Адольф Прохоров

«Право, такие письма – редкость!»

Спасск Тамбовский*, основанный в семнадцатом веке на границе «дикого поля», сто лет назад мало отличался от других уездных центров черноземной России. Над кварталами одноэтажных деревянных и каменных строений величественными маяками возвышались колокольни пяти церквей, выделялись ухоженные особняки купцов и помещиков, здания присутственных мест. Центрами просвещения горожан были четыре училища, две богадельни опекали убогих, немощных и престарелых, а с внешним миром городок связывала большая «московская» дорога и почтовая станция при ней с потомственными ямщиками, постоялым двором, трактиром. Были в Спасске и мелкие предприятия: мельницы, кожевенный завод, птичий двор германского подданного Ревера, булочные и винокурни. С соборной колокольни городок казался островом, затерявшимся зимою среди снегов, летом к спасским улицам вплотную подходили хлебные поля с васильками, перепелиными позывными, со звонкими трелями невидимых жаворонков в высоком небе.

Но одна интересная деталь выделяла Спасск того времени из ряда других уездных центров. Председателем уездного земского собрания, предводителем местного дворянства и председателем училищного совета был надворный советник Павел Акинфиевич Хохлов.

Более двадцати лет пел он на сцене Большого театра, многие годы был любимцем московской публики, успешно выступал в Санкт-Петербурге, в столицах ряда европейских стран. Хохлов был известен как первый и лучший исполнитель партии Евгения Онегина в одноименной опере, учителем называл его Ф.И.Шаляпин, высоко ценили певца М.Н.Ермолова и сам П.И.Чайковский.

Неожиданно для всех в 1900 году Павел Акинфиевич оставил сцену, вернулся в родной Спасский уезд и занялся земской деятельностью. Как дворянин, как достойный гражданин старой России он достойно нес новую службу, подавая пример своим сослуживцам: строил школы, больницы, дороги, не забывал о ежегодных крестьянских нуждах – словом, Хохлов был истинным отцом города и уезда.

В 1901 году в Спасске родился герой нашего очерка Валериан Григорьевич Рябов. Его мать ведала сбором дорожных повинностей в земской управе, там же работал отчим. Бабушка, опекавшая внука, была смотрительницей городской богадельни. Мир, постепенно открывавшийся любознательному, впечатлительному мальчику, казался загадочным, красивым и интересным. Он рано научился читать, любил Гоголя, Пушкина, Льва Толстого. Валериан пел в церковном хоре, любил слушать священные предания из уст своей бабушки, восхищался красотою древних обрядов.

Живыми кумирами его детства были: величественный, красивый, недоступный, по его тогдашнему представлению, господин Хохлов, местные художники Лапочкин и Пономарев, мастер-фотограф И.Е.Печенкин. Отрок Валериан с упоением рассматривал иллюстрации в «Ниве», перерисовывал их, пытался подражать Репину, Васнецову, Нестерову; уже в то время он знал и известных художников-земляков: И.С.Горюшкина-Сорокопудова, Ф.В.Сычкова, К.Вещилова.

Юность Рябова совпала со смутным временем революции, с беспощадной гражданской войной, с крушением, ломкой тех устоев, на которых держался старый мир. Изгнание Хохлова из Спасска, красный террор и беззаконие тех мятежных лет запомнились Валериану на всю жизнь. Непросто было отказаться от прежних взглядов, от былого, трудно было найти свое место в обновляющемся мире. Молодой человек, сдав соответствующий экзамен, начинает работать учителем рисования в местной школе. В начале двадцатых годов он много читает, ходит по селам уезда, занимается в школьном литературном кружке, собирает картины художников, организует самодеятельный театр, поет в хоре революционные песни, демонстрирует школьникам немое кино. В 1925 году Валериан женится на девице А.Михайлов-ской, через четыре года молодые переезжают в Москву, где перед четой Рябовых открылись двери музеев, театров, библиотек, вузов, началась новая жизнь, о которой так мечтали они в провинции.

Устроившись на работу заведующим библиотекой в педагогическое училище имени К.А.Тимирязева, Валериан Григорьевич, по его словам, «повадился ходить в дом писателей, не пропуская литературных вечеров и писательских собраний». Он видел и слушал выступления Максима Горького, Владимира Маяковского, Александра Фадеева, Михаила Пришвина и многих других известных в тридцатых годах литераторов. Некоторые из них охотно выступали перед студентами на литературных встречах, которые часто устраивались в педагогическом училище. Валериан Григорьевич знакомится с Леонидом Леоновым, А.А.Богдановым, А.С.Новиковым-Прибоем, Михаилом Пришвиным, Мариэттой Шагинян и другими писателями.

