Евгений Рудашевский
Бельбей
– Порой жизнь кажется чересчур реальной. Из-за этого появляется страх ответственности – понимаешь, что каждое движение неизбежно обретет отзвук следствия. За ошибки придется расплачиваться, а в этом хрупком мире так легко ошибиться. Слишком много правил, да и мы в большой степени неуклюжи; неспособны уследить за всеми предписаниями. Человек замыкается на пространстве привычного существования, боится уйти в сторону неизвестных установок, где его, быть может, поджидают опасности. Мир чудится необъятным и враждебным; в то же время – чудесным, словно агрегат удивительной сложности. Стараешься ограничить свое восприятие уже известными людьми, местами, привычками. Работаешь, общаешься с друзьями, смотришь по выходным телевизор. И в опасении ждешь, когда, наконец, пройдет жизнь, будто она – это... вахта, что ли... Но иногда жизнь кажется сном. Границы видятся расплывчатыми. Нет ничего определенного. Можно делать всё, что захочешь. Угрозы и страхи – всего лишь условность, обогащающая чувства. Отталкивайся от земли и пари в жидких потоках воздуха. Есть только горизонт и земля под ногами. Мир воспринимается большим, но вполне объятным. Нужно двигаться; иначе – проснешься. Прыгать. Бегать. Кричать. Потом вдруг затихать, укутавшись в теплые одеяла тоски, но с той лишь целью, чтобы далее, в контрасте противоположности, вновь ощутить всю гамму радости...
– Сейчас тебе жизнь кажется сном или явью? – перебил своего друга Ваня.
– Не знаю. Утром еще казалась явью. Листья деревьев, небо, воды Ка-Хема были такими реальными, даже – грубыми. Но в грубости этой, когда не сглажена ни одна шероховатость, когда трещины и недостатки оголены с искренним безразличием, видится нечто чудесное. Это всё равно как с женским телом: теплое и близкое, оно едва сравнимо с тем, что можно различить на ретушированных снимках в журнале, где красота преподносится не конкретная, но отвлеченная. Теперь же... опять облака чудятся нарисованными, берега – придуманными...
– Знаю это чувство! И спишь, и бодрствуешь одновременно. Тело пропитано усталостью, но не болит – тут нечто иное; ты просто осознаешь, что оно существует – каждый его сантиметр. Ты ощущаешь, что жив. И мир тоже живет. Он кажется придуманным, потому что обычно внимание фокусируется на чем-то конкретном, а тут... ум охватывает целиком всё: что видят глаза, что слышат уши...
– И при этом не перестаешь различать многие детали порознь.
На небе, покрытом полупрозрачным муаром облаков, ширилось яркое, источающее маслянистые разводы солнце. Воздух, изъеденный духотой, медленно клубился вдали. Каждый шаг обжигал утомленные ступни. Средоточие лесных теней осталось позади, и теперь даже редкое дерево не могло окунуть путников в свой полог. Жажду не получалось утолить запасенной водой, теплые струи которой стекали по шелушащимся щекам. Всюду застыло напряженное ожидание вечерней прохлады.
Небольшое село Бельбей, утомленное десятилетиями тишины, сейчас выглядело особенно убого: серые, выжженные временем дома, нередко – с покосившимся фасадом; черствая земля завалинок; беззубые заборы и какие-то слишком уж жидкие стога сена. Людей не было, отчего казалось, что места эти всеми забыты. И только слабые кружева дыма от истоптанного костра говорили, что жизнь продолжается и здесь. Не слышно говора, не угадывается ржание лошадей, и даже треск заводящегося мотоцикла, столь привычный для ка-хемских сел, не тревожит полуденную тишь. Путники дряблыми рукавами утирали со лба пот; медленно шли вдоль околицы; временами оглядывались по сторонам в подозрении увидеть что-то интересное.
– Грустно возвращаться после всего, что с нами случилось. Мы еще далеко от дома, но уже угадываются запахи города, шум толпы, монотонность вынужденной работы... – вздохнул Ваня.
– Зря ты так. Не надо сейчас об этом думать. Всему свое время. Наше путешествие продолжается, так что не стоит унывать, – улыбнулся Женя.
Тихие удары ботинок о землю. Звуки собственного дыхания. Порой не хватает воздуха; останавливаешься, оттяги-
ваешь лямки и ремень, чтобы глубже вдохнуть; грудь вязнет в густой слабости, сердце настойчиво отдается в висках; можно идти дальше.
Грязные пучки иссохшей травы. Качающиеся кроны лиственниц. Ребристая поверхность дороги, некогда разбитой дождями и колесами машин, а теперь застывшая витиеватыми уступами. Кусты крапивы. Поваленные столбы. Запах свежести, утяжеленный примесями пыли. Жажда не отступает. С каждым шагом окружающий мир всё больше напоминает сон, просочившийся сквозь тонкие, неуверенные границы яви.
Устав от разговоров и чувствуя во рту разъедающую сухость, путники теперь молчали. И в молчании, что неудивительно, их мысли были схожи, ведь многое пришлось им пере-
жить вместе, и, научившись действовать заодно, они вынужденно произносили схожие думы.
