Сегодня на страницах нашей рубрики мы представляем двух примечательнейших поэтов первой волны эмиграции: Георгия Иванова и Владислава Ходасевича. Оба уехали из России уже зрелыми, сложившимися людьми, оба жили в Париже и как бы делили пальму первенства среди русских и зарубежных поэтов.

Георгий ИВАНОВ

«ЗА СТОЛЬКО ЛЕТ ТАКОГО МАЯНЬЯ…» 

Георгий Иванов (1894 – 1958) связан прежде всего с Петербургом и с поэзией Серебряного века. По воспоминаниям современников это был типичный представитель столичной богемы, едва ли не еженощно просиживавший в аристократическом подвале «Бродячая собака». Лидер акмеизма Н. Гумилев, сблизившись с Ивановым, ценил его как поэта, умело владеющего словом. Всегда тщательно прописанные стихи Иванова предреволюционных лет схожи с романтическими пейзажами или театральным действом в манере художников «Мира искусств».

– Какой хороший поэт Георгий Иванов, – обмолвился однажды К. Чуковский. – но послал бы ему господь бог простое человеческое горе, авось бы в его поэзии почувствовалась и душа!..

Критик как в воду глядел.

В 1922 году вместе с женой, поэтессой Ириной Одоевцевой, Иванов выехал из России «в свадебное путешествие», которое обернулось эмиграцией. В Париже с ним произошло  в т о р о е   р о ж д е н и е : поэт осознал,  ч е г о  он лишился. На чужбине стихи Иванова наполнились болью потери Родины. Они задевают отчаянием, гневом, иронией, удивительной пластичностью изобразительных средств.

С начала 30-х гг. Георгий Иванов по праву считался лучшим поэтом эмиграции. Его заветным желанием было: Вернуться в Россию – стихами». И оно осуществилось.

*  *  * 

Хорошо, что нет Царя.

Хорошо, что нет России.

Хорошо, что Бога нет.

Только желтая заря,

Только звезды ледяные,

Только миллионы лет.

Хорошо – что никого,

Хорошо – что ничего,

Так черно и так мертво,

Что мертвее быть не может

И чернее не бывать,

Что никто нам не поможет

И не надо помогать.

1930

*  *  * 

Торжественно кончается весна,

И розы, как в эдеме, расцвели.

Над океаном блеск и тишина,

И в блеске – паруса и корабли…

…Узнает ли когда-нибудь она,

Моя невероятная страна,

Что было солью каторжной земли?

А впрочем, соли всюду грош цена.

Просыпали – метелкой подмели.

*  *  * 

Полу-жалость. Полу-отвращенье.

Пол-память. Полу-ощущенье,

Полу-неизвестно что,

Полы моего пальто…

Полы моего пальто?

Так вот в чем дело!

Чуть меня машина не задела

И умчалась вдаль, забрызгав грязью.

Начал вытирать, запачкал руки…

Все еще мне привыкнуть к скуке,

Скуке мирового безобразья!

*  *  * 

И. О.

Отзовись, кукушечка, яблочко, змееныш,

Веточка, царапинка, снежинка, ручеек.

Нежности последыш, нелепости приемыш,

Кофе-чае-сахарный потерянный паек.

Отзовись, очухайся, пошевелись спросонок,

В одеяльной одури, в подушечной глуши,

Белочка, метелочка, косточка, утенок,

Ленточкой, веревочкой, чулочком задуши.

Отзовись, пожалуйста. Да нет – не отзовется.

Ну и делать нечего. Проживем и так.

Из огня да в полымя. Где тонко, там и рвется.

Палочка-стукалочка, полушка-четвертак.

*  *  *

За столько лет такого маянья

По городам чужой земли

Есть от чего прийти в отчаянье,

И мы в отчаянье пришли.

- В отчаянье, в приют последний,

Как будто мы пришли зимой

С вечерни в церковке соседней,

По снегу русскому, домой.

1958

Владислав ХОДАСЕВИЧ

«СЧАСТЛИВ, КТО ПАДАЕТ ВНИЗ ГОЛОВОЙ…»

Когда в Париже в 1939 году умер поэт Владислав Ходасевич, Бунин в частном письме обмолвился: «Ходасевича, конечно, жалко – все-таки он был не чета прочим…» Скупая бунинская похвала многое объемлет.