Серьезное увлечение литературой, начитанность молодого библиотекаря сближали его с признанными и начинающими авторами, находилось много общих интересов и тем для живых бесед, постепенно с некоторыми из них завязывались дружеские отношения. С одной стороны, это были пожилые литераторы, земляки Рябова: А.А.Богданов и А.С.Новиков-Прибой, с другой – молодые писатели, ровесники героя нашего очерка. Для первых молодой провинциал был интересен не только как умный собеседник, но, главным образом, как очевидец, «человек из народа», рассказы которого о тамбовской и пензенской жизни будили в писательских душах дорогие воспоминания о детстве и юности. Своеобразная дружба с ними продолжалась до смерти писателей (А.А.Богданов умер в 1939 году, А.С.Новиков-Прибой – в 1944). Многие годы Валериан Григорьевич поддерживал дружеские связи с семьей Алексея Силыча Новикова-Прибоя, переписывался с женой и дочерью писателя, встречал их как дорогих гостей в Зубовой Поляне. Семья Новиковых несколько раз приезжала на родину Алексея Силыча в рязанское село Матвеевское и на озеро Имерка, расположенное в Мордовии. На берегу этого озера в 1929 году Новиков-Прибой вместе с друзьями-писателями А.В.Перегудовым, П.Г.Низовым и П.А.Ширяевым построили охотничий домик, ставший местом встреч литераторов, горячо любивших природу, охоту, рыбалку. В этом маленьком домике в разные годы бывали по приглашению хозяев Лидия Сейфуллина с мужем Валерианом Правдухиным, Эдуард Багрицкий, Дмитрий Зуев, Александр Яковлев. В послевоенные годы осиротевший домик посещала семья Новиковых, а роль проводника часто выполнял Валериан Григорьевич, живший в то время уже в Мордовии.

Среди молодых писателей – новых знакомых Рябова – самым известным был, пожалуй, Леонид Леонов. Почти ровесники,  оба интересовались не только литературой, но и живописью, театром. Встречались они довольно часто, обсуждали новые произведения, свободно и откровенно высказывали свои мнения, как принято между единомышленниками.

Известно, что творчество молодого Леонова не всегда получало положительную оценку, его критиковали и «справа», и «слева». Критика зачастую была предвзятой, надуманной, необъективной и потому вызывала протест у талантливого писателя. В письме, присланном Рябову в 1933 году, Леонид Максимович пишет: «Широкой публике никогда не станут известны подробности той встречи, которая постигла «Скутаревского». Они гнусны и не стоит перечислять их. Не стоит также перечислять имен лиц, которые не постыдились участвовать в этом спектакле в самых срамных ролях. В общем, их атаки не удались, но, конечно, роман не получил своей доброй оценки. Можно скинуть со счетов то, что я написал – пусть, но уж если признать хоть одну вещь – следует «Скутаревского» принять в итог всего, что мною написано. Лично мне... многое удалось в нем. Судить трудно самому – ребенок еще не отнят от груди».

В этом же письме Леонов излагает свои литературные пристра-стия, говорит о назначении писателя: «...современный читатель, за небольшими исключениями, глотает литературу лишь фабульную или злободневную пену, которая остра, приятна, хотя и не всегда сытна. Очень мало вдумчивых читателей. Я не в обиде. Судя по письмам, они все-таки есть, и это дает частичное удовлетворение автору. Остальные подтянутся со временем. Наше дело – вложить в произведения тот гормон, который предохраняет книги от преждевременной старости, рассыхания и забвения. Если сделано хоть на десяток лет – и то хлеб!»

Приведенные выдержки из письма Л.М.Леонова не случайны, они отражают общий смысл, доверительный тон отношений, которые сложились в тридцатых годах между известным писателем и рядовым московским библиотекарем. Вероятно, такой же характер носили беседы и на совместных прогулках, и в леоновском кабинете. Сохранилось несколько фотографий тех лет, на которых мы видим В.Г.Рябова в кабинете писателя, видим Л.М.Леонова, позирующего художнику П.И.Келину, – этот снимок, сделанный учеником Рябова молодым художником Алексеем Соколовым в 1935 году, Валериан Григорьевич через сорок один год посылает в столицу любимому писателю как напоминание о прошлом. В ответном письме Леонов благодарит адресата из Зубовой Поляны и шутливо сетует на возраст, безжалостно меняющий черты некогда молодого лица. Можно утешиться лишь тем, замечает писатель, что подобная участь постигла и всех его корреспондентов.

В архиве Валериана Григорьевича есть и фотопортреты автора «Русского леса». Последний из них относится к 1976 году. Леонид Максимович, напряженно работавший над «Пирамидой», постоянно занятый общественной работой, редакционными и издательскими делами, все-таки находил время и поддерживал переписку с Рябовым и в шестидесятых, и в семидесятых годах.

Сближала писателя и молодого библиотекаря страстная любовь к живописи. Валериан Григорьевич учился в студии у К.Ф.Юона, постоянно писал этюды в Подмосковье, не пропускал ни одной художественной выставки, был в хороших отношениях с заслуженным художником республики В.Н.Пчелиным. Однажды он осмелился написать письмо М.В.Нестерову и получил письмо от великого художника, произведениями и подвижнической жизнью которого восхищался всю жизнь. Не признавая и не понимая формальных исканий в живописи, Рябов был последовательным поклонником реализма в широком смысле этого слова. Он любил Юона, Петровичева, Малютина, художников-передвижников, охотно рассказывал о встречах с Лентуловым, о живописных исканиях тридцатых годов, о П.П.Кончаловском, В.К.Бялыницком-Бируле, Л.В.Туржанском. Беседовать с таким любителем искусства, знавшим живопись не по книгам, а по картинам в музеях и на выставках, было не-обыкновенно интересно.

