Наталья Моловцева

Порядок чисел

 

Нинка приснилась ему перед рассветом. Будто идут они по лугу, по узенькой тропинке между травы и цветов, и он говорит ей:

– Нинк, иди поперед меня.

А она, Нинка, отвечает:

– Не-е, мне так хорошо.

Проснулся: Господи, а ведь вся жизнь их уместилась в эти две фразы: иди поперед... не-е, мне так хорошо...

 

Вставать Палыч стал тяжело. Долго лежал в постели, не сказать, чтобы думал о чем-то – так, перебирал эпизоды жизни, какие на ум придут, а честнее сказать, ленился – какие заботы у него сейчас, когда один-одинешенек? Нинка потому ему и приснилась, что захотелось представить, что все – как прежде, когда были вдвоем. Лодырем Пылыч себя не считал, нет, но утром поднималась раньше него все-таки она, Нинка. Он еще глаз не открыл – чует, блинами пахнет. Тут сам собой встанешь, умывать рожу пойдешь, да за стол, да за блины. Или оладушки – уж такие мягкие да душистые жена сварганить умела. Пузо набьешь плотненько – и на свою лесную работу. Работой своей Палыч гордился: кругом их небольшого городишка – леса, и Палыч их защитник. Это только со стороны кажется – какие такие заботы у лесничего? Ходи среди дерев да дыши свежим воздухом, не работа – курорт! А как, к примеру, натолкнешься в этом раю на порубку? Сначала узнай, кто напакостил, кто произвел ее, а как узнаешь – о-о, тут такая история может закрутиться... и самого лесничего закрутить...

Однако пора все же вставать. Давай, Палыч, умывайся, садись за стол, режь зачерствевший хлеб, мажь магазинным маслом, а сверху, для сытости, накидывай кружок колбасы. Сытость какая-никакая, конечно, будет, а вот вкуса – никакого. Это тебе не Нинкины блины...

Нинка все делала скоро, что дома, что на огороде. Зарплатишку за свою ответственную работу Палыч получал небольшую, и потому держали они с Нинкой огород. Нет, не рядом с домом – дома на городской улице стояли друг к другу тесненько, едва ли не вплотную, и потому всем желающим нарезали земельные участки в поле, кому так прямо у реки. Палыч поступил по-другому, можно сказать, по-умному: отказавшись от бесплатной земли, выкупил участок под строи-
тельство дома на окраине города, в самом конце новостроя-
щейся улицы. Никакого дома они с Нинкой строить не собирались, хотели только огородничать, и земли у них в самом деле оказалось вволю – сажай сколь хочешь картошки, огурцов-помидоров, капусты... Поначалу они только этим и занимались. А потом ударила Палычу в голову мысль: ну, дом они с Нинкой не осилят, а ежели летнюю кухоньку? В жаркий день на их фазенде не то что работать – дышать тяжело. Вот и будет у них где укрыться от солнца. Сказано – сделано. Домок Палыч замышлял хоть и небольшой, но делать плохо его не хотел. Выложить стены пригласил знакомого каменщика, и тот сложил, чтобы не было укоров, на совесть, как себе. Ну, а за крышу Палыч взялся уже сам. И пока он канителился со стройкой, Нинка успевала и огурцы с помидорами прополоть, и свеклу, и морковку, да прицепом –
пять соток картошки. И все на жаре, на жаре: ползает по огороду, как улитка, а за ней чистый – ни травинки – огород остается. Палыч глядел сверху и хвалил себя: нет, не ошибся он, когда жену выбирал. Другие парни на красоту западали, а он рассудил: с лица не воду пить. И хоть бы пожаловалась когда. Бывало, спросит ее: устала? Да ведь и ты не без дела сидел, – слышал в ответ. Правильная жена была Нинка. Только однажды и взбрыкнула...

Палыч заканчивал пить чай, когда в окно постучали. Откинул занавеску – внучка, Светка:

– Дедуль, я тебе супчику принесла!

Забежала, поставила на стол кастрюльку, закутанную в полотенце. И – на работу...

Вот кому их летняя кухонька пригодилась...

Вот так же прибежала к ним внучка два года назад, поздней осенью, в хлябь и слякоть. Уселась на сундук у порога (Нинка не могла расстаться с родительским сундуком, сколько он ни насмешничал над ней по этому поводу), уселась и, глядя серьезно и даже строго, сказала:

– Дедуль, дай мне ключи от своего домка.

Они с Нинкой (тогда еще оба вместе) удивились: зачем? В огороде все убрано, погода не для отдыха вроде.

– А я и не отдыхать, – прямиком заявила Светка. – Я – жить.

Чувствовалось, что объяснять ей ничего не хотелось, но тут уж Палыч уперся: как он может дать ключи неизвестно для чего? Жить – это как? Ну, воду в кухоньку он завел, ну, к электричеству они подключились. Так ведь – осень, холодно уже, а там всего-то печка-времянка – от нее тепло, пока горит. Светка опять прямиком:

– Не могу больше с мамкой жить. Устала.

Они с Нинкой переглянулись; характер родной дочери был им хорошо известен: «Как я сказала, то и правда, и никакой другой правды быть не может». Не потому ли и муж, Светкин отец, ушел из семьи, от этой «правды» устав? Словом, решение внучки не показалось им таким уж непонятным. Но... чего у них-то не жить? Дом просторный, приходи да живи.

– Хочу сама. Не маленькая, справлюсь.

Не маленькая – это да. Школу окончила, потом колледж юридический. Теперь, слава Богу, в пенсионном фоне работает, в сухости и тепле. Но все же зачем так уж жизнь усложнять? Домок их на улице крайний, мало ли какой лихой человек, зная, что девчонка живет одна...

Упросила! Да так настойчива была, что они только рукой махнули: живи до зимы, потом сама убежишь – холод выгонит.

Так ведь не выгнал! «Вечером печку докрасна топлю, а утром волосенки от кровати отдираю – примерзли», – рассказывала внучка и... смеялась! Кровать та – таких уж ни у кого нету – старенькая, металлическая, но Нинка и с ней расстаться не могла, держала в сарае и так уж обрадовалась, когда ей место на летней кухне нашлось. «Вот и пригодилась», – сказала, как в оправдание себе. А чего тут оправдываться? Ее экономности и бережливости был он только рад. У него, как у мужа, никаких претензий к Нинке не было. Ну, разве что один раз, когда...

 

– Палыч, открой!

Кого там еще принесло? У него что сегодня – день визитов?

Дуня – явилась не запылилась... Решил с ней не церемониться: чего лясы точить, если все уже давно выяснили. Так нет ведь, уселась на сундук основательно, значит, надолго. Они с Нинкой, бывало, смеялись: нам и кресел не надо – сундук всему замена.

– Ты подумать обещал, Палыч. Я за ответом пришла.

– Я и подумал. И надумал, что ты сама догадаешься, каков тот ответ будет.

– Ну и дурак! Да ты не спеши точку-то ставить. Прикинь: мы с тобой оба старые, а помирать все одно неохота. Нинка тоже, поди, не по доброй воле туда пошла. Врачи про какой-то тромб толковали, а я думаю – тут уж как сверху распорядятся...

Дуня вздохнула соболезнующе, но свою линию продолжила:

– А чтобы дольше пожить, Палыч, надо об себе заботиться. Перво-наперво, хорошо питаться. Признайся: на сухомятке сидишь?

– А вон – суп на столе!

– Внучка принесла? Ну, так она все одно не наносится. У нее теперь своя семья.

И замолчала, словно давая ему время еще раз все хорошо обдумать. Обдумывала и сама: не он дурак, а она сама дура. Звал ведь, звал в свое время замуж, нет, она на богатого польстилась. У того богатого дом уже был, а Палыч строиться только собирался. Теперь тот богатый там же, где его Нинка... Ну, и чего бы им хоть на старости лет не пожить вместе, друг об дружке заботясь? Ведь не забывал он ее, нет...

Давно, конечно, дело было. У них ребятишки – у нее сын, у него дочка – только-только в школу пошли, а ее богатый уехал по делам в область, да не на один день. Ночью слышит – стук в окошко. Откинула занавеску – вот он, отвергнутый. А она что – святая? Открыла. Впустила.

...Открыла. Впустила... Домой он тогда пришел, делая вид, что ничего такого особенного не случилось: пришел ведь! Другие, случается, не приходят. Но Нинку это не устроило. Вот тогда она и взбрыкнула. Кинула его подушку ему под ноги:

– Иди, откуда пришел! На дух больше не нужен!

