встретиться-расцеловаться не довелось.

Разминулись в пути.

Повезло ему.

Старший тут – Хизарь. Что при Колпаке, что без Колпака.

Хизарь командует, Колпак поддакивает. Хизарь старше Колпака возрастом. Рядом со взрослым замкомвзводом Колпак выглядит прыщавым подростком. Заметно, что Хизарь давит старлея морально.

Это хорошо.

Я – за Хизаря!

Хизарь – солдат, дед. Не шакал. Он служит в Афгане дольше всех, он опытнее и по возрасту, и по сроку службы. Военную науку он постигал не в училище, а с азов – с ашхабадской учебки, с духовенства. Роднит то, что мы с ним с Первого городка Ашхабада – казармы связи и пехоты стоят рядом. Дисциплину Хизарь держит железную – его слово закон. Солдаты не станут так слушаться офицера, как слушаются деда. Ротный может быть спокоен за Высоту – без всяких шакалов одного Хизаря хватит, чтобы наладить тут службу.

В земле вырыта просторная землянка. В землянке два выхода, в противоположных концах. Так что под обстрелом мы по-любому выбежим – оба выхода под прицелом держать не получится. Если зайти в первый выход, то будет небольшой кубрик на четыре двухъярусные кровати. Это спальное помещение минометчиков. Дальше из снарядных ящиков сделана тесная выгородка на две койки. Это спальное помещение офицеров. Если пройти мимо выгородки, то попадешь в более просторный, чем у минометчиков, кубрик на девять коек. Тут живем мы, пехота, и у нас свой отдельный выход, рядом с которым – вы не поверите – есть душ.

В земле прорыли боковое ответвление, куда можно зайти, сполоснуться. Наверху стоит металлическая емкость примерно на куб воды. Раз в три дня приезжает водовозка и заполняет все емкости, какие только есть на позиции. Так что вода – считана, и целыми днями спасаться от жары, стоя под душем, не получится. Совесть надо иметь – воды мало, а потеют много и потеют все. Значит, и мыться должны пусть понемногу, но все, даже духи. А ведь надо еще и постираться: потница – самое распространенное после дизентерии и мандавошек заболевание. Словом, вопрос воды – сложный и деликатный настолько, что я после службы на Высоте до конца жизни буду выходить из себя, если в доме бесцельно тонкой струйкой течет вода из-за небрежно закрытого крана.

Стены землянок укреплены рабицей и оштукатурены глиной. Сверху глину покрасили в светло-желтый цвет. Для уюта. Днем в землянке вполне светло. В стену рядом с выходом вмурованы неуставные, самодельные пирамиды для оружия. Поднялся с кровати, прошел мимо пирамиды, прицепил свой автомат, вышел. Зашел в землянку, поставил оружие в пирамиду, прошел и лег. Удобно.

Свет во все помещения попадает через потолочные люки. Когда настилали перекрытие, поверх ямы-землянки кинули металлические трубы, на трубы настелили рабицу, из минометных ящиков выбили днища, поставили на рабицу, свободное пространство застелили черным плотным полиэтиленом и закидали песком. В обычном состоянии крышки ящиков откинуты и дают свет и ток воздуха в нижние помещения. При приближении бури крышки закрываются, чтобы не сыпался песок. Песок, конечно сыпется – тут такие «афганцы» дуют, что только держись – но тогда он сыпется как из горсти, а не как с лопаты.

Электричества нет.

Свет ночью дают две лампы системы «летучая мышь». Скажем мягко: слабовата иллюминация. Возле самой лампы ночью можно прочесть газетные заголовки, но не мелкие буквы. Койки и стены землянки вообще тонут в темноте.

Мрак.

Мрак и вилы.

Линия окопов на позиции имеет форму треугольника, в вершинах которой выкопаны капониры для боевой техники – пьяного танка, двух БТРов и одного БРДМ минометчиков. На каждую машину отрыто по два капонира – основной и запасной. В окопах оборудованы места для стрелков. На каждом оборудованном месте в песок вбит колышек с табличкой. На табличке – сектор обстрела, ориентиры и расстояние до ориентиров. Удобно выставлять прицельную планку. Если опыт есть – не промажешь.

Под сопкой – минное поле с противопехотными и сигнальными минами.

Перед минным полем – МЗП. Малозаметное препятствие. Путанка. Кольца сталистой проволоки, в которых путается нога. В МЗП и минном поле есть проходы, чтобы мы могли выходить в долину. Эти проходы держатся под вниманием круглосуточно.

В центре позиции стоит еще одна землянка – столовая. На один стол. Одновременно за ним поместиться могут десять человек, так что повар раздает пищу по три раза. Сначала едят старослужащие пехоты, потом минометчики и танкисты, потом духи. Шакалы едят тут же с кем им нравится – с пехотой, минометчиками или духами.

По этой позиции шарится группа старослужащих во главе с замкомвзвода старшим сержантом Хизриевым. Хизарь снял хэбэ и обернулся медведем, обросшим густой шерстью, на которую Гусейн-оглы и тот посмотрел бы с уважением. По приколу Хизарь зажигалкой поджигает волосы у себя на груди и тут же смахивает огонь. Погасив огонь, снова поджигает. Волос на Хизаре много. Гореть не перегореть.

Попив браги и долбанув чарса на танке, следующий косяк мы решили взорвать на бэтэре. Потом долбанули возле цистерны с водой. Потом возле БРДМ. Потом вернулись на танк, догнались брагой и снова долбанули чарса. Мои гуси давно улетели и я передвигаюсь и действую на автопилоте – как все. Все пошли к БРДМ – и я со всеми. Пустили новый косяк по кругу – и я втягиваю в себя дым вперемешку с воздухом. Все потопали в землянку – и я потопал, пристроив-
шись кому-то в спину.

За передвижениями старослужащих испуганно и недоуменно наблюдает лейтенант Рочкован. Летеха благоразумно держится на расстоянии и в контакт не вступает. Наши действия должны казаться безумными прибывшему третьего дня «только с КАМАЗа» лейтенанту: солдаты покурили на танке, потом покурили в другом месте, третьем, четвертом, ввалились в землянку, в полном изнеможении повалились на койки и снова стали курить...

 

Хорошо приехать на Высоту туристом на два часа.

Полюбоваться на окрестности с гребня сопки.

Восхититься: «Пацаны, как у вас тут всё красиво!»

И уехать в полк, в цивилизацию.

Где вода.

Пусть и хлорированная, но не завозится водовозкой раз в три дня, а течет из крана днем и ночью и есть много леек душа. Есть баня. Есть электричество и крутят кино три раза в неделю. Есть спортзал и библиотека. Есть люди и есть к кому пойти в гости.

На позиции ни электричества, ни газа, ни света, ни воды. Радиостанции – на боевых машинах. Обыкновенные Р-123 МТ. Связь с внешним миром только через них. По зеленой ракете. Ни телевизора, ни приемника. У Колпака есть приемник, и даже с батарейками, но толку от него ноль – нет сигнала. Вот эти слова: «Говорит Москва, московское время девять часов» – это где-то далеко, в другой жизни. Не у нас.

Я, как классный специалист войск связи, разумеется, могу забалабасить устойчивый прием слабого сигнала бытовым радиоприемником. Для этого мне придется родить активную антенну, запитать ее от бэтэра через фидер, который тоже придется родить. Как только собранная моими руками антенна напитается мощностью настолько, что будет в состоянии ловить сигнал от «Радио Маяк» – она немедленно сожжет слабенький колпаковский приемник. Прилаживать активную антенну к танку или бэтэру нет смысла – Р-123 не ловит гражданские частоты. То, что Р-123 – УКВ – хорошо. То, что у нее узкий диапазон, чтоб враг не засек – плохо. Если врагу понадобится, он всё равно засечет, а мы не то что «Маяк», мы даже такой мухомор, как «Голос Америки», не поймаем. КП батальона и КП роты – вот и весь наш радиогоризонт.

Тоска.

Хорошо, что есть гитара. На ней играем я и Хизарь. Мне нравится его слушать. Часами могу слушать не отрываясь:

 

Птица Счастья завтраВАШнего дня

Прилетела крыльями назад! –

 

поет Хизарь популярную песню Александры Пахмутовой на стихи Николая Добронравова.

Замкомвзвод сказал «завтравашнего», значит, завтравашнего! Сказал «крыльями назад», значит, назад и не волнует!

Творчество Михаила Боярского тоже было исполняемо его тезкой и любимо мной в исполнении Хизаря. В оригинале у всесоюзного д’Артаньяна звучало: «Ко мне подходит рыжий конь, в глаза мне смотрит рыжий конь, косит лиловым глазом». Хизарь пел так:

 

Ко мне подходит рыжий конь

Глазом моргует

Шкура нежная.

 

Мотив был чурбанский, из индийских фильмов.

Дворовый блатняк тоже присутствовал в репертуаре:

 

Она девушка такая,

Она девушка такая,

Я на нём женюсь!

 

Пару раз по обкурке я брал гитару и выдавал класс, но Хизарь заявил, что у меня нет голоса, да и играть я толком не умею, и отобрал гитару, чтобы показать, как надо:

На Ташкентский улица

Город Самарканд

Улица на улица

Очень арават.

 

Когда мой бог и покровитель всё делает вместо меня – командует личным составом, проводит занятия, выходит на связь с батальоном, ездит на доклад к ротному, – не надо ему в этом мешать. Пусть его работает. Когда мой бог и покровитель вместо меня играет на гитаре и импровизирует на тему русского языка – пусть он играет и поет.

– Миша, а ты вот эту песню знаешь? – спрашивал я его в минуту грусти.

Миша знал. Хизарь любую песню знал. Какую ни спросишь. Может, мотив не совсем тот и слова совсем другие, но знал и пел.

С сердечным теплом и искренней любовью смотрел я на своего замкомвзвода и с грустью понимал, что после его неизбежного увольнения в запас, через три месяца все его головняки станут моими головняками.

«Пой, Миша, пой! – хотелось мне кричать. – Пой, никуда не уезжай! До мая...»

 

За орденами

Со следующего после прибытия дня я влился в службу.
На меня была расписана фишка – два часа днем и три часа ночью. Остальные девятнадцать часов в сутках были в моем распоряжении. Рассматривая одни и те же окрестности и регулярное движение груженых ослов и верблюдов по тропе под сопкой, я недоумевал: «Как же так? Духи прямо под носом водят караваны, а пацанам и дела нет!»

Три раза в неделю туда и три раза в неделю обратно прямо под сопкой проходил караван. Ордена на дембельский китель спокойненько прогуливались мимо нас, только руку протяни. К тому же в полку меня воспитали так: «Увидел душмана – загрызи!»

«Был обнаружен с оружием в руках. На предложение сдаться открыл по нам огонь. Был уничтожен ответным огнем», – вот и все объяснения, идите и заполняйте на нас наградные листы.

Караваны, спокойно проходящие под сопкой, не давали мне покоя, и я подбил пацанов, пока Хизарь давит массу после обеда, захватить караван.

Взяли мы караван без шума и пыли.

Брать караваны меня научил мой братуха Аскер еще на первом году службы.

Спустились втроем с сопки и тормознули басмачей. Их четверо, нас трое. У нас на сопке еще двадцать рыл с автоматами и минометами. Куда эти душманы рыпнутся?

Четыре душмана, два верблюда, четыре ишака. Животные навьючены грузом в темных мешках из домотканой материи.

– А что у вас, ребята, в рюкзаках? – я выглядел бы дураком, если бы сейчас мы не нашли оружия.

Дураком я бы выглядел и перед душманами, и перед пацанами, которых сдернул с сопки и которым было приятнее тащиться в теньке, а не бегать с автоматом под солнцем южным без всякой ясной цели.

– Салам, командор, – беззлобно приветствовали нас душманы, показали ладони рук и отошли от животных.

В афганцах мне нравится их спокойный фатализм. Судя по их невозмутимому поведению, рассуждают они примерно так: «Если расстреляют, то расстреляют. Если отпустят, то отпустят. Ни на то, ни на другое решение мы повлиять не можем. И то, и другое – в руках Аллаха. Так чего суетиться и беспокоиться?» Свою жизнь они не ставят ни в копейку.

«А и фартовый же я парень! – мне захотелось кричать от радости и прыгать на одной ножке, когда во вьюках мы обнаружили оружие: одну М16, два АКМа и четыре однозарядных берданки. – В полку за год медаль не выслужил, а не успел прийти на позицию, как сразу же ратный подвиг совершил. Теперь-то уж точно никуда не денутся – медаль мне непременно положена!»

Какой нормальный солдат не хочет прийти домой на дембель с медалью?

На сопке за нашими играми наблюдал фишкарь. Мы крикнули ему, что взяли караван с оружием, пусть дежурный свяжется с батальоном. Фишкарь всё понял верно – найденное оружие он видел своими глазами, благо расстояние было не километр. С сопки в сторону КП батальона взвилась зеленая ракета, и через двадцать минут к нам припылили две бэрээмки разведвзвода. Первым на землю соскочил капитан Востриков и кинулся к нам.

Увидев оружие, сложенное нами на песке, он обрадовался, что не зря сорвался с КП кататься по афганской жаре и собирать на лицо афганскую пыль, но, заметив меня, был разочарован, что подвиг совершил именно я, а не кто-то более достойный. Духов запихали в десантные отделения бэрээмок, и, пользуясь присутствием Вострикова, разведчики внаглую отобрали у нас нашу добычу – ослов и верблюдов, на которых мы уже смотрели как на шашлыки и лангеты. Еще пока Востриков вел с нами беседу и выслушивал доклад, двое разведчиков уцепили поводья и двинули караван в сторону КП батальона.

Не станешь же кричать при энша батальона:

– Стой! Куда? Это наше мясо!

Могёт и «мародерство» пришить.

Наглецы эта разведка. Что в полку, что в батальоне. Как есть наглецы!

– Молодцы, мужики, – похвалил нас Востриков. – Сегодня же вечером комбат подпишет наградные.

Похвала, конечно, приятна. Честно заслуженная медаль примирила меня с утратой свежей верблюжатины, которую у нас из-под носа увели наглые разведчики самым беспардонным образом. Уже не так грустно смотрел я на хвосты и зады уводимых от нас животных.

«Теперь точно домой с медалью поеду!»

Ага. Поехал и приехал!

Этой же ночью началась война.

Позицию стали обстреливать.

Вместо того чтобы, как нормальные люди, спать, отдыхающие смены присоединились к бодрствующей, заняли свои места в окопах и отплевывались из наличного оружия.

Ночной бой. Ни зги не видно. Видны только вспышки выстрелов и нитки трассеров. Приходится отвечать на вспышки, но это не «огонь на поражение», а «огонь куда-то в ту сторону». О прицельной стрельбе речи нет.

На позиции есть единственный НСПУ. Он даже работает, но он бесполезен: обстрел ведут метров с пятисот, и на таком расстоянии прицел ночного видения не дает картинки. Сто, двести метров – четкая черно-зеленая картинка. Триста метров – как через нечищеный аквариум смотришь, а уж полкилометра он не осиливает.

Душманы тоже стреляют не по нам, а в нашу сторону. Большинство пуль пролетает гораздо выше позиции или
вонзается в склон. Если они не самоубийцы или если их не батальон, то на штурм сопки они не пойдут, можно не переживать. Но и полностью исключить такую возможность нельзя.

Осветительные ракеты ежеминутно взлетают с сопки в ту сторону, откуда ведется по нам огонь. Всё равно ни черта никого не видно.

До утра помощи не будет ни от роты, ни с батальона. Запре-
щено приказом командующего Туркестанским военным округом. Обстрел позиции может оказаться провокацией, а настоящая засада с минами и всеми делами устроена по дороге.

Если этот бестолковый обстрел сопки и есть «беспокоящий огонь», то да – мы обеспокоены. Мы не спим. Мы отстреливаемся.

Война шла почти до утра и затихла за полчаса до того, как стало светло. Лучше всех было тем, у кого война совпала с часами фишки. Им всё равно три часа не спать, а так хоть не скучно. Те, у кого война совпала с часами сна, были недовольны – наступало время их заступления на пост, а они не выспались.

За то, что душманы обломали нам сон, я предложил их наказать. Мы взяли еще один караван.

Без оружия.

Чистый.

Барахло одно, которое и отбирать-то стыдно.

Как стемнело, повторилось всё то же самое: батальон спит – мы воюем. Во всём батальоне бодрствуют только дежурные и часовые – у нас на позиции бодрствуют все и ночь напролет слушают, как «пули свистят по степи».

Наутро, как стихла и улеглась война, перед тем как лечь досыпать оставшийся час, пацаны подошли ко мне и очень вежливо, очень доброжелательно и очень убедительно попросили меня не совершать больше подвигов.

– Мы все хотим дожить до дембеля, а ночью нужно спать, – таково было общее мнение.

Я хотел того же, что и все – дожить до дембеля и спать ночью, если не моя смена рубить фишку. Поэтому извинился перед коллективом за свое неправильное поведение:

– Кто ж знал, что оно так будет?

Извинения были приняты, и будущие медали за караван с оружием никто не стал оценивать как жопорванство.

Мой наградной лист был честно подписан командиром первого батальона, но в полку полетел в корзину. Вместо медали мне просили передавать приветы от Паши-террориста. Еще два наградных даже не вышли из батальона. Отказался подписывать замполит. Представленные к награде герои не слыли отличниками политической подготовки, а были, как и я, записными губарями. Военнослужащий, нечетко понимающий политику партии и правительства, не может совершить подвиг. Нарушитель воинской дисциплины не может быть героем. Не верите? Спросите у замполитов.

Не прет мне по службе.

И по духовенству не перло, и по черпачеству не прет.

Рубят мои наградные замполиты. Себя «Красными Звездами» награждать не забывают, а мои скромные медали рубят.

Обидно, но не смертельно. Мне бы живым отсюда уехать и, по возможности, здоровым. А уж с медалью или без медали – вопрос малозначительный.

Вдобавок, моя поджатая губа за отобранную медаль ничто по сравнению с реками слюны и озерами слез, которые выплю-
нул и выплакал капитан Востриков совсем скоро после того, как нас рубанули с наградами.

Есть Бог всё-таки.

Есть.

Капитан Востриков, катаясь со своими любимчиками из первого разведвзвода по окрестностям Шибиргана, тормознул бурубухайку. В кузове бурубухайки мирные душманы везли шесть тяжелых ящиков, запечатанных сургучными печатями с гербом Афганистана.

Не было бы печатей – и делу конец. Взломали бы те ящики, ознакомились с содержимым и дальше – по результатам кантрола.

«Главное в нашем деле – снимать кантролы», – говаривал старшина полкового оркестра старший прапорщик Маловар.

Оружие? Милости просим в плен.

Барахло? Канай себе дальше. Мы только на бакшиш себе возьмем немного.

Но – печати!

Сургучные! Гербовые!

Вдруг в ящиках – секретная документация, которую не то что капитанам – полковникам видеть не положено?

Востриков по рации связался с батальоном, объяснил ситуацию с ящиками и печатями. Батальон связался с обезьяньим КГБ – ХАДом. Объяснил, как проехать к Вострикову. Хадовцы подкатили на двух уазиках, вскарабкались в кузов захваченной душманской машины, сорвали печати и сбили замки.

Без всякой бюрократии и оформления.

В тяжелых ящиках, защищенных от вскрытия сургучными гербовыми печатями, хадовцы обнаружили слитки золота и золотые изделия с драгоценными камнями и без.

Во всех шести ящиках.

На глазах у потрясенного Вострикова и удивленных разведчиков.

На всё это сокровище накинули кошму, чтоб не отсвечивало и не будило зависть.

Сопровождающих душманов скрутили.

Вострикова попросили сопровождать. Капитан Востриков, плюясь и рыдая, двумя бэрээмками сопроводил несметные богатства, которые сам же, добровольно, как честный советский офицер, отдал хадовцам, в их логово в Шибиргане.

Тю-тю.

Слух об этом случае моментально разлетелся по всем позициям батальона. В батальоне над Востриковым не смеялся никто. Многие даже сочувствовали.

По сравнению с этим Обломом мои собственные неувязки с не доходящими до меня правительственными наградами смотрелись такой ерундой, что хотелось смеяться, а не плакать. Чтоб украситься на дембель, я сам себе значок из латуни выпилю. Пусть моя могучая грудь под линялой хэбэшкой до сих пор осталась не украшенной красивой железкой, но это ничто по сравнению с тем анекдотом, который исполнил капитан Востриков с шестью ящиками афганского золота.

Все понимали, что золото было – афганское. По советским учетам нигде не числилось. Что было оно, что не было – для советской власти и Сороковой армии без разницы. Поставил бы Востриков то золото себе на карман – никто бы его за это не поругал: ни особистов, ни прокуроров на три дня пути. Тут живых людей списывают на «боевые потери», а уж какое-то там вшивое золото как-нибудь догадались бы оприходовать и пристроить. С теми же летунами, например, в Союз переправить.

Шибирган. Всё шито-крыто.

И – такой Облом, что о моих медалях как-то даже нескромно переживать.

 

Где я встретил Приказ?

Правильно. На губе. На батальонной.

Кто меня на нее отволок?

Правильно. Августиновский. Псина такая.

Приказом Министра обороны Хизарь становился дембелем, а я и мой призыв – дедами. На самотек праздник пущен не был. В танке заблаговременно поставили брагу и она поспела.

С утра служба неслась бодро и бдительно, без расслабухи. Наши духи тоже были в приподнятом настроении – они становились черпаками и заканчивалось их мрачное духовенство. В ожидании «случайного проверяющего» мы не с самого утра сели отмечать, а перенесли мероприятие на вечер. И вот, когда уже точно никто не приедет, в тот самый час, когда в детских садах будят детей после дневного сна и кормят их полдником, а в Афганистане остается не так много светлого времени до кромешной темноты, мы начали.

И Хизарь произнес тост.

И кружка-дублер прошла два круга, пока он его договорил.

И воспарила над тяготами и лишениями воинской службы душа моя.

И приехал Августиновский, черт его принес!

Пришла беда откуда не ждали. Фишкарь покинул пост, чтобы выпить свою кружку браги за Приказ – и прохлопал вспышку. Всего-то минуты четыре его не было на фишке – и вот, поди ж ты!

Приезжает замполит роты – и мы все тут тепленькие. Бэтэр остановился возле землянки, а у нас на танке поляна накрыта, хоть фотографируй и в дембельский альбом клей: «хорошо сидим».

Что было делать?

Я, как Александр Матросов, полетел на амбразуру.

Чью-то панаму на голову надел, ремень искать не стал – не за нарушение формы одежды меня сейчас отстирывать будут – побежал докладывать без ремня, только некоторые пуговицы на хэбэ застегнул на бегу:

– Товарищ старший лейтенант, за время вашего отсутствия происшествий не случилось. Дежурный сержант Семин.

– Где ваша повязка, товарищ сержант? Где личный состав? Где сержант Хизриев?

Меня торкнуло на смех, захотелось расхохотаться прямо в рожу шакалу и заявить: «А никакой я не дежурный! Я просто к тебе подбежал, чтоб твое внимание отвлечь», – но автопилот выдал уставное:

– Повязка постирана, сохнет. Личный состав занимается по распорядку. Старший сержант Хизриев...

– Здравия желаю, товарищ старший лейтенант, – услышал я за своей спиной голос Хизаря, который подтвердил ранее сказанное мной. – За время вашего отсутствия происшествий не случилось. Старший позиции старший сержант Хизриев.