Позади были утомительные километры таежных плутаний, неожиданных встреч в Сизиме, Эржее и Ужепе, холодные ночи в чащобе, затяжные дожди, путаные разговоры за утихаю-
щим костром. Староверы; преданный поруганию и запустению скит. Спелые ягоды смородины, черники и жимолости. Рваные медведями березы. Мелкие речки, вкус которых удавалось определить только одним словом: «зеленый». Ночные пробуждения от мягких шагов около палатки; страх пред клыками волков. Долгие перевалы; тяжкие восходы по отвесным скалам; усталость в пути и радость преодоления; истомный аромат чая с бергамотом и сладкий вкус только что вскрытой банки со сгущенкой. Сейчас всё это наполняло сознание обоих путников. Они были счастливы тем, что вопреки сомнениям осуществили тувинский поход, но оба считали, что не случилось в их путешествии ничего исключительного; было преодоление себя, а хотелось – преодолеть мир. Всё оказалось интересным, но почти всегда – предсказуемым. Логичен был каждый их шаг, все их переживания. Они не могли признаться в этом друг другу, хоть и подозревали, что спутника наполняет та же грусть. Хотелось дерзновения. Пусть облыжного, но могущего встряхнуть, провозгласить что-то новое. Перепрыгнуть через барьер, чем бы он ни был обусловлен. Важен сам протест. Почувствовать себя свободным хоть в малом проявлении. Сейчас они об этом думали; еще раньше – частенько говорили. Но, как это ни печально, для бунта, даже скромного, не было пока ни единой возможности.
Друзья – по двадцать пять лет каждому – спускались к берегу Ка-Хема. Впереди их ждала переправа. Выцветшая трава полнилась затаенных шорохов. Повсюду – терпкий запах жары. К счастью, комаров, по тувинской особенности, почти не было; да и мошкара не досаждала своим настойчивым вниманием. Редкими дуновениями ветра обозначились бодрящие ароматы Енисея. Дорога здесь исказилась глубокими оврагами, однако спуск был плавным и оттого приятным. Вскоре показалась небольшая хижина паромщика, а в нескольких метрах от нее – и сам паром, отсюда напоминающий скорее остов неуклюжей лодки.
Путники остановились. Вокруг – запустение. Изгнившие от дождей и долгого лежания брёвна – сложены возле разваленного сарая; сор из стружек, железных пластин; мусорная яма; обожженные консервные банки в костровище.
Женя пнул попавшийся ему башмак; тот отлетел в сторону и упал на сухую землю, в падении окружив себя пылью. Здесь было тихо и уныло. Ваня скинул возле бревен рюкзак и прошелся к парому.
По обе стороны реки, у самого берега, стояли укрепленные столбы, по которым проходила тонкая полоса черного троса – как и все паромы на Ка-Хеме, этот плыл за счет течения реки.
– Никого нет, – заметил Женя.
Ваня подошел к хижине. Постучал сперва в окно; потом – в дверь. Ответа не последовало. Стекла были затянуты газетами, поэтому не удавалось разглядеть, что происходит внутри. Прислушавшись, путники различили слабые звуки песни; играло радио. Или магнитофон. Значит, там кто-то есть. Ваня постучал громче. Вновь – молчание. Тогда он надавил на дверь, и та, заскрипев, отворилась.
Внутри хижина была так же убога, как и снаружи. Крохотная комната; четыре стены потемневших бревен – из стыков лезла плохо умятая пакля; возле окна висел изорванный в двух местах календарь давних лет – оставили его, по-видимому, ради изображенной на нем голой девушки. В самом углу – курная времянка, накрытая широким жестяным листом и уставленная скудной утварью: железным чайником, сковородкой, вилками и погнутой кружкой. Тут же, на двух табуретах, лежали раскрытые пакеты, содержимое которых невозможно было угадать из-за скупого освещения – свет в хижину проникал ослабленный и болезненный. Затхлость; кислые запахи гнили и алкоголя. Посреди комнаты стояла железная кровать; поверх грязных одеял лежал мужчина, одетый в камуфляжный костюм. Руки его были закинуты за голову; ноги – вытянуты и едва прикрыты коричневым полотенцем, из-под которого виднелись подошвы грязных ступней; глаза – сомкнуты. Музыка теперь стала более отчетливой, однако определить, откуда она происходит, не удавалось. Быть может, приемник стоял под кроватью.
– Простите! – смущенно промолвил Ваня.
Паромщик остался недвижен. Ваня еще раз постучал по двери, но это не помогло.
– Простите! – уже громче позвал он.
Паромщик вздрогнул; приоткрыл глаза; замер; потом медленно приподнялся:
– Что? – спросил он сиплым голосом.
– Не подскажите, когда будет переправа? – спросил Женя, стоявший позади своего друга.
– Вас сколько машин?
– Мы пешком. Вдвоем, – улыбнувшись, ответил Ваня.
Паромщик поморщился и сквозь зевоту обронил:
– Не знаю. Ждите. Скоро поплывем.
Путники, кивнув, вернулись к оставленным возле бревен рюкзакам. Они были рады отдохнуть после долгого перехода, однако вскоре осознали, что отдых предстоит утомительный, так как поблизости негде было укрыться от тяжелого солнца.
В сторону Саян друзья шли по северному берегу Малого Енисея – после Эржея это обозначило трудности нехоженых троп; возвращались же они по берегу южному – освоенному грунтовой дорогой, а потому тихому, покорному. Посетив разрушенный скит, спрятанный недалеко от Кудрявцевой заимки, и вернувшись в поселок Сизим по одноименной реке, путники решили до Кызыла добираться на перекладных. Однако поначалу, до Бельбея, им всё-таки пришлось идти пешком, так как машин было мало, а те, что встречались, были заполнены пассажирами или вещами.
Друзья, положив головы на рюкзаки, задремали. Не хотелось ни о чем думать. Ни воспоминаний, ни предвкушений. Путники забыли о паромщике; казалось, что они отдыхали на одной из очередных дневок. Болели плечи. Четким ритмом сердца отдавались утомленные ступни. Ваня начал рассказывать о чем-то, но запутался в произносимых словах и умолк; Женя вы-
ждал несколько секунд и возвратился к прерванной дреме.