Как сложилась дальнейшая жизнь нашего героя? В молодости он был признан негодным для военной службы, потому в годы войны он не был на фронте. В 1941–1943 годах Рябов преподавал рисование в подмосковных школах. Здоровье его ухудшилось, и он решил переехать на родину, но не в бывший Спасск, а в соседний районный центр – в Зубову Поляну, к сестре, которая заведовала аптекой в этом лесном поселке. Вскоре его назначают преподавателем рисования в местном педагогическом училище, где он проработал до ухода на пенсию. Его поселили в типичном бараке, выделив маленькую комнатку с печкой, топить которую недавний москвич должен был сам, самому же приходилось заботиться и о дровах, и о воде, и о хлебе насущном. В комнатке приезжий художник повесил на стенах свои картины и любимые московские фотографии, поставил этажерку для книг, стол универсального назначения и старый диван, заменявший ему и кресло, и кровать. Жил он бедно, не имел ни огорода, ни домашней живности. Преподавал рисование, много читал, писал для себя портреты любезных ему людей, пейзажи, цветы, компоновал эскизы. Почти ежегодно устраивал выставки своих картин в местной библиотеке, с коллективом которой у него сложились особые отношения, или в педагогическом училище.

Живя отшельником в Зубовой Поляне, Рябов часто вспоминал благословенные московские годы, встречи с Леонидом Максимовичем, беседы о книгах, любимых писателях, как сравнивали произведения классиков с романами и рассказами Гладкова, Фадеева, Шишкова и многих других современников. Цепкая память учителя рисования из Зубовой Поляны хранила множество интересных деталей этих бесед, метких определений Леонова, отражающих его наблюдательность, стиль мышления, своеобразный юмор. Помнил Рябов и критические высказывания по поводу ранних произведений писателя, и даже некоторые эпиграммы тех лет. Одна из них, вероятно, даже нравилась ему:

Надо прямо где сказать,

Он всё прет задами.

Говорила сыну мать –

Не водись с «Ворами»...

Сам Рябов «водился» с автором «Вора» всю свою долгую жизнь. Неизменной оставалась высокая оценка всего творчества автора «Соти», «Скутаревского», «Русского леса», «Пирамиды», жадно прочитывалось все, что выходило из-под пера Леонида Максимовича, все, что писалось о нем в газетах и журналах. В скромной библиотеке Рябова была и книга В.Ковалева «Этюды о Леониде Леонове», в которой рассматривается творческий путь писателя, раскрываются особенности построения его произведений, отражается реакция собратьев по перу и критиков на основные книги мастера. Этюды читались весьма внимательно, пристрастно, почти на каждой странице остались пометки карандашом, восклицательные или вопросительные знаки. Валериан Григорьевич был тем идеальным, вдумчивым читателем, на малое число которых когда-то сетовал Леонов.

Продолжалась его переписка и с другими литераторами. Мариэтта Шагинян писала В.Г.Рябову в 1948 году: «Вы живете в лесу, дремучем лесу – это великое счастье. У нас в Москве (особенно для писателя) такое перенапряжение во времени, такое отсутствие паузы и тишины, что подчас это переходит в нервное заболевание – в перманентную неуспеваемость доделать что-нибудь до конца. А у вас полная возможность хорошо работать, при этом мыслить, чувствовать неторопливое движение времени, как на берегу полноводной реки. Это ведь большое счастье». Добрейшая Мариэтта советовала ему «набрать много хороших и глубоких впечатлений и написать книгу «Записки учителя» или что-нибудь в этом роде».

Это пожелание, лестное для провинциального педагога, не осуществилось по многим причинам. Валериан Григорьевич постоянно записывал свои наблюдения, впечатления о людях, выписывал цитаты из произведений любимых авторов, давал оценку новым романам и повестям, прочитанным в толстых журналах, писал о детстве, о встречах с известными людьми в Москве, иногда публиковал свои заметки и воспоминания в местной печати. В его записных книжках о многом говорилось весьма сдержанно, намеком, как будто он боялся непрошеных читателей, – видимо, на него произвели яркое впечатление московские репрессии тридцатых годов, когда с полок библиотеки приходилось изымать книги многих авторов. Очень сдержанно говорил он и о религии, пытался показать себя атеистом, хотя постоянно цитировал Священное Писание, создавал эскизы, в которых передавал красоту церковных обрядов. Одна из его живописных работ так и называется – «Жрецы». В золоте облачения, ярко освещенные свечами, величественно стоят священники и диаконы, провозглашая нечто вечное, святое. Запомнилась мне еще одна рябовская композиция: ранним утром идут из старинной церкви прихожане со свечами, загораживая пламя ладонями. Теплый свет пронизывает пальцы, озаряет лица, одежду, чистые краски весеннего утра удивительно гармонируют с настроением верующих, с благословенным пра-здником Воскресения Христова.

Главное место в его жизни в Зубовой Поляне занимала именно живопись. Летом в лесной поселок часто приезжали художники из Саранска и Москвы. Валериан Григорьевич подружился с В.Д.Хрымовым – председателем Союза художников Мордовии, вместе выезжали писать портреты колхозниц, стариков, окрестные пейзажи. В пятидесятые годы Рябов выставляет свои работы в Саранске (в каталоге республиканской выставки есть название картины «Спеет овес»), «Июль, стога» и другие пейзажи и натюрморты. На одной из выставок живописец из Зубовой Поляны знакомится с классиком мордовского искусства, учеником и последователем Репина, выдающимся художником Ф.В.Сычковым. Мастер благосклонно отнесся к работам Рябова, особенно ему понравилась картина «Апрельский вечер».

Желанным московским гостем был Алексей Соколов – ученик и земляк Валериана Григорьевича, которого интересовала мордовская экзотика, обряды, народные костюмы и местные пейзажи. Вместе с ним обычно приезжала жена – прекрасная художница Ирина Витман.

Интересовались жизнью и творчеством необыкновенного учителя и многие местные писатели: П.С.Кириллов, И.П.Кривошеев, саранский профессор-краевед И.Д. Воронин. Можно сказать определенно – маленькая квартирка Рябова была своеобразным маяком для всех любителей словесности и изобразительного искусства.