«Не случилось происшествий, товарищ старший лейтенант. Ехали бы вы отсюда. Пока целы».

Досталось и Хизарю:

– Что за внешний вид, сержант?

– Я – старший сержант, – с достоинством поправил Хизарь.

– Что за внешний вид, я вас спрашиваю? – гнул свою линию замполит. – Стройте личный состав.

Личный состав был умело построен: подвыпившие участники пиршества были растолканы с глаз долой по постам, а в строю оказались не успевшие принять на грудь духи, с сегодняшнего дня – черпаки Советской Армии.

Перед строем стояли трое: поднявший переполох представитель Ставки Верховного Командования старший лейтенант Августиновский, старший позиции Хизарь и я, как самозваный дежурный. Настоящий дежурный смекалисто снял повязку, встал в строй и не отсвечивал – ему ничего хорошего не светило.

Мандавошка, конечно, гад редкий, но не полный дурак и в Афгане служит не первый день. Всё он прекрасно понял: и мои сузившиеся зрачки, и дрожжевой запах изо рта, и расхлябанный внешний вид.

С Хизаря – как с гуся вода. Хизарь – мусульманин. Он брагу не пьет, а дегустирует. И чарс он сегодня еще не долбил – пока косяк ходил по кругу, Хизарь произносил прочувствованный и одному ему понятный тост. А я – вот он, любуйтесь на меня! Стою перед строем и перед замполитом красивый и нарядный. Однопризывники-рядовые расползлись в таком же состоянии по постам и не мельтешат перед глазами, а я тут Зою Космодемьянскую из себя разыгрываю и за это буду повешен фашистами.

Проверив у личного состава – любимое занятие замполитов – нижнее белье на предмет наличия насекомых и общей чистоты, Мандавошка приказал мне садиться на его бэтэр, отвез меня, дедушку сухопутных войск, на КП батальона и сдал на губу.

Дорогие товарищи!

Я всё-всё понимаю. Я не первый год служу и ко всему привык. Я не спорю с рабовладельческим утверждением «солдат – не человек», на котором построена Армия и армейская дисциплина – закрепленное Уставом полное, абсолютное, всеобъемлющее отсутствие возможности возражать вышестоящему начальнику. Я не спорю с этим унижающим мое человеческое достоинство утверждением, потому что за полтора года службы задолбался доказывать обратное и ничего никому не доказал. Принося Присягу, я сам добровольно и без принуждения поклялся «беспрекословно выполнять все воинские уставы и приказы командиров и начальников». Я согласен с тем, что на два года службы я – не человек, а тактическая единица – такое же военное имущество, как танк, БТР или котелок. Социалистическая собственность. Народное достояние, переданное в распоряжение Правительства СССР.

Но, дорогие товарищи.

С народным достоянием, с социалистической собственностью, с военным имуществом надлежит обращаться бережно и аккуратно, использовать его строго по назначению. Оружие подлежит чистке, бережному хранению и строгому учету. Техника подлежит своевременному техническому обслуживанию. Кухонная утварь – мойке и хранению в хлорном растворе. Принося Присягу, я в полном сознании поклялся «всемерно беречь военное и народное имущество» и честное слово – я не топлю печку боеприпасами, не устраиваю поджогов, не швыряюсь продуктами. Я не отступаю от Присяги – берегу военное имущество и использую его строго по назначению: боеприпасами – стреляю, на матрасе – сплю, за столом – принимаю пищу, форму – ношу, штопаю, если порвется, держу ее, по возможности, в чистом состоянии, а то в ней звери заведутся.

Нельзя, понимаете вы, нельзя использовать военное имущество не по назначению. Это глупо, расточительно и преступно.

Это не наши методы. Не советские.

Это зверство и фашизм.

Измотай солдата в марш-бросках. Задолби его нормативами. Замори его в нарядах и караулах, чтоб он света белого не видел, подлец эдакий.

Но – по Уставу. И – строго по назначению.

Батальонная губа представляла из себя бочку. В батальоне так и говорили: не «посадить на губу», а «посадить в Бочку».

Не обыкновенную бочку, а большую, кубов на двадцать металлическую цистерну, побуревшую от солнца, лежавшую на земле возле склада ГСМ. Внутри этой цистерны был насыпан гравий и можно было стоять, чуть пригнувшись, в полный рост, а от торца до торца было пять строевых шагов. Один торец был срезан электросваркой, и образовавшуюся дыру закрыли железной решеткой с дверкой. Дверка запиралась на навесной китайский замок. Через решетку внутрь Бочки можно было передавать что угодно, но выйти наружу из Бочки было нельзя, не сломав замка. По взлому замков я – старый специалист, но куда я пойду, сломав замок?

В роту?

Меня там ждут. С распростертыми.

По КП батальона шариться?

Без ремня и звездочки на панаме любой шакал поймет, что я губарь, отлынивающий от работы. Могут стукнуть комбату. Тогда за мою наглость комбат вместо трех суток еще пять накинет. Хоть настежь эту дверь распахни, а из Бочки мне хода нет. Да и не знаю я никого из пацанов на КП. Не успел познакомиться.

Совершенно мирного вида старший прапорщик – начгуб привел меня к этой бочке, завел в нее и запер за мной дверцу. Без ненужной бюрократии и издевательства: «Ваши вопросы, жалобы, заявления, товарищ арестованный?»

Итак, Бочка.

Под ногами гравий, которого навалом в пересохших руслах. От решетки до другой стены метра четыре. Можно стоять. Но лучше этого не делать, потому что от стенок Бочки идет жар и вся Бочка являет собой раскаленную духовку. Можно поймать тепловой удар в голову. В сентябре полтинника, конечно, уже нет, но сорок градусов в тени, если не больше, и темное, бурое железо бочки притягивает к себе солнце и накаляется нещадно. Внутри бочки не сорок, а все восемьдесят градусов и никакого, самого легкого, сквознячка.

Летом Бочка накаляется от солнца и внутри нее жар и одуряющая духота.

Зимой при минус пяти Бочка накаляется от мороза и холод железа прожигает через бушлат и ватные штаны. Почки можно оставить примерзшими к металлу. Зимой в Бочке губари беспрестанно приседают и отжимаются, чтобы согреться, и выматываются совершенно.

В Бочке я был один. Я снял с себя хэбэшку, постелил ее на гравий возле двери и, положив под голову панаму, улегся головой к решетке ловить редкие и слабые потоки свежего воздуха.

Знаете, кто я теперь? Я теперь йог.

Только не индийский, а афганский.

Индийские йоги жрут стекло и спят на гвоздях, а я валяюсь на колючем гравии и жрать мне не приносят. Лечебное голодание.

Полковая губа, конечно, тоже не крем-брюле, но там хоть полы бетонные, ровные, не колют спину. На этом гравии хрен заснешь.

А чего мне?

Я выпил, курнул. Мне – зашибись!

Не надо ночью вставать на фишку. Не надо нести службу. Нет никаких замполитов и прочих шакалов.

Мало-помалу колкий гравий перестал меня отвлекать, и я замкнул на массу.

 

Ужин проходил в полной темноте вокруг, наступившей, как всегда, без долгого заката: раз – и стало темно. Хорошо, что на КП батальона было электричество из смежного городка совспецов – в столовой горел свет. Солдаты и офицеры КП батальона питались в двух вагончиках, имеющих общую кухню – обыкновенный армейский ПХД на колесах. Пункт хозяйственного довольствия. Полевая кухня на форсунках.

Начгуб отпер решетку и привел меня в этот вагончик: прием пищи вещь святая даже для губарей.

– Помоешь бачки и приберешься тут, – кинул он мне на прощанье.

Ага. Щаззз!

– Кому надо, тот пусть и моет, – не отрывая лицо
от тарелки, но достаточно громко, чтобы меня услышали, огрызнулся я.

– Ты чё, борзый, что ли? – начгуб передумал уходить и открыл дебаты.

– Ну, борзый и чё? – как можно более развязней подтвердил я предположение старшего прапорщика о моей персоне.

– Добавлю сутки.

– Хоть три.

О том, что начгуб имеет право добавлять одни сутки к сроку ареста, я знал. А вот больше – шалишь.

– Марш в Бочку, умник!

– Устав дает мне двадцать минут на прием пищи. Засекайте время.

Почему я не люблю гауптвахту? Потому, что на ней скучно. Сидишь и от подъема до отбоя ничего не делаешь. Если выведут на работу, то достанется самая грязная работа – помойка, туалеты или укладка дерна.

Почему я не боюсь гауптвахты? Какая мне разница:
стоять с карабином в красивой офицерской форме на Посту номер один возле Мавзолея на Красной площади или валяться в запачканном хэбэ на гравии за решеткой Бочки?

Ни из Бочки, ни от Мавзолея Родина меня домой не отпустит ни на день, ни на час раньше срока! Сегодня – 26 сентября 1986 года. Это значит, что день в день, ровно 26 марта 1987 года, Министр обороны СССР подпишет мой Дембельский Приказ и через полтора месяца начнутся отправки сержантского состава в Союз. Ни часом раньше!

Так что мне глубоко плевать с самой высокой пограничной вышки – где именно моя Родина определит мне обретаться эти два года.

Утром за мной заехал Мифтахов и забрал меня в роту.

Привет губе, начгубу и «суткам сверху» – в батальоне службу тащить некому, везде недокомплект личного состава.

По пути от Бочки до бэтэра, до того, как тот взревел движками и заглушил разговор, Зульфар сказал мне очень справедливые и потому горькие для меня слова, которые я пережевывал до конца службы:

– Я думал, ты толковый сержант, – очень спокойно, как учитель после проверки домашнего задания, определил ротный мою сущность. – Вон, караван взял. Наградные на тебя отправили. Из полка о тебе отзывы хорошие. Тебе через месяц становиться замкомвзводом после Хизриева, а ты оказался залетчик. В полку – Паша-террорист, в роте – Мандавошка. Ты мимо ни одного замполита пройти не можешь, не зацепившись. Когда же ты, наконец, поймешь, что есть командиры и есть замполиты?

Больно и стыдно было мне слышать про себя такие вещи.

Всё – так. Всё – правда. Залетчик и есть. Или, как называет меня мой друг капитан Скубиев, «идиёт».

Что мне было ответить?

В царской армии нижний чин на такое по-человечески грустное признание офицера отвечал: «Так точно, вашскородие. Дурак!»

– Простите меня, товарищ капитан, – попросил я.

Как далеко мы ушли от царской армии.

 

Дембель Хизаря

Не только от доброты душевной забирал меня ротный с губы до срока и не в связи с необходимостью службы. Со вчерашнего дня в роте появились дембеля.

Если в Советской Армии дембеля – это ненужный балласт, который безболезненно заменяется молодым пополнением, рекрутированным военкоматами СССР, и путается под ногами командиров примерно месяц после Приказа, то в Афгане дембеля – непроходящая зубная боль офицерского состава. Приказ подписан 26 сентября, сержантов будут отправлять в Союз в ноябре, а последние дембеля-рядовые уйдут по этому приказу только в середине февраля. Поэтому не месяц, как во всех Вооруженных Силах, а пять месяцев во всех ротах ОКСВА будут обретаться никому не нужные, забившие на все приказы гражданские люди, одним своим видом подрывающие воинскую дисциплину и расхолаживающие остальной личный состав. При существующей системе замены солдат и офицеров, когда увольняют в запас только после того, как в роту приходит живой заменщик, в году остается неполных три месяца, когда в полку вообще нет дембелей.

Воинская дисциплина, и без того далекая от муштры учебных подразделений Советской Армии, после Приказа начинает плавно опускаться по всему Афгану, и к февралю, а если уходит весенний призыв, то к августу – достигает своей нижней точки полного отрицания любых приказов и распоряжений. Явление это необоримо, как смена времен года.

С сегодняшнего дня Мифтахов предусмотрительно и мудро стал собирать дембелей вверенной ему первой роты на КП роты. Ничего хорошего дембелям такая ротация не сулила, потому что на третьем году службы, вместо того чтобы валяться целыми днями на кроватях и доводить свои парадки до немыслимого совершенства, лениво посылая взводного ко всем чертям на глазах восхищенного личного состава, им предстояло следующие четыре месяца брать автомат на ремень и тащить службу, как на первом и на втором году. Последний месяц своей долгой службы дембеля первой роты по заведенной старшим лейтенантом Августиновским традиции проводили в Бочке. Бочка в эти дни превращалась в «Комнату для отъезжающих в СССР».

С Высоты 525 ротный перевел на КП трех дембелей – однопризывников Хизаря. Самого Хизаря оставил, так как Колпак был в отпуске, а на лейтенанта Рочкована оставлять такую важную и отдаленную позицию было рискованно. Таким образом, Хизарь остался командовать Высотой. Меня он к командованию не привлекал, а я командовать не рвался, понимая, что последние полгода службы станут для меня самыми тяжелыми месяцами – хочешь не хочешь, а ответственность за жизни тридцати человек Колпак будет делить со мной, как своим заместителем.

Легко ли командовать мотострелковым взводом?

Нет, не легко. Научиться в домино или нарды играть много легче. Но если год прослужить в пехоте, изо дня в день получать и выполнять одни и те же приказы с одним и тем же оружием на одной и той же технике с одним и тем же личным составом – можно привыкнуть и понять, как командовать взводом.

Взводом проще всего командовать голосом и личным примером.

Полком – командуют из штаба.

Взводом – непосредственно.

Третьим взводом первой роты и всей Высотой вместе с приданными танкистами и минометчиками командует Хизарь и жестко держит всех в своем волосатом кулаке. Меня, как своего заменщика, Хизарь не трогает, но остальные ходят перед ним на цирлах.

Мне это не нравится. Мне странно видеть, как деды летят выполнять распоряжения дембеля. Дембель вообще никем командовать не должен. Он – гражданский человек. Дожил до дембеля – отойди в сторону, не лезь в дела роты. Но Хизарю нравится командовать, а потому все мечутся, исполняя его команды. Через месяц Хизарь вернется к себе в аул и будет командовать домашней козой или коровой, если они есть в семье. В родном ауле Хизаря никто за командира не признает. Вот и старается он как можно сильнее натешить душу послед-
ними неделями командования.

Противно смотреть. Дело не в том, что он плохо командует или приказывает стирать себе носки. Командует он как надо, толково. И носки себе стирать никого не заставляет из молодых.

Дело в том, что он – командует!!!

Командует, в нарушение воинских традиций, будучи гражданским человеком.

А взвод тяготится его командованием, но исполняет по привычке, укоренившейся в дедах взвода за год с лишним службы с Хизарем. Когда деды пришли во взвод духами, Хизарь был черпак и сержант. Год с лишним деды исполняли его приказы будучи духами, а потом черпаками. Сейчас стали дедами и продолжают гнуться под Хизаря.

Духам без разницы под кого гнуться, но они видят, что деды чмошничают, и запомнят это за дедами, после того как Хизарь уйдет на дембель. Через полгода, когда я стану дембелем, эти духи станут черпаками и будут помнить за моим призывом пресмыкание перед одним-единственным человеком.

Я – не пресмыкаюсь, но я не отделяю себя от моего призыва. И меня от моего призыва никто не отделяет и не отделит. Если сегодня взвод ползает на брюхе по команде Хизаря, а я в это время сижу в курилке под масксетью с сигаретой и чаем и наблюдаю, как старший позиции проводит тактические занятия, то через полгода будет считаться, что и я вместе со своим призывом ползал перед Хизарем на брюхе. Сегодняшние духи, через полгода став черпаками, «вспомнят» это моему призыву именно так. То, что я не летаю по командам Хизаря, идет мне в минус, потому что я вроде как противопоставляю себя своему призыву. Но если им, дедам, нравится летать, не могу же я летать вместе с ними? Если они рядом с Хизарем себя дедами не считают, то я что при Хизаре, что без Хизаря, что во втором батальоне, что в первом, что на Луне, что под водой отношу себя к дедовскому сословию, требую и добиваюсь для себя привилегированного положения в войсках.

Кроме того, есть одно обстоятельство, о котором не принято говорить вслух, но которое понимается всеми.

Я родом из второго батальона. Второй батальон – воюющий. Первый – охраняющий. Я – воевал. На Высоте нет ни одного человека, который бы воевал. Стоять с автоматом на посту и ходить с этим же автоматом в горы – две большие разницы. Поэтому равных мне на Высоте нет. Я не лучше и не хуже пацанов, но я – воевал, а они – нет. Любой из них, при случае, затыкается вопросом:

– Ты чё? До хрена в жизни повидал?

Никто из них ничего не видал, кроме Шибиргана, и не был нигде дальше пяти километров от сопки. А я объехал весь Север от Ирана до Пакистана, и на этот отсекающий вопрос даю отбривающий ответ:

– На три твоих чмошных жизни хватит.

Так что я – дедушка сухопутных войск и ветеран Афганистана. Прошу учесть и уважать.

Если кому-то нравится летать, то запретить им этого я не могу. Я свое черпачество подтверждал кулаками. Если деды Высоты продолжают отлетывать, значит, не сумели подтвердить, что они не духи.

Радость после прибытия на Высоту свежего человека постепенно стала сменяться напряжением, которое я создавал.

Хизарь – командует.

Взвод – летает.

Я – тащусь.

На пост?

Пожалуйста! Встану.

Мне не в лом свои часы отстоять.

А вот в эти глупости вроде зарядки и наведения порядка вы меня не вмешивайте. Это не мое. Мне не положено.

Деды тоже хотят тащиться, но шугаются авторитета Хизаря. Хизарь возрастом старше ротного и выглядит как взрослый мужик. Поэтому по команде «выходи строиться на зарядку!» они выходят строиться, а я продолжаю, как и положено деду, валяться на своей кровати и ловлю завистливо-укоризненные взгляды однопризывников.

– Чистка оружия!

Все разбирают свои автоматы – я иду курить на танк. Свой автомат я почистил полчаса назад самостоятельно, без всякой команды. Что мне теперь? Чистить чистый автомат, чтобы «не отрываться от коллектива»?!

Что мне делать – я не знаю.

Гнуться под Хизаря вместе со всеми не буду. Я под Полтаву не гнулся, а Полтава был достойный дед, «За отвагу» имел.

Но напряжение во взводе – растет. И причина напряжения – я.

Я – не со всеми. Я – «не как все».

И это все видят. Это всех раздражает и унижает. Хотя я никого ничем не унизил.

Свободный человек одним своим существованием унижает холуев.

Что-то должно произойти, потому что коллектив нельзя долго держать в напряжении.

 

Разрядка произошла.

Так, как никто не ожидал.

Не я разливал керосин, но я был спичкой, о которую чиркнули коробком.

Утро обычного дня. Никто не спит. Фишкари – на постах. Остальные позавтракали и занимаются по распорядку. Хизарь командует:

– Приготовиться к политзанятиям.

Я подумал, что прикол такой. Уж кому-кому, но не Хизарю – «птица счастья завтравашнего дня» – лекции читать. Пусть сперва по-русски выучится разговаривать. Политзанятия – настолько деликатная штука, что даже командиры не берутся их проводить. Только замполиты. А тут не офицер, а нечисто говорящий по-русски старший сержант возьмется разъяснять мне политику партии и правительства, о которой сам не имеет никакого представления.

Все на полном серьезе повытаскивали конспекты и приготовились записывать излияния Хизаря. Ей-богу, даже в армии есть предел абсурду. Чтобы не присутствовать при этой клоунаде, я двинулся на выход.

– Вас это тоже касается, товарищ сержант, – остановил меня Хизарь.

– Что «касается»? – я повернулся.

– Присутствие на политзанятиях.

Несколько секунд я щелкал тумблерами в своей голове, пытаясь понять: серьезно он или шутит?

– Возьмите ваш конспект и записывайте, – Хизарь обращался ко мне по уставу, на «вы».

Я попытался обратить в шутку «занятие», которое решил устроить Хизарь:

– Да ладно тебе, Миш. Проводи с рядовыми. С сержант-
ским составом замполит отдельно проведет.

Хизарь повысил голос:

– Я вам не Миша. Я для вас сейчас – старший сержант. Я – старше вас по званию и являюсь старшим позиции. Вы обязаны мне подчиняться.

«Ах, вот куда тебя понесло? Старший сержант ты. Лычками своими вздумал козырять?»

На заднем фоне замаячил Рочкован, перепуганный шумом в спальном помещении пехоты. Меня взорвало. Хизарь сам себя из моего покровителя превратил в моих глазах в ничтожество.

«Ну, лови оборотку», – приговорил я его.

– Товарищ старший сержант, – при необходимости я легко перехожу на язык Устава, который знаю в гораздо больших объемах и гораздо крепче, чем те военнослужащие, для которых русский язык не является родным, – вы заканчивали учебное подразделение. Вы служите дольше меня. Вам лучше меня должно быть известно, что на проведение любого занятия в Советской Армии требуется утвержденный командиром роты план-конспект. А на проведение с личным составом занятий по политической подготовке требуется план-конспект, утвержденный замполитом батальона. Прошу вас предъявить мне этот план-конспект, чтобы я мог уяснить тему занятия, основные тезисы, которые вы собираетесь нам раскрыть, и удостовериться, что эти тезисы совпадают с материалами очередного, двадцать шестого Съезда КПСС и установками Главного политического управления.

Хизарь клацнул зубами.

Плана-конспекта у него не было. Он не умел таковой составлять. И к замполиту батальона он с несуразными вопросами не подходил.

Все притихли и ждали развязки. Авторитет Хизаря треснул. Ему посмели возразить. Впервые.

Либо я сейчас доломаю авторитет Хизаря, либо Хизарь доломает меня. Обратного хода нет.

– Выходи строиться без оружия! – подал он команду для всех и для меня особо: – Вас, товарищ сержант, тоже касается. Построение через минуту возле землянки по форме номер четыре.

«Форма номер четыре» – это обыкновенная повседневная форма. Хэбэ, ремень, панама, полусапожки. В таком виде полк встает на развод и другие построения.

«Может, Хизарь понял, что задвинул лишнего, и хочет смягчить обстановку переменой занятий?» – с удивлением думал я, готовый к тому, что сейчас мне придется с Хизарем идти в рукопашную до полной победы.

Я был готов к драке с Хизарем. Хизарю – под тридцатник. Мне – девятнадцать. Он намного мощнее меня. Борец, как большинство его земляков с Северного Кавказа. Если он меня сграбастает, то, пожалуй, переломает мне все ребра своими могучими волосатыми ручищами. На этом преимущества Хизаря заканчивались вместе с его шансами на победу.

Я – моложе и раз в пятьдесят выносливее Хизаря. В горах я доходил до такой степени усталости, какая им явно не изведана. Я знаю, что могу выдержать любую нагрузку, даже такую, когда темнеет в глазах и отключается память. По духовенству меня били в день не менее двух раз, и я не боюсь боли и вида крови. Я сломаю этого Хизаря. Мне нужно его сломать. Мне – оставаться замкомвзводом после него, и я должен показать моему взводу, что я могу сделать с живым человеком.

Ничего сложного: сначала изматываю, потом добиваю. Физподготовка у меня за полтора года службы в пехоте не как у новобранца. Я пережил войну, переживу и Хизаря.

Через десять минут Хизарь должен лежать в пыли и выть от боли и унижения. Я его приговорил.