Солнце припекает. Сознание поражено леностью. Хочется лежать вот так всю жизнь – не шевелясь, не произнося ни единого утверждения...
– Который час? – промолвил вдруг Женя.
Ваня приоткрыл глаза; с непродолжительной паузой протянул руку к клапану; достал из него будильник:
– Почти пять... Мы тут второй час лежим!
Сонливость ослабла. Шутливо кряхтя, разминая суставы, друзья поднялись и неспешно подошли к хижине.
– Простите! – громко произнес Ваня. Женя вторил ему стуком.
На этот раз паромщик проснулся сразу:
– Что опять?
– Прошло два часа... Нам нужно перебраться на другой берег. Мы... опаздываем, – отчего-то смущенно промолвил Ваня.
– Нужно подождать машину, – всё так же вяло ответил паромщик – мужчина, молодость которого была обезображена взлохмаченной бородой и грязными разводами под глазами.
– Зачем? – удивился Женя.
– Ну что мне ваши пять рублей? – ответил он, кивком головы указывая на дверь. На ней висел листок; рукой было написано: «Провоз одного человека – пять рублей; одной лошади – пятьдесят рублей; одной машины – сто рублей». – Вот подъедет кто-нибудь на машине, я вас заодно и перекину на тот берег.
– А если машин сегодня не будет?
– Будет. Они тут часто ходят.
– Мы уже два часа ждем, – заметил Женя.
– Подождите еще. Я же говорю – они часто ходят, – недовольно промолвил паромщик и повернулся на бок.
Путники затворили дверь. Молча спустились к берегу; встали возле самого парома. Они не знали, что делать.
– Может, заплатим ему сто рублей... – предложил Женя.
– Унизительно, – покачал головой Ваня, хоть и сам только что обдумывал подобное решение.
– И что делать? Сколько ждать-то?
Ваня ухмыльнулся:
– Вот так, значит? Мечтаем о настоящих приключениях, говорим, что способны на многое, если только к тому представится возможность, а сами отступаем перед малейшими трудностями и готовы заплатить этому пьянице в десять раз больше, только бы он перевез нас на другой берег? Ты говорил, что самые дерзкие поступки мы способны вершить только в воображении, но оказывается, что наяву мы боимся даже малого... предпочитаем смириться и смущенно говорить: «Ну пожалуйста, перевезите нас!» Мы с тобой – слабы. Такие люди всегда довольствуются малым.
Горечь подавленных желаний взыграла. Захотелось хоть как-то заявить о себе; свершить отчаянный поступок, о котором можно было бы потом с улыбкой вспоминать или рассказывать друзьям. Сейчас, как никогда прежде, захотелось жить – по-настоящему жить! Сонливость окончательно пропала; распрямились плечи. Дерзать. Брать от мира всё! Ведь тошно, тошно от этой боязливости.
– Что ты предлагаешь? – спросил Женя.
– Ворваться в хижину, столкнуть этого гада с кровати, избить и, запугав, заставить его заниматься своим делом! Ведь мы будем правы!
– Это слишком... – заметил Женя.
– Ну тогда... давай угоним паром!
– Я не умею им управлять! – рассмеялся Женя, подозревая, что всё это – шутка.
– Я тоже. Но это не важно – разберемся в пути!
– Ты серьезно?
– Вполне! – Ваня задорно улыбнулся. – Пошли за рюкзаками; только делаем всё тихо; он, конечно, в похмелье, но рисковать не будет. Двигаемся аккуратно.
Женя замер. Нужно принять решение. Именно сейчас. Но – не получается! Внутри рдеет слезливое желание оказаться дома; в тепле, уюте; где всё просто и понятно. Один шаг вперед. За ним – еще один. Так и не успев ничего обдумать, Женя согласился. Не было в нем ни решимости, ни радости задуманной дерзости, был только страх, но юный походник не хотел говорить о нем Ване; молча, покорно следовал за другом. От происходящего в голове разошлась пустошь. Мысли не исчезли, но стали невообразимо путаными, словно бы сменили четкую форму слов на жидкие одежды ощущений. Мир ограничился тревожным дыханием и тем, что видели глаза.
Ваня оглянулся. Хоть жара и ослабла, жизнь больше прежнего казалась проникнутой сновидениями. Подобное явью назвать нельзя. Нереальны деревья, потому что не бывает таких синих ветвей; надуманным видится небо, ведь оно исполнено слишком уж рваных облаков; даже воздух, ставший неожиданно осязаемым, чудится обманом – грубой фанта-
зией праздного творца.
«Достаточно гневливых слов; объяснительных; ругающих тебя начальников; графиков, означенных календарем; праздников и выходных. Прочь ожиданье смерти в унылой трате однообразных дней. Города, дороги, люди не властны надо мной! Я готов свободным стать. Пора ударить по тоскливой глади жизни, чтобы брызги окропили мир трепетом нежданных превращений. Почувствовать, как кровь пульсирует внутри, как по легким растекается дыханье... Я познаю надежду; теперь всё кажется иным».
Не случилось еще ничего, что можно было бы оклеймить преступным, но Женя чувствовал, как сердце бьется чаще и сильней – так, что, кажется, вздрагивает эхом всё тело. Неожиданно затекла правая нога; неудобно шагать.