Вот это «на дух больше не нужен» его больше всего и задело. Ишь, барыня: жила-жила, всем была довольна, а тут взъелась, взъерепенилась. Сравнила бы лучше себя да Дуню. Это сейчас он рад, что не на красоту польстился, а было время, Дунины карие глазки насквозь прожигали... Не чувствуя себя виноватым (все не без греха!), обматерил супругу – чего раньше никогда с ним не случалось (ну дак и она его так не доводила!) и взялся учить уму-разуму: «Забыла, такая-сякая, каков порядок чисел? Кто первый в семье,
а кто второй?» В критические моменты жизни Палыч любил и умел выражаться умственно – поднабрался таких выражений от командированных, приезжающих в район для контроля и разного рода проверок. Устав от дел, руководящие товарищи искали отдохновения и находили его на лесной полянке, к которой сопровождал их он, Палыч. Сидел чуть в сторонке от всех, слушал да набирался уму-разуму, приобщаясь к новому, не районного уровня масштабу и глубине мышления...

Вот и тогда – думал, поучил бабу, объяснил, кто в доме хозяин, пожалуй, даже зареветь пора, а она повела себя непредвиденно странно: неторопко подняла вдруг кинутую ему под ноги подушку, села на кровать, обняв ее, и раздумчиво произнесла:

– А и правда – чего на тебя злиться-то? Тебя жалеть надо: любил одну, женился на другой. Выходит – всю жизнь промаялся...

И хоть бы раз напомнила, упрекнула потом! Даже тогда, когда, кажется, это вполне заслужил.

...В девяностые, которые теперь лихими называют, дело было. Рухнула держава, рухнули прежние правила жизни. В их небольшом лесничестве – и то порядку не стало. Раньше своей территорией дорожили, кого зря на нее не пускали, а тут новость: можно отдавать часть лесного фонда в аренду. Хоть маленькую, хоть большую. В зависимости от кошелька арендатора. Он, Палыч, пошел к директору: это как? Эдак все государственное добро растранжирить можно. Кирилл Прокофьич только руками развел:

– Сам пока ничего не понимаю.

Да, кто-то не понимал, а кто-то быстро сориентировался. Не к директору – к нему, лесничему, как к самому близкому к лесу человеку, подошел однажды местный новый русский (а попросту говоря – хозяин продуктового магазина):

– Подскажи-ка, где тут у вас самый хороший участок?

Он, Палыч, сначала взмыкнулся: не по адресу, мол, обращаешься. На это директор есть.

– Лучше тебя ваши угодья никто не знает. Так что к директору я пойду после. А чтобы тебе лучше думалось сейчас...

И вынимает из нагрудного кармана конвертик. Палыч и в самом деле стал думать: директор сам в растерянности... все кругом в растерянности... Проверяющих, которые бы разъяснили, что к чему – и тех не стало. А он что – умнее всех? Всех честнее? Как раз вчера приходила к ним бабенка с уличного комитета: нет, говорит, сейчас денег у государства, предложено гражданам свои проблемы решать самим, самостоятельно. Другими словами, если свет в свой домок проводить будешь – доставай денежку из своего кармана. Он еще пошутил: а если карман дырявый? И услышал совет: а ты подумай, как его залатать. Так, может...

Словом, не устоял он, тот конвертик взял. Поинтересовался, правда: зачем, мол, лес-то тебе, или на колбасе и селедке далеко не уедешь? «Не твое дело» – получил ответ. И больше спрашивать ничего не стал. И вроде никаких свидетелей того разговора не было, ан кому-то все же стало известно, кто-то сходил и донес куда следует... И дальше все шло, как положено: дознание, суд, полгода хоть и нестрогого, но и не домашнего режима.

Нинка регулярно носила ему передачи: пирожки, котлеты, колбаску. Нинка писала неровным почерком в записках, запиханных в батон: ты держися, а мое дело – ждать...

А он вернулся – и в тот же день, празднуя свободу, нажрался до чертиков. Нет, чтобы дома сидеть – по дворам пошел, в каждые ворота зачем-то стучал. Особенно сильно –
в Дунины. На другой день по улице молва: да он к Нинке ли вернулся? Не к Дуне ли?

Домой попал только под утро. Нинка натопила титан, посадила его в ванну, терла то мягонькой, то жесткой мочалкой. Он сидел покорно, малым дитем. И в какой-то момент, сам того от себя не ожидая, ухватил ее за мокрую руку и... поцеловал.

 

– Иди домой, Дуня. Что было, то было. Да... прошло.

Гостья долго и пристально на него смотрела. Не дождавшись больше ни слова, поднялась с сундука и тихо, тоже ни слова не говоря, вышла.

 

А внучка, похоже, пошла в бабку! Еще при Нинке, у самой Нинки, научилась сажать огород, а когда он, Палыч, приехал на лесхозовской лошадке вспахать землю и сказал ей: «Пока я пашу, так ведь я не вечный. Да и газ в домок проводить надо, и теперь не за государственный, за свой счет, – одной-то твоей зарплаты хватит?» – рассудительно ответила:

– Не переживай, дедуль, я над этим вопросом работаю.

И скоро появился на ее огороде помощник. А еще через год – сынок. А когда муженек стал прикладываться к рюмке, и она заявила бабке: уйду, та ей ответила побаской:

– Я от бабушки ушел, и от дедушки ушел, и от мамки ушел, а от тебя муженек, и подавно уйду... Так, что ли? Не-е-т, Светуль, так не пойдет. Он у тебя парень работящий – вон, как дед. И как дед перебесится, перемелется – и мука будет.

Палыч эту их беседу ненароком подслушал. Мысленно Нинку одобрил: молодец, сумела внучку на правильный путь направить. Успела порядок чисел объяснить.

А теперь вот мучается: только сама ведь тот порядок и нарушила! Зачем опередила меня, зачем так рано ушла? Зачем?!

 

Осени прозрачность ясная

 

– ...Я никак не могу привыкнуть к своему новому возрасту!

– В смысле?

– Переходному. К старости. И – что делать?

Парк был как парк: деревья, дорожки, выложенные – по-современному – плиткой, пруд с утками и лягушками. Нет, лягушек, кажется, уже не было – осень. Дорожки усыпаны красными и желтыми листьями, а женщина, на которую она обратила внимание, одета, как и она сама, в плащ, обута не в туфельки, а в ботинки. Вот, с ботиночек она и начала ее разглядывать, отметив про себя, что – какие же они красивые: мягкие, легкие (кожаные, конечно), и какой чудесной, изящной, можно сказать, формы. А вот она в кожзаменителе, и прежде красоты требует от обуви крепости и прочности – чтобы хватило надолго. А надолго-то и не получается: два, редко три сезона служит выбираемая ею обувь, а то и в самый первый норовит развалиться.

И вот, обдумывая всю эту ерунду, она совершенно неожи-
данно для себя подошла к незнакомому человеку и выпалила то, что мучило:

– Я никак не могу привыкнуть к своему новому возрасту!

Как она решилась на это? Наверное, потому, что еще дома, еще до поездки в столичный город решила для себя: это будет не просто поездка, это будет путешествие в прошлое, в котором она найдет ответы на вопросы, которые в последнее время стали просто неотвязными, лишившими ее покоя и уверенности в себе. К старости, принято считать, люди умнеют, а с ней, похоже, происходит совсем другая история...

Про возраст так легко выговорилось еще и потому, что незнакомка была примерно одних с ней лет. Но, создавалось впечатление, успела к ним не только привыкнуть, но как-то даже с ними уже сжилась, сговорилась, потому что выглядит вполне безмятежно. А ведь у нее в руках еще и палочка, которая, по всему видно, совсем ее не тяготит, а просто добросовестно выполняет предназначенную ей функцию – помогает ее обладательнице ступать спокойно и даже величаво. Как же выведать все эти тайны незнакомки, если неизвестно, захочет ли вообще она с ней говорить.

Некоторое время та действительно шла молча, аккуратно переставляя ножки в красивых ботинках и так же аккуратно переставляя свой бадик (да какой там бадик – трость!), но вдруг проронила:

– А в чем, собственно, проблема?