Не воля к власти и не любовь к кровопролитию придавали мне духу. Не врожденная кровожадность. Я в армию призывался из интеллигентной семьи. Человека не мог по лицу ударить: как можно, ему же будет больно?!

Воля!

Вот что мне давало сил.

Сопка, на которой стояла Высота 525 – это Воля, связанная с государством только через радиостанцию в короткие минуты выхода на связь с ротой или батальоном. Ни прокуроров, ни особистов, ни трибунала и вообще никакой совет-
ской власти. Есть один шакал – лейтенант Рочкован – да и то какой-то зашуганный.

Мне тут никто не поможет, если я не помогу себе сам. За меня тут никто не ответит, если я сам за себя постоять не сумею.

Это – Воля!

Умение самому, без земляков, без оружия, без звезд и лычек ставить себя.

Боялся ли я Хизаря? Шутите?

Меня полтора года натаскивали на таких Хизарей, и я умею их брать за жабры.

Сегодня у нас поменяется замкомвзвод. Хизарь свое получит.

Я сказал.

 

Напрасно я себя распалял и готовил к бою.

У Хизаря были другие планы на это утро. Хизарь умел предугадывать свое будущее. Всё он прекрасно понял – кто кому навешает, если дойдет до кулаков. И то, что я его не пожалею – тоже по глазам прочел верно.

– Взвод, становись, – скомандовал он. – Сержант Семин, встаньте в строй.

«Ну, ладно, встанем, – не стал я артачиться. – Разговор не окончен. Не договорим днем – ночь длинная».

С учебки, с первых своих шагов в армии слышал я это – «ночь длинная».

Бардак в расположении? Ночь длинная. Наводим порядок за счет сна, если днем не успеваем следить за чистотой.

Прохлопал панаму или ремень? Ночь длинная. Рожай себе всё, что хочешь и где хочешь, но чтоб утром в строю был одет по форме.

Солдат борзеет в строю? Ночь длинная. Будем воспитывать коллективом. Проведем индивидуальную разъяснительную работу с тем солдатом.

За месяцем месяц и я научился решать неразрешимые
вопросы по ночам, после отбоя.

«Ночь длинная, Хизарь!»

– Взвод! – Хизарь встал перед строем. – Кросс три километра. До афганской крепости и обратно. Скажите спасибо сержанту Семину. На старт!

«Ага», – мне стало смешно от такой детской попытки натравить на меня коллектив. В учебке я это по сто раз на дню видел: как сержанты нас натравливали всем взводом на одного, а потом на другого и тоже всем взводом. С учебки не люблю и презираю любые «коллективы», но уроки усвоил.

Коллектив – это стадо, которое управляется не умом, а эмоциями. Умеешь дирижировать эмоциями – умеешь управлять коллективом. Несложно.

Смотрите, как я на счет «раз-два» разверну коллектив против Хизаря.

– Товарищ старший сержант, – подал я голос из строя, – если вы проводите занятие с личным составом, будьте любезны встать на правый фланг и бежать вместе со всеми.

– Я сержант! Мне не положено!

– Я тоже сержант. И тоже побегу. После вас.

– Я заканчивал учебку! Я свои лычки потом и кровью заслужил!

– Я тоже сержант и тоже после учебки. Про пролитую вами в Афгане кровь вы, товарищ старший сержант, будете своим землякам дома рассказывать. Мне – не надо. Вы полтора года с этой сопки не слезали и не стыдитесь говорить про пролитую кровь, когда в полку вместо вас другие пацаны гибнут. Вы не были ни на одной операции, чтобы со мной на равных разговаривать. В моем присутствии вам, тащ старший сержант, надлежит только молчать и слушать, слушать и молчать. Извольте встать на правый фланг, товарищ старший сержант, и бежать вместе со всеми.

Хизарь бы не добежал. Песок и щебень под ногами. Ноги вязнут. Привычка нужна к таким кроссам.

Поздновато служить в пехоте в тридцать лет. Возраст не тот.

Если бы у него и не разорвалась печень после трех километров кросса по песку, то он бы прибежал на финиш намного позже самого дохлого духа во взводе.

Это было понятно и мне, и Хизарю, и взводу.

– Взвод, марш! – рявкнул Хизарь.

– Взвод, на месте, – скомандовал я.

Бежать не хотел никто. Пусть солнце еще не взошло в зенит, но за тридцать в тени уже было. Бежать предстояло не «лишний раз», а «по прихоти упертого дембеля». В строю стояли только деды и черпаки, и бежать, будто они не рассудительные старослужащие, а безотказные глупые духи, было позорно и чмошно для их срока службы.

Взвод дернулся, несколько человек сделали полшага и запнулись. Строй остался стоять на месте.

– Взвод, вперед, – рычал Хизарь.

– Встаньте на правый фланг, товарищ старший сержант, – настаивал я, – и мы сбегаем все вместе.

Хизарь глядел на лица, пытался найти поддержку, но не увидел ничего утешительного. Ради того, чтобы он остался при прежней власти, бежать не хотел никто. Поддержки во взводе у Хизаря не было. Его боялись, но не любили.

Не добившись выполнения команды, Хизарь махнул рукой и повалил в землянку.

Бой был окончен.

Теперь необходимо было разжаловать Хизаря. Думаете, я рвусь к власти? Ха-ха!

Я еще не сошел с ума и не враг самому себе.

Мне в сто раз проще взять автомат и выполнить всё, что мне прикажут, чем самому кем-то командовать. Какой дурак станет добровольно, без приказа брать на себя лишнюю ответственность?

Мне нужно было свалить Хизаря с замкомвзвода, но занимать его место я не торопился.

– Взвод, – я вышел из строя на середину, как и положено сержанту, – с этой минуты старший сержант Хизриев не командует взводом. Кто будет выполнять его команды – тот чмо. Миша Хизриев – дембель Советской Армии и граждан-
ский человек. Всё уважение, которое ему положено по сроку службы – должно ему оказываться. Но взводом он не командует. Вопросы?

– А кто тогда командует? Ты, что ли?

Ну, дети, ей-богу, дети.

«Та нэма дурных», – как сказал бы Рыжий.

– Поясняю для непонятливых. На позиции есть целый шакал. Лейтенант Рочкован. Пусть он – не пехота, а минометчик, но он старше Хизаря по званию. Пусть он и командует. Пусть выходит на связь и ездит на доклад к нашему ротному.

Мысль понравилась, и мне оставалось поставить точку.

– Вольно, разойдись.

Я вместе со всеми спустился в землянку и постучался в каморку офицеров:

– Товарищ лейтенант, разрешите войти?

– Да-да, – отозвался испуганный Рочкован, – в чем дело, Семин?

– Товарищ лейтенант, пойдем, покурим на воздух, – предложил я.

Когда мы вышли из землянки и остались один на один, я довел до шакала суть текущего момента.

– Товарищ лейтенант, мы тут с пацанами решили, что нехорошо, если позицией командует сержант, когда на позиции есть офицер. Вы, товарищ лейтенант, единственный офицер и старший по званию. Принимайте, пожалуйста, командование. Старший сержант Хизриев с сегодняшнего дня командовать не будет. Разрешите быть свободным?

Я хотел уйти. Только что я пережил несколько очень неприятных минут – буром поперев на Хизаря. Я без шуток готовился расстаться с жизнью. Хизарь – не пацан и не этот желтоперый цыпленок Рочкован, чтобы с ним можно было вот так запросто. Хизарь – боец. Вот только этот боец малость лишнего мне задвинул. Не по заслугам.

Меня трясло.

– А как же я буду командовать, товарищ сержант? – остановил меня Рочкован.

Я осмотрел летеху. Не шакал он. Не офицер – заготовка под офицера. Дам ему сейчас по лбу – всю жизнь солдата бояться будет. Что тут «командовать»? Тридцать человек – не дивизия.

– Командуйте спокойно, тащ лейтенант, – успокоил я летеху. – Пехота вас поддержит. Если какие вопросы – обращайтесь к нашему призыву.

 

Когда я говорю «коллектив», «стадо» – это не означает, что я «пастух» или я «вне коллектива». Я точно такой же, как и остальные. У меня тоже нет своей башки на плечах, как нет ее ни у кого в полку. У кого есть голова на плечах и он хочет ее сохранить – тот плюет Родине прямо в лицо и не идет служить в армию.

Я не рассуждаю про себя: «я сказал», «я решил», «я сделал», но – «пацаны говорят», «наш призыв решил», «мы сделали».

Не я. Не лично. Пацаны, призыв, мы.

Я – один из. Не единоличник, не индивид.

Полтора года прожив внутри мужского коллектива и будучи частицей этого коллектива, я так и не понял, что такое коллектив и по каким законам он движется и как развиваются отношения внутри него. Да что я? Я – сержант и мой номер шестнадцатый. Готов спорить на что угодно: ни один командир с числом подчиненных больше четырех человек не может поручиться, что именно выкинет вверенный ему коллектив через полчаса!

Муравьи, не оглядываясь друг на друга, строят муравейник и набивают его жратвой.

Пчелы без слов таскают мед в свой улей.

Каждая клетка коллектива на своем месте согласованно работает на общее дело.

Люди, складываясь в коллектив, образуют новый тонкий, чуткий и непредсказуемый организм.

Пацанам про Хизаря я сказал только то, что сказал: попросил не выполнять его команды и выдвинул на его место лейтенанта Рочкована. Гнобить Хизаря я не призывал.

Никто ни с кем ни о чем не сговаривался. Просто Хизарь надоел всем, надоел давно, надоел сильно, до неприятия. Его не стали бить. Его не стали гнобить. Его стали игнорировать. Все тридцать человек.

Просыпается Хизарь по подъему. Здоровается с нами. Ему никто не отвечает. Все, кроме уборщика, выходят из землянки.

Время завтрака. Первыми кушают старослужащие пехоты. Последним из нас, как всегда, заходит Хизарь, садится за стол на свое место. Девять человек кидают ложки, молча выходят из землянки-столовой.

Стоят трое, разговаривают, курят. Подходит Хизарь, хочет вступить в разговор:

– А вот у нас в учебке случай был...

Трое куривших молча расходятся в разные стороны и находят себе дела.

В обед Хизарь снова пытается сесть за один стол с дедами. Наш призыв снова кидает ложки на стол и выходит из-за стола. Мы поедим позже, после минометчиков и после младшего призыва.

На ужин Хизарь идет с младшим призывом, но и черпаки не желают сидеть с ним за одним столом.

Пацаны вечером собрались на танке, чтобы перед сном выпить по кружечке браги. Достали из башни термос, откинули крышку. Подходит Хизарь.

Пацаны соскакивают с танка и идут на БТР или в землянку, оставляя Хизарю термос, брагу, кружку и целый железный танк впридачу.

Когда Хизарь в землянке, все выходят на воздух. В землянку возвращаются только спать.

Смотреть на это было страшно.

Человек находится среди людей, но не с ними. Сам по себе. Одинокий волк на льдине.

«Отвернулся коллектив» – это страшнее, чем когда тебя бьют всем коллективом. Не с кем поговорить, некому рассказать, некого послушать, некому оставить покурить.

С тобой никто не разговаривает.

Тебя никто ни о чем не просит.

Тебя – нет.

Тебя не гнобят, тебя не гонят, но тебя нет.

Ни для кого.

День за днем люди ведут себя так, будто тебя не существует.

На дальней глухой афганской позиции, где пять обитаемых континентов планеты Земля и пять миллиардов человечества для тебя представлены тремя десятками насквозь изученных и надоевших рож – тебе не с кем перекинуться словом!

Это действительно страшно: ты остался вне человечества.

Хизарь попробовал подсунуться со своими разговорами к Рочковану, но скорее напугал летеху, только что с нашей помощью избавленного от деспотизма кавказца.

Хизарь выкинул фортель. Он попросил Мифтахова перевести его на КП роты дежурным. Ни один нормальный старослужащий не мечтает служить на КП, где, кроме ротного, обретается замполит.

Зульфар специально собирал под свою руку ротных дембелей, и старший сержант Хизриев со своим опытом и авторитетом был бы очень ему полезен на КП. Но ротный за долгие месяцы службы отлично понял, что за человек старший сержант Хизриев, и понял, что произошло между ним и коллективом Высоты 525.

Четыре раза просился Хизарь на КП. Четыре раза Зульфар ему отказывал.

Через три недели после Приказа Хизарь начал разговаривать сам с собой.

Потом у него начал меняться взгляд. Глаза сделались беспокойными, не могли остановиться на чем-то одном и перебегали с предмета на предмет.

Еще дней через десять Хизарь начал играть в прятки: накроется на своей постели одеялом и кричит оттуда:

– Ку-ку!

Или накинет на голову одеяло, выбежит из землянки и машет руками, изображая приведение.

Мы стали подозревать, что Хизарь поехал по жизни.

Дежурные стали чаще бывать в землянке, присматривая, как бы Хизарь не потянулся к пирамиде с автоматами. Как один из лучших сержантов первого батальона Хизарь уволился с первой партией, сразу же после октябрьских праздников. Но за полтора месяца своей волчьей жизни на Высоте заметно повредился в рассудке.

Сидит себе где-нибудь, свесив ноги с бэтэра. Смотрит вниз, на долину Аксай. Смотрит вдаль, на горы. Смотрит, как передвигается солнце по чистому синему небу. Сам себе истории рассказывает. Сам себе песни напевает. Сам себя веселит и развлекает.

Тихий.

Безобидный.

Я отвозил его на КП батальона на вертушку и видел, какое сильное удивление вызвал Хизарь у однопризывников-дембелей с других позиций своим тихим нравом и кротким видом.

Если вдуматься, старший сержант Хизриев не был плохим человеком. Он не заставлял молодых стирать себе трусы и носки. Он ничего не требовал лично для себя, кроме уважения и беспрекословного послушания. Он не был заносчив или хвастлив. Он не был болтуном. Сержантскую службу он знал досконально и не терпел расхлябанности. Он был старше нас всех, даже старше ротного, но разве это такая большая беда?

Просто он очень любил власть и властвовать.

Было видно, что он упивается властью, что ему приятно приказывать.

Он боготворил свои лычки, дававшие ему эту власть над подчиненными.

Он прогнул под себя двух шакалов, чтобы продолжать упиваться властью.

Он любил власть – и не смог ее удержать.

Печальна судьба свергнутых тиранов.

Мы не грустили о нем, а если вспоминали, то всегда со смехом.

 

Рутина

Распочухав про падение своего любимца Хизаря, на Высоту зачастил старший лейтенант Августиновский. Чуть ли не через день к нам стал ездить, других дел себе не находил. Приедет – и давай своей крысиной мордочкой грязь искать. Ходит по позиции, недостатки выявляет.

Он маньяк, этот Августиновский. Как и Паша-террорист. Свинья грязи везде найдет, а Мандавошка – перхоть.

Для того, чтобы найти «недостатки» на Высоте 525, не обязательно покидать КП. Можно даже с кровати не вставать и выявлять их дистанционно.

Устав внутренней службы утвержден Указом Президиума Верховного Совета Союза ССР 30 июля 1975 года.

В ХХ веке.

А мы живем – в четырнадцатом!

Открывай Устав и находи «недостатки».

Я – умнее Мандавошки. Я бы поленился по жаре на Высоту ездить. Я бы после обеда прилег с умной книжкой в неброском серо-голубом переплете «Устав внутренней службы» и все недостатки тут же и увидел. Прямо по писаному: нет того, нет сего и вообще всё не по Уставу.

– Кто тут старший? А ну, ходи сюда!

А этот Мандавошка полчаса походит по позиции, недостатки выявит, обороноспособность укрепит и с собой кого-нибудь обязательно увезет. А то и двоих.

В батальон.

На губу.

Фишка у нас расписана на всех. Исходя из количества людей в строю.

Если кто-то парится в Бочке, значит, в его смену стоит кто-то другой. Пост без часового не оставишь. Во-первых, не положено, во-вторых, самим страшно.

Чаще всего Мандавошка забирал дежурного.

А кого еще? Кто во всех бедах виноват? Конечно, дежурный. Это же он бардак развел вместо того, чтобы казарму построить и окошки проделать.

Дежурных было трое – два сержанта-минометчика и командир третьего отделения пехоты. Они заступали сутки через двое. Когда Мандавошка посадил на губу первого дежурного, их осталось двое. Один спит, второй дежурит. После того, как на губу отправился второй дежурный, возникла пробоина в графике – через сутки дежурить стало некому.

Ладно, я – сержант. Могу заменить дежурного. Не сложно в определенное время подавать одни и те же команды. Но мне на два часа днем на фишку! Следовательно, пусть меня на эти два часа кто-нибудь подменит. Не могу же я одновременно и дежурить, и на посту стоять!

А ночью как быть? Ночью мне три часа фишку рубить. Допустим, меня освободят от фишки, чтобы я только дежурил. Но тогда мне не спать всю ночь, всю ночь менять посты и патрули, а сон у меня будет днем. А днем мне на фишку.

Мы объяснили Рочковану, что два сержанта и двое рядовых на губе – это перебор. Четыре губаря для целой роты – это много, а для взвода – смертельно. Мы от душманов не несем столько потерь, сколько от замполита.

Рочкован доложил Зульфару.

Зульфар стал по утрам ездить в батальон и освобождать заключенных для того, чтобы после обеда Мандавошка приволок с Высоты новую партию.

Стараниями замполита счет арестованных не выравнивался.

Тогда мы решили избавиться от Мандавошки. Раз он так любит шариться по позиции и заглядывать во все дыры, пусть он найдет то, что ищет, а ищет он своей смерти.

Одним из любимых занятий Августиновского была проверка стрелковых карточек в окопах. Эти карточки были установлены на каждом месте. На каждой карточке был обозначен сектор обстрела с данного места, указаны ориентиры и расстояние до них. Командир третьего отделения был посажен в Бочку за то, что карточки были оформлены не теми чернилами. Страшнейшее воинское преступление! У нас тут ни электричества, ни воды, а главный вопрос, который беспокоит нашего замполита – цвет чернил на карточках в окопе.

Чтобы Августиновский меньше шастал по окопам, мы сделали следующее. В батальоне как раз начиналась эпидемия желтухи, и в роте появились первые мальчики с желтыми глазками и цветом кожи. Одного желтушного мы попросили отдать свою ложку и подложили ее замполиту. Через три дня он отправился вертушкой в госпиталь в Кундуз и два следующих месяца нас не беспокоил.

Два следующих месяца нам было не до замполита, потому что эпидемия желтухи выкосила почти половину личного состава и службу нести стало некому. Вместо пяти часов в сутки я стоял под ремнем двенадцать и не чувствовал себя героем, потому что все пацаны стояли по двенадцать часов в сутки, а дежурных оставалось только двое.

За эти два месяца мы превратились в биороботов с циферблатом в голове.

Никто ни на кого не обращал внимания и никто ни с кем не разговаривал. Дежурные называли фамилии тех, кто заступал на пост, и мы шли по постам. Каждый жил на автопилоте, считая свободные часы до смены, и старался поспать, если не был на посту. Жизнь двигалась по треугольнику: землянка и сон – столовая и прием пищи – пост и фишка.

Прием пищи вызывал отвращение.

Посуда, до сих пор хранившаяся в хлорном растворе, стала храниться чуть не в чистой хлорке, и виновным били в душу не за то, что на тарелке или кружке есть малейшее темное пятнышко, а за то, что посуда недостаточно сильно воняет хлоркой. За «темные пятнышки» разбивали посуду об голову.

На каждый прием пищи каждому дополнительно выдавалось по банке сгущенки и по два стакана кофе, чая или компота, в который было положено не меньше семи кусков сахара. Покушав основное блюдо, мы на десерт выпивали эту банку сгухи и запивали приторным чаем.

Смотреть на сладкое не мог никто, но силком закачивали глюкозу в организм, только чтобы оставаться в строю и не улететь в госпиталь на два месяца с желтухой. За эти два месяца я наелся сгущенки на всю оставшуюся жизнь, и не пытайтесь меня убедить, что цельное сгущенное молоко с сахаром – это ах как вкусно.

Это противно!

Меня поставили замкомвзвода вместо Хизаря, и фишка сменилась дежурством, что лично для меня было хуже. На посту отстоял свое время и свободен, а дежурный круглые сутки организует службу всей позиции и, кроме того, отвечает за наведение порядка на территории и в землянке. Дежурный не берет автомат в руки, зато дежурный держит в голове, где в данный момент находится и чем занят каждый из тридцати человек Высоты, и может без запинки доложить раскладку по личному составу. Он же меняет смены, отправляет на пост и встречает с поста.

В пехоту и минометчикам молодых не дали.

Танкистам дали молодого механа-узбека.

Вернулся из отпуска Колпак – долговязый прыщавый юноша, которого Хизарь держал под каблуком. Отслуживший год в Афгане и не видевший войны. Оттого глупый. Необстрелянный. Непуганый.

Отношения с Колпаком у меня не сложились, так как если Хизарь загнал взводного под каблук, то я не видел причин его оттуда выпускать. Вот только Хизарю был тридцатник, а мне едва исполнилось двадцать. Колпак, прилежно плясавший под дудочку взрослого чеченца, никак не желал становиться в строй по команде сержанта-мордвина и ябедничал на меня ротному.

Ротному было не до сложных взаимоотношений военнослужащих Высоты 525, потому что Мандавошка его таки
подожрал и капитана Мифтахова переводили командиром взвода в Хайратон.

На него и на старшину возбуждалось уголовное дело.

Позор.

Жгучий и незаслуженный позор для офицера.

Судите сами.

Мой ротный Бобыльков прибыл в Афган летехой, командиром взвода. Через два года заменился капитаном с должности командира роты на должность замкомбата в Союзе и вполне мог поступать в Академию имени Фрунзе всего через три года после окончания военного училища. Правда, училище это было непростое, а имени Верхсовета РСФСР, «кремлевское», но всё же взлет был стремительный.

Капитан Мифтахов прибыл в Афган капитаном и вместо того, чтобы через два года замениться майором-комбатом или замкомбата, заменится командиром взвода и в Академию не поступит ни за что и никогда. Комбатом он теперь станет лет через десять, перед пенсией, и максимум, что сможет выслужить за двадцать пять лет – это подполковника. Генералом ему не стать.

Замполит зарубил всю дальнейшую карьеру Зульфара, и нам его было очень жалко. Он был хороший ротный.

В роту приезжал особист, проехал по всем позициям, вызывал пацанов по одному и допрашивал нас о воинских преступлениях капитана Мифтахова. Мы о тех преступлениях ни сном, ни духом и честно доложили об этом особисту под роспись в протоколе. Судя по тому, что Мифтахов улетал в полк без наручников и отдельно от особиста, в роте не нашлось ни одной гниды, пожелавшей пристроить капитана под трибунал. Первая рота оказалась морально здоровой и сплоченной.

Главным вопросом, который интересовал особиста, был:

– Как так получилось, что за десять месяцев командования капитана Мифтахова в роте восемь небоевых потерь?

Мы поняли, что Мандавошка в политотдел представил дело так, что этих восьмерых Зульфар лично же и расстрелял.

Да черт его знает, откуда берутся небоевые потери?

За две недели до моего прибытия на Высоту во взводе застрелился дух. Десять месяцев отслужил. Самое тяжелое уже пережил. Ему через месяц черпаком становиться, а он взял и застрелился. Хизарь в очередной раз вспылил и запустил взвод на марш-бросок в брониках, касках и с автоматами. Пять километров по жаре. Тяжело, но не смертельно. Не от военкомата бежали, а после почти года службы, пора бы уже и научиться марш-броски бегать. Взвод стартанул, пацан приотстал, скинул с плеча автомат, отодвинул каску со лба и шарахнул себе в голову. Полчерепа снес.