Друзья спустились к Ка-Хему. С небольшим запозданием приходило осознание того, как они одевали рюкзаки: как руки их протянулись к твердым, протертым пылью лямкам, как спина и мышцы напрягались знакомой тяжестью, как предательски загремели сокрытые в клапанах кружки и котелки.
Шагают аккуратно, боясь вызвать с земли самый скромный шорох.
Отчего вдруг восприятие так сбилось во временных рамках? Словно бы я – сторонний наблюдатель, а не участник совершаемого. Отдельным фоном слышен приглушенный ритм дыхания. Из-под ног – глухие удары; шаги кажутся чрезмерно громкими, но если прислушаться к ним, они ограничи-
ваются едва различимым скрипом.
Друзья вершили всё молча – не решаясь огласить задуманное лишним звуком, да и сомневаясь в возможности сказать что-либо нужное. Ничего не зная об устройстве парома, они растерянно посмотрели друг на друга. То была слабость; обстоятельства казались хорошим поводом к тому, чтобы сдаться. Забыть эту глупость, вернуться к бревнам. Но... достаточно мыслей; нужно действовать.
Женя смотрит вверх по Ка-Хему – туда, где два укрепленных на противоположных берегах столба растянули над рекой трос; на нем – небольшая машинка, от которой трос чуть меньшей толщины, провиснув, тянулся к парому; примотан он был к широкому кнехту.
Путники знали наверняка, что в движении этой посудины, сочлененной из трех лодок, нет моторных завываний; во всем нужно было полагаться на течение реки. Ваня, аккуратно приоткрыв железную дверь, вступил в узкую кабинку. Под ногами – ржавый ребристый пол. Старые журналы, покрывшиеся желтыми разводами. Банка, полная шелухи; пустая пепельница. Ваня обнял ладонями прохладную поверхность изогнутого руля; медленно повернул его; ничего не изменилось. Дернул единственный рычаг, но кроме глухого треска это ничем не отозвалось. Что теперь? Вновь – желание оставить задуманное.
Друзья растерянно ходили по парому; думали, как привести его в движение; уверенность в неудаче становилась навязчивой. Женя оглядывался к берегу, к хижине; сердце его ширилось холодом, и он, в предчувствии беды, думал, где бы спрятаться, случись паромщику выйти наружу.
Бесполезно. Паром недвижен.
– Может, его нужно подтолкнуть? – прошептал Ваня.
– Глупо.
– И всё же! Попробуем!
– Хорошо. Но если не получится, вернемся на берег. Сам видишь, мы сделали всё, что могли! – промолвил Женя. Смутившись произнесенных слов, он поспешил к сходням.
Уперлись в борт; скользят по мягкой земле; вытолкнуть паром не удается. Бессмысленная затея. Тут и в пять человек не управиться!
Только сейчас Ваня обратил внимание на то, что сходни своим краем впились в берег; возможно, именно они не позволяют сдвинуть посудину... Заскрипел подъемный механизм. Напряженные руки обхватили рычаг и медленно передергивали его по оси; тонкий трос наматывался на барабан. Ване отчего-то вспомнилось, как в Тайшете они восемь часов ждали, когда их вагон прицепят к поезду, идущему до Абакана; в купе, несмотря на раскрытые окна, было трудно дышать; духота была до того густой, что не позволяла даже задремать; пассажиры вышли наружу; с теневой стороны вагона негде было присесть; со стороны солнечной стояли лавки, но там было губительно жарко; над головами – синее напруженное небо; невдалеке – вокзал; по перрону неспешно двигаются люди... Ваня тряхнул головой; вновь увидел свои руки и услышал настойчивые причитания ржавелого рычага. Только что мягкие шорохи шагов казались опасными, а теперь даже этот скрип, изредка разрываемый жалобным лязгом, не вызывал беспокойства. Уверенность; или, быть может, безразличие...
Женя вытер со лба пот и тут же ощутил, что ладони выпачканы в грязи. Откуда это? Не помнит... Солнце гнетет уже не так настойчиво, да и дыхание его смягчено близостью Ка-Хема. Едва сходни оторвались от земли, паром проникся мелким содроганием. Ваня продолжал крутить барабан. Друзья не сразу осознали, что им, наконец, удалось свершить задуманное. Берег откачнулся. Хижина и бревна отдалялись. Трос, привязанный к парому, стал натягиваться.
– Ларчик просто открывался! – улыбнувшись, произнес Ваня.
– Это точно! – рассмеялся Женя.
Мир преобразился. Пропала дымка отрешения; жар ослаб; краски вновь обрели упругую насыщенность; усталость растворилась в довольстве. Путники смеялись.
Женя, чувствуя, что паром в движении стал поворачиваться и еще больше натягивать трос, поспешил в рулевую кабину. Выровнять движение оказалось не так просто, однако улыбка продолжала искажать его обветренное лицо.
Ваня сел на деревянную лавку. Перед ним были горы – невысокие и в этой части реки не такие красивые; виднелись небрежно разбросанные на пологой земле дома Бельбея; хижина паромщика отсюда представлялась еще более убогой.
За перелеском Ваня разглядел клубы поднятой с дороги пыли; машина. Нужно торопиться – водитель направлялся к переправе и должен был вскоре разбудить паромщика.
– Ускорить движение нельзя. Да и... не смогут они ничего с нами поделать – лодок тут нет, – прошептал Ваня, ложась на грубую поверхность лавки.
Мягкий шум воды; Ваня, склонившись через бортик, вглядывался в ее глубь; в прозрачных переливах был мрак; мрак, окрашенный синевой. Солнце светило ярко, но тепло его было ослаблено ветром; кожа на шее затвердела пупырышками. Горло высохло жаждой, но сейчас не хотелось ворошить клапан в поисках фляги. Путники недвижно смотрели назад, к удаляющемуся берегу.