– Проблема? – обрадованно (с ней захотели говорить!) переспросила она, но тотчас и замолчала: легко ли открыть душу постороннему и чужому, в сущности, человеку? Но женщина, задавшая вопрос, не выказав при этом особой сердечности, все же чем-то располагала к себе. И она решилась:

– Понимаете, я приехала в Москву и меня совершенно ничего здесь не радует. Живу я далеко отсюда, в маленьком провинциальном городке, а в Москве когда-то училась. И –
так любила ее! Вот я и воображала: приеду, буду ходить, смотреть и вспоминать, вспоминать. И узнавать то, что немного уже забылось. И вдруг оказывается... тут все другое! Была улица Карла Маркса – стала Моховая, была Горького –
стала Тверская. Но главное не в названиях. Главное в том, что... Ну, с какой стати прекрасную площадь перед Манежем, перед Александровским садом застроили этими дурацкими куполами, под которыми, говорят, разместились торговые центры? Что – для торговли других мест не нашлось? Это в Москве-то! А главное – воздух из уличного пространства исчез! Он вообще стал другим – столичный воздух.

– Давно же вы не были в столице...

– Да, так уж случилось. Работа, дети... Потом внуки... Раньше они на целое лето приезжали ко мне, а теперь, наконец, вырвалась к ним и я. Все уже большие, никого не надо держать за ручку. Вот – отпустили бабушку погулять в парке одну...

– Ваше разочарование внешним обликом столичных пространств я разделяю. Действительно: не все из вновь построенного гармонично вписалось в привычные очертания нашей дорогой столицы. Но не только же это, наверное, огорчает вас?

– Не только, – вздохнув, согласилась она. – Едва ли не больше огорчает то, что ноги-предательницы стали уставать. Да так быстро! Не успеешь выйти из дома, а им уже отдых подавай.

Новообретенная собеседница остановилась и строго на нее посмотрела. Потом перевела глаза на трость. Потом опять на нее.

– Но ведь пока обходитесь без этого, – произнесла она тоже строго.

– Да, – поспешила согласиться она. И даже – неизвестно за что – извинилась, признав: – Пока обхожусь без этого, но...

– Но силы уже не те, – неожиданно подобрела обладательница бадика. Бадик, трость – какая там разница; главное – они нащупали общую тему, которая, возможно, их сблизит. Но, кажется, обрадовалась она рано, потому что далее прозвучало:

– А вы что, милочка, хотели бы до седых волос порхать легкокрылой бабочкой? Так не бывает! Это – увы – вопреки законам природы.

Некоторое время они шли молча; попутчица даже прибавила шагу, и она едва поспевала за ней. В какой-то момент испугалась: вот сейчас уйдет и – все? И она не получит ответа ни на один свой вопрос...

– Подождите! Не спешите, пожалуйста, – попросила она без особой надежды быть услышанной. Но незнакомка замедлила шаг, а потом и вовсе остановилась.

– А знаете что... Давайте присядем. День сегодня такой, располагающий к беседе. Ни дождя тебе, ни ветра.

Они облюбовали скамейку у самой кромки пруда. Усевшись, вновь обретенная собеседница удивила ее еще больше, спокойно сказав:

– Со мной когда-то было точно так же. Я почувствовала себя старой. Но этому были серьезные причины. Спросите, какие? Муж ушел к другой женщине. А дочь уехала за границу. Я не стала удерживать ни того, ни другую. Зачем? Чтобы потом до конца жизни выслушивать упреки?

Женщина замолчала, и она не стала торопить ее с продолжением рассказа. Наконец, та заговорила:

– С мужем я рассталась, пожалуй, легко. А вот с дочкой... Ну, захотелось моему чаду другую жизнь повидать! Укатила не куда-нибудь – в Англию. За что я своему бывшему всегда буду благодарна – так это за то, что он помог ей освоить востребованную и хорошо оплачиваемую спе-
циальность. С его же помощью (оплачивал репетиторов) она в совершенстве освоила язык. В общем, на новом месте все у нее сложилось быстро и хорошо. Я заметила, вам понравились мои шмотки? Это все дочкины посылки. Да... Со шмотками все было хорошо, но... мне-то предстояло привыкать к новой жизни – совсем одинокой. И вот это оказалось совсем непросто. Не поверите – даже к рюмке стала прикладываться. Пока однажды не посмотрела на себя в зеркало.

Женщина повернулась к ней всем корпусом:

– Вас ведь тоже страшит то, что происходит с лицом?

Она не замедлила согласиться:

– Еще как страшит! И больше всего, кажется, боюсь вот этого жуткого момента: когда через женские черты начнут проступать черты старушечьи. Бр-р-р...

– Увы – чаще всего так и бывает. Но – не всегда.

– Не всегда?! Что вы имеете ввиду?

Незнакомка опять отвернулась, замолчала; создавалось впечатление, что она вообще вознамерилась закончить разговор. Но спустя время та задумчиво начала:

– Знаете, я не устаю любоваться на одну известную актрису. Происходит невероятное: с возрастом она становится только интереснее. Глаз не оторвать, когда она появляется на экране! Видишь, что эта особа далеко не молода, но глаз оторвать не можешь! Я стала размышлять: что это – чудо? Потом поняла... Дело, как мне кажется, в том, что иногда происходит вот что: через внешнюю телесную оболочку начинает проявляться внутренняя сущность человека. Душа и дух – они и преображают бренную плоть. У этой актрисы, я думаю, была непростая жизнь, ей много чего пришлось пережить, но она не позволила себе стать рабой, не позволила обстоятельствам сломать себя, нашла в себе какую-то
внутреннюю силу. Вот они-то и преображают, делают интересным ее лицо. Это как хорошая книжка: читаешь во второй, в третий раз – и опять открываешь новые для себя пласты... Однако не скучно ли вам слушать всю эту доморощенную философию?

– Нисколько! Но я хотела бы уточнить один момент: вот вы сказали, что посмотрели на себя в зеркало, и... что сделали?

– Сделала самое обыкновенное и простое: выбросила рюмку в помойное ведро. И пошла гулять. Вот как сегодня, сейчас... Возможно, мне помог образ той актрисы... Но что это я все о себе да о себе. Не пора ли и вам рассказать свою историю?

Она пожала плечами:

– Знаете, ничего интересного. Я же сказала: работа, дети, внуки. С работы ушла на пенсию, дети и внуки – я тоже об этом говорила – выросли, и у каждого теперь своя жизнь. А мне... Мне тоже надо привыкать к новой жизни, а я не знаю, с какого бока к ней подходить.

– А вы воспользуйтесь моим опытом: никаких рюмок, и –
на свежий воздух! Тем более что вы живете, как я поняла, среди лугов и полей.

– О, да, это для меня много значит. Не знаю, поймете ли вы... Попробую рассказать. Когда мне привозили на лето маленьких внуков, в самый первый день, я ловила себя на желании уехать на речку одной. На весь день. Не потому, что я их приезду была не рада или их не любила – еще как любила! Но... Все дело в том, что я знала: с приездом внуков я перестану принадлежать себе, а – только им. Приготовить еду, помыть, постирать... сказку на ночь... Все привычно, все с любовью, особенно сказку на ночь... Но ведь начиналось лето! Самая лучшая его пора! Меня переполняло желание накупаться не только в речке, но и в синем небе – прямо утонула бы в нем! Хотелось вдоволь нагуляться по траве, надышаться запахом цветов... Скажете – ну и гуляли бы, дышали вместе со внуками. Нормальные бабушки так и делают, но я к таковым, к сожалению, не отношусь. Я же вам сказала: с приездом внуков переставала принадлежать себе. И потому так и жила: среди лета – тоскуя по лету. И понимая, что никому об этом даже заикаться нельзя, потому что со стороны это будет выглядеть как блажь, а то еще хуже – как эгоизм.

– А теперь послушайте меня, – нетерпеливо перебила ее соседка. – Вот мы с вами сидим сейчас на удобной скамеечке – хорошо сидим, правда? И что видим? А видим чудесную картину. Смотрите, смотрите: деревья наполовину уже облетели, уже и второй, и даже третий план парка просматри-
ваются, но оставшиеся на ветках листья образовали такой красочный витраж, что глядишь на него и наглядеться не можешь. Как на ту актрису... Разве не так?

– Так, конечно!

– В таком случае зачем тосковать о времени в начале лета? Если и сейчас природа дарит нам столько света и красоты? Желтые листья – разве это не свет? Лично я в последние годы на солнце стараюсь быть как можно меньше – сердце тяжело его переносит. А от этих цыплячьих листьев – только радость. И сердцу, и глазам.