Ходасевич родился в Москве в 1886 году. В быстроменяющиеся эпохи всяческих «измов» (символизма, футуризма, акмеизма, имайжинизма) неуклонно тяготел к классически ясному стиху. Считал себя учеником Пушкина. Первые книги Ходасевича «Молодость» (1908) и «Счастливый домик» (1914) утвердили его имя в литературе. Перелом в творчестве поэта произошел после революции. В сборниках  «Путем зерна» (1920) и «Тяжелая лира» (1922) он обрел свой голос и предстал подлинным мастером. «Новый классицизм» Ходасевича восторженно оценил Андрей Белый как «Рембрандтову правду в поэзии наших дней». Умные, едкие, часто безжалостные к миру и себе стихи Ходасевича завоевывают быстрое признание.

Осенью 1918-го года происходит личное знакомство Ходасевича с Горьким, отнесшимся к больному поэту с пониманием и заботой. Горький выхлопотал Ходасевичу жилье в Петрограде и работу в издательстве «Всемирная литература», которая обеспечивалась пайком.

Летом 1922 года «обстоятельства личной жизни» заставили Ходасевича покинуть Россию. Поселился он поначалу в Берлине.

Из Берлина Ходасевич переехал в Италию к Горькому. Интенсивно пишутся стихи, составившие лучшую его книгу «Европейская ночь», где трагедия поэта без родины усиливается самим фоном общего неблагополучия в западных странах. Чувствуя зарождение социальных бурь и новой военной катастрофы, Ходасевич предсказывал:

О если бы вы знали сами,

Европы темные сыны,

Какими вы еще лучами

Неощутимо пронзены.

В 1925 году советское посольство в Риме отказалось продлить паспорт Ходасевичу, и он перебрался в Париж, говоря языком тех лет, «стал невозвращенцем».

Кроме стихов наследие Ходасевича составляют книга воспоминаний «Некрополь» (1939), биография «Державин» (1931) и большое количество статей, преимущественно о поэтах.

Путем зерна

Проходит сеятель по ровным бороздам.

Отец его и дед по тем же шли путям.

Сверкает золотом в его руке зерно,

Но в землю черную оно упасть должно.

И там, где червь слепой прокладывает ход,

Оно в заветный срок умрет и прорастет.

Так и душа моя идет путем зерна:

Сойдя во мрак, умрет – и оживет она.

И ты, моя страна, и ты, её народ,

Умрешь и оживешь, пройдя сквозь этот год, –

Затем, что мудрость нам единая дана:

Всему живущему идти путем зерна.

1917

Без слов

Ты показала мне без слов,

Как вышел хорошо и чисто

Тобою проведенный шов

По крою белого батиста.

А я подумал: жизнь моя,

Как нить,

За Божьими перстами

По легкой ткани бытия

Бежит такими же стежками.

То виден, что сокрыт стежок,

То в жизнь,

То в смерть перебегая…

И, улыбаясь, твой платок

Перевернул я, дорогая.

1918

Пробочка

Пробочка над крепким йодом!

Как ты скоро перетлела!

Так вот и душа незримо

Жжет и разъедает тело.

1921

Берлинское

Что ж? от озноба и простуды –

Горячий грог или коньяк.

Здесь музыка, и звон посуды,

И лиловатый полумрак.

А там , за толстым и огромным

Отполированным стеклом,

Как бы в аквариуме темном,

В аквариуме голубом –

Многоочитые трамваи

Плывут между подводных лип,

Как электрические стаи

Светящихся ленивых рыб.

И там,

Скользя в ночную гнилость,

На толще чуждого стекла

В вагонных окнах отразилась

Поверхность моего стола, –

И проникая в жизнь чужую,

Вдруг с отвращеньем узнаю

Отрубленную, неживую,

Ночную голову мою.

1923

*  *  *

Было на улице полутемно.

Стукнуло где-то под крышей окно.

Свет промелькнул, занавеска взвилась,

Быстрая тень со стены сорвалась –

Счастлив, кто падает вниз головой:

Мир для него хоть на миг – а иной.

1923

Заметки и публикация

М. Шаповалова