На ботинках – неровный слой пыли; окантовка брюк истерта коричневой бахромой; между неплотно прилегающих досок виднеется ребристая поверхность Ка-Хема. Спокойствие. Жизнь. Ветер, запускавший свои пальцы в волосы и задорно колыхавший воротник, опрохладился; Женя надел шапку. Сперва друзья были уверены, что переправа идет быстро, но теперь чудилось, что нет ей конца. Ваня смотрел на часы, но не мог вспомнить, во сколько они отчалили. Кажется, что плывем не менее часа. Или только десять минут?
Мысли о далеком и вялом. Не получается думать о чем-то конкретном. Явь вновь обволакивалась сном. Смотрю на изгрязнившийся пластырь, покрывающий вчерашнюю царапину; вспоминаю о том, как оставил ее неловким ударом топора; потом вздрагиваю... Ваня закрыл глаза; восприятие свелось к шуму воды: поначалу он был повсюду, потом стал собираться к бортикам, и теперь сконцентрировался где-то у исподней стороны парома; кажется, что река недвижна и что ты сам скользишь по ней быстрым устремлением. Это странное ощущение сменяется предчувствием полета, которое никогда не сможет обратиться объемной иллюзией, ведь на спину давит угол бортика, а голова неудобно уперлась в железный столб – всё это напоминает о том, что ты лежишь... Ваня погружался в дрему.
Молчание бездействия резко сменилась говором активности. Паром, несколько минут замедлявший ход и поворачивавшийся вокруг оси, остановился посреди Ка-Хема. Женя настойчиво крутил руль, но в этом не было толку; дернул за рычаг; бесполезно.
– Трос! – крикнул пробудившийся Ваня.
– Что? – переспросил Женя.
– Смотри!
Трос, привязанный к парому, был натянут и изогнут, так как уперся в железную веху, вбитую на самой кайме парома.
– Думаешь, это из-за него?
– Наверное... Надо перекинуть его через прут.
Ваня, стоявший ближе к краю, попробовал сделать это сам, но ощутил в своих руках десятки килограмм натяжения, удерживавшие паром в недвижном состоянии. Женя вышел из кабины, чтобы помочь другу, и заметил, что на берегу, возле хижины паромщика, стоит уазик, а рядом – трое: машут, подпрыгивают. Ваня улыбнулся этой картине:
– Опоздали, ребята; ждите следующего рейса.
Сказав это, он подумал, что обратно паром некому будет привести, и что переправа окажется надолго закрытой; мысль эта быстро утеряла свой серьезный окрас, вызвав лишь очередную ухмылку.
Долгим усилием друзьям удалось сперва поднять трос по штырю, а потом перекинуть его на другую сторону. Паром вздрогнул. Трос мощным устремлением заскрежетал по железной поверхности бортиков, снес Ванин рюкзак и застыл недалеко от кабинки, раздавшись при этом глухой вибрацией. Желанный северный берег вновь приближался. Справившись с очередным затруднением, путники отвлеклись на машущих им людей. Ваня в лености и не подумал поднять упавший возле кнехта рюкзак.
Шумы воды и ветра объединились в единый стон. Небо потускнело облаками, от которых на землю падали длинные, изорванные по краям тени. Люди на берегу теперь как-то несуразно бродили: то возвращались к машине, то подходили к месту, от которого отчалил паром. Друзья высматривали паромщика, но найти его не могли. Неужели он всё еще спит? Невозможно! Его бы наверняка разбудили...
Беспокойство. Вернулся страх. Усилилось сердцебиение. Уже ничего не изменить. Во рту зрел кислый привкус. Хочется пить. «Скорее оказаться в Кызыле! Забыть об этих днях, об этой переправе». Болит живот. Женя шагнул к рюкзаку, чтобы достать из него флягу и аптечку, но отчего-то передумал; сел на лавочку.
Мужчины, стоявшие на берегу, наконец, забрались в машину и уехали. Возле пристани опять было безлюдно. Женя, чувствуя, как холод постепенно просочился сквозь плотную ткань куртки, зашел в кабинку – там задувало не так сильно. Берег был уже близко. Путники понимали, что удачно причалить им не удастся, так как паром, в их небрежении, двигался практически боком.
– Главное, чтобы сейчас кто-нибудь из местных не подъехал с этой стороны, – заметил Ваня.
И вправду... Паромщик мог сообщить обо всем по радио в Сарыг-Сеп; на помощь ему, наверняка, выехала милиция. Напрасно они затеяли это безумство. Нужно было дождаться машины и переправиться вместе с ней! Женя раздраженно чесал ладонь; взглянул на Ваню и ощутил, как грудь сжалась недовольством. Хотелось выругаться, но, сдержав себя, он обошелся напряженным вздохом.
Протяжным скрипом и ударом, опрокинувшим Женин рюкзак, окончилась переправа; путники и сами едва ни упали.
Наконец – земля. Быстрее уйти отсюда. Спускаться было неудобно. Переносных сходень не нашлось. Пришлось Жене спрыгнуть в мелководье и потом на вытянутых руках принимать от Вани рюкзаки.
Берег начался пологим подъемом. Путники хотели скорее оставить Ка-Хем позади и даже не оглянулись, чтобы в послед-
ний раз увидеть брошенный ими паром. Сейчас представлялось, что переправа была быстрой и заняла не более пятнадцати минут. Ветер терялся в деревьях; слышался хруст падающих веток; воздух был душным; обрывки облаков густели широкими разводами серых туч. Скоро должен был начаться дождь.