Некоторое время они сидели молча, впитывая в себя прелесть погожего осеннего дня с его синим небом, нежарким солнцем, с этим блаженным состоянием, когда никуда не надо спешить. Прервала молчание опять же соседка, сказав с улыбкой:

– Однако не пора ли нам вспомнить, что движение – это жизнь?

Поднялись со скамейки и неспешно пошли дальше.

– А вы знаете... все, что вы сказали про внуков, мне понятно. Хотя у меня самой их нет.

– Как? Почему?

– Дочка моя оказалась очень разборчивой. Как в том стихотворении: «Один не тот, потом другой не тот, оглянешься – а сердце-то остыло...» Может быть, это произошло как раз потому, что она росла одна. Привыкла, что все ей преподносилось на блюдечке с голубой каемочкой. Когда речь идет о нарядах или о репетиторах – это понятно. А отношения двух взрослых людей... к ним она оказалась не готова. Здесь на блюдечке то тебе преподнесут, то ты сама должна преподнести. А она уже привыкла к тому, чтобы только ей... Кстати, как у вас-то самой с личной жизнью? У вас с супругом еще бывают счастливые дни?

– Счастливые дни? Вы о чем?

– Ну... о том самом...

О том самом... Об этом тоже можно сказать? Или лучше все-таки промолчать? Попутчица между тем продолжала:

– Знаете, в нашем союзе с мужем я все оборвала сама, единолично решив, что со счастливыми днями пора покончить. И в результате... осталась одна. А все потому, что, как и вы, забоялась возраста. Поэтому предупреждаю: не спешите в старость!

...Так рассказать или не рассказать? Может быть, все-таки промолчать о том, как однажды, после долгого отсутствия этих самых счастливых дней, раным-рано утром –
еще и не умывались – они с мужем встретились на кухне, и вместо привычного движения к столу он вдруг остановился возле нее. Остановился и – обнял. Причем так непривычно бережно и осторожно, словно она была созда-
нием не из мяса и костей, а из чего-то настолько хрупкого и эфемерного, что даже от легкого прикосновения легко могло рассыпаться, а то и вовсе исчезнуть.

Это была нежность, заменившая восторги того, что было раньше... Кажется, они поняли это одновременно: жизнь совершила положенный ей от века круг, точнее, часть круга; небесные часы, отсчитав земным созданиям отведенное на определенный жизненный цикл время, начали отсчет другого, нового времени, и с этим надо соглашаться или не соглашаться. Но зачем отвергать то, что оказалось едва ли не лучше того, что было прежде?..

А-а, была не была... В конце концов, они никогда больше не встретятся, не увидятся...

Незнакомка даже остановилась, слушая ее откровение, и весь ее вид говорил о том, что она потрясена.

– Неужели такое возможно?! Получается, я сама виновата в том, что осталась одна? Не смогла, не захотела дождаться...

Они опять шли и молчали. Вдруг она спохватилась:

– Ой, мне, кажется, пора возвращаться. Мы с сыном договорились, что сегодня он отвезет меня на свидание с альма-матер... Спасибо вам за то, что захотели со мной поговорить. Я не ожидала...

– И я не ожидала. Я даже не знаю, кто из нас больше кому сказал... и помог...

Голос незнакомки (незнакомки ли – после того, что они узнали друг о друге?) был грустным.

Они по-школьному пожали друг другу руки и пошли – каждая в свою сторону. Их не тяготило, что они не спросили имен друг друга, не обменялись номерами телефонов: зачем? Но через минуту она вдруг услышала:

– А знаете, я, кажется, все-таки не буду одна! Сегодня ночью дочь позвонила мне и сказала невероятную вещь: она соскучилась и собирается возвращаться домой. Я вот все думаю: приснилось? Или все-таки было сказано наяву?..

 

Мы расстаемся?..

 

Сонька заинтриговала ее сообщением:

– Я тебе ролик сбросила на мобильный, посмотри вечерком.

Соньке хорошо говорить: замуж не спешит, а друзей – по всему миру, благо, возможностей для общения с ними теперь немало. Но она-то, Виктория, женщина замужняя...

– Скажешь – вечерком... А кто супруга с дочерью будет кормить? А прежде тот ужин надо еще приготовить.

– Ну, от ночи кусочек отломи. Не всю же ночь вам миловаться...

– Ой, он в последнее время так устает. Тут уж не...

– Ну, решай сама. Только сдается мне, что начнешь слушать – не оторвешься.

Интересно – от чего же она может не оторваться? Что нового откроет ей тот ролик? Ну тебя, Сонька, чуть про хлеб не забыла. Хлеб она всегда покупает сама: муж действительно устает на работе, а у дочери голова учебой забита. Получается, что она самый свободный человек в семье.

И размороженная курица ждет именно ее рук. Курица – быстрее всего: посыпал специями, завернул в фольгу – и в духовку. Пока жарится-парится, варим макароны. Салатик из свежих огурцов – всего-то нарезать...

Мишка, едва раздевшись, тут же нырнул в душ, а она стала накрывать на стол. Накрывала с мыслью: сейчас поест, расслабится и начнет отмякать душой и телом. Может, даже стопарик предложить? И вот вышел – в чистой майке, благоухающий запахом лаванды (специально мыло с успокаивающим эффектом купила), уселся и...

– А где Ксюха?

Ну, это она должна признать безоговорочно: у отца с дочкой особые отношения. Кажется, она прилагает немало стараний, чтобы наладить с дочкой душевный контакт, а у него без всяких усилий это получается. Глянут друг на друга – и все поймут. Все, что им надо...

– Ксюш, иди ужинать! – крикнула через дверь в комнату дочери. А в ответ – тишина. Потом вялое:

– Начинайте без меня, я чуть позже.

Ну, без нее – так без нее. В конце концов, взрослая дочь, студентка второго курса института имеет право на самостоя-
тельное решение? Имеет. Это она, ее мать, не имела в ее годы такого права. Жила, как родители велели. Слава богу, что это – всю порочность этой установки – она поняла свое-
временно. Да, хватит того, что ее прессовали все детство, всю юность – она не позволит себе (и даже мужу!) делать то же самое с их дочерью. Та пока не догадывается, кому обязана своей свободой, ну да это не важно. Важно, что они живут по другим правилам, нежели были заведены когда-то в ее родной семье.

– А что, если мы еще и по стопочке?

Ну, какой муж откажется от такого заманчивого, да еще поступившего от жены, предложения? Мишка – не исключение:

– А давай! Пока там Ксюха грызет гранит науки...

Курочка удалась на славу. И салатик из огурчиков среди зимы очень симпатично смотрелся... и хлеб сегодня испекли вкусный... Она ела и думала хорошие мысли: ну, все же, все нормально в ее нынешней жизни – у нее работа, которая нравится, замечательные отношения с коллегами и начальством. А главное – в семье все хорошо. Все-таки не удалось родной матушке скроить ее личную жизнь по свое-
му лекалу; она, когда выходила замуж, твердо решила: до сей поры подчинялась родительской воле – теперь буду все делать по-своему. Мужу – полное доверие, дочери – полная свобода...

Ксения вышла к столу, когда она уже начала мыть посуду. Отец от телевизора поинтересовался:

– Что – курсовую писала?

Ксюха молчала, словно вопрос поставил ее в тупик. Потом задумчиво произнесла:

– Ага. Очень трудная тема.

– Справилась?

– Кажется.

– Ну и молодец.

– Ты же у нас умница, – добавила Виктория своей материнской ласки. Хотя какая-то неясная тревожинка из сердца не ушла: обычно дочь отвечала отцу без промедления, да еще и щедро одаривая улыбкой...

Но в душу к девчонке решила не лезть. Не прессовать так не прессовать. Ребенок взрослый. Захочет – скажет сама.

 

Постель, постиранная порошком с новой отдушкой, благоухала все той же лавандой. Муж читал книжку. Чему она всегда удивлялась – библиотекарь она, а лавину книг проглатывает муж. Поначалу она относилась к этому настороженно: глотает-то глотает, а что в голове остается? Со временем убедилась: остается очень даже немало. И смыслы читатель усваивает, и подтексты способен уловить. И это, конечно, здорово: что была бы за жизнь, выйди она замуж за недоумка? Для нее самой чтение было так же необходимо, как, например, умыться по утрам: не умоешься – сама себе противна. И вообще, есть вещи, необходимые так же, как дышать. Похоже, у супруга такое же отношение к книгам. Если вспомнить, она присматриваться к нему стала только после того, как во время очередного провожания Михаил, до сей поры не знавший, как и привлечь к себе ее внимание, прочитал от отчаяния строки:

 

Внимание! Следует знать,

Что одинокое сердце

Сердцем нельзя назвать...