«Дорогой Валериан Григорьевич! – читаем мы в письме профессора С.Дурылина, отправленном в Зубову Поляну в 1952 году. – Вы в свой черед встряхнули меня Вашим дружеским письмом. Право, такие письма – редкость! И тем радостнее получать эту редкость!» Мы не знаем содержания рябовского письма известному искусствоведу, но по восторженному началу ответного послания можно предположить, что оно содержало нечто весьма интересное, важное для профессора. Дурылин присылает Рябову свои последние книги «Нестеров портретист» и «Павел Акинфиевич Хохлов». На титульном листе первой из них написано: «С.Дурылин – с искренней радостью дарит книгу о Нестерове художнику Валериану Григорьевичу Рябову – одному из любящих искусство Нестерова». Дружеский характер переписки художника и искусствоведа объясняется отчасти тем, что еще в довоенные годы Рябов передал автору документы начала двадцатого века: фотографии, письма и воспоминания – ценный материал для будущей книги о земляке, удивительном человеке П.А.Хохлове.

Время шло быстро. Уходили из жизни друзья, ровесники, умирали писатели и художники, которых он хорошо знал в тридцатые годы в Москве, все больше сил и времени отнимали простейшие хозяйственные дела, заботы о хлебе насущном. Валериан Григорьевич по-прежнему много читал и перечитывал классиков: «Семейное счастье» Льва Толстого, «Степь» Чехова, «Жизнь Арсеньева» Бунина, любимые места из произведений других уважаемых им авторов, словно стремился до конца насладиться музыкой хорошей прозы, взять с собою мудрость писателей, прикоснуться еще раз к этим чистейшим родникам. Его записки тех лет напоминают исповеди перед высокочтимыми духовными образами, перед людьми, которым он поклонялся всю жизнь.

«Без книг, – писал старый художник в 1976 году, – действительность – людей, природу – я видел как бы в сумерках, как бы в вечернем тумане... а теперь и радости, и горе чувствую острее, ярче, отчетливее понимаю красоту природы. Зримо представляю прошлое нашего народа».

В одной из записных книжек Валериана Григорьевича есть любопытный набросок очерка «Неот-правленное письмо», в котором он пишет о встречах с Леоновым в Москве, о постоянном желании делиться с ним мыслями и суждениями о прочитанном, о событиях в большой жизни страны, о любимой живописи. Легко и свободно эти мысли складывались в доверительные письма-исповеди, но всякий раз написанное не запечатывалось в конверт. Останавливала интеллигента из Зубовой Поляны не мысль о недоступности вознесенного на литературный Олимп писателя, а предположение о том, что у Леонида Максимовича подобных почитателей из провинции много. Написанные письма сознательно не отправлялись, – Рябов берег время писателя.

Умер он в бедности и одиночестве в 1988 году. Лишь одна племянница ухаживала за ослабевшим художником, да сосед-учитель вместе с автором этих воспоминаний. Весьма скромными были и похороны В.Г.Рябова.

Но он не забыт в Мордовии. Жизнь подобных людей не проходит бесследно. Юноши, посещавшие художника когда-то, ныне стали зрелыми мужами: издателями, живописцами, архитекторами, писателями, они сохранили о нем светлую память и называют теперь его – «учитель»! Его картины экспонировались в Рузаевке и Саранске на посмертных персональных выставках. Организовал их ученик Рябова художник В.И.Колмыков. К переписке Валериана Григорьевича, к его воспоминаниям постоянно обращаются краеведы, журналисты, исследователи истории нашего края.

Образ жизни необычного отшельника из Зубовой Поляны вызывает много вопросов, наводит на серьезные размышления. Был ли счастлив он в жизни земной среди картин и книг в тесной своей каморке? Наверное, да. Литература и искусство как высшие проявления человеческого духа интересовали В.Г.Рябова прежде всего. Он прожил большую, полную духовными поисками и свершениями жизнь, достойную доброго слова потомков.

п.Зубова Поляна

Владимир Колмыков

ГЛАВНОЕ - БЫТЬ ЧЕЛОВЕКОМ

Летом 1966 года я совершил неудачную поездку в Пензенское художественное училище имени К.А.Савицкого. С целью поступления в это учебное заведение.

Директор взяла мои этюды, написанные на корках старых книг, перетасовала их, как карты, и сделала неутешительный вывод: «Что-то в них есть, но очень примитивно... Вам надо где-то подготовиться к нашим экзаменам. Приезжайте после – примем!»

На обратном пути в Зубову Поляну, приунывший, я вдруг вспомнил слова учителя рисования Василия Сергеевича Чернова из Ширингушской школы-интерната, где учился. «Вот, погоди, – говорил он, я тебя познакомлю с настоящим художником! Он живет в Зубовой Поляне. Зовут Валерианом Григорьевичем Рябовым».

Доехав до райцентра, чуть поколебавшись – идти, не идти, – решил все же найти этого «настоящего живописца». Вездесущие ребятишки показали, где он живет. Я подошел к длинному, Г-образно стоящему бараку, что на улице А.С.Новикова-Прибоя. На щелястой, из досок, двери висела размером в ладонь фанерка с надписью «В.Г.Рябов».

Я постучал. На мой зов вышел очень высокий, худой человек. Во всем черном: рубашка, галстук, брюки, очки. В зашнурованных высоких ботинках... Голова горделиво вскинута вверх, седые волосы направо и налево падают двумя прядями над высоким лбом. Какое-то время глаза за очками с прищуром изучают меня. Удивления приход незнакомого человека у хозяина не вызвал. И он молча, жестом руки, пригласил войти.