Ваня быстро шагал по дороге. Женя шел за ним и в привычке дальних переходов смотрел на пятки своего спутника.
Шорохи собственного дыхания; скрип кожаных ботинок; лязг гуляющей в котелке кружки. Воздух окончательно свернулся духотой; по лицу выступил пот – он, щекоча, стекал к шее; забирался в глаза, выжигая в них слезы. Женя периодически сменял положение рук: то подпирая лямки, то оттягивая пояс, а то и вовсе оставляя их раскачиваться. Рюкзак сдавливал плечи; боль эта была привычной.
Вскоре дорогу обступил лес.
Вспомнилась беспокойная ночь в Кызыле, когда путников, искавших ночлег, приютили в буддийском хуруле: отдали им подвальную комнату с двумя кроватями и телевизором, напоили чаем, дозволили пользоваться туалетом. Друзья уже легли в спальники и смотрели фильм, когда вошедший монах заявил, что впускать их в хурул было недозволено и что спальня эта предназначена для учителей, а не для праздных путешественников. Последовавшее объяснение ничем не помогло, так что пришлось во втором часу ночи выйти на улицы незнакомого и во многом враждебного города. Сперва гостеприимные, хозяева хурула теперь запретили даже установить в их дворе палатку, а ведь спать в ограде было бы спокойней.
Духота разрешилась влагой. Пошел дождь: сперва – мягким бусом, потом – тяжелыми бисеринами и, наконец, – ливнем, полным всевозможных шумов. Дорога размокла и в несколько минут обратилась грязью. Заметно потемнело.
Путникам следовало набросить на рюкзаки защитную пленку, но они не хотели прервать увлекшее их движение даже для короткой остановки.
Сон вновь сменился явью. Волновалась насыщенная зеленым цветом трава; под ветром гнулись ветки берез; под ногами десятками осколков разбивались лужи; появились ручьи – они вскипали ударами дождя. Беспокойно дрожали осины. Раскачивались кроны тополей.
Поначалу был терпкий запах мокрой пыли, но потом остался лишь свежий аромат влаги.
Одежда промокла и отяжелела.
– Надо переждать, – остановившись, промолвил Ваня.
Женя кивнул.
Нужно было спрятаться. Их могли искать. Тропинок здесь не было, поэтому путники пошли напрямик – сквозь густые заросли нехоженого леса.
Ветки черемухи и кустов били по ногам, по рукам, по лицу; притягивали к телу липкие штаны и рубашку. Пот смешался с каплями дождя и теперь не вызывал раздражения в глазах. Ваня изредка взъерошивал приглаженные влагой волосы. Нельзя останавливаться – случится озноб; друзья шли без отдыха.
Им пришлось одолеть еще не менее пяти километров, прежде чем удалось найти удобное для стоянки место. В лесу поваленные прошлогодними пожарами деревья лежали невидимой преградой; Женя падал, запинаясь о них и не умея совладать с тяжелым рюкзаком; на лице и ладонях в память тому остались кровавые царапины, прижигать которые не было ни времени, ни желания. Дождь усиливался; ветер скручивал его в воронки; завывал, заставлял трещать худые стволы лиственниц. В шуме ненастья не было слышно ни собственных шагов, ни даже сдавленного дыхания. Просочившаяся в ботинки вода неприятно холодила ступни; грозила покрыть их обильными мозолями. Путники знали, что постепенно спускаются к Ка-Хему. Вскоре, наконец, послышался могучий гул реки. Берег здесь оказался обрывистым; пришлось идти дальше, по течению, в надежде встретить ровное и чистое от деревьев место. Переливы Енисея были разбиты тысячью быстро рождающихся и мгновенно исчезающих холмиков. Отсюда, во многих пройденных меандрах, не было видно ни переправы, ни прилегающих к Бельбею мест. Уже не надеясь подыскать что-то более подходящее, друзья остановились на небольшом покатом плато. Оно было искажено по кайме толстыми корнями, однако же обнаружило достаточно ровной поверхности, чтобы установить на нем палатку и спать в относительном удобстве.
Палатка была раскрыта и закреплена в пятнадцать минут. Путники переоделись в сухое и забрались в спальники. Женя подумал об угнанном пароме. Страх, еще недавно гнавший вперед, пропал; на смену ему пришло довольство. Теперь будет о чем рассказать. Женя улыбнулся. Мысли его проросли вялостью; к чему-то вспомнился Иркутск – в его узких и пыльных улицах; затем сознание принялось перебирать всё, виденное в предыдущие дни: горы, леса, озера, малинники, звериные тропы, стланики, урочища...
Ваня же вспоминал найденное ими кладбище деревьев: от берега отстал остров, длиной не более километра и соединенный с сушей топкой грязью; в образовавшейся расщелине была протока, с каждым годом, по-видимому, всё дальше отталкивавшая остров в Ка-Хем; именно в этот рукав и заносило влекомые течением деревья – там они утыкались в грязевую плотину и, не умея ее преодолеть, застревали; каждое новое дерево неизбежно упиралось в предыдущее или даже на него опрокидывалось; так образовался затор, выстроенный в множество рядов высушенных солнцем и выглаженных водой стволов. Нынче это место превратилось в дугообразное кладбище блестяще-серых деревьев, устремивших ввысь обрубки кривых ветвей. Друзья в тот день два раза прошли его от начала до конца, радуясь необычности такой прогулки: в каждом шаге была опасность сломить сухие ступени и, упавши, покалечиться...