Это что? Дедовщина виновата?

При чем тут капитан Мифтахов? Зульфар в это время находился на КП роты за несколько километров от Высоты, о том внезапном марш-броске не знал, проводить марш-бросок не приказывал, это всё Хизарь свою власть показывал. Капитан Мифтахов не мог того пацана ни подтолкнуть, ни остановить, так зачем эту смерть на него вешать?

Или второй кадр, уже на моей памяти.

Пришел во второй взвод сержант-узбек. Из учебки. По-русски – ни гугу. Первые три дня духов не бьют – их водят за ручку и всё-всё показывают-рассказывают. Если за три дня не врубился – тогда получай, будем лечить твою тупость. Два дня этот дух походил, походил по позиции второго взвода, осмотрелся, понял, куда попал служить, прикинул, что отсюда следующие полтора года не сорваться, и...

Ни за что не догадаетесь.

Мне бы такое в голову не пришло.

Фантазии бы не хватило.

Этот талантливый узбек ночью пошел в землянку-столовую и там повесился на вещмешке.

В столовой!

На вещмешке!

Это надо много ума иметь, чтобы до такого исхода додуматься.

Утром по рации доложили ротному о происшествии.

Зульфар немедленно примчался, застроил личный состав. Подозвал замкомвзвода:

– Били?

– Никак нет, тащ капитан, – трепещет допустивший самоубийство сержант. – Три дня не прошель. Нельзя малядых бить.

– Кто по национальности был повесившийся?

– Узбак!

– А ты, сержант, кто по национальности?

– Тоже узбак.

– Земляки, значит?

– Так точно!

– Выходит, ты сержант и он сержант, ты узбек и он узбек. Тогда отчего же он повесился?

– Не могу знать, тащ капитан. Он паруски плёхо зналь. Ни с кем не разговариваль. С ним тоже никто не разговариваль. Он всегда один ходиль. Наверно, ему скучно стало.

– Скучно стало, замкомвзвод? – взорвался Зульфар. – Почему у тебя во взводе солдаты скучают?! Посадил бы своего земляка напротив себя и разговаривал бы с ним, разговаривал, разговаривал!!!

Вот в этой смерти – Зульфар при чем?

Ну и остальные шесть смертей – из того же ряда.

Кто повесился, кто застрелился.

Правда, никто не утонул, не отравился и в банду не рванул.

Без радости провожали мы ротного. Капитан Мифтахов был хороший ротный. Не шакал. Если требовалось, объяснял руками, но на губу не таскал. Вместо него из Хайратона прислали достойнейшего из достойных – старшего лейтенанта Тищенко, до этого командовавшего целым взводом прямо на советско-афганской границе.

Образцовый, девяносто шестой пробы шакал.

 

Савка

Мы не понимали: какие могут быть претензии к Зульфару? Попробуйте покомандуйте ротой, треть из которой на постах или в наряде, треть отдыхает, а треть готовится заступить на пост. При таком распорядке капитан Мифтахов умудрялся проводить занятия по физо, огневой и специальной подготовке, пусть и не такие длинные, как в полку, и не со всей ротой, но хотя бы с половиной.

Старший лейтенант Тищенко заменил капитана Мифтахова и стал командовать героической, стабильно несущей небоевые потери и получающей посмертные медальки на самострелов, первой ротой. До Шибиргана Тищенко нес свою службу в Хайратоне, где никто и никогда ни одного душмана в глаза не видел за все два года службы от КАМАЗа до дембеля. Люди попадали служить в Хайратон, просто переехав на КАМАЗе Мост Дружбы между узбекским Термезом и афганским Хайратоном, и не могли заметить никакой ощутимой разницы между службой там и тут. Та же жара, та же Амударья, те же пограничники катаются на катере, стоят на вышке и стерегут Мост. Я несколько раз бывал в Хайратоне, когда нас посылали грузить КАМАЗы для полка, поэтому дорогу до Хайратона, окрестности Хайратона и сам Хайратон знал очень хорошо. Могу смело утверждать, что жизнь в Рузаевке намного опасней, чем служба в Хайратоне. Рузаевка – крупный железнодорожный узел, и если ходить по путям пьяным и разинув варежку, то тебя как два пальца может перерезать паровозом. В Хайратоне можно умереть разве что от скуки и пересыпа.

Сказать, что этот Тищенко – отвратительный тип, значило бы приврать. Тип он был еще тот, но до «отвратительного» всё же не дотягивал. Вчерашний взводный взлетел на две ступеньки вверх по карьерной лестнице и, воодушевленный своим стремительным взлетом, поверил в свою богоизбранность и стал выделываться перед начальством, в расчете, что в Союз ниже, чем замкомбата, не заменится.

Был он на голову ниже Зульфара, но в плечах крепок, как и подобает пехотному офицеру. В целом Тищенко смахивал на недобитого белогвардейца из фильма «Служили два товарища», которого убедительно сыграл Высоцкий, нежели на советского офицера. Высокая тулья на фуражке с обвисшими полями, выставленная вперед при разговоре челюсть, подчеркивающая пренебрежение к низшим чинам, и настоящие, а не тряпичные погоны на хэбэ.

Погоны меня убили.

Настоящие погоны я видел больше года назад на генерале, инспектировавшем полк перед армейской операцией. И у солдат, и у офицеров – тряпичные погоны с зелеными звездочками или красными лычками для отличия командного состава. Старший лейтенант Тищенко уравнял себя с генерал-майором в форме одежды.

На моем веку это был уже седьмой по счету командир подразделения, так что можно сказать, я знал толк в ротных, потому что было с кем сравнивать – образцами служили капитаны Бобыльков и Мифтахов. После представления нового командира личному составу я выставил ему оценку «не але» и мысленно возложил на голову старшего лейтенанта Тищенко целый ящик ржавых болтов, забитых мной на него, на его будущие приказы и на службу под его командованием.

«Не по пути нам с ним. Не по пути!»

Тищенко правильно меня понял, потому что первый же разговор тет-а-тет белогвардейца с сержантом Советской Армии окончился моей посадкой в Бочку на трое суток, где я потел и пылился.

Новый ротный ставил мне задачу, я согласно кивал, дескать, «сделаем, тащ старший лейтенант, не извольте беспокоиться», тут он возьми и спроси меня:

– Понял?

– Понял, – подтвердил я.

– Не по-о-о-оня-а-ал! – растянул Тищенко свое изумление. – Ты меня понял?

– Да понял, понял.

– Не по-о-о-оня-а-ал! Как нужно отвечать офицеру?

– Как?

– «Так точно!» Понял?

– Понял.

– Не по-о-о-оня-а-ал!

Минут пять мы с ним в это самое «понял – не понял» играли. Дело не в моей непонятливости. Просто мне по приколу добивать шакалов, и я разбудил в себе упрямого мордвина.

– Трое суток! – приговорил меня Тищенко, так и не дождавшись от меня своего «так точно».

– Есть трое суток.

Губа так губа. Начгуб вывел губарей дерновать, я предложил ему добавить мне сутки за отказ от работы. Начгуб узнал меня и потому не стал настаивать на том, чтобы я пачкался в грязи и мозолил руки лопатой наравне с остальными нарушителями воинской дисциплины.

Часами, не отрываясь, могу смотреть, как другие работают.

Что хорошо: трое суток я не нес службу, ни за что не отвечал и ничего не делал.

Что плохо: три ночи я спал на фанерном листе без подушки и прочих спальных принадлежностей.

Мне не было холодно и я не был голоден.

После Бочки я помылся и постирался в бане и вернулся в роту чистым и благоухающим.

Дембель был в опасности. До дембеля было пять месяцев, и эти пять месяцев можно было перекантоваться на губе: отсутствие подушки и одеяла – не самая большая плата за счастье не видеть шакала Тищенко и не слушать его команд.

В нашем полку дембеля делятся на две категории: на тех, кто готовится к отправке в Союз, валяясь на кровати в роте, и на тех, кто занимается тем же самым на губе. Первые рано или поздно пополняют ряды вторых. Какой смысл расстраиваться и искать легкой жизни? Мимо губы мне по-любому не проскочить.

Так и покатило: он мне – «а», я ему – «бэ», он мне – «трое суток», я ему – «есть!».

Первый раз я попал на губу в день своего прибытия в полк и с тех пор не насчитаю вам и трех месяцев, в которых я в ней не ночевал. Пугайте ежей обнаженным седалищем, а не меня – губой.

Первый раз на губе – и жестко, и холодно, и грязно, и страшно, и строевая подготовка, и вонючая работа.

Как только тебя станут узнавать в лицо, то и спишь мягче остальных, и укрываешься теплее, и кушаешь слаще, и времени свободного вагон, а строевая и хозработы – «ой, не смешите меня» – не про нас.

Нам – не положено!

Новый год, разумеется, был встречен в Бочке. Нас было двое, я и Савка – февральский дембель разведвзвода. Год у меня был дембельский, поэтому ничего удивительного в месте его празднования не было.

До боя курантов в Москве было пять с половиной часов в Афгане, а во мне плескался стакан браги и в голове сидела половина выкуренного косяка – то немногое, что я успел получить от праздника на родной позиции, хотя готовились за полтора месяца и жратвы в дуканах накупили всяческой-деликатесной.

В десять вечера в невменяемом состоянии в Бочку был доставлен пацан, с которым мне меньше всего хотелось бы находиться в замкнутом и тесном помещении один на один – Савка.

Савку боялся весь первый батальон.

Самые отбитые люди в полку – это разведчики. Эти пацаны сегодня живут, а завтра нет. Терять им нечего. Каждый день для них – последний, и они стараются прожить его незабываемо и ярко.

Савка поставил себя так, что его боялась даже разведка и считала дни до его отъезда в СССР. Савка бил и разведчиков. По одному, по двое, по четверо. Без счета и итогов.

Ростом Савка доходил мне до второй пуговицы на хэбэ, если был в панаме. В плечиках тоже не смотрелся богатырем. Но в Савке было то, чего не было во мне и не было ни в ком из моих друзей и знакомых. В Савке был Характер.

Савка один налетал на двоих, троих, четверых и начинал метелить руками, ногами и чем придется всех, кто вызвал его недовольство.

Когда за в дым пьяным Савкой закрыли решетку в мою железную келью, мне стало не по себе. Нахождение рядом с трезвым Савкой на воле при скоплении большого числа людей походило на игру «дерни тигра за усы». Укусит – не укусит. Пребывание с Савкой один на один в одной Бочке было похоже на «русскую рулетку», в которой в семь гнезд револьверного барабана вогнано шесть патронов – почти неминучая смерть.

Вместо ожидаемой от него агрессии, Савка, не проходя внутрь Бочки, от решетки спросил меня:

– Сколько служишь?

– Полтора.

Савка обернулся к решетке:

– Давайте-ка... Сделайте-ка нам с дедушкой... Всё, что положено.

Эти слова он произносил не мне, а тем, кто его привел. Снаружи послышались удаляющиеся быстрые шаги двух или трех пар ног.

– Щас всё будет, – успокоил меня Савка.

Буквально в считанные минуты, в течение которых Савка не отходил от входной решетки, к Бочке подошла целая процессия разведчиков первого разведвзвода.

Первый нес в руках ворох шинелей. Шинели пошли нам под низ, ибо «плюс пять» в железной бочке на третьем году службы в Афгане оно для привычного человека как «минус двадцать» в России. Мы сделались стойкими к жаре, но с трудом переносили малейший холод. Шинелями мы выстелили гравийный пол Бочки.

Второй принес ворох одеял. Штук двенадцать. Ими мы накрыли себя сверху. У нас тут стала туристическая палатка на лужайке возле ручья.

Третий и четвертый принесли по большому торту с праздничного стола. Торты были солдатские, самодельные, из раскрошенного печенья, сгухи и какао, но очень вкусные и очень питательные. Силы на морозе «плюс пять» лучше всего поддерживать тортами.

Пятый затолкал через решетку две больших фляжки с брагой.

Шестой спросил: «Не нужно ли чего еще?»

– Пусть один тут останется, – распорядился Савка.

«Один» – так называется каждый отдельный представитель духсостава. Произносить в случае надобности: «Эй, ты! Как тебя? Стой там! Иди сюда!» – или называть духа по фамилии – это долго. Чтобы его называли по фамилии, духу еще себя проявить надо. Поэтому старослужащие называют молодых воинов просто: «Один!»

– Ну, давай, – произнес Савка тост, разлив из фляжек по кружкам брагу.

Я был с ним согласен: нечего затягивать тосты, когда Новый год на носу.

– Толкни меня без пяти, – попросил Савка и оставил меня наедине со жратвой и выпивкой, нырнув между горой одеял и ворохом шинелей. – Я на массу.

Вооруженный тортами и брагой, я могу держать оборону на гауптвахте неограниченно долго. Только своевременно подносите бухло и тортики и не забывайте иногда кормить горячим. Когда пришло время будить Савку, я был праздничный и нарядный от выпитой браги, а Савка, наоборот, протрезвел.

Не синхронно.

Несогласованно.

Из-за несогласованности действий беседы не получилось – пока Савка спал, я набирался. Мне уже было достаточно, я выпил за Новый год с протрезвевшим Савкой и залез туда, где он нагрел место. Проснулся я часов в десять утра, не обеспокоенный никакими тревогами, но чрезвычайно благодушный от того, что наступил мой дембельский год. Почти два года сотни тысяч пацанов моего призыва, раскиданные по всему миру от Кубы до Монголии, ждали в войсках этого года. И вот он – наступил!

Он пришел!

Наш Дембельский Новый год.

Он есть!

Здесь и сейчас!

Через месяц-полтора уйдет домой Савка, а еще через три месяца начнутся отправки сержантов моего призыва.

С такими сладкими мыслями – «Скоро домой!!!» – я не то что в Бочке, я у чертей в аду, в котле с кипящей смолой высижу, не почешусь.

Савка раскладывал наш завтрак. На завтрак разведчики притаранили салатов и маринадов, дополнив всё это новой парой фляжек браги. За ночь в пекарне испекли хлеб и нам его просунули горячим. Перед завтраком выводной вывел нас на променад – на оправку – и мы побыли на свежем воздухе, счастливые от солнечного света и от первого дня нового года – совсем скоро мы оба уходили домой и плевать нам было на губу, шакалов и весь прочий Афган. Через 84 дня я стану гражданским человеком и буду, как все мои предшественники, ходить в старой чмошной форме и стоптанной обуви, потому что весной, когда весь полк перейдет на летнюю форму одежды, мне уже не выдадут новых комплектов – положенное износил! Что значат эполеты и аксельбанты, чего стоят генеральские лампасы и маршальские звезды перед второго срока хэбэ, по которому за версту видно – это шагает гордо и смело его величество Дембель Советской Армии?!

Губа сближает людей, сплачивает их. Сколько друзей приобрел я в полку во время арестов! Бражка под роскошную закусь располагала к неторопливым разговорам, и мы с Савкой повели речи о том, о сем, попеременно рассказывая и слушая друг друга. Чем дольше я общался с ним, тем больше удивлялся несоответствию между этим спокойным, доброжелательным, рассудительным человеком и той славой непобедимого бойца, которая ходила о нем в батальоне. Я не мог не верить этой славе: о том, что Савка разбил кому-то морду, я слышал от разных людей, и счет разбитым мордам шел на десятки. Слушая об очередных похождениях Савки от свидетелей и жертв этих похождений, я представлял себе не солдата, а бешеную собаку, которая шагу не может ступить, чтобы не укусить хоть кого-нибудь. Сидя с Савкой уже несколько часов в тесной Бочке и разговаривая с ним, я, как ни силился, не увидел зверя. Наоборот!

Вопрос мучил меня, и я его задал:

– Скажи, а как так получилось, что ты – такой маленький и вдруг такой непобедимый? Ты на гражданке каратэ, что ли, занимался?

– Маратэ, – Савка засмеялся. – Какое, на хрен, каратэ? Маратэ!

– В качалку ходил?

– Ага. Портвейном качался. И закреплял плодово-ягодным.

– Как же так получилось, что тебя весь батальон боится?

– Трусы, вот и боятся. Не мужики.

– Я, по-твоему, тоже не мужик?

– Ну, твоя-то слава похлеще моей будет. Ты – не мужик. Ты – пофигист. Это видно. Твой пофигизм вел тебя по Афгану и позволил выжить в солдатской среде. Пофигизм – это сила, против которой нет силы! У меня нет твоего пофигизма. Если бы был – вел бы себя как ты.

У меня округлились глаза – так сильно было мое удивление. Какой же я «пофигист», если я не бегаю по минным полям и не ищу себе трибунала? С той же страстью, с которой белые буржуины хотели выпытать у Мальчиша-Кибальчиша его Военную тайну, мне хотелось постичь тайну Савкиного умения побеждать любое количество противников в кулачном бою.

– А в чем твоя сила? – спросил я Савку, ожидая услышать про какие-нибудь секретные спецприемчики, которые он применяет в драке.

Ответ был другим:

– Видишь ли, Сэмэн, – Савка говорил о самой важной для мужчины и самой сложной для восприятия теме очень просто, – каждый мужик боится получить по таблу. Дело не в боли. Дело в унижении. Потому что удар по лицу или легкая пощечина – это всегда унижение для мужика. Если ты перестанешь считать пощечину за унижение, если ты уже мысленно получил и переварил ее, если ты сумеешь перешагнуть через самого себя, ты – Король.

– Это как?

– А вот так. Стоит, допустим, перед тобой амбал в два раза больше тебя. Знай: самый здоровый на свете силач боится получить по морде. Повторюсь, дело не в боли. Ему твой удар – что комариный укус. Дело в том унижении, какое он испытает. Удар – слабый. Унижение – сильное. У тебя перед ним может быть только одно преимущество – ты не боишься получить по морде. Ты сам себе уже мысленно надавал пощечин его руками, получил их и теперь ты не боишься быть униженным. Если ты сам себя мысленно увидел избитого, чмошного, лежащего в пыли скорченным от боли, всего в крови и в соплях – и не испугался своего вида, если ты сумел переступить через самого себя, ты – Бог. Ты можешь делать с этим амбалом всё, что захочешь. Он тебе носки стирать во рту будет.

– Замесит, – не поверил я.

– Замесит, – согласился Савка. – В первый раз – замесит. Подойди и при всех дай ему в рыло. Не думай о последствиях. Тебя уже нет. Ты уже видел себя лежащим в пыли и ты готов к этому. Пусть этот амбал потрудится укладывать тебя на землю. Может, у него и не выйдет ничего? Бей того амбала чем попало. Со всей дури. Пока силы есть. А если он тебя замесит, подойди к нему через два часа и опять при всех дай ему в рыло!

– А в чем смысл? В чем смысл получать ни за что от одного и того же амбала? – не понял я прикола.

– А смысл в том, что бьешь ты – одного. А смотрят – сто. У каждого есть друзья, которым они расскажут о том, что какой-то шкет кидается на всех подряд и выбирает тех, кто поздоровше. О тебе моментально станет известно целому ба-
тальону. И каждый в батальоне будет думать: «если он не побоялся такому здоровому врезать, то что же он со мной-то тогда сделает?» Каждый будет бояться, что он – следующий. Если ты на следующий день прямо с подъема залепишь тому амбалу в ухо, то на четвертый раз он станет от тебя бегать, и это все увидят.

– То есть, самое главное?.. – начал догадываться я.

– Самому не бояться упасть в г...но, – закончил Савка.

Нас амнистировал комбат.

Веселых, полупьяных.

Перед обедом затребовал к себе губарей и, находясь в хорошем настроении, отпустил нас с миром в честь праздника и в честь своей замены – ближайшей колонной должен был прибыть его заменщик и принять батальон. В Бочке остались горы одеял, шинелей и недоеденная новогодняя закусь.

Это была лучшая моя посадка на губу. Самая лучшая и самая важная. Ради одного такого утра и одного такого разговора восемнадцатилетнему подростку стоило идти служить в Армию и стоило ехать в Афган. Маленький, дерзкий, непобедимый Савка открыл мне секрет всемогущества.

С того дня земной шар умещается у меня в руке и я могу перекидывать его с ладони на ладонь.

 

Звезда эстрады

Вместо великого полководца новым комбатом в первый батальон прислали... моего друга капитана Скубиева, ставшего к тому времени моим другом майором Скубиевым. Бывают же встречи на войне!

Первым делом по приезду в Шибирган майор Скубиев приказал закопать Бочку и оттого сразу сделался очень популярным среди солдат. Бочка не перестала использоваться в качестве батальонной гауптвахты, но, врытая в песок, не накалялась летом и не промерзала зимой. Теперь зимой солдатские почки не примерзали к ее металлу, а летом очи не лопались от сталеплавильного жара внутри нее.

Неожиданная, но очень приятная гуманность офицера.

Бочка – это святое!

В первом батальоне сложно найти военнослужащего срочной службы, не побывавшего в ней. Даже старательный Хизарь и тот хапанул в ней трое суток по черпачеству.

Вторым делом Скубиев приехал с инспекцией на Высоту и как старого друга причмырил меня перед пацанами.

– Взвод, смирно, равнение на средину! – подал я команду, как только Скубиев спрыгнул с бэтэра в нашу пыль. – Товарищ майор, за время вашего отсутствия происшествий не случилось. Дежурный по позиции сержант Семин.

Майор одной рукой обнял меня, как родного, за плечи и подвел к строю:

– А это знаменитый на весь полк сержант Семин, – представил он меня личному составу, – который пишет письма на спине убитого друга.

Пацаны заржали, а мне сделалось неловко – знаменитое письмо, можно сказать, «литературный шедевр», действительно писалось моей рукой, но в соавторстве с Рыжим и другими пацанами.

– Так и пишет, – Скубиев положил меня носом в теплую афганскую пыль сопки и, как о тряпку, вытирал о мою спину свои ботинки.

Фигурально выражаясь, конечно!

– Пишу тебе на спине убитого друга. Одной рукой пишу, другой отстреливаюсь. Так, Сэмэн?

Ну ведь знал же я, ну ведь второй год знал, что не надо мне шутить с майором Скубиевым. Сколько раз уже шутил – ничем хорошим для меня это не заканчивалось. Либо наряд, либо гауптвахта.

– Так точно, товарищ майор, – лихо и бодро подтвердил я, – а в конце еще про то, как я у вас девчонку на дискотеке увел!

Строй заржал еще громче.

Скубиев убедился, что не обознался в личности и увидел на Высоте не кого-то другого, а своего друга сержанта Семина. Глаза его, и без того добрые, стали совсем ласковыми, и он растроганно всхлипнул:

– Молодец! Ничему тебя жизнь не учит. Всё такой же идиёт. Сдавай дежурство, прыгай ко мне в машину, поедешь со мной.

Вот так, всего за пару минут пребывания на Высоте, майор Скубиев показал героическому гарнизону, как легко и непринужденно, словно полевые цветы на июньском лугу, сержанты второго года службы срывают себе пять суток ареста на ровном месте. Я снял повязку и штык-нож, надетый по случаю приезда целого майора. Заодно уж снял с себя ремень и стал вытаскивать звездочку из панамы – губарям ремни и звездочки не положены.