Проходя по скрипучим половицам холодного темного коридорчика, замечаю висящий слева натюрморт: глиняный горшок, хлеб, лук, огурцы и еще что-то наваленное «по-снейдеровски» – щедрой кучей. За коридором – две двери: влево и вправо. Мне открыли левую.

Сразу же в глаза бросилась живопись на стенах. Словно на иконостасе, работы висели от пола до потолка. Я впился взглядом в пейзажи, натюрморты, портреты, жанровые сценки. Мне, еще ничего не понимавшему в этом, они пришлись по душе. Ходил, смотрел и... совершенно забыл о присутствии хозяина! Он же молча сидел на диване, наблюдал за мной.

Вдоволь насмотревшись, только потом обратил внимание на убогость квартирки... При входе печь-«голландка» с плитой. В темном углу за ней – лавка, ведро с водой, прикрытое куском доски. Большую часть комнатушки, метров восемь–десять, занимал старомодный, с валиками, диван. Как оказалось, Рябов сидел днем на нем, а ночью он же служил ему постелью. Рядом небольшой столик, с тряпкой вместо скатерти. На стуле стопка книг, журналов, газет. Стол уставлен весь: дешевое раскладное зеркальце, по его сторонам – статуэтки Горького и Толстого (вылепленные Рябовым из глины и выкрашенные белой краской); увядший букетик лесных цветов (эта деталь менялась по сезону: весной – ландыши, черемуха, сирень, летом – ромашки и т.д.). Под столом какие-то фотографии «давно минувших лет».

В углу, у единственного окошка, самодельная тренога-мольберт. На полу «безногий» старый этюдник. Обычный плоский ящик... Тут же, на полу, большой чемодан (как позднее узнал – «буфет», с черным хлебом, луком, тарелками, ложками). В темном простенке фото «Л.Леонов и В.Г.Рябов» – тридцатых годов. Черная «тарелка-радио». И белые занавески, ставшие желтыми от табачного дыма. Запах керосина, масляных красок витал в воздухе... Полка с книгами и складной изящный стульчик для работы на природе – дополняли обстановку темной комнатки.

Когда «экскурсия» закончилась, Валериан Григорьевич пригласил сесть. Это место на краешке дивана станет для меня постоянным при визитах к Учителю... Начались расспросы – что привело меня к нему? Словно у доктора на приеме, я сбивчиво рассказал свою, еще пока недолгую судьбу.

...Живу в глухом поселке Удев-ское лесничество. В сорока пяти километрах от Зубова. С детства люблю рисовать, безотчетно нравится живопись! Иду в лес, раскладываю свой патефон (вместо этюдника) и... плачу от бессилия, что не могу передать всю эту красоту!

– Ну, это еще никому не удавалось сделать, – вставил многозначительно Рябов. – Мы в этом году открываем изостудию при районном Доме культуры. Приезжайте по воскресеньям. Будем учить, как передавать эту красоту, – улыбнувшись, напутствовал художник.

Я вышел от него окрыленный!

Путь к Рябову был неблизким. Мать будила меня часа в три ночи и, перекрестив, провожала до дороги, которая чуть белела меж шумящих в вершинах сосен. И так девять верст лесом. Затем полями, через село Старое Бадиково, до Ширингушей. Набирались все пятнадцать. Но я расстояния не замечал. Ведь впереди ждала меня встреча с учителем, его картины, любимая живопись! Еще тридцать километров предстояло трястись на автобусе до Зубова. Таких одержимых собралось с десяток. Со всего района.

В старом здании дома культуры, которого уже давно нет, с правой стороны, где парк, была небольшая комната. Здесь и располагалась рябовская изостудия. Собирались ученики, приходил учитель. В длинном плаще, шляпе, с папкой под мышкой. Всегда «при галстуке». В другой руке держал узелок. Из него вынимал то арбузную корку, то яблоки, то хлеб, нож, ложки. Такие были у нас постановки-натюрморты. Иногда позировали друг другу. Выходили в парк писать этюды. Работали тем, у кого что было: маслом, акварелью. Часто к нам заглядывал еще один, совсем молодой преподаватель Адольф Афанасьевич Прохоров. Он был «ассистентом» у Рябова. Вели вместе урок, или же его подменял, если Валериан Григорьевич болел.

Любимые, запомнившиеся слова чаще всего слышал от Рябова: «...ведь там же воздух, мягче пишите...» Однажды он подошел ко мне и кончиком пальца смазал чересчур темные черенки на яблоках.

– Ну-ка, – заглянул в мой этюдник, – где у вас сажа? – нашел тюбик и бесцеремонно забрал к себе в карман. – Обходитесь пока без нее. Когда научитесь как следует писать, верну, – пообещал педагог. И добавил: – Черная краска очень красива, вон как Валентин Серов ею работал. Но то ведь мастер! – и при этих словах поднял вверх указательный палец (его любимый, часто повторяемый жест).

В очередной раз, просматривая мои удевские этюды, Рябов заметил:

– Видите, в открытой двери сарая уже есть воздух. Написали же его без черного, – как бы сглаживая обиду, воскликнул наставник.