 

Ого! – удивилась она. – Антонио Мачадо... Она и сама вряд ли бы знала этого стихотворца – в библиотечном техникуме поощрялось внимание к поэтам отечественным, но преподаватель литературы неожиданно согласилась: да пиши свою курсовую про этого испанца, расширь кругозор, тем более что испанец этот искренне любил Россию...

В общем, Мачадо сыграл в ее выборе значительную роль. А ее мама, конечно, радовалась другому: сегодня твой Михаил – мастер цеха, а завтра, глядишь, его начальником назначат, а там и... Ее эти рассуждения злили: мастер, начальник... А о чем мы с ним говорить будем – это тебя не волнует?..

– Ты не будешь возражать, если я на кухне немного посижу? Сонька там какой-то ролик сбросила.

– Да смотри здесь.

– Нет, не буду тебе мешать. Там со звуком.

– Ну, вали. Потом отчитаешься.

Перед тем как уединиться на кухне, заглянула к дочери.

– Ксюш, у тебя все в порядке? Может, с Женькой поссорились?

Дочь ответила не сразу, как и после вопроса отца. Но потом привычно улыбнулась:

– Не, мамуль. Как раз здесь все в полном порядке.

Виктория чмокнула дочь в щечку (ее в детстве никто так не чмокал!) и уже спокойно пошла на кухню.

Где тут Сонькина «бомба»? А там, наверное, действительно бомба, если в ответ на ее сомнение – «Не представляю, что новенького я там могу услышать», Сонька ее решительно осадила:

– Милка моя, ты хоть представляешь, о чем пойдет речь? Это область знаний, где наша с тобой начитанность ничего не стоит. Тут нужен специалист.

– И в чем же он специалист?

– В психологии. Ты же не будешь утверждать, что мы с тобой и тут доки?

– Ну, допустим. А тема?

– Токсичные родители.

– Какие-какие?

– Ну вот, а говоришь – мы во всех областях и сами хорошо шарим. Токсичные родители – в современной психологии самая актуальная на сегодняшний день тема. Ну, может, одна из самых актуальных.

– И как понимать этот странный термин: токсичные родители?

– А что – твои твою жизнь совсем не отравляли?

Подруга оказалась права... Она стала слушать ролик и тотчас поняла: да, это именно то, что ей давно было нужно. В чем она хотела и просто должна окончательно разобраться. Потому что одно дело собственные доморощенные соображения, и совсем другое – мнение человека компетентного, в области психологии сведущего. И вот чем больше слушала она приятный женский голос (психолог оказалась женщиной), тем больше убеждалась: да здесь же ответы на все ее вопросы! Человек формируется в детстве – это она и сама, слава богу, знала. Это вообще известно, наверное, каждому. Но каждый ли решится додумать эту мысль до конца? Каждый ли отважится сделать вывод: в детстве, в прямом и переносном смысле слова, нас ведут за руку родители; но вот наступает время, когда ребенок осознает, что он – вырос, что дальше может идти самостоятельно. Вот тут-то все и начинается...

С самых-самых ранних лет она помнит: делай то – не делай этого; сначала уроки – потом всякие глупости (даже тетрадка со стихами попала в этот разряд!); такая короткая юбка – ты что, от людей стыдно. И чтобы с дискотеки – в половине двенадцатого!

А она уже примеривалась носить туфли на каблучке, и поскольку дискотека заканчивалась в одиннадцать, ей приходилось спешить, а спешить на каблуках – так ведь и ноги сломать можно! Но попробуй, ослушайся – упреков и нотаций не избежать! Гиперопека – какое верное слово произнесла женщина-психолог! Каждое слово, каждый шаг, каждое желание – под постоянным родительским контролем. Точнее даже – материнским, потому что отец был как-то
лояльнее, как-то терпимее, что ли. За что, между прочим, влетало от матери и ему...

Эта гиперопека не кончается и сейчас. Да вспомнить хотя бы последний разговор с родительницей. «Доченька, как ты живешь?» Как злила ее эта показная забота, цель которой – выслушать ответ и тут же дать категоричный совет-приказ. «Ты разрешаешь внучке возвращаться домой, когда она захочет? Это в наше-то неспокойное время, ты не с ума сошла?..»

Господи, как хорошо, что наконец-то нашелся человек, который не побоялся произнести эти гениальные слова: токсичные родители. Теперь ей можно не сомневаться в принятом в свое время решении: когда у нее будет дочь – она даст ей полную свободу. Вот что хочет – то пусть и делает, как хочет – так и поступает. И, кажется, слово свое она держит.

 

Думала, муж уже спит, ан нет.

– Ты чего? Устал ведь. Кстати, почему у вас нагрузка-то увеличилась?

– Ну... Ты, может быть, заметила, что наша страна находится в сложной ситуации?

Вот так всегда: с иронией, с подковыркой... Она решила не обижаться. Собственно, это решение она тоже приняла тогда, в самом начале их семейной жизни, когда ей стало ясно как день: объединение их одиноких (до той поры!) сердец вовсе не значило, что супруг во всем будет соглашаться с ней и всячески ей потакать. О, этот характерец она раскусила сразу...

– А ты-то тут при чем? Вроде не на позициях, – решила проявить свой характер и она.

– На позициях другие. А противник имеет наглость регулярно выводить у них из строя технику.

– Так вы же не военное предприятие... У вас же...

– Ты опять не заметила: наше предприятие уже давненько несколько перепрофилировали. Но тебе, как библиотекарю, знать об этом даже не обязательно. У нас – железки, у вас – человеческие души... Скажи лучше, какие такие новости обрушила на тебя Сонька? Какую лапшу вам с ней на уши вешали?

На этот раз юмора она не приняла и обиделась всерьез:

– Почему лапшу? Мне кажется, тебе и самому все это не мешало бы послушать.

– Ну, на этот раз я доверюсь тебе. Давай, излагай.

Задушить обиду на корню было нелегко, но она сделала это ради дочери, и потому принялась передавать содержание прослушанного ролика. И вот тут эмоций уже не сдерживала: «Ну, разве она не права, эта психологиня? Разве не так воспитывали нас наши родители – отслеживая каждый наш шаг, читая нотации по любому поводу? Токсичные, еще какие токсичные»...

– Ваша лекторша не сказала, кто придумал нашим родителям такую кликуху?

Она вспыхнула опять:

– Не хочу с тобой говорить! Ты настроен сегодня агрессивно.

– А я все-таки позволю себе сказать: эта ваша психологиня такая же дура, как и вы с Сонькой, только американского происхождения. Точнее, каркас-то у нее русский, а вот начинка заморская. Я могу назвать тебе даже имя ее изобретателя...

– Да откуда тебе это известно?

– Викусь, ты в каком отделе работаешь?

– Ты прекрасно знаешь – отделе художественной литературы.

– О, да... Шепот, робкое дыханье, трели соловья... Но надо же иногда и в другие отсеки заглядывать.

– Зачем, если они мне совсем не интересны?

– Да затем, что у нас взрослая дочь. Ты не боишься, что она со временем захочет зачислить нас в этот же разряд – токсичных родителей?

– Ну, знаешь... мы не даем к этому повода.

– А ты думаешь, здесь нужен повод?

– Ты, кажется, тоже вознамерился лекцию прочитать. Но мне на сегодня, пожалуй, достаточно.

– Все, молчу. Мне тоже пора баиньки. Спокойной ночи.

 

Она тоже пожелала мужу спокойной ночи и отвернулась к стене. Отвернуться легко, тяжелей успокоиться. Нет, вы подумайте... Возомнил себя спецом во всех областях, лучше бы про свои железки больше думал...

Да, но он назвал имя психологини, придумавшей это суперверное определение: токсичные родители. Значит, ее систему взглядов изучал всерьез. Он и еще что-то хотел сказать, да она не захотела слушать... Она, конечно, отдает должное его эрудиции, но никогда не согласится с тем, что психолог, которого она прослушала – дура. Она как раз-то умница, сумевшая разобраться в отношениях родителей и выросших детей. Как правильно она говорила про гиперопеку! И даже выход подсказала: отъединиться! Родители должны проявлять заботу о детях только до восемнадцати лет, а потом надо отпускать их на свободу, – вот он, выход. Правда, лектор употребила какое-то странное слово... кажется, отсепарироваться. Да, не отъединиться, не разъехаться, не разбежаться, а – отсепарироваться. Сепарация – это, собственно, процесс отделения молока от сливок. Но... в каком-то смысле это слово – аллегория, образное выражение, означающее разделение детей и родителей. Все это, конечно, немного странно звучит для русского уха, но ведь по сути верно. Уф-ф-ф... Пожалуй, на сегодня хватит. Пожалуй, действительно пора спать...