– В машину, товарищ сержант, – поторопил меня Скубиев, – оденьтесь по форме.

Услышав уставное обращение вместо «Сэмэн» и «идиёт», я понял, что теперь-то точно сделал что-то не так, и в один прыжок оказался на броне рядом с майором, опоясанный ремнем и сверкая красной эмалью на головном уборе.

Бэтэр тронулся и запылил на КП батальона.

Уезжая с Высоты, я не мог не отметить, что Скубиев не приказывал нам показать ему нательное белье, не рылся в наших тумбочках и не обшаривал карманы. Старший лейтенант Августиновский свою инспекцию начинал именно с этих процедур. Скубиев нам также не приказывал поиграть в войну на норматив, и мы не выбегали из землянки по тревоге, чтобы занять свои места в окопах. Майор приезжал к нам всего лишь чтобы забрать одного сержанта. Смешная жертва, ей-богу. Мы-то привыкли, что нас каждый день по одному, по двое таскает на губу Августиновский.

– Вот что, Сэмэн, – без предисловий нарезал задачу Скубиев, когда привез меня на КП батальона, – ты, я знаю, хорошо играешь на гитаре. Вот твой «дембельский аккорд» – отыграешь два концерта на Двадцать третье февраля и Девятое мая в батальоне и один концерт на Восьмое марта в сов-
консульстве в Шибиргане. Как отыграешь, так и домой уедешь. Ступай в клуб, тебя там руководитель ансамбля ждет.

Вот она – армейская дедовщина!

Во всём ее махровом цвете.

Не духа зашуганного комбат отряжает на ответственное задание – концерт слабать, – а старослужащего. Если еще добавить, что мы со Скубиевым одного призыва, то и удивляться нечему, что он меня выбрал.

В клубе уже шла репетиция. Руководитель ансамбля, совспец лет сорока с усами «под Мулявина», знакомился с музыкантами. Музыкантов у него было трое: таджик Вали из разведвзвода сел за ударные, сосланный одновременно со мной Щербанич взял ритм-гитару. Мне достался бас. Себе руководитель оставил электробаян – инструмент, заменивший нам ионику и синтезатор. Не очень давно я играл в школьном ансамбле и примерно представлял себе, как оно должно звучать.

Руководитель рассказал о себе.

Зовут его Коля. Сам он родом из Подмосковья. Играл в профессиональных и полупрофессиональных коллективах. Это обстоятельство внушило нам веру в успех. Коля предложил нам репертуар, где обязательные патриотические песни были разбавлены тройкой забойных шлягеров, и этот репертуар тут же был утвержден общим собранием временного трудового коллектива. Расписали гармонию первых двух песен. Я перекинул гитарный ремень через шею и подключился к усилителю. Вали дал счет. Мы вступили...

Знаете, я ожидал, что будет хуже. Гораздо хуже.

То, что у нас вышло, с первых нот очень отдаленно напоминало ВИА, но выхода у нас не было. Это был наш дембельский аккорд и нам необходимо было его сделать.

Такой приказ.

 

Каждый или почти каждый дембель проходит через дембельский аккорд, заканчивая последние недели своей службы на стройках Министерства обороны. Баня, прачка, полоса препятствий, просторный плац – всё или почти всё в полку построено руками дембелей. В дембельском аккорде выгода обоюдная. Дембеля переходят в распоряжение зампотыла, и зампотыл получает в свое полное распоряжение несколько десятков крепких рабочих рук, приученных к отрытию окопов. После своего превращения из тактической единицы в тягловую, дембеля получают право не вставать в строй ни на одно построение, кроме вечерней поверки. Они на абсолютно законных основаниях спят лишних два часа до завтрака, на завтрак приходят самостоятельно, вне строя, а после завтрака без всякого развода идут на свой аккорд, разбирают там лопаты-носилки и возводят необходимое сооружение. Вот эти глупости – зарядка, тактика, караул – дембелей, занятых на аккорде, не касаются совершенно. Понятно, что в обмен на полную свободу и освобождение из-под Устава большинство дембелей готовы впрячься на несколько часов в день в строительно-монтажные работы и радостно подписываются под аккорд.

Кроме того, работать на аккорде – престижно и почетно. Аккорд нужно заслужить. Выслужить. Не то что духа – дедушку не допустят до аккорда. Только тех, кто служит третий год. Занятые на аккорде снисходительно посматривают на всех остальных пацанов роты, захлестнутых и повязанных службой. Получение оружия, чистка оружия, сдача оружия, стрельба из оружия, отработка упражнений, сдача нормативов, несение службы в наряде и карауле – дембелей

не

ко-

лы-

шет!

Дембеля свою службу уже оттянули.

Аккорд – дело сугубо добровольное. Если кто-то из дембелей не хочет мозолить руки и пачкаться в растворе – милости просим под ремень. Автомат – в пирамиде, подъем в шесть ноль-ноль, на построениях быть по форме одетым, на прием пищи строем и с песней. Служба – продолжается. Пусть этой службы будет меньше, чем у молодых воинов, но это всё та же служба, что ты тянул два года.

На фиг надо? Конечно, аккорд!

Скубиев мне – отец родной!

Вместо камней и раствора он мне подкинул непыльный аккорд в клубе городка специалистов. То есть на часы аккорда я выхожу с территории Советской Армии, прекращаю быть сержантом и превращаюсь в гражданского человека.

Да я в лепешку расшибусь, а концерт отыграю!

Или – месить бетон.

Если бас окажется слишком тяжел в освоении, то большая совковая лопата в моих руках станет расплатой за отсутствие музыкальных талантов.

Мне повезло. Ни разу за два года службы не везло, а тут подфартило не по-детски.

На бас-гитаре я играл еще в школе. В клубе в комплекте с басом шел «щелчок», и я сделал звук более глубоким, подключившись к усилителю через него.

Коля сказал, что договорился с командованием батальона о ежедневных трехчасовых репетициях. До 23 Февраля времени было в обрез. Нас это дело только порадовало,так как служба отменялась. Из дежурных я снова становился фишкарем и мой вклад в обороноспособность Родины ограничивался пятью часами в сутки с автоматом на посту. Остальное время я валялся на кровати с оставшейся после Хизаря гитарой в моем единоличном пользовании – ковырял басовые партии. После обеда я летел в городок специалистов на репетицию.

Служба – мед.

Полноценной программы ко Дню Советской Армии мы слепить не успели, но две патриотические песни исполнили очень и очень недурно.

Нам аплодировали на батальонном концерте. И под конец мы как врезали:

 

You’re... No... Good... Can’t you see

Brother Louie, Louie, Louie!

«Модерн Токинг», только входивший в моду и набиравший обороты.

Вот это был взрыв!

Четыре сотни свободных от службы половозрелых пацанов вживую услышали то, что они не слышали много месяцев – шлягер дискотек!

– Brother Louie, Louie, Louie! – соловьем заливался Щербанич.

– Oh, she’s only looking to me, – подтягивал я как можно выше.

– Еще! Еще! Еще!! – ревел батальон.

«Братец Луи» был сыгран на бис четыре раза. Из клуба мы выходили популярней Дитера Болена и Томаса Андерса. Потому что они были немчура и где-то на другой планете, а мы были в такой же форме, как на всех, и стояли вместе с пацанами. А главное, самое главное – что мы показали всему батальону, что советский солдат, если ему разрешит командование, может не только рубить фишку, стрелять из автомата и бегать кроссы. Советский солдат может гораздо, гораздо больше. И баню по-
строить, и песню спеть, и немчуру в угол задвинуть.

Советский солдат может всё!

И пацаны это ясно поняли.

 

Какое всё-таки разительное различие между бытом солдат и совспецов. На моей Высоте нет ни кустика, ни травинки – голая, выжженная солнцем сопка. Городок специалистов всего в нескольких километрах, а тут деревья, арыки... Вагончики вместо землянок и настоящий кирпичный клуб с актовым залом и музыкальными инструментами.

Не хочу больше быть солдатом. Хочу быть гражданским. Правда, гражданских я не люблю и солидарен с Савкой. Жаль, что у меня не тот характер – а то били бы мы с ним совспецов на пару. Честное слово, я правильно понимаю свой долг и помню о нем постоянно. Я жизнь свою готов отдать, защищая гражданского. Не то что смерть – пустяковое ранение вверенного под мою охрану и оборону совспеца я восприму как величайший позор на мою голову: «Не защитил, не уберег. Дурак и шляпа, а не дедушка Советской Армии!» Но знали бы вы, как у меня чешутся кулаки побить этих взрослых дядек, получающих валюты побольше моего комбата, живущих в роскошных, по сравнению с нами, условиях и смотрящих на нас, на солдат, как на скотов.

Дело самое обыкновенное, рядовое, будничное – сопровождение совспецов. Совспецы будут по своим делам ездить, а мы их – сопровождать и охранять.

С вечера совспецы подают комбату заявку на сопровождение. Комбат по рации командует ротному: «Завтра в восемь тридцать одну коробочку с людьми на КП батальона». Ротный транслирует приказ одному из взводных: «выделить бэтэр с людьми на сопровождение». Если выделяется два и более бэтэра, то старший – офицер. Если один – сержант. Колпак с вечера мне приказал:

– Утром поедешь на сопровождение.

Я ответил «есть», потому что это моя работа. Утром мы встретили совспецов на КП батальона. Я представился трем гражданским мужикам с АКМами в руках:

– Третий взвод первой роты. Старший машины, сержант Семин. Будем вас сопровождать.

Мужики прыгнули в свой уазик. Мы пристроились сзади. От одной буровой вышки до другой буровой вышки. А вышек этих по пустыне – немерено. Иди, считай. И так целый день: от одной буровой вышки до другой буровой вышки. Расстояния неравные. Где-то один километр, где-то четыре, а где-то шестнадцать.

Вы никогда не пробовали погоняться с уазиком по пустыне на бэтэре?

В уазике стоит один движок, в бэтэре два. Мощность движков сопоставима. Только бэтэр весит 13 тонн, а уазик меньше тонны. Вот так мы и гонялись: уазик поднимал шлейф пыли и укатывал вдаль, а мы за ним чих-пых на нашей в хлам убитой рухляди. Вот так же и гонки по пустыне: легкий новенький уазик и старый, тяжелый бэтэр с движками, работающими третий ресурс без капиталки. Целый день только пыль от того уазика и видели. По шлейфу пыли определяли местоположение охраняемых совспецов.

На второй вышке я сказал мужикам:

– Не спешите. Мы за вами не поспеваем. У нас бэтэр – старый. Езжайте помедленнее.

– Хорошо, – кивнули совспецы и притопили как ни в чем не бывало.

Как стартанули от вышки, так мы только пыль за ними глотнули. Ту, что они нам в рожу кинули задними колесами.

Я им снова терпеливо рассказываю:

– Если с вами, не дай Бог, что случится, то мы можем не успеть вас вытащить. Давайте мы первыми поедем. Вдруг дорога заминирована, тогда мы хоть мину вместо вас поймаем.

– Всё в порядке, командир, – отмахиваются совспецы и снова от нас убегают.

Так мы и гонялись за ними весь день.

На обед они на какой-то вышке зашли в вагончик и там поели цивильно и вкусно. А так как мы рожами не вышли с гражданскими за одним столом сидеть, то мы подкреплялись сухпаем, на который я смотреть без тошноты не могу. Два года – сухпай. На первом году топтал тот сухпай только вперед – вкусный, с мясом, питательный, – а ближе к третьему году службы поперек горла он у меня вставать начал.

Вот такая, значит, у нас дружба с совспецами.

Вечером приезжаем в батальон, сдаем совспецов живыми и невредимыми комбату, а комбат мне:

– Сэмэн, сюда ходи!

Я в недоумении:

– Товарищ майор, сержант Семин по вашему приказанию прибыл, – глаза таращу.

«Чего от меня еще надо? И так весь день на колесах».

Устал и грязный весь. В пыли с головы до ног, а на роже той пыли – на два пальца.

– Ты, товарищ сержант, так тебя, перетак, какое право имел бросить без охраны вверенных тебе гражданских спе-
циалистов?!

Мне обидно и изумительно. Я целый день только и делал, что просил совспецов ехать потише, а еще лучше вообще ехать за нами.

Докладываю, как было дело. Скубиев отпускает меня с миром и на губу не сажает. Я иду в городок специалистов, чтобы душевно поговорить с ябедниками совспецами, но Скубиев командует мне в спину:

– Товарищ сержант, кругом марш!

Не сбрасывая скорости на вираже, через левое плечо разворачиваюсь, прыгаю на бэтэр и убываю на Высоту.

Мыться.

Стираться.

Ужинать.

И мне еще ночью три часа на фишке службу бдить.

 

Служим дальше. Голод

Через неделю всё повторяется. Утром мы принимаем уазик и совспецов под охрану и оборону, весь день гоняемся за ними между сопками, вечером совспецы закладывают нас комбату, что мы их бросили, не охраняли, им было страшно и одиноко, и опять:

– Сэмэн, сюда ходи!

И я вынужден оправдываться перед моим другом майором Скубиевым:

– Товарищ майор! Это не мы, трах-тара-рах, бросили спецов. Это трах-тара-рах спецы, на своем трах-тара-рах уазике, весь день убегали по этим трах-тара-рах сопкам. Они семьдесят-восемьдесят едут! А наш бэтэр больше пятидесяти километров в час не выжимает, и то только потому, что водитель с ним нянчится и облизывает его каждую свободную минуту. И вы, товарищ майор, трах-тара-рах, не орите на меня, а то я устал, голодный и злой. Мне ночью еще службу нести, и если вы не прекратите на меня орать, то мне в голову придут грустные мысли, я займусь дедовщиной и стану притеснять молодых, а может, и еще чего похлеще выкину.

– Я те выкину, – грозит мне пальцем Скубиев совершенно беззлобно. – Ты еще поматерись тут перед целым
майором! Тоже мне, Ночной Полковник! Ты у меня в Бочке сгниешь до дембеля! Шагом марш с КП!

Скубиев и сам понимает, что нет нашей вины ни в чем. Не за что меня в Бочку.

«Ах, Савка! Какой же ты молодец! Как же я тебе завидую!» – думаю я после очередного разговора с комбатом.

Ночным Полковником комбат назвал меня потому, что я идиёт.

Круглый.

В этом мой друг майор Скубиев прав на все сто.

На днях прилетал к нам один интересный дяденька в нелинялой и немятой хэбэшке с майорскими звездами. За версту видно – штабной. И пахнет от него штабным, а не военным. Дядечка выгнал комбата, энша, замполита и расположился в вагончике штаба батальона. Видно, и в самом деле большой начальник и великий полководец, если майоров как щенков веником гоняет. Стали к этому дядечке в вагончик всех залетчиков свозить, всех нарушителей воинской дисциплины, всех квартирантов Бочки. Мандавошка Августиновский меня к нему приволок. Меня заводят, а я варежку-то разинул и ушами хлопаю: у дядечки в петлицах змея с рюмкой. «Хитер, как змей, и выпить не дурак». Майор не пехотный, не политический, а всего лишь медик. Что медик, что повар, что музыкант, что писарь. Не вояки. Не страшно.

«Ну, – думаю, – чего медика-то бояться?»

– Здравия желаю, товарищ майор, – докладываю, – сержант Семин по вашему приказанию прибыл.

– Садитесь, пожалуйста, товарищ сержант.

Мне как доской по лбу вот это «пожалуйста». Два года со мной только «скорее» и «резче», «отставить, не успеваем», а тут «пожа-а-а-луйста» и еще неспешно.

Расслабился я. Размяк.

А медицинский майор мне чаю ароматного в фаянсовую кружку наливает, будто я не сержант, а офицер, и держится не то что не страшно, а располагающе, как с равным. И разговаривает со мной не матом и не по-уставному, а так, как со мной два года уже никто не разговаривал. Мягко. По-граждански. И очень искренне, с сочувствием интересуется моей жизнью в роте. Ну, я, олень непуганый, и рад стараться – свободные уши нашел. Вываливаю ему всё начистоту. Что пацаны – отличные. Коллектив – здоровый. Ротный – белогвардеец. Замполит – Мандавошка. Служба – тяжелая, но жить можно.

Я соловьем разливаюсь, а майор меня аккуратненько так своими вопросами к дедовщине подталкивает и к массовым самоубийствам в нашей роте. Отчего это у нас в роте восемь человек самоубились? Не был ли капитан Мифтахов садистом? Не издевался ли над подчиненными? Может, в роте есть садисты, которые издеваются над молодыми? Про Мифтахова я честно рассказал, что никакой он не садист и командовал ротой как надо. Среди пацанов я тоже не припомнил ни одного садиста. Нет у нас таких. Мандавошка – так тот мертвого доймет, кого хочешь до самоубийства доведет, а вот садистов у нас нет.

Ну и потихоньку, исподволь, за вопросом вопрос, начинаю для майора разворачивать тему дедовщины в Советской Армии.

«На первом году солдат летает и тарелки шоркает, а на втором году служит».

«Не мы так поставили, так до нас было. Не нам и ломать».

«Старослужащие – надежда и опора командиров».

«Молодых надо воспитывать, чтоб не борзели и службу знали».

«Чем больше дедовщины, тем крепче дисциплина».

Минут на двадцать я ему речь толкнул. Всё это время майор ласково кивал и вопросики подбрасывал. Чай мне подливал. А я пел и пел, видя такое понимание.

Закончилось всё конфузом.

Майор как рявкнет совершенно внезапно:

– Сержант, встать! Смирно!

Я, естественно, вскочил, вытянулся.

А он меня за шкирку, ногой дверь распахнул и на батальон-
ный плац тянет. На плацу комбат и управление батальона.

– Это Ночной Полковник!!! – верещит майор, не отпуская руки с моего воротника. – Это из-за таких, как этот сержант, дедовщина, как ржавчина, разъедает Вооруженные Силы! Это не просто дед! Это идейный теоретик дедовщины! Пока в войсках есть такие сержанты, командиры не могут нормально командовать своими подразделениями! Я забираю этого сержанта с собой в Ташкент!

Я ничего не понял: «Какой Ночной Полковник? Какой теоретик? Какой Ташкент?» – но в Ташкент мне сильно не захотелось. Понимаю, что не в гостинице КЭЧ меня майор поселит, а на окружной гауптвахте, где даже покурить мне никто не принесет.

У майора меня отбил комбат. Сказал, что я награжденный и представленный, отличный солдат, только малость припорошенный после контузии. Услышав про контузию, он отпустил мой воротник и оттолкнул от себя как незнакомого. Комбат скоренько затер меня в строй, чтоб я там потерялся. Замполит батальона подкатил к майору и стал щебетать что-то успокоительно-отвлекающее, словом, замяли дело. Майор зашел обратно в штабной вагончик, а комбат сказал мне по-отечески:

– Ты точно идиёт, Сэмэн. Нашел перед кем душу наизнанку выворачивать. Перед главным экспертом-психологом трибунала Краснознаменного Туркестанского военного округа. Это тебе не наш дивизионный, домашний трибунал, который больше восьми лет не дает. После беседы с этим майором людей к стенке ставят. Ты думаешь, он сюда из Ташкента прилетел тебя послушать? Он сюда прилетел крайних найти. Пока он не улетит в Кундуз, чтоб духу твоего на КП батальона не было! Бегом марш!

Вот такой я идиёт!

Пока я слышу «бегом», «смирно», «к бою», «урод», «резче», «отставить», «ночь длинная» – я еще как-то держусь. Все эти слова понятные и нестрашные. Однако стоит в мой адрес с любезной улыбкой сказать «пожалуйста», «будьте любезны», «а как вы считаете?», «интересно услышать ваше мнение», да еще если при этом в фаянсовую кружку мне индийский чай наливают – всё! Я потек, разнюнился, рассиропился и начал сам себе наговаривать срок. Ведь двадцать лет коню! Пора бы уже понять и усвоить, что мнение сержанта, рядового, старшины майору может быть интересно, только если майор хочет закопать капитана. Больше никому в армии «мнение» сержанта не интересно. Что тут непонятного?

Если кто-то, стоящий по службе гораздо выше вас и ваших непосредственных начальников, начинает с вами сюсюкать и вкрадчиво интересоваться вашим «мнением», то, значит, этот кто-то копает яму вам или тем, кто рядом. Захлопни рот на замок и отвечай, как в Уставе написано: «так точно», «никак нет», «не могу знать». Устав – как раз для таких дураков, как ты, и написан специально, чтоб варежку не разевали где не надо.

 

На 8 Марта мы отыграли концерт в советском консульстве в Шибиргане. Рассмотрев быт консульства изнутри, я не позавидовал дипломатам – живут как-то безалаберно. Обыкновенный двухэтажный дом с окнами вместо амбразур. Ни блиндажа нормального, ни окопов по периметру, ничего, что позволило бы держать оборону хотя бы пятнадцать минут. Я бы умер от страха так жить – заснуть бы не смог в таком здании. У себя дома, на Высоте, мы, тридцать человек, не напрягаясь, держим оборону от двух сотен разъяренных духов. А в консульстве – вышибай дверь с ноги, заходи всей толпой и режь русских тепленькими.

«Ни за что не стану дипломатом, – твердо решил я. – Это чьи-то блатные дети сидят в лондонах да парижах, а нашему брату, из простых, по распределению достанется не чистенькая Европа, а какой-нибудь Пакистан или Мозамбик. Будешь сидеть там, как дурак, без оружия, ждать, когда аборигены тебя резать придут».

Дипломаты отблагодарили нас за концерт бакшишами и вкусным гражданским обедом. Не подозревал, что перловая каша может быть вкусной, если ее сварить по-нормальному, а не уваривать в обойный клей, как это делают у нас в полку. В качестве бакшиша мне достались штатовские плавки, как раз мне на дембель, но недолго музыка играла – Августиновский снял их с меня, облил соляркой и сжег перед строем на плацу.

Урод.

«Не положено солдатам», – пояснил он свои действия.

26 марта Министр обороны должен был подписать мой Дембельский Приказ, но предусмотрительные Мандавошка Августиновский и белогвардеец Тищенко заблаговременно закрыли меня в Бочку. Так что дембелем я стал по-чмошному, на губе. Не могу сказать, что шибко трезвым встречал я Приказ, но всё равно не по-человечески. Вместо того, чтобы на Высоте со своими пацанами неспешно и с размахом накрыть на танке и очень не торопясь выпить со своим призывом, припомнить весь наш славный двухлетний боевой путь от зашуганных салаг у военкомата до маститых дембелей, я украдкой, как чмошный дух, глотнул из фляжки браги и долбанул косяк, просунутый мне сквозь решетку братьями-связистами.

За такой чмошный дембель я решил наказать ротного с замполитом. Начгуб был большим поклонником нашего ансамбля, а мы вчетвером были популярней квартета Битлз. С начгубом была достигнута договоренность, что после отбоя он выпускает меня из Бочки и я иду спать в хозвзвод, с условием не попадаться на глаза шакалам. Пацаны из хозвзвода выделили для меня первый ярус. В шесть утра я должен был стоять возле Бочки и изображать несчастного и замерзшего ночью губаря. В девять утра, после развода, я шел в городок специалистов, прямиком в клуб, подключал аппаратуру и до обеда ковырял на басе или на гитаре. На обед я снова приходил в батальон на прием пищи, а после обеда мы возвращались в клуб втроем – ко мне присоединялись Вали и Щербанич. До ужина мы репетировали. После ужина я снова шел в клуб – поближе к гражданским, подальше от Советской Армии с ее гауптвахтами. Такая лафа продолжалась трое суток, а больше трех суток командир роты давать арест не имеет права. Вечером третьего дня я подошел к начгубу и попросил:

– Товарищ старший прапорщик, добавьте мне сутки за пререкания.