Тело в расслаблении гудело. Не хочется говорить. Слабость. Болит спина; на подошвах зреют мозоли. Хорошо, что мы всё-таки угнали паром. Теперь будет что рассказать.
Капли барабанили по тенту; шумела река; трещали деревья...
Пробуждение пришло ранним утром и отозвалось тянущей головной болью. Дождь прекратился, однако небо было затянуто плотными тучами, из-за которых рассвет чудился болезненно вялым. По-прежнему задувал прохладный ветер. Всё было исполнено влагой.
– Хороший денек, – промолвил Женя.
История с паромом закончилась.
Нужно было двигаться дальше, однако Ваня предложил переждать непогоду; к обеду могло вновь раздождиться.
– Ты хочешь устроить дневку из-за ливня? – улыбнулся Женя. – Или боишься, что нас до сих пор ищут?
– Кто ищет? – неловко спросил Ваня, но тут же ответил: – Не знаю... Как-то не думал об этом...
– Кстати, мы с тобой глупо поступили, – перебил его Женя. – Мы ведь решили, что добираться до Сарыг-Сепа будем на перекладных, а не пешком. Так откуда взяться на дороге машинам, когда переправа не работает?! Хотя, если мы ничего там не сломали, думаю, ее возобновят уже сегодня.
– По крайней мере, пока что нам лучше не выходить на дорогу. Подождем денек. Или два.
– Стоило угонять паром, чтобы потом прятаться?
Развесив вещи для просушки, друзья достали котелки; нужно было варить кашу. Долгий дождь, иссякший лишь к деннице, не оставил сухих ветвей, так что разжигание костра обещало быть утомительным. Женя пошел за дровами. Каждый его шаг, раздававшийся хлюпаньем грязи, был донельзя реальным; мир казался четко очерченным и логичным. Слышались перекрикивания птиц; в траве мелькнул рыжий хохолок чибиса; всё так же монотонно гудела река; бесшумно качались березы; Ваня, что-то напевая, расставлял кружки и миски – слышался приглушенный лязг.
Женя ворочает в ладони топор; болят плечи; скрипят ботинки. Мысли сменяют друг друга. Ветер в волосах. Свежо... Краткий удар. Мир обратился сном. Пропало всё. Осталось только гулко колотящееся сердце. По ногам, словно холод сквозняка, опускался слабость.
Женя застыл; не решается ступить дальше. Ваня держит на весу мешок с крупой. Друзья прислушиваются; задерживают дыхание, потому что оно кажется слишком громким. Шум реки; крик птиц; ничего больше. Ваня не доверяет собственным ощущениям. Хочет окрикнуть Женю, но не решается.
Шорохи. Голоса. Нет сомнений – кто-то ходит внизу, возле самой реки. Путники вглядываются в плотное сплетение ветвей. Сердце стучит медленней. «Будь, что будет», – решил Женя и тут же подумал, что нужно лечь на землю – так его могут не заметить. Глупо... Хочется, чтобы всё это скорее закончилось. В сознании вновь поднялись образы города; вспомнилась квартира, уютная кровать, теплый душ, друзья...
На фоне реки промелькнули черные куртки. «Ну и что?» – повторял себе Ваня. Он надеялся, что появление этих людей не связано со вчерашним происшествием. Кто бы стал преследовать их из-за угнанного парома? Однако он по-прежнему сидел бездвижно.
Уже видны трое мужчин: взлохмаченные волосы, вымазанные свежей грязью штаны. Все одеты в спортивные костюмы темно-синих тонов; у двоих на лице – борода. В их образе угадывалось что-то знакомое. Шаги приближались. Ваня положил на землю мешок с крупами. Молча смотрел на пришельцев. Те, выйдя из-под рясно стоящих елей, остановились; переглянулись. Много, слишком много мыслей и чувств. Нужно без страха приветствовать чужаков. «Здравствуйте. Рыбачите?» – хотел спросить Ваня, но не мог. У него не было рта. Какие неестественно кривые стволы у деревьев! Да и зеленый цвет иголок чудился надуманно ярким; в настоящей жизни всё иначе... Мир напитывался дымкой.
Женя давил во вспотевшей ладони обух топора.
Мужчина, одетый в спортивную куртку с желтыми полосами, шагнул вперед. Ваня вскочил. Замешательство.
– Хватай второго! – крикнул кто-то.
Земля поднялась оглушительным треском. Ваня отступил на два шага; он успел только приподнять руку, когда один из мужчин подбежал к нему и, толкнув в грудь, бросил на мокрую землю.
Женя не видел, как опрокинули его друга: выронив топор, он отстранился и, обернувшись, кинулся в чащу, казавшуюся сейчас плотной, непреодолимой поверхностью чего-то большого.
Дыхание, вырывающееся из приоткрытого рта. Скорые удары сердца. Влажные ветви рассекают лицо. Ноги ударяются о поваленные стволы и пни горевших деревьев. Резко заболели голени, и теперь каждый шаг разносил по ним прикосновение раскаленного металла. Сквозь шум бега изредка эхом проступает говор птиц. Всё пляшет невообразимой тряской: небо мелькает в деревьях вспышками синего цвета; лиственницы и березы, подобно маятникам, наклоняются в разные стороны; под ногами: грязь, сор из веток и иголок, камни. Мелкие канавы; застоявшиеся лужи – ударами подошв разрываемые в брызги; серое, желтое, зеленое...
Женя бежал, даже не пытаясь разглядеть направление и не успевая оглянуться. Теснота в груди; приглушенные стоны. Лицо покрылось потом. Ваня. Что с ним? Он сейчас, наверняка, тоже убегает. «У него-то ноги не болят! Дурацкая затея... Зачем я согласился? Всё могло быть иначе», – мысли эти продолжились руганью.