 

Утром Виктория встала неотдохнувшая, с мешками под глазами. Но яичницу с колбасой пожарила, на работу супруга проводила. И даже чмокнула в щечку: «Пока, мой умный. До вечера». Он ответил тем же, а сказал следующее:

– Ты поговори с дочерью. Что-то она мне подозрительной вчера показалась.

– Ну, как же тебе было этого не почувствовать. У вас же особые отношения. И взаимопонимание соответственно. Так что – как скажешь.

Муж уходил на работу первый. Она второй. Ксюха – в зависимости от того, какая лекция с утра. Скучную она
иногда пропускала. Вот и сегодня – вышла на кухню, потягиваясь: нет, Архипыча слушать не хочу.

– Так же, как не захотела вчера ужинать со своими родителями, – удачно подключилась Виктория. – Я, конечно, не настаиваю, но все-таки хотелось бы знать...

– Мам, не лги: на самом деле тебе очень хотелось бы знать! А мне, между прочим, очень хочется рассказать. Пока папки нет дома.

Виктория удивленно приподняла брови:

– Вот уж не думала, что такие слова прозвучат в адрес отца. По-твоему, он что – не способен понять?

– Очень даже способен. Но сначала все-таки хотелось бы обсудить с тобой.

Ангел над ними пролетел – такое у Виктории возникло чувство, так дорога была ей эта фраза. Она означала доверие. Она означала – отношения с дочерью выбраны правильные. Она улыбнулась:

– Ну, давай. Выкладывай свою тайну.

Дочь смотрела на нее испытующе. Потом уткнулась лицом в локти:

– Ой, не знаю. Как бы не пожалеть.

– Ну, если уж заикнулась... Давай от печки. Ты говоришь, с Женей у тебя все в порядке? И никаких проблем?

– Вот никаких! И все... проблема.

– Ты меня пугаешь. Может, попытаешься объяснить?

Молчала Ксения долго. Так долго, что Виктория уже начала сомневаться относительно пролетевшего ангела, как вдруг услышала:

– Все просто, мам. Он предлагает мне выйти за него замуж.

Виктория перевела дух:

– Ну, в вашем-то возрасте... какая же это проблема?

Ксения, словно не слыша ее, продолжила дальше:

– Выйти замуж, а потом уехать.

– Куда?

– Не куда, а откуда. Из этой страны – так, кажется, сейчас говорят.

Всего чего угодно ожидала Виктория, только не этого. Думала: может, про беременность скажет, может, что хвостов нахватала, а тут...

– Ну, а повод-то какой? Причина?

– Мам, ты что – не знаешь, почему сейчас многие из молодых, и не только, бегут за границу?

Они сидели друг напротив друга в полной неподвиж-
ности и полном недоумении. Мать от того, что пребывала от услышанного в шоке, дочь от того, что – неужели решилась сказать? Наконец Ксения принялась размешивать в чашке давно растаявший сахар, а она, мать, молча смотрела на нее, парализованная странным чувством: ей казалось, что главное в эти вот минуты – не шевелиться, не делать никаких движений, чтобы не спугнуть дочь, как будто та могла прямо сейчас встать и уйти – не на занятия, не к подружке, не на свидание с Женей, а – навсегда. Из их общей до этой минуты жизни.

Что бы на ее месте сделала сейчас ее мать? Стала бы сотрясать воздуха. Произнесла бы свою коронную фразу: «Вот если бы вы жили, как вам говорю я...» Она же, Виктория, на эту фразу не имеет права – правила, по которым она решила жить и к которым привыкла и она сама, и дочь, не позволяют ей сделать этого. Поэтому единственное, что она может сейчас себе разрешить, это вопрос:

– А... что же ты?

– Я, мам, пока не знаю. Я думаю.

Уф-ф-ф... Скопившийся внутри нее страх Виктория на этот раз выдохнула откровенно и не таясь:

– Слушай, а давай все-таки посоветуемся с отцом.

– Нет, мам, пока ничего ему не говори. Тебе я сказала потому, что ты как-то... мягче, что ли (и опять пролетел ангел!), а папка... рубанет с плеча...

В первый раз она не обрадовалась дочкиному доверию. Потому что наконец-то не просто поняла – всей шкурой почувствовала, что есть вещи, есть тяжести, которые одним только женским плечам не под силу. Не зря же, наверное, в Писании сказано: не хорошо человеку быть одному. И даже если там имелся в виду мужчина, если даже там подразумевались интимные отношения – женщине быть одной не хорошо тем более. Потому как раз, что – плечи слабее...

Да, надо было взять время на передых.

– Ты вообще-то на занятия сегодня пойдешь?

– Угу. Сейчас буду собираться.

– Ну, а я пошла...

 

Сонька сидела за компом, но смотрела поверх монитора. Виктория прошла на свое рабочее место – стол у окна, с твердым намерением ничем не выдавать ни своего смятения, ни растерянности, охвативших ее после разговора с дочерью. Видимо, ей это неплохо удалось, если Сонька тут же оторвалась от мерцающего экрана и накинулась на нее с вопросом:

– Ну, что? Тебя впечатлило?

– Ты о чем?

– Ну, ты даешь. Я про ролик.

– Ах, да...

Она опять сделала над собой усилие, чтобы удовлетворить Сонькино любопытство, и добросовестно сочинила несколько фраз, хотя уже поняла, что про ночной просмотр ролика она бы просто-напросто и не вспомнила, настолько незначительным казалось ей теперь то, что еще вчера представлялось сверхважным. Но отделаться от Соньки было не так-то просто.

– Про суперопеку, про то, что от родителей жизненно необходимо вовремя отсепарироваться – ну, разве не в точку? Разве это не про наше поколение, которое было просто зомбировано нашими предками?

Отсепарироваться – да, именно это слово вчера резануло ей слух. А сегодня она готова согласиться с Мишкой, что – не русский человек его изобрел. Можно же сказать проще и внятней: отделиться.

Виктория услышала тихий смех – свой собственный! Сонька посмотрела на нее озабоченно:

– Что с тобой происходит? Ты сегодня какая-то странная. То мрачнее тучи (все-таки усекла!), то ржешь, как... извини, конечно.

– Сонь, я вчера с мужем на эту тему беседовала. Ты знаешь,
он у меня парень начитанный. Так вот, он сказал, что твоя психологиня излагает идеи одной американской дамы.

– Ну, знаешь... Да пусть хоть кого. Главное – там все правда. Про нас и наших дорогих родителей.

Сонька помолчала. Потом произнесла раздумчиво:

– Я понимаю, конечно, что мы им многим обязаны. Они нас растили, кормили-поили, одевали – как могли. Выучили –
тоже как могли. На институты денег не хватило, так хоть библиотечный техникум.

– Вот-вот... Так может, это была не суперопека, а... суперзабота?

Сонька смотрела на нее озадаченно и недоуменно: я, мол, хотела тебе глаза открыть, а получается... получается, что обе они неожиданно сделали вывод, которого совсем не собирались делать...

 

Пришла заведующая, пошли посетители, в общем, день закрутился. Виктория даже обрадовалась тому, что наконец-то возникла необходимость отодвинуть в сторону свои
проблемы и заняться делом. Хотя, если честно, мозги вершили свою работу параллельно служебным обязанностям. Вот Женька, – рассуждали они. – В принципе, хороший парень. Высок ростом, красив – этого не отнимешь. Но рабочий-то инструмент у хорошего парня... голос! Всего лишь голос. Она слышала его песни – молодец, обладая таким голосом и слухом – грех не петь. Но... как хотелось бы, чтобы у будущего зятя была пусть более прозаическая, но зато надежная профессия. Голос – он нынче есть, а завтра...

Боже... Она, кажется, рассуждает сейчас точно так, как ее мать... Может быть, в жизни детей и родителей наступает
момент, когда траектории их существования где-то начинают пересекаться? И совпадать? И не такие уж они антиподы? Да, в ее детстве не было всяких там муси-пуси, поцелуев в щечку, но, тем не менее, каким-то необъяснимым образом она чувствовала, что мать ее любит! Да, любит, только молчаливой, не высказываемой любовью. Почему? А ты вспомни, какой усталой она приходила с работы – до нежностей ли тут. А надо еще приготовить ужин, надо постирать, а стиральных машинок-автоматов тогда еще не было, надо проверить, сделала ли дочь уроки... о, много чего надо было успеть за вечер...