– А что случилось?

– Не хочу в роту. Меня на Приказ в Бочку закрыли. Пусть теперь шакалы сами под ремень встают.

– Хорошо, добавлю.

Когда утром Мандавошка приехал за мной на командир-
ском бэтэре, начгуб меня не отдал:

– Семину продлен срок ареста, – пояснил он замполиту.

Я стоял тут же и видел радостный взгляд Августиновского: «Я тебе говорил, что сгниешь на губе!» Замполит вернулся в роту, а я пошел в клуб.

Догнивать.

Начгуб имеет право добавлять к аресту только одни сутки. Добрейший старший прапорщик по моей просьбе накидывал «за пререкания», «за нарушение распорядка дня», «за нарушение формы одежды», «за симуляцию душевной болезни», «за нарушение субординации», «за неуставные взаимоотношения». Мандавошка приезжал за мной каждое утро и уезжал без меня. Кажется, они вдвоем с белогвардейцем Тищенко стали что-то подозревать, потому что на девятое утро ротный приехал лично сам и пошел не к Бочке, а прямиком в вагончик к комбату. Мой друг майор Скубиев, узнав, что вместо трех суток я закрепился на губе на все восемь, срочно меня амнистировал и выгнал из Бочки, как Адама из рая:

– Полтора года с тобой служу и ты не перестаешь меня удивлять, Сэмэн.

– Рад стараться, тащ майор!

Близилась очередная годовщина Апрельской революции, за которой следовал Первомай, День Победы и мой долго-
жданный дембель, но вместо череды праздников костлявая рука голода протянулась к глоткам военнослужащих первого батальона.

Колонна в Шибирган приходила раз в месяц. Так как солдаты на позициях готовили себе сами, то в первые две недели убивалось всё самое вкусное – масло, тушенка, сгуха. Первые две недели после колонны батальон жрал от пуза. На третью неделю меню сменялось гречкой и рисом. На четвертую неделю подметались перловка и сечка. Последние два-три дня до колонны батальон сидел на голяках и выходил на охоту.

Ах, знали бы вы, как увлекательна охота на джейранов!

Два бэтэра поднимают и гонят быстроногого оленя пустыни, а стрелки на броне выцеливают его из автоматов. Тряска сбивает прицел. Джейран то и дело резко меняет направление и пули попадают в песок. Мат, смех, треск выстрелов – и убитый джейран, наша добыча. Два дня Высота ест свежее мясо, а там, глядишь, опять колонна и снова праздник желудка.

И вот, в апреле колонна не пришла.

Командир батальонного узла связи Слава Щербанич шепнул мне, как однокашнику, что колонну некому проводить – полк на операции. На Высоте оставались соль, жир и лавровый лист. Из батальонной пекарни раз в три дня продолжали завозить хлеб. Можно было прожить охотой, но сколько придется охотиться?

Мясо хорошо поесть один раз – сел и нажрался досыта жареного мяса, в идеале – с сухим вином и овощами. Когда на обед и ужин вам подадут всё то же жареное мясо без вина и без овощей – оно уже не обрадует вас так сильно, как на завтрак. На третий день это мясо начнет вставать колом в горле и вас станет раздражать, что приходится постоянно выковыривать его из зубов.

Когда стало окончательно ясно, что колонны мы не дождемся и через неделю, зампотех батальона проехался по позициям на наливнике и залил бензобаки всех боевых машин под пробку.

– Если увижу, что хоть на палец от пробки недостает бензина, отдам водителя под трибунал, – предупредил он. – Бензина больше нет. Сматываться отсюда нам будет не на чем.

Охота прикрылась.

Жрать стало совсем нечего.

Еще через неделю в батальоне закончилась мука и нам перестали подвозить хлеб.

Наступил голод.

Настоящий голод, как в блокадном Ленинграде.

Разница состояла в том, что не было мороза, а была весенняя цветущая пустыня и мы не имели права умирать – нам нужно было продолжать тащить службу. Охранять газоперерабатывающий завод, буровые вышки, сопровождать совспецов и откусываться от душманов. За старослужащих можно было сильно не беспокоиться. Прошедшие афган-
ское духовенство деды и черпаки по своей выносливости и неприхотливости дадут фору ишакам и верблюдам. Сомнения вызывали молодые воины, те самые, которые каких-то четыре месяца назад прощались с родными у военкомата. Для них служба, тяжелая сама по себе, могла стать непосильной по причине истощения. Обыкновенный гнет, под которым постоянно находится духсостав линейных подразделений, снизился в первой роте до минимума. Духам сократили фишку на полчаса днем и на полчаса ночью, так что деды и дембеля вместо пяти-шести часов под ремнем стали стоять шесть-семь.

Однако же у нас тут весна, а не холодный Ленинград!

У нас тут садов цветенье и брачные игры насекомых. Всё, что есть в пустыне живого, выползло сейчас из нор и активно спаривается – подходи и бери голыми руками. Из второго взвода по рации сообщили, что на ужин у них были змеи. Четвертый взвод поймал и зажарил двух ежиков. На каждой позиции жила хотя бы одна собака. Польза от собак была в том, что они издалека чуяли приближение чужака и поднимали лай, так что любой проверяющий получал свое «Стой, кто идет?» без сбоя.

Первыми жертвами голода пали собаки.

Жалко было – не передать как. Выйдешь, бывало, на пост, а добрая игривая скотинка у тебя возле ног ластится, играть зовет. Пока с ней возишься – смена пролетела. Чуть какой шорох, псина замирает, принюхивается и в случае ложной тревоги снова возвращается в игру.

На собаках мы продержались три дня. Больше мяса на позиции не было. Стали звучать нехорошие, мрачные шуточки, что скоро будем варить ремни и сапоги. Ежики и змеи аппетита не вызывали. Кроме того, хотя змеи у нас водились в достаточном количестве, ежиков на Высоте никто не видел.

По причине отсутствия бензина на доклад стали не ездить, а ходить. Честно говоря, я шел на КП роты со слабой надеждой чего-нибудь там пожрать, но в роте было так же скудно, как и на Высоте. Три километра с Высоты до КП, три километра с КП до Высоты по песку и сопкам сил не придавали. Один раз я позаимствовал барана из отары, которую гоняли между Высотой и КП афганские пастухи. Расплатился тем, что показал им автомат и не выстрелил из него. Афганцы не стали возражать против обмена своих жизней на всего одного барана, и на той баранине мы продержались еще два дня. С того случая пастухи пропали из поля видимости, и баранину брать было не у кого.

Весной в пустыне появилось множество нор, которых не было зимой. Норы копали все обитатели барханов – хамелеоны, суслики, тушканчики, черепахи, фаланги, скорпионы. Пока дойдешь до КП, раза три-четыре нечаянно провалишься в чью-то нору. Эти-то норы и навели меня на мысль о приеме пищи: в свободный час я спустился под сопку с саперной лопаткой и за пятнадцать минут выкопал из нор четырех черепах. Черепахи были сданы повару, а духсостав отправлен под сопку с вещмешками и саперными лопатками – копать черепах.

Черепаховый суп считается деликатесным, и в дорогих европейских ресторанах дерут за него бешеные деньги. Ели мы тот суп дней десять, и вот что я вам скажу про этот деликатес: вообразите себе сильно диетический куриный суп, такой, в котором не плавает ни кружочка жира, а в прозрачной воде лежит абсолютно постное мясо. Вот это и есть – черепаховый суп. Мясо по вкусу сходное с куриным, но совсем-совсем без жира. Рептилия всё-таки.

Вкусно?

Вкусно!

Когда в батальоне голод – вареная подметка покажется вкусной, если ее посолить и подать в горячем бульоне.

Голод выматывает и зомбирует.

Когда день за днем голод, в голове остается всего две мысли: «где взять жратвы?» и «пора на пост». Смолкают шутки, стихают разговоры, обмен словами скукоживается до необходимого служебного минимума. Дежурный выкликает фамилии тех, кому заступать на фишку, названные берут оружие из пирамид и идут менять фишкарей. Разговоры о еде под строжайшим запретом, а других мыслей ни у кого нет.

Постоянно хочется есть.

После черепахового бульона и мяса без хлеба есть хочется меньше и вроде прибавляется сил, но не проходит и часа, как снова хочется есть. Духов не бьют – им и так тяжелее, чем старослужащим. Духов каждое утро посылают копать черепах. Кончилось курево, и на позиции подобраны все бычки вплоть до самых дальних окопов. Обильный урожай окурков дала местность, прилегающая к танку.

За сутками сутки и за неделей неделя.

Чарс, автомат на ремень, пост, смена, автомат в пирамиду, чарс, сон, черепаховый бульон, чарс, автомат на ремень.

Тридцать обкуренных голодных пацанов тащат службу по охране и обороне, меняя друг друга на постах и забивая голод наркотой. Никто никем не командует. Никто не требует наведения порядка в землянке и на прилегающей территории. Нет сил на лишние движения и пустые разговоры. Только дежурные выкликают фамилии заступающей смены.

 

Совершаем подвиги и получаем ордена

Еще до полуночи, когда я по рации докладывал в батальон о том, что «на Высоте происшествий не случилось, вечерняя поверка и отбой личного состава проведены по распорядку», Щербанич как однокашник однокашнику сообщил мне, что завтра будет колонна.

Я немедленно рассказал об этом пацанам. Много дней не разговаривающий между собой коллектив оживился. Не дожидаясь объявления боевого приказа, пацаны стали чистить оружие, проверять башенные пулеметы и запускать двигатели на бэтэрах.

Колонна!

Через каких-то восемнадцать часов мы будем валяться на матрасах сытые и ленивые, усталые от сытости. Надо только встретить колонну. Наша задача – блок. При проводке колонны нам всегда ставят задачу на блок, варьируется только конкретное место блока. В блоке нет ничего сложного или опасного. Нужно выкатиться метров на двести от трассы, выкопать капонир и окопы и не допускать обстрела колонны с твоего направления. Машину от машины вкапывают примерно через сто метров. То есть рота блокирует километр расстояния по фронту. К блоку ближе, чем на триста метров, вряд ли кто решится приблизиться. Следовательно, в самом скверном случае, колонну будут обстреливать не кинжальным огнем в упор, а с дистанции в полкилометра. С такой дистанции стрелять по быстро движущимся целям на поражение – надо иметь серьезный навык.

Могут, конечно, сдуру обстрелять сам блок, но кого интересует пустой бэтэр с голодным экипажем, если совсем рядом идет целая колонна жратвы, топлива, боеприпасов?

Стыдно признаться перед пацанами... После Приказа я стал бояться. Пришел не страх, а какое-то нехорошее внутреннее подколачивание на выездах. Как только куда-то ехать – меня изнутри трясти начинает. Главное, глупо всё это. Я не мальчик – давно уже знаю: где могут обстрелять, где не могут, где наверняка обстреляют, где вполне безопасно, а колотит меня везде, и где опасно, и где безопасно. Полтора года в Афгане я считал свое возвращение домой необязательным, негарантированным и невероятным. После Приказа пришло осознание: «Два года истекли, служба моя подходит к концу, дом из редких сладких сновидений, вполне возможно и очень скоро, превратится в реальность – мой дом и двор, откуда я уходил в армию, осталось потерпеть совсем немного». Полтора года в те немногие моменты, когда стреляли по мне – страха не было. Я считал нормальным, что стреляют и по мне тоже, как и по остальным. Как и остальные, я огрызался огнем и дожидался боевого приказа, который объединял нас и определял наши дальнейшие действия. Страх приходил позже и убивался одну за другой выкуренными сигаретами и, если было, косяком чарса. Это был другой страх. Непостоянный.

А тут – не знаю, что на меня нашло такое?

Мандраж появляется каждый раз, как только называют мою фамилию на выезд. Будет обидно погибнуть в двадцать лет за два дня до дембеля. Значит, весь этот двухлетний дурдом был зря. Можно было сразу в военкомате вешаться. Всё равно я домой уже не вернусь, так зачем канитель разводить?

И детей у меня нет. Не будет меня – не будет моих детей.

Жалко их, нерожденных.

У меня не дрожат колени, я не прячусь в люк, вместе с младшим призывом продолжаю сидеть на броне во время движения, и я никому не показываю свой страх, но он есть – страх быть убитым за два дня до дембеля и не родить детей.

Моих детей.

А хорошо в Афганистане в апреле! Не жарко. Градусник едва доходит до сорока. Цветут абрикосы и яблоки. Духовитый запах маревом плывет над пустыней. Проезжаешь кишлак – ароматы цветущих деревьев кружат голову и хочется домой и любви. Скоро, совсем скоро я буду дома и буду любить. В этом году у меня будет две весны: первую весну и цветение садов я встречаю в Афгане, а вторую, настоящую, весну я увижу уже дома – белые облака лепестков цветущих вишен и яблонь. Черемуха, сирень, липа – всё зацветет в свой черед специально к моему приезду. Ах, какая в этом году весна!

Даже голод как-то не так остро чувствуется.

Голодные мы встречаем колонну на последнем бензине.

 

Утро – замечательное, чистое. Ни облачка. Как обычно. Легкий приятный ветерок. Позавтракали на позиции деликатесной малопитательной черепашатиной, а обедать будем по-настоящему, по-солдатски. В соответствии с нормами питания. В крайнем случае, не обедать, а ужинать.

Будет мясо! Настоящее мясо!

Говяжья тушенка! Свиная!

Паштет мясной!

Каша гречневая с мясом! Каша рисовая с мясом! Перловка с мясом!

Пекарня будет пахать всю ночь, и утром по позициям развезут горячий белый мягкий вкусный хлеб! Можно будет налить в тарелку сгущенки, намазать полбуханки маслом, положить сверху сыр и жрать, жрать, жрать, запивая чаем! На обед будет борщ.

Со свеклой.

И мясом...

«Как же хочется жрать! Никакой чарс не помогает».

Голод выматывает. Черепахи вкусные, но не питательные. Просыпаешься уже уставшим. Надоело! Мы три недели без нормальной пищи.

Я нырнул в командирский люк и настроил рацию на полковую частоту. На душе потеплело от знакомого сафроновского мата – начальник штаба полка нетихим своим басом на весь эфир от души крыл артиллеристов и техзамыкание. Если я его поймал, значит, полк близко. Может быть, даже километрах в десяти от нас.

– Едут! – счастливым голосом доложил я пацанам, высунувшись из люка.

Пацаны разделили мое ликование: вот сейчас проедет колонна, мы снимемся с блока, вернемся в батальон и нас припашут разгружать КАМАЗы. Всю службу считал я погрузочные работы не царским делом, а вот сегодня готов был впрячься и таскать за троих. Немыслимое дело – дембель Советской Армии таскает ящики!

«Дайте же, дайте мне чего-нибудь поносить, потяжелее!.. Какой-нибудь ящик тушенки».

Каждый разгруженный ящик – это один прием пищи всего личного состава Высоты 525. Три ящика – завтрак, обед, ужин – день прошел.

Самое сладкое, самое ценное, самое вкусное, самое сокровенное, что греет мне душу и сердце – это моя последняя колонна! Больше никогда в жизни не придется мне ни проводить колонны, ни разгружать их, ни стоять на блоке. Через месяц я – гражданский человек.

С паспортом.

Как все нормальные люди, кроме военных.

Какой блок? Какое «наблюдение за местностью»? Какие горы? Какие душманы? Все пацаны, вместо наблюдения за местностью, залезли на бэтэр и стали смотреть на трассу в сторону Ташкургана – оттуда с минуты на минуту должна появиться колонна.

Кормилица!

Действительно, сквозь субтропические миражи на горизонте стало проявляться грязно-зеленое пятно, которое заметно увеличивалось в размерах и ощетинивалось выставленными в сторону башенными орудиями бэрээмок разведроты – колонна. Вот уже и командирскую Чайку можно было разглядеть по антеннам вместо башни.

– Прибыли, слава те господи! – констатировал у меня в шлемофоне Сафронов, завидя крайние машины нашего блока.

– Уррра-а-а-а! – пацаны стали стрелять в воздух из автоматов, как на чеченской свадьбе, приветствуя пролетающую мимо нас колонну. Про душманов никто сейчас не думал – все думали о жратве и великом празднике победы над голодом.

Мы – выстояли.

Мы – не сдохли.

Голодные, мы почти месяц тащили службу и ни в чем не дали себе послабления, не сняли ни один пост, не пропустили ни одну смену. И старослужащие и – что важнее! – духи проявили себя настоящими пацанами. Это была наша победа. Праздник всего первого батальона.

Колонна добралась до нас необстрелянной, без потерь, и это тоже радовало: всё, что отгружалось для нас, доехало в целости и сохранности, не пролившись и не рассыпавшись по дороге.

Я – олень и придурок. Два года службы так ничему меня и не научили. Ладно духи с черпаками радуются – у них еще своего ума нет. Но я-то – дембель! На шесть ходов вперед считать должен! Что значит «колонна не была обстреляна»? Это значит, что колонна будет обстреляна. Впоследствии. На обратном пути. Или вместо колонны обстреляют кого-нибудь другого.

Например – нас.

Так и произошло, только я поздно это понял – когда уже попали под обстрел. Нас на блоке было двенадцать машин с трех рот, и духи не дали нам хотя бы выбраться на трассу. Колонна прошла, блок стал сворачиваться, собираться в строй машин... и в заднюю машину прилетела первая граната. Прямо в корму, и сожгла движки. Машина встала. Я сообщил об этом своему водителю, и водила стал яростно выкручивать руль влево, разворачиваясь и направляясь к подбитому бэтэру.

– У нас сзади подбили машину, – сообщил я по рации, а сам глазами щупал местность, пытаясь отгадать, из какой точки был произведен выстрел.

Мы подъехали к подбитым. Водитель сдал задом кормой к носу и выскочил на землю.

– Чего ты расселся?! – крикнул он мне с земли. – Трос давай!

Я и в самом деле, как дятел, стоя ногами на спинке командирского сиденья, дослал патрон в патронник и с автоматом в руках, на две трети высунувшись из люка, выискивал, куда бы пустить меткий выстрел?

Не поняв, что я делаю, поставил оружие на предохранитель, перекинул его за спину и побежал на корму разматывать трос. Внизу меня в нетерпении дожидался водила.

Надо мной прошелестела пуля, потом вторая. Высоко – метра на два выше меня. Не страшно. Обрывками стальных нитей трос резал пальцы, но некогда было обращать внимание на эти мелочи, нужно было скорее зацепить задний бэтэр, чтобы вывести из-под обстрела два экипажа, а мне, кроме того, необходимо было занять свое место в люке, обнаружить духовских стрелков и открыть по ним огонь на поражение. Из люка, оперев левый локоть на броню, стрелять много сподручней, чем держа автомат на весу. Еще две пули прорезали воздух мимо меня. Значит, стреляют из буров, одиночными.

«Спасибо, что не очередями с АКМов, – поблагодарил я басмачей. – Похоже, что их всего двое. Прикрывают гранатометчика».

Никто и никогда не отдаст команду «фас» блоку. У блока задача – оборона, а не наступление. Такой обстрел вполне может оказаться провокацией, с целью затащить нас в грамотно устроенную засаду или минное поле. Блок продолжил собираться, двигаясь с черепашьей скоростью и отстреливаясь вслепую в ту сторону, откуда стреляли по нашим двум отставшим от всех машинам.

Трос был накинут, водила запрыгнул на место и, осторожно отжимая сцепление, тронул машину с буксиром. Легкий рывок – и две машины поползли по песку и гравию в хвост уходящим. Вторая граната пролетела мимо того места, где я стоял несколько секунд назад, и мы видели ее горящий хвост.

«Стрелки никудышные и гранатометчик раззява, – оценил я мастерство душманов. – Мало тренируются».

Еще я успел услышать четыре пули, но те уже совсем мимо, метрах в десяти. Судя по тому, что граната прожгла движки задней машины, она успела активироваться. Следовательно, по нам стреляли с правильной дистанции пятьсот-восемьсот метров. Попасть в стоящий бэтэр – не диво. Сложнее с этого же расстояния попасть в сержанта сухопутных войск, который то вскакивает из люка, то приседает разматывать трос и не стоит на месте, а пляшет на корме своего бэтэра.

Впереди нас встал еще один бэтэр.

«Теперь прожгли этого», – догадался я, но тут же прогнал эту мысль как несуразную.

Выстрелов из гранатомета было всего два.

Пока.

Вот сейчас козел из своего кяриза спокойно прицелится по нашим трем стоящим бэтэрам и в батальоне прибавится посмертных героев.

– Что у вас?! – крикнул я водителю передней машины, перепрыгнув к ним, когда мы сблизились.

– Движки заклинили, – проканючил он детским лепетом.

– Урод! – только и мог сказать я и прыгнул обратно на свой бэтэр, чтобы передать слова водителю: – У них движки заклинили!

Водила ткнул носом корму переднего бэтэра и медленно-медленно, внатяг, потолкал его вперед, из-под обстрела. Я сел в люк и «от живота» стал давать короткие «примерно в ту сторону». Не прицельно, а так... чтобы себя чем-то занять. Я не знал, что сейчас следует делать?

Видно, на ушедшем вперед блоке сообразили, что произошло. Нам навстречу приехал еще один бэтэр и взял переднюю машину на буксир. Мы уже вышли из-под обстрела, но всё равно на лишние тринадцать тонн груза толкать стало меньше. Спасибо пацанам за помощь.

Трос изрезал мне ладони и пальцы, и я обляпал кровью весь автомат, будто в самом деле воевал.

«Хреново: климат тут гнилой. Руки будут долго заживать. Как некстати перед дембелем!»

Вечером вся Высота наконец-то нажралась и сортир перестал пустовать. Растасканная скарабеями яма живо наполнилась новым содержимым, потому что все жрали в три горла и один за другим бегали в туалет.

Счастье – это когда ты по-настоящему сытый, лежишь в землянке с сигаретой в руке и в тумбочке у тебя еще двадцать рыжих пачек «Донских» напрозапас. И куришь ты не чай и не сухую траву, не надерганную из матраса вату, а настоящий табак, хоть и отменно дрянного качества. В тебе, умиротворенном и сытом, бушует любовь к не забывшей тебя Родине и гордость за ее Вооруженные Силы, так вовремя пришедшие тебе на помощь.

С такими руками я играть в ансамбле временно не мог, но ходил в батальонный лазарет на перевязку и потому дня через три попался на глаза комбату. Мой друг майор Скубиев окликнул меня и на мое «товарищ майор, сержант Семин по вашему приказанию прибыл», стыдливо отводя глаза в сторону, сказал мне неприятное:

– Тут вот какое дело, Сэмэн... Вы с водителем, конечно, совершили подвиг. Вывели из-под обстрела две машины вместе с людьми. Я написал на вас наградные. Сперва хотели водителю на «Красное Знамя», тебе на «Звезду», но замполит батальона по рации посоветовался с подполковником Плеховым... Тот взял справку на вас из строевой части... Что-то много у вас обоих гауптвахты. Дисциплинка слабовата. Плехов посоветовал переписать наградные на «Звезду» для водителя и «За отвагу» для тебя... Но в политотделе дивизии сидят такие же замполиты, как и у нас. Они рапорты Паши-террориста и вашего Мандавошки... Старшего лейтенанта Августиновского читают и подшивают... Так что извини, если не будет награды. Я на вас по-честному наградные представил.