К сожалению, учеба наша полным составом группы учеников продолжалась недолго. Юные художники (нам было от 12-ти до 17-ти лет), не выдержав – кто дальней дороги, кто испугавшись своего неумения, разбежались. Нас, преданных, осталось двое. Да и друг вскоре подался в архитекторы. И я, грешный (любимое выражение Рябова), остался один... Позднее, через несколько лет, появился еще один, который и радовал, а чаще огорчал (Рябов был трезвенник и не любил выпивох).

Как говорят, не было бы счастья, да несчастье помогло! Валериан Григорьевич стал приглашать меня уже к себе домой. К этому времени старый (это слово он не любил) да малый сдружились. Ему было 66, мне 18...

Уроки приобрели иной характер. Мы больше беседовали. Со старшим другом было и легко, и трудно. Он много знал, поддерживать разговор об искусстве, художниках было нелегко. Это обстоятельство заставляло меня много читать. Но собеседник не кичился своими знаниями, был тактичен. Понимал: трудно «леснику»... С упоением слушал его рассказы о встречах с художниками. Он дружил с С.Малютиным, В.Пчелиным, П.Келиным, К.Юоном, своим земляком по Спасску (Беднодемьяновску) А.Соколовым, его супругой И.Витман – москвичами, Ф.Сычковым, В.Хрымовым и другими. В те годы его вместе с А.Прохоровым навещал В.Беднов, В.Кабанов, московский художник Строев. Заезжал в Зубово и И.Сорокин из Москвы.

Из писателей чтил Л.Леонова, с которым дружил и переписывался, русских классиков. К Рябову приезжали И.Кривошеев, А.Тяпаев, профессор И.Воронин, краевед из Темникова А.Чернухин. Из современных писателей сам любил читать и мне советовал В.А.Солоухина. Именно благодаря Рябову я открыл художников М.Нестерова, П.Петровичева, Л.Туржанского. Даже на очень известных мастеров он смотрел по-своему. Не прямо, но где-то также на его примере приохотился к писателям-народникам.

Рябовская теория перемежалась с практикой. Писали с ним этюды. А потом ставили их рядом, и наставник ревностно, но по-доброму сравнивал их.

– Ты растешь, – хвалил он, – вон как зелень разобрал!

И так до следующего раза. И снова он, отыскивая интересные моменты, рассказывал о Репине, Левитане, Нестерове, Жуковском. Прощаясь, давал что-либо читать из своей небольшой библиотечки. Кстати, я всегда заставал Валериана Григорьевича читающим. Больше в его руках видел «толстые» журналы. Особенно он любил «Москву». Видно, была ностальгия по московскому периоду его жизни. Вспоминал столицу! Там – свой родной район – Красную Пресню и улицу Малую Грузинскую, на которой жил. Как прямо на улице встретил писателя М.Пришвина и они стали знаться друг с другом. И о том, что Н.К.Крупская ему дарила какую-то книгу... В эти минуты доставал фотоальбом. Заметив, что отдельные книги, заходя, прошу чаще, чем другие, он их мне дарил. Таким образом, у меня оказалось с десяток рябовских книг.

Когда вышла книга И.Воронина «Достопримечательности Мордовии», где автор посвятил В.Г.Рябову целый очерк, то он ее мне подарил с надписью «Пишу, как завещание, ученику... слова П.Корина: «Сначала надо стать хорошим человеком, а уже потом художником!» Искусство – это подвиг!» Эти слова не забыл. Каждый ученик Рузаевской художественной школы, заканчивая ее, получает свидетельство с этими словами на обложке.

Гостил у Рябова частенько. Особенно летом. Проводил у него целые дни. Если приезжал рано, часов в семь утра, то он, заспанный, выходил и бормотал: «Рано... рано... гуляй!» И я «гулял» – что делать... Тянул время, часов до девяти. Пока учитель грел на керосинке немудреный завтрак. Заходя к нему, видел его уже в темной рубашке, обязательно в темном галстуке, черных брюках и зашнурованных высоких ботинках (зимой в белых валенках). Казалось бы, человеку некуда торопиться, незачем выходить по делам «в свет». Можно бы и расслабиться? Ан нет. Держать так себя, видимо, было его давней и выработанной привычкой.

Вот так, полулежа, обложенный книгами, журналами, проводил он целые дни. Телевизора не имел. Трещавшее радио-«тарелку» включал редко – лишь узнать время. Теплыми летними вечерами обязательно выходил во двор, который изображал в многочисленных этюдах. Его самый известный пейзаж «Апрель» с куском «горящего» на солнце снега создан здесь же. Художник, дымя папироской (сигарет не курил), тихо прогуливался по тропкам, присаживался на скамеечку. Или, вскинув голову, глядел на догорающий закат – солнце, садившееся за облако с золотой каймой, меж кудрявых сосен – любимейший рябовский мотив. «Написав глазами», по памяти переносил на холст.

В это время проходили встречи с соседями. Старушки-мокшанки, богомолицы, Рябова очень уважали, кланялись при встрече. Он также отвечал им на поклон, снимая шляпу. Звали его, переиначив для себя мудреное имя, – Аверьяном, на деревенский лад. Художник знал церковный календарь, все праздники, обряды храмовой службы. И был для бабушек в этом смысле, а также и в трезвом образе жизни непререкаемым авторитетом.

Такое же уважительное отношение к себе Рябов испытывал и со стороны совершенно, казалось, ему незнакомых жителей поселка. На самом же деле здесь его почти все знали. Иногда вечерами мы выходили гулять на «его» улицу. Валериан Григорьевич добился, чтобы местные власти назвали магистральную улицу, пересекавшую все Зубово, на которой он жил, именем его знакомого писателя А.С.Новикова-Прибоя.