Однако она только что думала о чем-то другом, что представлялось ей более важным. Да, вот: голос. Женькин голос. Но бог с ним, даже и с голосом... Где у молодого человека мозги? Как он додумался до этого: бежать из страны? Боится призыва? Но его возраст позволяет ему, по крайней мере пока, не опасаться этого. Да, он старше Ксении, но Виктория всегда считала это скорее достоинством, чем недостатком. Старше – значит, перебесился всеми искушениями молодости, значит, способен принимать взвешенные решения. Тем более непонятно, почему...

Вот вечером она и спросит Ксению, почему. Поинтересуется, кстати, еще и тем, а не стыдно ли ему в его-то годы именовать себя на концертных афишах Жекой. Впрочем, не у него одного сейчас такое не столько имя-псевдоним, сколько прозвище, едва ли не кличка – нынешние служители сцены, кажется, задались целью перещеголять друг друга в пошлости и безвкусии. Хотя сами они, конечно, считают
по-другому...

 

Курица была вчера, сегодня будет минтай. Замечательная, между прочим, рыбка. Недорогая, приятная на вкус, а главное – очень полезная. Фосфор – их мозгам сейчас очень нужен этот обязательный для нормальной работы мозгов микроэлемент...

Мишка уже был дома!

– Ты чего так рано? Боевые действия закончились?

– Ты знаешь, было бы совсем неплохо. Но причина, увы, довольно прозаическая и даже неприятная – несвоевременная доставка запчастей.

– Ой... ну и хорошо. То есть совсем нехорошо, но именно сейчас... лично для нас... для нашей семьи...

Она хлопотала у плиты, а муж листал газету. Оттуда, из-за газеты, и прозвучал вопрос:

– И почему именно сейчас, именно для нас? Кстати, с дочерью ты разговаривала?

– Угу...

– И.... что?

Виктория, отложив сковородку в сторону, плюхнулась на стул напротив.

– Плохо, Миш.

Муж тотчас отложил газету. Но бросаться в панику – это не про Мишку. Про Мишку вот это спокойное:

– Давай, выкладывай.

– А может, лучше дождаться ее?

– Почему же лучше? С ней мы тоже поговорим. Чувствую даже, не один раз.

– Ой-ой... Ты только не превращайся в диктатора. Помнишь – мы договаривались?

– Еще как помню. И о вчерашней «суперопеке» помню. И о том, что мы живем в толерантном обществе – тоже.

С чего же начать? – гадала Виктория. – А может, тут и гадать нечего? И – как в воду нырнула:

– Миш, Жека... Женька то есть, зовет ее замуж. И... за границу.

Вот, главное сказала... На первую часть сообщения муж отреагировал так же, как и она:

– Ну, замуж – это понятно. И естественно. Не первый год девку обхаживает... А за границу – это как? Он там что –
богатое наследство получил?

Два чувства владели Викторией. Первое: слава богу, сказала, свалила половину ноши на того, с кем и положено такой ношей делиться. Второе: почему же не стало легче?

– Миш, но ведь это же – кошмар... ужас...

Мишка молчал, и Виктория была этому рада: молчит – значит, думает. Всерьез думает. И чего зря не скажет. Но говорить не пришлось.

Раздался звонок, и на пороге возникли они – так сказать, влюбленные. Впрочем, почему «так сказать»? Муж прав – звезда местного музыкального небосклона Евгений Ерохин, он же Жека, ухаживал за их дочерью давно, но пока безрезультатно: в ответ на предложение руки и сердца та ссылалась на загруженность учебной программой...

Что сегодня? Что будет сказано им, родителям, сегодня?

– Ой, ребята, проходите... Минтай – рыба молниеносного приготовления...

Но рыба, кажется, интересовала пришедших меньше всего.

– Мам, пап, давайте просто посидим. Побеседуем.

Вид у Ксении был не то чтобы озабоченный, а скорее отсутствующий, словно она думала о чем-то важном, но никого в свои раздумья пускать пока не собиралась. Тогда чего сидеть? О чем беседовать?

Молодой человек сделал попытку направить ситуацию в нужное русло:

– Нет, чайку все-таки можно. Свежий и крепкий чаек – это просто отлично. Под него и беседовать легче.

Виктория кинулась заваривать чай, и, пока он настаивался, носила на стол конфеты, печенье, порезала сыр. Возникшую безоблачную, почти семейную атмосферу разрушил Михаил:

– А может, сразу о главном?

Евгений возражать не стал.

– О главном так о главном. Михаил Павлович, Виктория Алексеевна, вам известно, как я отношусь к вашей дочери. Сегодня в очередной раз сделал ей предложение, но она... в очередной раз сослалась на загруженность учебой. Не спорю, высшее образование – вещь важная и необходимая, но не понимаю, почему она должна стать препятствием к созданию семьи. Может, вы знаете, как это препятствие преодолеть? Словом, очень надеюсь и рассчитываю на вашу помощь. Вот...

Виктория видела, как нелегко Ксюхиному ухажеру далась его речь: аж испариной покрылся. А эта, пигалица, сидит как ни в чем не бывало. Словно и не о ней идет речь... Она уже готова была ринуться на помощь будущему зятю, как Михаил опередил ее вопросом:

– И как же вы представляете себе вашу совместную жизнь? Элементарно: на какой жилплощади, например, собираетесь ее строить?

Гость прекрасно понял, о чем его спрашивают, и не стал наводить тень на плетень:

– Своей жилплощадью мы планируем обзавестись не в пределах нашего государства.

– А где же, позвольте поинтересоваться? Мне кажется, я, как отец невесты, имею право на этот вопрос.

Вот тут Евгений замялся. К такого рода конкретным
вопросам он, видимо, готов не был. Но голос его, когда заговорил, был твердым и даже вызывающим:

– Это не так уж важно, я думаю. В свободном мире эти вопросы и решаются свободно.

– Ах, вот как... В свободном мире... не в пределах нашего государства... Теперь все более-менее понятно. Все, кроме одного: вы, молодой человек, отдаете себе отчет в том, на что решаетесь? И не один, а еще и вовлекая в эту авантюру нашу дочь?

– Вы произнесли слово «авантюра», а на мой взгляд – это нечто другое. И я рассчитывал, что вы это поймете. Что вы не настолько совки.

И вдруг сорвался на повышенный тон:

– Говоря вашим совковским слогом, вы что же – одоб-
ряете политику нашего государства?

– Ты о какой политике говоришь: внешней или внутренней?

– А какая разница?

– А такая, что, если вспомнить Радищева – «глянул окрест, и душа уязвлена стала»... Очень, очень многое из того, что окрест, мне не только не нравится, но вызывает чувство, близкое к отвращению. Только, сдается мне, сейчас не время говорить об этом. Сейчас есть задача поважнее.

Михаил замолчал, словно и не собираясь говорить больше ничего. Но через паузу вдруг выдал:

– Евгений, ты как мужик должен понимать, с кем мы сейчас воюем. Не с Украиной же, в самом деле. И уступи мы сейчас – нас до Владивостока топтать будут. Нас просто
проглотят!

– И я в этом виноват? Лично я?

– Лично ты – нет. Но если так будут рассуждать все...

– Надоело! Вечно одна и та же песня: потерпите, завтра будет лучше. Сколько времени мы ее уже слушаем? Надоело! Вам нравится, вы верите – ждите, надейтесь! А нас с Ксенией отпустите на волю.

В комнате повисло молчание. И в этой напряженной, неприятной тишине вдруг прозвучало:

– Вот Ксения пусть и решает. Как решит – так и
будет.

Женя-Жека, казалось, успокоился. По крайней мере, таким был его голос, когда он попросил:

– Но сегодня-то мы можем с ней погулять?

– Отчего же нет.

Ксения, до сих пор сидевшая молча, тихо прогово-
рила:

– Мам, пап, я ненадолго...

 

И они остались одни. Виктория сидела в полной растерянности и прострации, а Мишка, как ни в чем не бывало, проговорил:

– Ты вчера, помнится, предлагала мне стопарик? А что, если нам и сегодня повторить?

– Ты... так думаешь?

– А почему бы нет? Посидим, поговорим. Нам ведь есть что обсудить, правда?