Я не знал, что ответить. Стало неловко, что из-за моего поведения целый майор переписывал наградные:

– Да ладно, тащ майор. Не за награды служим.

Плохой я утешальщик – Скубиев только сильнее расстроился и чуть не наорал на меня:

– Сто раз тебе говорил! С замполитами надо поаккуратнее себя вести! Идиёт! Шагом марш отсюда!

– Есть!

Я пошел себе дальше в лазарет на перевязку с испорченным настроением.

«Оказывается, недостаточно совершить подвиг. Надо при этом еще или с замполитами быть в ласковых отношениях, или погибнуть на поле боя. Тогда уж наверняка дадут какую-нибудь железку».

Чудак мой друг майор Скубиев! Ей-богу – чудак. В гробу я видел все на свете награды, когда мне жизнь и строевая часть через месяц дадут такую награду, о которой вся Сороковая Армия мечтает сладко-сладко – возвращение живым в СССР!

Спроси меня:

– Лишняя неделя в Афганистане и орден впридачу или сразу домой?

Я отвечу:

– Ставьте отметку в военном билете, давайте проездные документы и деньги на дорогу. Я с низкого старта от штаба полка до Хайратона через всю пустыню сто километров пробегу – не запыхаюсь.

«Воли! Я хочу воли!»

 

Дембель

Служба моя началась чмошно и мрачно, шла смешно и нелепо, а закончилась буднично и просто. Без оркестра и праздничного салюта.

Вечером я заступил дежурным, всю ночь менял посты и патрули, утром руководил наведением порядка в землянке и на прилегающей территории, скомандовал завтрак, поел вместе со всеми и после завтрака доложил Колпаку:

– Товарищ старший лейтенант, за время моего дежурства происшествий не случилось. Разрешите сон?

Вместо привычного «разрешаю сон до двенадцати ноль-ноль», Колпак ответил:

– Собирайся, тебя на КП вызывают.

Тищенко не стал со мной разговаривать долго:

– Ставь автомат в пирамиду. В десять ноль-ноль тебя ждет комбат.

Насторожило, что комбат меня ждет безоружного – покидать позицию без оружия разрешалось только на отсидку в Бочке. С попуткой я добрался на КП батальона и в срок доложился моему другу майору Скубиеву:

– Товарищ майор, сержант Семин по вашему приказанию прибыл.

– Значит, так, Сэмэн, – сегодня комбат не отводил глаза, а смотрел прямо, по-командирски. – Сейчас берешь мою машину. Дуешь к себе на позицию. Забираешь все свои шмотки и через час я жду тебя на этом самом месте. Трассером!

– Меня в полк переводят, тащ майор?

– Домой едешь, идиёт! Завтра в Союзе будешь!

Бэтэр комбата навел шухеру. Когда фишкарь доложил, что наблюдает машину с бортовыми номерами царя и бога первого батальона, Колпак выскочил из землянки, застроил свободных от службы пацанов и встал во главе строя, готовясь встречать высокое начальство. Я сидел в командирском люке и был сегодня вместо комбата.

«ВРИО царя».

– Вольно, старший лейтенант, – разрешил я. – Пацаны, я домой еду!

Крик раздался такой, какой можно услышать на военном параде на Красной Площади, когда Министр обороны поздравляет батальоны:

– А-а-а-а-а!!! Сэмэн домой едет!

Вещей у меня – четыре КАМАЗа. Два года я только тем и занимался, что накапливал личные вещи.

Дембельский дипломат.

В нем:

– махровое полотенце;

– туалетное мыло в мыльнице, новая зубная щетка, паста, станок для бритья;

– платок для матери;

– косметичка для Светки;

– часы с шестнадцатью мелодиями;

– зажигалка «крокодил» на солярке;

– погоны, петлицы, шеврон войск связи, отделанные не хуже, чем у моего деда Полтавы. Металлизированные лычки, перевитые красным кантом, отлично смотрятся на черном фоне погон.

Парадки и фуражки у меня нет, нашему призыву еще не выдавали. Я увольняюсь с первой партией и парадку получу в полку. Когда я вышел из землянки наружу, до меня дошло – «я покидаю Высоту».

Навсегда.

Пацаны остаются без меня, а я остаюсь без пацанов.

Я не привык без пацанов. Два года я жил делами и мыслями своего призыва и неплохо себя чувствовал. Я отвечал за себя и за свой призыв и мой призыв отвечал за меня. Два года я был каплей не в море, а в малом ручейке, который впадает в реку «полк», и вот – меня отрывают от моего коллектива.

Я посмотрел на пацанов.

Пацаны с ракетами в руках уже построились в две шеренги справа и слева от выхода в землянку, чтобы дать салют в мою честь.

Мне не надо салюта... я не хотел уезжать. Мне жалко было оставлять в Афгане всё, что мне дорого и понятно. Тут мне понятно всё – оружие, боеприпасы, боевая техника, радиостанции и частоты. Понятен хлеб и консервы. Понятна вода и пыль. Понятны верблюды, тушканчики, ослы и бараны. Понятны запахи и ветер. Понятна форма и знаки различия. Понятны команды и кроссы. Понятны дороги и тропы, сопки и горы, пустыня и барханы. В Союзе мне непонятно ничего, гражданской жизни я не знаю, жить ей не умею, без команды думать не приучен и в Союзе я буду не сержант и никакой не дембель, а никто.

Я обнял каждого и через комок в горле выдавил из себя:

– Держитесь, пацаны.

– Выпей за нас в Союзе!

Долгих речей я говорить не мог – у меня в горле стояли комья соплей – опустив поля панамы на глаза, прошмыгнул между шеренг и прыгнул на бэтэр. В глазах у меня стояли слезы, и я не стал оборачиваться, чтобы не показывать их. Бэтэр тронулся. Красные, зеленые, белые ракеты высоко чертили дымные хвосты и перелетали через меня. Не оборачи-
ваясь, я поднял руку с растопыренными указательным и средним пальцем – «Победа!»

Я плакал.

 

На КП батальона перед штабным вагончиком уже собралось семь дембелей, я был восьмым и последним. Первая весенняя партия первого батальона. На взлетке уже стояла пара вертушек. Проводить нас вышли Скубиев и Востриков.

– Становись, – подал команду комбат.

Майор попрощался за руку с каждым, поблагодарил за службу и подошел ко мне, крайнему в шеренге:

– Ну, давай. Сэмэн. Выпей за нас в Союзе.

У меня снова встал в горле ком. Меня душило:

– А как же вы, тащ майор?

– У меня замена в августе.

Мне не хотелось прощаться со Скубиевым. Хороший он мужик и отличный офицер. Полтора года, от духовенства и до дембеля, прослужил я под чутким руководством моего друга майора Скубиева, и слово «чуткий» – не фигура речи. С живого с меня не слазил майор – школил. Приводил к нормальному бою. Перевоспитать не получилось, но пришла готовность отвечать за свои слова и поступки. Немало для мужчины.

– Простите меня, товарищ майор, – я был сильно взволнован. – За всё, за всё простите!

– Давай, Сэмэн, – Скубиев тоже был взволнован и опечален.

Мы пожали друг другу руки и обнялись. Крепко. Как братья перед долгой разлукой.

Вместе с дембелями в полк летели два шакала – командир второй роты и наш Мандавошка. Странно было лететь не десантом, а в качестве пассажира. Я себя без оружия вообще неуверенно чувствую.

– Давай военный билет, – предложил Августиновский, когда мы приземлились в полку. – Я всё равно в штаб иду, заодно и тебе отметку поставлю.

Подивившись такой душевной доброте нашего Мандавошки, я отдал свой военный билет.

Баран третьего года службы!

Потому что шакал – он и в Африке шакал.

– А теперь, товарищ сержант, следуйте за мной, – приказал замполит.

А что было делать? Солдат – не человек. Без военника – даже не солдат. Послушно следуя за коварным Мандавошкой, я прибыл на полковую губу и был заперт в сержантскую камеру без срока отсидки. На моих глазах Мандавошка вручил мой военник начгубу и дал мне характеристику:

– Злостный нарушитель воинской дисциплины. Ночной Полковник. Беда всего батальона. Комбат приказал его на месяц, до следующей колонны, под арест посадить.

– Будет сидеть, – кивнул головой начгуб.

Этого начгуба я не знал, видно, он недавно в полку. Старший прапорщик. Казах. Не земляк.

Нисколько я не был удивлен тем, что вместо Советского Союза попал на губу. Все дембеля нашей первой роты стараниями замполита Мандавошки увольняются исключительно с губы, так чем я лучше остальных? Моя служба, так несуразно начавшись, не могла окончиться большим почетом. Пожалуй, губа – не самое худшее ее окончание.

Не трибунал, в конце концов, и это радует. Это воодушевляет!

Это заставляет мозг работать с точностью арифмометра, соображая, как мне половчее соскочить с этой сковородки?

«В роте меня нет. Я исключен из списков и мне не нужно присутствовать на вечерней поверке, чтобы крикнуть «я!», – Афган приучил мою соображалку работать в минуты опас-
ности лучше, чем в нормальной обстановке. – Меня нет в батальоне. Я не стою на довольствии. Я остался только в списках части. Я могу просидеть на губе три месяца до августа, никто не почешется меня освобождать, ни один командир. Надо мной не осталось командиров. Я могу сорваться с губы и три месяца прошариться в полку или на любой позиции. Я могу сорваться с губы и уволиться в запас. Вариантов – масса. Вопрос – как сорваться с губы?»

Убежать с гауптвахты не было проблем. Вывели тебя на оправку, а ты пошел вон из караульного городка. Какой часовой станет удерживать Дембеля Советской Армии? Вот только рано или поздно тебя обнаружат и водворят обратно. Военный билет всё равно останется у начгуба, а куда солдату без военника? Смысла в таких побегушках нет. Выходить с губы надо красиво и на законных основаниях.

«Теоретически – меня может помиловать начгуб, – решил я. – Надо будет с ним переговорить об этом».

Начгуб мне не брат, не сват и не земляк. Без толку с ним разговаривать.

За те десять месяцев, что меня не было в полку, полковая гауптвахта помягчела и очеловечилась – в камерах появились нары. Вечером в караул заступила минбанда, и стало совсем хорошо – выводным у них стоял Серега Панов, мой однопризывник и кореш.

– О, Сэмэн! – обрадовался он мне, принимая дежурство.

Двери всех камер немедленно были распахнуты настежь, из числа караульных свободной смены один молодой воин был заслан на чаеварку за чаем, другой в каптерку за брагой и закуской. После отбоя, когда Серый закроет камеры с губарями, мы с ним отметим встречу.

Как это обычно бывало, когда в караул заступали минометчики, выводной выпустил губарей из душных камер на свежий воздух во дворик губы. Мы с ним уселись на теплые ступени крылечка губы, и я стал выпытывать полковые новости. Рядом присели два арестованных духа.

– Эй, Мокша, оставь покурить, – напомнил один из них своему курящему приятелю.

«Ты-дынц! – грянуло в голове. – Ты-ды-дынц!»

Мокша – это речка в моей Мордовии и народ мокша, со своим мокшанским языком.

Два года не слышал я этого родного мне слова – «Мокша». В армии все путают Мордовию с Молдавией и мордву обзывают то «мордовцами», то «мордованами». Полковые новости моментально потеряли свою актуальность.

– Оу! Душара! Сюда иди, – окликнул я того, кого назвали Мокшей. – Че это у тебя имя такое смешное?

Дух привстал со своего места и вежливо пояснил гражданскому человеку:

– Потому, что я – мокша. Национальность такая.

– Сюда иди! – чуть не заорал я и перепугал молодого. – Серый, я земляка встретил! Откуда ты, зема?

– Из Шайговского района.

– А я из Саранска!

Земляк!

Дороже брата на чужбине человек твоей земли. Здесь, у подножья диких афганских гор, на губе запыленного полка встретились два пацана из глухой и заповедной республики, затерянной между Москвой и Волгой, у самого серд-
ца России.

Вот уж занесло так занесло нас сюда. Вот уж встреча так встреча – двух братанов.

Я обнял зему:

– Как зовут тебя?

– Витек.

– А меня – Андрей. Давай пыхнем за встречу.

Чарс у меня при себе был – взял из дома на дорожку. Как вовремя он пригодился! Я собрал косяк, взорвал и дал затянуться земляку.

Зема! Дорогой мой зема!

Витек смотрел на меня восхищенно, как я, глупый и желторотый, смотрел полтора года назад на земляков-дембелей. Он служил в комендантском взводе. Комендачи жили в одной палатке с полковыми писарями и потому были в курсе всех полковых дел. В пункте постоянной дислокации мордвы, кроме Витька, не было, по-мокшански Витьку переброситься словом было не с кем. По-мокшански я разговариваю так же свободно, как по-бурятски или, скажем, по-нанайски, поэтому душу со мной Витек отвести не мог.

Зато я был земляк – землякастей некуда! В Шайгов-
ском районе располагался наш школьный трудовой летний лагерь, и я два года ездил туда отдыхать и работать на полях! Я знал те места, и у нас Витьком нашлись общие знакомые.

Ну, не прелесть ли: обсуждать, как своих родных, председателя колхоза и бригадиров, о которых я и думать забыл и которые так вдруг интересны стали сейчас нам обоим!

Витек – ценный зема, ей-богу! Он сообщил мне, что у нас с ним в полку есть землячка – татарка. И не рядовая, а начальник офицерской столовой!

Аллочка.

«Начальник офицерской столовой! – у меня закружилась голова от такого везения. – С полканом на «ты», а остальные шакалы вообще у нее в руках!»

Кто из шакалов будет конфликтовать с начальником столовой, в которой ежедневно сам кормится по три раза? Будешь выкобениваться, будешь жрать пайку, а если ты к начальнику столовой с уважением, то и на столе у тебя будет камас вкуснее.

«Как выйти с губы на законных основаниях, если меня никто из командиров не арестовывал и никто не может освободить?» – вот вопрос, который я обдумывал во время ночного застолья, которое организовал для меня Серега.

«Мой друг майор Скубиев уверен, что я уже в Союзе. Жаловаться некому».

Мы с Серегой валялись на нарах.

Мокша спал на полу.

Легального выхода с губы не просматривалось.

Было хмельно и грустно.

В таком составе нас и спалил начгуб-казах.

Зашел в шесть утра и увидал картину маслом: два пьяных дембеля спят на нарах, а молодой воин делает влажную уборку в камере.

Неуставняк чистой воды.

Бери двух дембелей за жабры и сдавай их в трибунал.

«Старослужащие притесняют молодых».

И ведь не докажешь же, что земляк уснул раньше нас, проснулся раньше нас, увидел открытую дверь камеры и сам решил протереть полы для вящей чистоты и гигиены! Никто его не заставлял и не просил. Мы в это время спали.

А автомат и подсумок выводного, которые лежали у меня под головой вместо подушки, вообще никак объяснить невозможно.

– Но ведь я же не сбежал, тащ старший прапорщик! – попытался я умилостивить начгуба.

– После развода пойдешь к командиру полка! – отрезал неумолимый начгуб. – Пусть он решает, что с тобой дальше делать.

Через полчаса мою неначавшуюся жизнь погасят и раздавят, как окурок о пепельницу. Мой законный дембель откладывался на срок до трех лет с конфискацией имущества – командир полка обязательно решит сдать меня в трибунал.

В Кремле у Горбачева разыгралось «новое мЫшление». Горбачеву хотелось нравиться на Западе. На текущий год планировалось втрое меньше боевых операций, чем на прошлый или предыдущий. Как только замаячило уменьшение боевой работы, в голову шакалам ударила дурь. На вышестоящие должности стали выдвигаться не боевые офицеры, умеющие планировать операции и организовать бой, а нерассуждающие уставники-строевики. Белогвардеец Тищенко был как раз из таких. И выдвигал его, не побывавшего ни на одной операции, не имеющего никакого боевого опыта, наш новый командир полка – такой же строевик, повернутый на Уставе. Наш красавец Дружинин ушел по замене и на его место прислали майора из Хумрей.

Майора!

На полковничью должность! Можете сами представить себе, что это был за майор, раз он сумел отпихнуть локтями тридцать старших по званию.

Плакатный уставник девяносто шестой пробы.

– Хоть «За отвагу», хоть с «Красной Звездой», все пойдут под трибунал! – довели до нас его послание личному составу при вступлении в должность.

У меня не то что «За отвагу», у меня даже «За БЗ» нет. «Встречай меня, Кундузский прокурор!»

После развода начгуб вернулся на губу и за локоток отвел меня к новому полкану:

– Разрешите, товарищ полковник? – ввел он меня в кабинет, предварительно постучавшись. – Вот тот самый сержант Семин. Я вам докладывал на разводе, товарищ полковник.

«Неплохо зализывает казах, – оценил я, – два раза назвал майора полковником, далеко пойдет!»

– Неуставными взаимоотношениями занимаетесь, товарищ сержант? – полкан поднял на меня тяжелый взгляд
судьи и... стал мягчеть: – Погоди-ка, погоди! Что-то мне твоя рожа знакома! Я тебя только недавно где-то видел.

– Так точно, товарищ полковник, – прогнулся я вслед за начгубом.

– Ты откуда, сержант?

– Из Шибиргана.

– Из первой роты?

– Так точно.

Знакомы мы с майором. За руку держались.

Две недели назад полкан инспектировал первый батальон. Задал шороху! О его прибытии мы узнали накануне вечером. Покурив и обкашляв это дело со своим призывом, мы нашли, что прибытие целого командира полка в первую роту даже на пять минут – событие нерядовое. Тут недостаточно пришить свежий подворотничок и начистить ботинки. Тут надо так себя явить, чтобы, вернувшись в ППД, полкан надолго бы запомнил нашу роту и ставил ее в пример другим.

Что мы знали о полкане?

О полкане мы знали, что он – майор и уставник. Борец с дедовщиной.

Если мы хотим выделиться из других рот и отдельных взводов, надо ему представить «дедовщину наоборот».

Молодым воинам был дан приказ постираться и ушиться по-черпачески. Франтовато и по последней армейской моде. Помогали им в этом деды и дембеля, показывая, куда тыкать иголкой и как продевать нитку. Из дембельских запасов молодым была выдана белоснежная подшива, чтобы подшить подогнанное по фигуре хэбэ. Подшивали не по-уставному, «от эмблемки до эмблемки», а по-дембельски, от середины груди, через лацканы. Деды и дембеля поменялись с молодыми ремнями и головными уборами. Молодые начистились, надраились и стали выглядеть гвардейцами.

Блеск!

Мы остались довольны нашими духами. Настало время подумать о себе.

Духовские панамы были специально скомканы так, чтобы поля свисали самым чмошным образом и надеты на головы дембелей. Подворотнички были оторваны вовсе, хэбэ не стирано и засалено. Пряжки не чищены, ботинки все в пыли.

Вот она – черная кость сухопутных войск.

«Советская военная угроза».

Мы. Наш призыв. Дембеля первой роты.

Если принять во внимание, что наш призыв ростом был на голову выше молодняка, то сторонний человек, глядя на ротный строй, мог сделать только один вывод:

– Вот эти маленькие и нарядные зашугали и зачмырили вот этих высоких и здоровых.

Доказать, что молодые летают по щелчку пальцев и круглосуточно шуршат как трешницы – невозможно:

– Что вы мне тут сказки рассказываете?! Я же своими глазами вижу! Маленькие зачмырили высоких.

Рота построилась на КП. Шакалы перед строем.

Я с красной повязкой на рукаве и штык-ножом на ремне топчусь возле грибка рядом с часовым.

Приехал новый полкан-майор. Спрыгнул с бэтэра в пыль рядом со мной.

Я командую, встречаю, сопровождаю.

Не тихо, а так, чтобы меня километров за пять было слышно:

– Рота! Смии-и-ирна-а-а-а!!! Товарищ майор! За время вашего отсутствия происшествий не случилось! Личный состав построен! Дежурный по роте заместитель командира третьего взвода сержант Семин!!!

За два года мои голосовые связки окрепли настолько, что я батальон матом в атаку подниму и стадион переору. Майор малость присел от моего крика – циркулярная пила работает тише, чем я могу орать.

– Вольно, – подал он команду.

– Рота, вольно!!! – продублировал я, и майор снова присел.

Полкан проследовал к строю, я – на шаг сзади.

– Здравствуйте, товарищи, – поприветствовал он нас.

– Здра!.. Жела!.. Това!.. Майор!.. – гаркнул строй.

Мы специально репетировали, чтобы крик был как можно более громким и дружным.

Полкан присел в третий раз. Видно было, что ему начинает нравиться наша рота.

Правильно – нам она и самим очень нравится, люди у нас служат хорошие... если не считать шакала Тищенко и Мандавошку Августиновского.

Обход строя начали с левого фланга. Там стояли наши разряженные низкорослые духи и выглядели так браво, будто каждый из них отслужил по полтора года и лично завалил десяток душманов.

– Сколько служишь, боец? – обратился полкан к одному из молодых, ожидая услышать «полтора».

– Только с КАМАЗа! – бодро отрапортовал душара.

– А ты? – полкан спросил соседнего духа.

– Только с КАМАЗа!

Майор посмотрел на меня. Я сделал морду стулом, дескать, «так и должно быть, обычное дело, молодые воины».

И вот она, краса и гордость Вооруженных Сил СССР – правофланговые дембеля первой роты!

Высокие. Здоровые.

Грязные. Чмошные.

Из-под свисших полей панам не видать тусклых взглядов ветеранов Афганистана.

– Сколько служишь, сынок? – глядя снизу вверх под панаму бойца, снисходительно спросил майор гориллоподобного горного егеря в полтора раза выше себя.

– Третий го-о-о-од, – вздохнуло грязное чудовище.

Майор заметно смутился того, что, обознавшись, обозвал «сынком» своего дедушку, и тыкнул пальцем в соседа гораздо вежливее:

– А вы, товарищ солдат?

– И я-а-а-а... – по-ослиному откликнулось соседнее чудовище с есенинской пронзительной грустью.

– Третий год, товарищ майор, – пояснил я, показывая на грязных дембелей. – Они все тут третий год служат.

Майор перевел взгляд на ротного, мол, не разыгрывают ли его?

– Так точно. Третий год, товарищ полковник, – подтвердил Тищенко.

– Молодцы! – восхищенно воскликнул майор. – Как есть, молодцы!

Кто – «молодцы»?

Третий год?

Духи?

Белогвардеец и Мандавошка?

Вся рота – «молодцы»?

Этого нам командир полка не объяснил, а попрощался, прыгнул на бэтэр и укатил на КП батальона, где его ожидала пара вертушек.