Фигура Рябова напоминала мне чем-то Дон Кихота. В длинном, черном, наглухо застегнутом пальто, летом в шляпе, зимой в папахе – по моде еще, видимо, тридцатых–сороковых годов, с неизменной папкой под мышкой, он резко контрастировал со всеми остальными прохожими, не вписывался в толпу, витал как бы над ней... Казалось, что этот человек был из уходящего мира. И это было недалеко от истины.

По поводу одежды, поведения и морали Валериан Григорьевич часто высказывался: «Вон, каждый день мимо моих окон идут молодые люди. Красивые, хорошо одетые, а в разговоре через слово слышу б... да б..., мать-перемать, мать твою так...» И после от досады хлопал себя по боку. Про одного нашего общего знакомого писал: «...боюсь за него – пьет да толстеет...» Самое ругательное слово учителя было: «делец»! И в это определение человека он вкладывал все. И, как всегда, поднимал вверх палец!

А если бы читатель увидел содержимое знаменитой кожаной папки, он бы удивился. В магазин наш герой с «авоськой» не ходил. И трудно было бы догадаться, увидев его с папкой, куда же идет? В библиотеку (чаще всего хаживал) или в магазин? Там лежала не половинка, а четвертинка черного хлеба и, если был в продаже, так любимый им сыр!

Свой быт художник тщательно маскировал. Я не могу сказать, чем же он питался. Никогда не приглашал отведать чего-либо с ним. Думаю так, что из стеснения. Лишь однажды он налил мне холодный чай с каким-то вареньем, отрезал кусочек хлеба... Пришлось и ночевать у Рябова.  На тот момент съехали его соседи, и он занял комнатку более просторную, а ту, в которой я был впервые, сделал «мастерской». Именно в ней, на полу, на всем, наверное, тряпье, что у него имелось, я и спал. Потом в письме извинялся: «Ты прости, я неисправим. Не умею принимать гостей!» В письмах о жизни в Зубове почти всегда отзывался как о скучной, неинтересной: «У нас ничего не происходит». Когда я говорил, что хочу жить в деревне, Рябов поучал: «На природу тянет стариков, обеспеченных людей. У кого все сложилось в жизни. Молодым (то есть мне) – не советую, – и мечтательно: – Эх, в твои-то годы разве я сидел бы в Зубове...»

А.А.Прохоров, теснее общавшийся с Рябовым, рассказывал, что иногда заставал его у мольберта, певшего духовные песни-молитвы. Ведь он еще мальчиком пел в церковном хоре. Однако свою веру – без сомнения, он был верующим – глубоко прятал. В письме об этом так писал: «Раньше говорили – Слава Богу!! Теперь – Слава Природе! Считаю, что сие более верно!» А что было верно на самом деле, осталось загадкой. Зашел разговор о Боге – Иисусе Христе. «Без сомнения, – мыслил учитель, – такой человек в древности был. Или мог быть... Отличавшийся от других размахом ума, мысли, знаниями, опережавший те времена. Ну, скажем, как Леонардо да Винчи...»

...Так и продолжалось наше общение до 1967 года, когда мне в лесную глухомань пришла бумага, где говорилось о том, что «приглашают на семинар-совещание молодых творческих работников Мордовии» – в Саранск. Рекомендовали взять с собой этюды. К этому времени я  немного «нахватался азов» у Рябова и принял участие во Всесоюзной выставке самодеятельных художников «Русский лес». Сухо названное мероприятие совершило коренной перелом в моей судьбе. Валериан Григорьевич «благословил» на эту поездку. Так меня вытащили из леса в большой мир...

В Доме политпросвещения на улице Л.Толстого собрали со всей республики юных писателей, художников, корреспондентов газет. Нас водили по мастерским художников Марата Шанина, Евгения Ноздрина, «писателям» устроили встречу с Кузьмой Абрамовым, «корреспонденты» ходили в редакции газет. От этих майских дней сохранилось групповое фото в «Молодом ленинце», где, кстати, стоял и юнкор Юрий Юшкин – впоследствии министр культуры РМ, Иван Баранов – спортсмен, тренер и другие.

В парке имени Пушкина проходила выставка художника А.Родионова. Там случайно я встретил директора Саранской художественной школы П.Ф.Рябова. Посмотрев мои работы, он посоветовал приехать к нему учиться. Осенью я уже приступил к занятиям и встретил совсем молодых еще педагогов Валентина Попкова, Николая Макушкина, Бориса Маркелова, Виктора Лошкарева – всем моя благодарность. Зубовский наставник, следивший за моей учебой, когда я позднее поступил в Чебоксарское художественное училище, поздравляя меня, сказал: «Саранской школе, ей говори спасибо, – и скромно добавил: – Видимо, и я, грешный, в чем-то помог?» Он еще сомневался...

Дружба с В.Г.Рябовым не прервалась. Началась наша переписка. Проезжая через Зубово домой, обязательно навещал его. Получал от наставника подддерживающие моральный дух письма. И уже в первых же посланиях, несмотря на большую разницу в возрасте, он называл себя «твой друг – твой старый – твой стареющий друг...»

В 1968 году саранский адрес сменился на армейский.

Здесь, в предгорьях Южного Урала,

В Оренбуржских выжженных степях,

С раннего подъема начиналась

Моя служба в Тоцких лагерях...