– Ну, тогда я, может быть, все-таки добью минтая?

– Валяй.

Виктория занялась готовкой, и движение пошло ей на пользу. Во всяком случае, она почувствовала себя способной говорить. Делиться мыслями.

– Мне страшно. Неужели пришла пора этой самой... сепарации?

– А, чувствуешь, какое неприятное слово, – тут же отозвался супруг. – Неестественное какое-то. А все потому, что – неудачный перевод. Вот тебе еще одно доказательство того, что оригинал текста беседы, которой ты вчера была очарована, создавался на другом языке. Между прочим, и это словосочетание – токсичные родители – поначалу тоже было переведено как «вредные родители». Но потом сочинители поняли: грубо, у русских это не пройдет.

– Миш, а зачем? Зачем все это делается?

– Ну, милая моя... От тебя, бойца идеологического фронта, даже странно это слышать. Впрочем, что же тут странного: не только ты, все мы вот уже сколько десятилетий подряд жили, убаюканные этим убеждением: все люди – братья.

– Но ведь так хотелось в это верить! И на самом-то деле так ведь и нужно жить!

– Вот-вот, доверчивей нашего народа нет, наверное, в целом свете. Нас обувают, а мы все верим и верим.

– Ты о чем?

– Помнишь такую фамилию – Даллес? Так вот, этот господин, на то время – директор ЦРУ, сразу после Великой Отечественной разработал планчик, в котором признал,
что – да, увы – победить русских на поле боя не удалось. Но это не значит, что мы проиграли, а если и проиграли, то временно. И мы непременно выиграем, если сейчас же, не медля, бросим все силы, всю мощь нашей идеологической машины на оболванивание и одурачивание этих так назы-
ваемых победителей.

– И... каким же образом?

– А очень простым. Мы, говорил этот стратег, потихоньку и незаметно подменим их ценности на фальшивые. Мы сделаем так, что их литература, кино, театр, да хоть та же эстрада будут изображать и пропагандировать самые низменные человеческие чувства. Любовь? – нет любви, есть секс! Добро? – не смешите, миром правит сила! Честность, порядочность, забота о тех, кто слабее – увольте от этих пережитков устаревшей морали. И что – разве не этим смрадом несет сейчас из наших телевизоров? А твоя литература –
вы что, заполняете сейчас книжные полки произведениями отечественных классиков? Или вменяемых современных литераторов? Увы – эти полки забиты детективами и примитивами, которые называются любовными романами. А уж что извергается из уст нашей голозадой попсы... Нет, он
совсем не дурак был, создатель теории оглупления целой нации. Он тонко и четко все просчитал. Обидно, что мы на все это повелись.

– Слушай, ты говоришь страшные вещи...

– А ты предпочитаешь их не знать? Но у тебя сегодня увели дочь...

Виктория так и застыла посреди кухни.

– Какие мы были дураки! И ты, ты тоже! Надо было сказать: не смей никуда ходить! Сиди дома! Пусть он едет один, этот Женя-Жека!

– Ого! А кто еще утром говорил, что на ребенка нельзя давить, что пусть он сам решает, как ему поступать! Твоя заокеанская дура именно к этому и призывает вас, продвинутых мамаш! Вспомни ее прогрессивные речи: ребенок ваш только до восемнадцати лет, а потом его – коленкой под зад! Пусть живет, как считает нужным. А ребенку еще и считать-то нечего – у него ни зарплаты, ни профессии, чтобы ее заработать, ни своей крыши над головой. Но вы его –
коленкой под зад!

Виктория, забыв о минтае, бессильно опустилась на стул.

– Миш, все это я и сама, кажется, начала понимать. И даже Сонька... Скажи лучше, что нам делать – сегодня,
сейчас.

У Виктории уже дрожали и голос, и руки, но Мишка, словно не понимая напряженности ситуации, не спеша взял в руки бутылку, не спеша разлил вино:

– Я же говорил, что нам есть что обсудить и над чем подумать. Вот и давай – думать.

Виктория машинально взяла свою рюмку, отпила несколько глотков. Муж выпил все и в задумчивости
произнес:

– Нет, как умно они все придумали: мы создадим в их стране хаос и неразбериху. Расколем эту страну изнутри. И для начала – разобьем их семьи. Посеем вражду между детьми и родителями. Вычислили самое слабое, самое хрупкое звено!.. Слушай, нарежь-ка колбаски, что ли. Бог с ним, с минтаем.

Виктория метнулась к холодильнику, а Мишка продолжал:

– У твоей Сьюзан Форвард был, между прочим, предшественник, тоже называющий себя психотерапевтом. По примеру Фрейда он убеждал своих клиентов в том, что телесной и душевной близости между родителями и детьми должно быть как можно меньше. Термин «сепарация» придумали позже, но суть... Кстати, знаешь, чем все закончилось в жизни этого господина – последователя Фрейда и предшественника Сьюзан? Один его сын покончил с собой, другой вырос бездельником, лоботрясом и преждевременно умер, а дочь стала алкоголичкой... Ты бы пошла на консультацию к такому психотерапевту?

– Миш, откуда ты все это знаешь?

– Так это никакие не тайны. Этим надо только интересоваться. А источников информации сейчас...

Виктория уже и слушала, и не слушала своего продвинутого супруга. Потому что именно сейчас ей стало по-настоящему страшно. А вдруг он действительно увел их дочь, этот долгоиграющий жених?

В ее памяти отчетливо возникла одна ужасная ночь, когда она вот так же ждала Ксюху. Стояла суровая зима, но люди встречали Новый год, и потому морозы никого не напрягали: в каждом доме стояли столы, заставленные тарелками с оливье, селедкой под шубой, мандаринами и шампанским. Она тоже накрыла стол, и они сидели, как сейчас, с Мишкой вдвоем, потому что Ксения отпросилась встречать Новый год с одноклассниками. Она училась тогда в десятом классе, и значит, считала себя уже взрослой,
и разрешение родителей для нее было скорее соблюде-
нием формальных условностей. Они ее и отпустили, а как иначе? Настаивать: сиди с нами? А с нами ей уже скучно. Они и сами в свое время удирали от родителей к ровесникам. Даже она удирала – это при тотальном-то материнском контроле. Может, он действительно был не таким уж и тотальным?..

И вот куранты пробили полночь. А потом часы стали отсчитывать... часы. В два она уже пила валерьянку, а в три сказала мужу: все, я пойду ее искать. Куда? Не знаю. Но я не могу просто так сидеть и ждать.

Вышла на улицу. Освещенное яркой луной небо было высоким, а воздух таким холодным, что у нее замерзли ресницы и, кажется, даже глаза. Она шла и думала самые мрачные, самые страшные мысли, и ругала себя за свою тео-
рию воспитания. И вот когда она исчерпала в себе все запасы ожидания, когда надежды на встречу с дочерью уже не осталось – на пустынной улице показалась она, ее Ксюша. «Мам, это ты?» Вместо ответа она тоже спросила: «Ты почему так долго?» «Мам, но ведь Новый год... Засиделись... И ведь ничего страшного не произошло»...

Ничего – кроме того, что у нее замерзли не только нос, глаза и ресницы, но, кажется, даже душа. Только сказать этого – по ею самой установленным правилам – было нельзя. Сказала она другое: «Пойдем, там папка заждался»...

 

Успокоенный ее молчанием супруг блуждал в дебрях смартфона.

– О, послушай-ка. Старая-старая песня из такого же старого фильма...

Он увеличил громкость, и в комнате зазвучала спокойная, с чуть заметной грустинкой мелодия, и окрашенный той же грустинкой женский голос пропел:

 

Слышишь, тревожные дуют ветра,

Нам расставаться настала пора...

 

Боже, какое хорошее русское слово – расставаться, – обрадовалась она. Это тебе не притянутое за уши, бездушное и уродливое «сепарироваться». Мелодия и негромкий мягкий голос артистки успокаивали, даже, кажется, врачевали душу – от нынешних песен этого не дождешься.

 

Снегом слегка обжигает висок,

Кружится, кружится старый вальсок...

 

И вдруг ее резануло: но ведь расставаться – это... это навсегда!

Но песня была милосердна, песня оставляла надежду:

 

Мы расстаемся, чтоб встретиться вновь,

Ведь остается навеки любовь...

 

А у них с дочерью – остается? Зачем они сегодня расстались – чтобы встретиться когда-нибудь потом, или...

На этот вопрос могла ответить только Ксюша. Если... если вернется домой.