На следующий день он в ППД собрал в клубе личный состав и, поставив в пример первую роту, рассказал, как на практике искореняется дедовщина. Солдаты и офицеры, особенно замполиты, отлично знали, что дедовщина в первой роте, как и во всём первом батальоне, вследствие условий и особенностей службы носит наиболее тяжелый характер фактического рабства по сравнению с той же дедовщиной в полку. В полку и замполитов больше, и развлечения разнообразней – клуб, спортзал, библиотека, летний кинотеатр. Душ и чаеварка. Полковой магазин. В первом батальоне нет ничего, даже электричества. Налаживание быта – вот чем занимается весь первый батальон в свободное от службы время. Все, кто не под ремнем, месят глину, делают кирпичи, строят, копают, тянут провода, ставят столбы. Много, очень много тяжелой черной работы, и выполнять ее, кроме духов, некому. Чем больше черной работы – тем сильнее дедовщина. Ни один нормальный и здоровый молодой человек восемнадцати лет не желает работать и пачкаться. Поэтому его сперва обламывают, а потом впрягают. Как только он отвлекается от работы и начинает задумываться, его снова обламывают и снова впрягают. Иногда по шесть раз за день. Пока не поймет. Пока не отвыкнет задумываться.

Почему после армии приходят домой одичавшие дураки?

Потому что в армии их отучили задумываться!

Сразу. На первом году службы.

После такой оценки «высокой воинской дисциплины» в первой роте полкан приобрел репутацию мечтателя и фантазера.

– Понятное дело, – пояснил полкан непонятливому начгубу. – Не уволили в срок, вот и психанул сержант. Доигрался до губы. Вот что, сержант, – это он уже мне, – некогда мне тут с тобой разбираться. Иди к замполиту, скажи, что я тебя прислал. Пусть он с тобой разберется.

Замполит полка подполковник Плехов в качестве «решальщика судеб» был нимало не слаще нового полкана, борца с дедовщиной. Наперед было известно его «решение» для губаря-дембеля. «Термез, тюрьма номер восемь!» – вот и всё его решение. Именно эти слова он почти ежедневно доводил до личного состава на разводах караула и суточного наряда, и я их накрепко запомнил.

В тюрьму не хотелось.

Начгуб боялся Плехова не меньше меня, поэтому не стал заходить, а втолкнул меня в кабинет и закрыл за мной дверь с другой стороны.

– Ты кто, солдат? – оторвался от своих дел Плехов.

– Сержант Семин, – представился я, отдав честь. – Меня командир полка к вам послал.

– Зачем?

– Я – дембель. Командир полка сказал, чтобы вы меня припахали на аккорд.

У замполита полка был свой, персональный аккорд. Не баня, не спортзал, не каменный забор и не укладка щебня. В светлую голову нашего политического руководителя пришла полезная мысль поставить в полку памятник погибшим однополчанам. На строительство памятника отряжались дембеля. Для них специально выделили одну палатку и накрывали два стола в столовой. Дембеля могли заходить на прием пищи без строя, но всё светлое время суток обязаны были строить памятник.

Это было выгодно дембелям: они освобождались от службы – подъема, зарядки, нарядов, занятий. На памятнике дембеля не изнуряли себя трудом, как бывало на первом году службы, а создавали видимость работы. Скорее, просто присутствовали, чем действительно работали. Единственное неудобство состояло в том, что весь световой день они проводили под палящим афганским солнцем. Неудобство это для акклиматизированного солдата третьего года службы, при наличии чаеварки в зоне прямой видимости, было малозаметно. Пацаны загорали «на дембель», чтобы вернуться по домам как с курорта.

Это было выгодно замполиту: дембеля изымались из своих подразделений и не подрывали воинскую дисциплину своим пофигизмом. Кроме того, строительство памятника, пусть ни шатко ни валко, но продвигалось. По лопате раствора в час, по кирпичу с перекуром, но памятник воздвигался, рос и приобретал форму. В разное время на памятнике «трудились» от десяти до тридцати дембелей. Следовательно, от десяти до тридцати потенциальных источников массового неповиновения приказам были локализованы, обезврежены и приставлены к общественно-полезному труду.

– Дембель, говоришь? – Плехов оценил мою егерскую выправку, ношеное хэбэ, наглую морду и решил, что я как раз гожусь для аккорда. – Иди на памятник. Я дежурному по полку скажу, чтобы внес тебя в расклад.

«Тра-та-та!»

– Есть, товарищ полковник! – снова козырнул я и вылетел из кабинета, чуть не сбив с ног моего конвоира-казаха.

«Тра-та-та! Тра-та-та! Мы везем с собой кота!» – мне хотелось петь и скакать на одной ножке от своего счастья.

– Гоните звездочку и ремень, тащ прапорщик, – приказал я начгубу, выйдя от Плехова, – я на памятник пошел.

Я не просто «вышел с губы», я был зачислен на аккорд и самое главное – с сегодняшнего дня был в раскладе по личному составу и, соответственно, поставлен на котловое довольствие.

Не заедал ничей хлеб, а кушал собственную, от Министерства обороны положенную, пайку.

Последние сутки в Афгане

 

Июнь 1987 года,

Пункт постоянной дислокации,

Ташкурган. 

«О боги мои – командир полка и его заместитель по политической части! О цари небесные – товарищ майор и товарищ подполковник! Вам, вам двоим благодаря иду я сейчас по полку в панаме со звездочкой и ремнем подпоясанный, нимало не похожий на губаря, зато точь-в-точь обыкновенный солдат Советской Армии. Как все. И в гробу я видал ваши памятники и прочие аккорды! Не для того Родина присвоила мне высокое звание сержанта сухопутных войск, чтобы я себе на третьем году службы мозолил ладони на каторжных работах».

Меня не волновал вопрос: где я, исключенный из ШДК роты и батальона, буду ночевать в полку? Духи, которыми мы с Рыжим командовали больше года назад в карантине, стали дедами и верховодили в своих ротах. Армейский парадокс: я их гонял как помойных котов, а они совсем не держали на меня зла, как я не держал никакого сердца на моего деда Полтаву. Полтава натаскивал меня, несмышленого духа, на войну. Я, в свою очередь, тоже не заставлял молодых стирать мне трусы-носки, а выматывал их на тактике и ФИЗО, то есть тоже готовил к войне. Полковые дедушки мне были рады. Обращались правильно: не «Андрюха» и не «товарищ сержант», а «Андрей Борисович», как к гражданскому человеку, и приглашали погостить.

В «палатке дембелей» меня только видели.

Я зашел туда, чтобы поставить в курс, дескать, «я тоже на памятнике, а потому не удивляйтесь, увидев меня в столовой за своим столом», и был таков. Личные вещи я отнес в родную пятую роту – там нес службу и поддерживал чистоту суточный наряд. В полку, кроме штаба, оставался единственный объект, который мог меня интересовать – офицерская столовая. Солдат там не привечали. Избалованные вниманием блестящих пехотных офицеров поварихи и официантки на нашего брата смотрели как на серую рабочую скотинку.

– Чо надо? – подперев кулаками мясистые бедра, преградила мне вход совспец – работница шакальего пищеблока.

– Мне бы это... Начальника столовой.

– По какому делу? – лениво растягивая слова, надменно допрашивала меня откормленная баба.

– Земляк.

Толстуха, не очищая от себя проход в столовую, посмотрела на меня как цыган на козу – «тоже мне земляк... задрипаный».

– Алл! – едва повернув кочан головы, крикнула она куда-то за спину. – Тут к тебе какой-то «земляк».

«Зря я сюда пришел, – мне стало нехорошо и стыдно. – Надо было к себе в Шибирган ехать... Или в самом деле идти памятник строить... Пацаны, вон, «строят», дурака валяют... Вот и я бы «строил»... До августа... В тенечке... Лежа... Сейчас выйдет огроменная тетка... За шкиряк меня – и в штаб. Снова на губу... Чтоб не шлялся... Землячество свое не навязывал... Нашелся «земляк»... С грязной шеей».

Жирная повариха – или кто она там? – сдвинулась с проема, и на улицу вышла молодая, невысокая, очень ладная девушка, ни разу не толстая.

– Кто тут земляк? – приветливо и просто спросила она, – Ты? Откуда родом?

– Из Мордовии.

– И я из Мордовии.

От этих слов в груди у меня поднялась радужная пыльца.

«В самом деле землячка! Не обманул мокша».

– Ты с какого района? – уже улыбаясь мне, как своему законному земляку, спросила Аллочка.

– Из Саранска, с Юго-Запада.

– И я с Юго-Запада!

Вообразите себе встречу двух земляков за четыре тысячи километров от дома в чужой стране. Мы с Аллочкой жили в квартале друг от друга, учились в соседних школах, у нас были общие знакомые...

Через минуту я сидел в тесном кабинетике начальника офицерской столовой, и жирная работница с лакейским проворством таскала на стол жратву:

– Ой, ну надо же! Аллочка земляка встретила! Вот повезло-то! – непритворно радовалась она нашей встрече, расставляя с подноса плов, салат, кофе с молоком – остатки офицерского завтрака.

Узнав, что я – дембель, Аллочка решительно отобрала мой военник, который мне только что вернул начгуб.

– Ни о чем не думай. Завтра ты будешь в Термезе.

Я ей сразу поверил.

Маленькая, никакой напыщенной важности в ней, ничего начальственного, но я сразу поверил: «Эта – сделает».

Аллочка отвела меня в женский модуль и предложила чаю.

Настоящий, душистый индийский чай, а не та грузинская солома, которой нас поят третий год! Сама она выпорхнула с моим военником в руках, а меня оставила одного в своей комнате наедине с чаем и печеньем со сгухой.

Не могу сказать, что начальница офицерской столовой жила кучерявей меня. Да, гражданского барахла – платья, сарафаны, сандалики – больше. Но всё остальное – как у нас, в пехоте. Солдатская железная кровать с панцирной сеткой, солдатская серая тумбочка, табурет казарменного образца. Ни телевизора, ни холодильника, ни кондера. Очень скоро мне стало скучно в комнате Аллочки, потому что по сравнению с Высотой жила она бледненько.

Не на широкую ногу.

Выходишь, бывало, из землянки – такой тебе простор с Высоты открывается, что хоть картины пиши! А тут что? Из окна модуля виден соседний модуль и всё. Выйдешь из модуля – всё тот же полк, всё те же горы. Ничего нового, ничего интересного.

«Нет, – оценил я обстановку девичьей комнаты, – на Высоте нет электричества и вода привозная раз в три дня, но жить на Высоте не в пример лучше. На Высоте – Воля!»

Вернулась Аллочка и вручила мне военный билет. На третьей странице в двенадцатой графе стояла отметка с печатью: «уволен в запас, Пр. МО № 93». Именно отсутствие этой отметки держало меня в войсках. Два года я ждал ее и вот – она!

У меня потемнело в глазах.

«Это что же? Я теперь могу не ходить ни на аккорд, ни в столовую, ни на какие построения? Меня – нет? Я – уволен? Я – действительно гражданский человек???»

Я снова посмотрел на драгоценную запись.

«Нет, не могу. Дата стоит завтрашняя. Сегодня – я еще военный».

– Пойдем, – Аллочка открыла дверь, – тебе одеться надо.

«Одеться?» – я забыл, что на мне подменка третьего срока и белая от старости панама.

Какая разница, как и во что я одет? Доберусь до Союза, там в магазине куплю себе «гражданку» и сяду в поезд как гражданский человек. Начали отсчитывать минуты мои
последние сутки в Афгане, и мне хотелось потратить их на то, чтобы посидеть и попрощаться с пацанами, а не на подгонку парадки, которую я сниму, как только перешагну порог дома.

Вместо вещевого склада у нас в полку было три стандартных двадцатитонных контейнера Морфлота. Возле них уже топтался старший прапорщик, отряженный по личному распоряжению зампотыла полка. Аллочка решительно пресекла нелепые попытки вещевика всучить мне новое обмундирование без примерки. Тщательно, как себе самой выбирая, она подавала мне комплект за комплектом, пока очередной не сел по фигуре. Аллочкой в качестве поощрения старшему прапорщику было позволено после ужина заглянуть в офицерскую столовую и получить немного сахара на брагу.

– Дуй в магазин за фурнитурой, а я пока тебе форму отглажу, – в Аллочке чувствовалась привычка отдавать распоряжения, подлежащие беспрекословному выполнению.

Через час у меня был готовый комплект военной формы – отглаженная «эксперименталка», которой еще не было в Союзе. Вернуться домой в парадке – скучно и серо. Никто тебя не отличит от дембеля из Чехословакии, Забайкалья или Германии. А вот пройтись по улице в «эксперименталке» – это да. Это шик. Каждый за версту увидит – «парень служил в Афганистане».

В ставшей моей гостиницей пятой роте меня встретил ротный – получивший «капитана» Юсуп-ака.

– Здравия желаю, товарищ капитан, – по-граждански подавая руку, приветствовал я его. – Поздравляю с присвоением очередного звания.

– Здорово, Сэмэн, – обрадовался мне мой бывший ротный. – Поздравляю тебя с дембелем. Жаль, что не у меня ты этот год прослужил.

«Какая разница – где служить? – я пожал плечами. – Родина сказала «надо», значит, надо. Может, своим пребыванием в первой роте я сил нет как укрепил боеспособность первого батальона?»

– Давай без залетов, – попросил он меня.

– Да ну, тащ капитан, какие залеты?

Дел была куча. Нужно было пройти санчасть. Без справки из санчасти меня не пропустят на границе как возможного носителя столбняка, брюшного тифа, дизентерии, холеры и черной оспы. Тропики, знаете ли.

Нужно было подписать обходной лист там и сям, включая полковую библиотеку.

Нужно было получить в штабе проездные документы и квиток на получение денег в Союзе – рублями, а не чеками. То есть к нашей чековой зарплате в Афгане нам в Союзе доплачивали в рублях, и мои накопления за два года ждали меня в Термезе.

Не до залетов мне было в мой последний день пребывания в Афгане.

Везде, везде меня за ручку водила Аллочка и тыкала моей бумажкой то в офицера, то в прапорщика:

– Подпиши!

Дай Бог доброго здоровья моей дорогой землячке Аллочке!

Ее стараниями и напором, ее татарским умением ладить со всеми и обтяпывать дела к удовольствию сторон я меньше чем через сутки стоял в женском модуле нарядный и со всеми необходимыми документами на руках.

Мы присели на дорожку.

Аллочка передала со мной гостинцы для сестры и мы договорились встретиться в Союзе через полгода, когда у нее будет отпуск.

Я расцеловал мою благодетельницу-землячку и двинул из полка за КПП.

За моей спиной был целый полк.

Передо мной была пустыня и примерно в сотне километров лежала граница. Мне нужно было туда.

Пешком – долго.

Я вышел на трассу Кабул – Хайратон и тормознул первую же шишигу с басмачами. Басмачи подвинулись и дали мне место в кузове. Я был без оружия, но страшно не было – свои люди. Мы с этими басмачами два года душа в душу...

Через восемнадцать километров на блок-посту Фреза я попрощался с добрыми душманами, бесплатно прокатившими шурави, и двинул искать главных. Главные сидели в вагончике и были похожи на офицеров, даром что без формы, а по-домашнему, в тельниках.

– Здравия желаю. Мужики, нужна машина до Хайратона, – обозначил я свой интерес.

– Ты кто, военный?

– Дембель.

Офицеры переглянулись.

– Ну, раз дембель, то с нашим уважением...

Через две минуты я уже мчался в «техничке» строго на север знакомой дорогой Фреза – Хайратон! Всё те же барханы по сторонам. Всё те же две нитки трубопровода. Всё те же суслики и тушканчики.

Я спрыгнул в пыль возле палаток третьего батальона нашего полка. Вспомнился приезд в Афган и первая ночь в чужой стране. Свою первую ночь в Афгане мы ночевали в КАМАЗе возле третьего батальона.

«Какие мы были наивные тогда!»

Итак, диспозиция.

Имеется никому в Афгане не нужный сержант, третий батальон, пыльная дорога до Моста и колючая проволока со шлагбаумом. Стерегут шлагбаум погранцы, которым дембель Советской Армии – до лампады и никакой не авторитет. Доблестные пограничные войска КГБ СССР к нашему Министерству обороны и сухопутным войскам не имеют никакого отношения и мы для них никто.

Пересекать Мост пешком нельзя. Только на машине. У машины должен быть старший – офицер или прапорщик. Сержант не пляшет. Звание маловато.

Нужна нянька, чтобы перевести меня за ручку через Мост.

Какой угодно офицер не сгодится – у офицера должны быть документы на пересечение границы, а в нашем полку на сегодняшний день всего один человек имеет такое право – через Государственную границу СССР шмыгать.

Это – я!

Но я – не офицер.

– Иди в тяжбат, – посоветовал мне энша третьего батальона, когда я доложил о прибытии и своих трудностях. – У них сегодня дембелей отправляют. Если еще не отправили...

Я пулей рванул в тяжбат, стоявший рядом с третьим батальоном.

На мое счастье дембелей не отправили – их, нарядных, только грузили в КАМАЗ, чтобы перевезти через Мост.

На мое несчастье меня в этот КАМАЗ не пустили – рожей не вышел, пехота!

– Вот список, – ткнул мне машинописью с фиолетовой печатью в лицо их старшой. – Погранцы будут сверяться со списком и пропускать по военным билетам. Тебя в этом списке нет. Ссадят с машины прямо перед Мостом. На этом берегу.

«Понял. Отвалил».

Я был в растерянности и отчаянии.

Вот – я. Вот – Амударья. Вот – Мост и Советский Союз за Амударьей.

Моя Родина. Союз Советских Социалистических Республик.

Я заслужил возвращение в СССР. Честно выслужил свой срок и даже сверх того. Призывался в апреле, а сейчас июнь.

Все необходимые документы у меня на руках.

Полкилометра – а не пройти!

Вариантов было два.

Первый: вернуться в полк, снять парадку, одеть подменку и до августа филонить на памятнике.

Второй: вернуться в полк, из полка добраться до батальона, удивить и обрадовать моего друга майора Скубиева своим прибытием для дальнейшего прохождения службы и в августе уволиться вместе с ним. Проехать, пролететь, как угодно преодолеть триста километров от Хайратона до Шибиргана без оружия для того, чтобы снова встать под ремень и продолжить службу.

Я выбрал третий вариант – пошел христарадничать к погранцам.

Погранцы, живя бок о бок с пехотой, всё-таки переняли какие-то добрые человеческие качества.

– Жди тут, – сказали мне зеленые фуражки на шлагбауме, проверив мои документы и убедившись, что я не дезертир. – Щас что-нибудь придумаем.

Я встал «тут».

Погранцы не сдвинулись с места, чтобы «что-нибудь придумать».

– Чи аст? – задали мне нормальный человеческий вопрос после пяти минут стояния.

– Аст, – кивнул я и достал из пистона кропаль чарса.

Была у меня одна мечта...

Переправиться через Мост и, стоя на нашей, советской стороне, не торопясь долбануть последний косяк, глядя на Афган. Мне бы это доставило удовольствие.

Мечта была выкурена с погранцами возле Амударьи с неправильной стороны Моста. Подобревшие от моей щедрости погранцы тормознули грузовик и нагнули старшего:

– Перевезете с собой сержанта!

Спорить с погранцами возле шлагбаума госграницы – себе дороже. Старшой уступчиво согласился. Я попрощался с добрыми погранцами и прыгнул в кузов. Грузовик на две трети был завален барахлом, которое везли в Союз три прапорщика. Сразу видно – куски не зря провели свои два года в Афгане. На всю жизнь затарились бакшишами.

Оставалось пройти таможенный контроль, добежать пять километров до Термеза, получить на выплатном пункте советские рубли, на вокзале купить билет до Ташкента и вернуться домой.

Живым.

Я оставлял Советскую Армию – самую могучую армию мира.

Советская Власть была сильна, а наша армия – несокрушима.

Это было 19 июня 1987 года.

 

Я стоял на берегу Амударьи.

Один.

В СССР.

Стоял и смотрел с советского берега на Хайратон, перевалбазу Сороковой армии. Те четыреста сержантов, с которыми я позапрошлой осенью на этом самом месте нетерпеливо ожидал переправы, были рассеяны по Афгану и отрезаны от меня водами Великой Реки Востока. Многих река отрезала навсегда, и песок пустынь раскаленными песчинками засыпал страницы их коротких биографий.

Война была окончена для меня и скоро окончится для тех, кому повезет вернуться.

Начиналась новая война.

За Память. За страну. За самого себя.

Еще захлебывался от собственных речей Горбачев, но люди начинали догадываться, что он попросту болтун. Еще было далеко до «рыночных реформ» и «шоковой терапии». Еще не был растоптан наш Красный Флаг и не поменян на белогвардейско-власовский триколор. Еще не был расстрелян из танков Белый Дом и сам он был никаким не «белым», а Домом Советов РСФСР.

Начиналась война, только я не умел понять этого своим куцым умишком.

В Закавказье, Прибалтике, Средней Азии нам еще не кричали «чемодан – вокзал – Россия!» и не резали наши семьи, отбирая наши дома, но война уже началась.

Война начиналась не на театрах боевых действий, она пока была в головах.

Как только одним гномикам вкрутят в мозги, что они лучше других гномиков потому, что у тех не такой цвет кожи или форма носа, не такие красивые песни или неподходящая религия – вот тогда-то и начинается Война, когда брат перестает быть братом, а становится подлежащим уничтожению врагом.

Никто из гномиков, посылая пулю в цель, не ответит на вопрос: «За что?!» Ответ будет коротким, глупым и подлым: «Так надо!»

Еще одни афганцы не взорвали других афганцев на Котляковском кладбище из-за бабла. Еще вчерашние однополчане не крошили друг друга по городам и не ловили друг друга в прицел в Приднестровье, Карабахе, Абхазии и Чечне.

Сегодня мы еще оставались братьями.

На другом берегу Амударьи оставались мои братья. Я желал им вернуться домой живыми.

 

Живые и... вечно живые

– Сержант Семин.

– Я!

– К бою.

– Есть! Сержант Семин к бою готов.

Мне незачем командовать «к бою». Я и не выходил из него. Все тридцать лет, как у меня украли мою страну, я живу в чужой, неуютной и непригодной для проживания стране и веду бой. Веду его, чтобы если не пожить, так хоть умереть в моей стране – СССР. Я родился в СССР и хочу умереть в Союзе.

– Сержант Грынышак.

Молчание.

– Сержант Грынышак!

Молчание.

– Рыжий, чтоб тебя!

Молчание.

29 марта 1987 года мой друг Рыжий – сержант Владимир Дмитриевич Грынышак – ушел в вечность и навсегда остался в Афгане. Навечно остался молодым. Ему не исполнился двадцать один.

Тридцать лет спустя я вижу его конопатое, всегда готовое заржать лицо с мясистым шнобелем. Рыжий идет по полку в линялой хэбэшке с красными лычками на тряпичных погонах.

Я жду его на плацу.

В такой же линялой форме с красными лычками на плечах.

Скоро построение личного состава. Сержантский состав – в первой линии. Ты – живой, Вовка!

Пока о нас помнят, мы – живы!

Пока меня читает хоть один читатель, он узнает, что у меня есть друг – Вовка Грынышак. Хохол из деревни Златоустовка Софиевского района Днепропетровской области.

Ты – живой, а значит, к бою, Вовчик. «К бою!»

Нам обязательно нужно добить этих сегодняшних «господ» и «господинчиков», разорвавших и разворовавших нашу с тобой страну. Нам обязательно надо наказать всех, кто поставил между нами уродов-пограничников и вымогателей-таможенников, тех, кто отнял у нас мою Украину и твою Мордовию. Между твоей и моей могилами не должно быть границ!

– Сержант Семин.

– Я.

– Сержант Грынышак.

– Сержант Грынышак отошел, но он будет с нами, товарищ майор. Командуйте «к бою». Мы все в строю и ждем приказа.

 

Продолжение следует