Теперь уже в солдатской казарме с великой радостью получал рябов-ские послания с пожеланиями – «не забывать живопись». И мой старый друг все два года «служил» вместе со мной. И продолжал быть таким верным – я отвечал ему тем же, при встречах, в весточках друг другу до самой кончины любимого, дорогого человека в 1988 году. Целых 22 года!

Рябовские письма мне в Удев, Саранск, Тоцк, Чебоксары, Рузаевку храню как драгоценность. Самое дорогое, что есть у меня. В 1975 году по направлению Министерства культуры РСФСР оказался в Рузаевке. Именно здесь началась взрослая жизнь. Унизительная. Без жилья – в скитаниях по частным квартирам, прозябания в подвале художественной школы. Без знакомых и добрых людей. Между небом и землей... В драчках с местными чинушами... Единственное утешение, когда бывало невыносимо тяжко, – доставал заветную пачку писем (их пятьдесят, примерно столько же утеряно при переездах) и десятки, нет, сотни раз перечитывал. «Разговаривал» с Валерианом Григорьевичем. Рядом ставил его фото. Самое любимое – где он сидит на лавочке в зубовском парке. Ностальгия по ушедшему времени, сознание того, что уже нет дорогого человека рядом и никогда не будет – душило спазмами душевных слез.

О кончине В.Г.Рябова услышал случайно. Меня не известили... По-следнее письмо от него получил в ноябре 1987 года, а в феврале 1988 его не стало. «Похороны прошли скромно, местное руководство их проигнорировало», – писал мне А.А.Прохоров. Чтобы хоть как-то сгладить печаль, я попросил несколько живописных работ учителя. Чтобы его творения были всегда перед глазами. Тем более, что при жизни он несколько раз высказывался о такого рода дарениях. Сейчас у меня хранится десять холстов Валериана Григорьевича. Еще при жизни задумывалась его персональная выставка в Саранске. «Я не возражаю», – писал он. Есть и запись телепередачи о Рябове. Единственная... Пришлось его желание осуществлять уже посмертным вернисажем.

В 1994 году, с января по апрель, прошли его выставки в Рузаевке и Саранске. Состоялся вечер памяти художника в музее изобразительных искусств имени С.Д.Эрьзи.

Определение живописи зубовополянского живописца давать трудно и легко. То, что он не был членом Союза художников, жил с ярлыком самодеятельного живописца – все такие мысли, как пелена, спадают с глаз, если смотришь и сидишь в окружении его холстов. Искренность, причем большая, задушевная, сложная, импрессионистическая техника письма. «Бойся писать, как иные крыши красят», – слышу его давнее наставление. Заметил: живопись Рябова может быть десятилетиями перед твоим взором и не надоесть – пример настоящего искусства. Ни с кем не хочу его сравнивать. Бессознательно лишь всплывает в памяти Альфред Сислей. Та же трепетность. И никакой «заботы» об оригинальности. В его маленьких по размеру полотнах заложено «толстовство». Слова и мысли великого писателя об искусстве. И снова «слышу» слова Рябова: «Пиши и думай – думай и пиши!»

Огорчает: очень много работ пропало. В этом «помог» Дом народного творчества (республиканский центр культуры). Картины просто не возвращались автору. Провалявшись, бесследно исчезали – разворовывались! То, что хранится в Зубово-
Полянском педучилище (бульшая часть) – это жалкие остатки того, что было. Вопросов много...

Заслуженный работник культуры Мордовии Валериан Григорьевич Рябов служил культуре, искусству, просвещению. Хорошо бы издать каталог-брошюру о его творчестве, разделив заботу об этом между министерствами культуры, образования и печати. Отметить столетний юбилей художника.

Недавно прочитал парадоксальную мысль. Автор – врач. Диагноз поставлен точно: «Крестьянин в дореволюционной России был на порядок выше по интеллекту, чем современный так называемый интеллигент». Так как крестьянина народное искусство окружало постоянно. А интеллигент – редкий раз в жизни сходит за ним в музей посмотреть. В.Г.Рябов был именно народным интеллигентом. Сочетая в себе, быть может, полярные понятия.

Да, времена Рябовых проходят... Кстати, он не имел высшего образования. Еще раз подтверждает всем известную истину: не образование – формальное – делает человека интеллигентом. Кроме свидетельств об окончании курсов, никаких дипломов Валериан Григорьевич не имел. Но, думаю, не каждый, даже с высшим образованием, выдержал бы хотя бы один вечерок беседу с ним. Скажем, об искусстве. «Учи детей больше композиции, учи разбирать – «читать» картины. Ведь я знаю людей очень грамотных, но которые не понимают этого», – делился учитель.

Переписка наша была обоюдожелаемая. А не так: пишу – он отвечает, помня слова А.Чехова: не ответить на письмо – не пожать протянутую руку. Нет... Если бывали перерывы, Рябов обиженно напоминал: почему молчишь? Будешь проездом – не пропусти мой дом! Главная тема бесед и писем – была моральная поддержка и осторожные, деликатные советы – как жить интересно. Учил «не писать пустых писем» – без информации, когда нечем поделиться. И уж если такая фигура, как профессор
И.Д.Воронин говорил, что Рябов «имеет притягательную силу для людей», то можно представить, как он влиял на юнца. Без преувеличения, В.Г.Рябов был для меня духовным отцом-наставником! С высоким уровнем культуры. Хотя... Разве мог бы помыслить об этом обыватель, зайдя к нему и поглядев на убогую обстановку.

...Об этом дорогом для меня учителе я мог бы говорить бесконечно. И очень рад, благодарен судьбе, что такой великодушный человек встретился на моем жизненном пути.

г. Рузаевка