Черные ботинки продавливали податливую землю. Рези в голенях усилились; Женя чувствовал, что бежит всё медленней. Нужно, наконец, оглянуться! Быть может, там и нет никого. Но в это мгновение совсем близко, за спиной, послышалось чужое дыхание; по телу разнесся жар. Бежать быстрее не получается; ноги онемели; в плечах появилась ломота. Отчаянье проступило на глазах слезами; крик, зревший внутри, прорвался сквозь сдавленное удушьем горло и поглотил прочие звуки. «Лишь бы не запнуться», – подумал Женя, и ноги его, подобные веревкам, заплелись; он упал: вмазав лицо в плотную землю и разбив грудь о выступавший корень.
Боль рябью разошлась по телу. В глазах – вспышки. Тело раздавлено тяжестью. Саднит нос; кровь. Безумие. Невозможно пошевелиться. Секундная тишина сменилась стонами. Легкие полнятся огнем.
– И стоило так долго бежать? – раздался голос, сбитый одышкой.
В общей ломоте Женя различил, что на спину ему кто-то навалился. Корень упирался в измятую грудь. На веках, испачканных грязью, – слезы. Вместо слов – всхлипы.
– Я же просто хотел поговорить. Вставай!
Тяжесть чужого присутствия пропала. Женя остался недвижен. Боль; обезумевшее в пульсации сердце.
– Ну?! Поднимайся! – повторил голос.
Женя вздрогнул, но ответить ничего не смог. Он ощутил близость смерти. Поглощающее и настойчивое чувство. В жалости к себе слез стало больше. Безысходность. Отвращение. Желание всё изменить. Сейчас Женя не смог бы объяснить эту ситуацию: не помнил он, как здесь оказался, не знал также, почему кто-то гнался за ним по лесу. Хотелось вернуться домой. Реальность, не так давно обратившаяся сном, стала кошмаром. Невозможно что-либо понять. Разрозненные картинки окружающего мира соединены болью – она была и в расшибленном теле путешественника, и в деревьях, в шуме Ка-Хема и даже в рваных лоскутах небосвода, виднеющихся впереди...
Резкое движение перевернуло лес; разбитая грудь поднялась вверх; к горлу подступило зловонье тошноты. Над Женей стоял мужчина: с рыжей бородой, с расширенными ноздрями и выпуклыми венами, обрамлявшими маленькие глаза.
– Эка тебя расплющило, – промолвил незнакомец, присев на корточки. – Но ничего; это полезно.
Женя повел рукой, но, как ни старался, не мог ее приподнять. Боль была беспредельной.
Незнакомец молчал. Женя продолжал плакать, и ему чудилось, что не слезы это текут по щекам, но кровью источается из тела жизнь.
– Представь небольшое село, – промолвил, наконец, мужчина, поглядев при этом в сторону реки. – Село, в котором нет ни милиции, ни больницы, ни даже малого фельдшера. В том никто никогда не жаловался – сами как-то управлялись. Но бывает и такое, что своими силами не совладать; приходится тогда ехать в Сарыг-Сеп. Если повезет с паромами, и они окажутся на нужной стороне, то с Эржея – с того самого села, про которое я рассказываю – добраться до Дерзига можно быстро. Вчера...
Женя закрыл глаза и молча внимал собственным болям. Он слышал незнакомца, но не мог удержать в сознании ни единого слова и потому не понимал, что ему говорят. Каждый вдох отдавался прикосновениями жара, словно бы в нем был не воздух, но алая крошка углей.
– Так вот вчера, – продолжил мужчина, расстегнув куртку и показав вспотевшую от бега грудь, – в Эржее мальчик один, четырнадцати лет, на мотоцикле разбился о стену. Руку сломал, лицо покарябал, да не страшно бы это, покуда не проткнул бы он себе палкой живот. Много крови было. То, что у тебя с лицом – это пара капель в сравнении с тем, как истекал мальчик. Он мне – сын друга...
Женя не слушал. Слабость, смешанная с болью, угнетала его тело. Во рту скопилась густая слизь; глаза казались склеен-
ными чем-то пахучим и горячим. Мысли утеряли четкость и теперь обратились вялыми образами. Хотелось, чтобы на замену творившемуся кошмару пришло, наконец, забвение настоящим сном.
– Когда Кирилл разбился, я был недалеко, – продолжал незнакомец, не обращая внимание на Женино самочувствие. – Погрузил его в машину, заехал за Лешей – отцом его, и поехал к первой переправе. Мальчика затянули в тряпки, но кровь продолжала течь; он при ударе лишился сознания, однако был еще жив. К счастью, Василиса, паромщица, только приплыла со стороны Сизима, и мы быстро переправились на южный берег; там – к Бельбею; я старался ехать быстро, чтобы поспеть к врачу, но при этом и не усердствуя сверх меры, чтобы мальчика в тряске такой не убить вовсе. Представь наши переживания и пойми, с какой досадой обнаружили мы, что паром – далеко от берега, а значит, пришлось бы ждать его не меньше получаса, и как сразило нас то, что Коля, паромщик, спал спьяну и даже не знал о начатой переправе. В нескольких словах стало ясно, что паром угнали два молодчика – туристы, которым не хватило терпения. Мы с Лешей кричали вам так, что до сих пор сипнет горло. Потом, когда поняли, что таким происшествием переправа наладится нескоро, вынуждены были по беспутью выбираться на объездную дорогу. До следующего парома, что недалеко от Большой Грязнухи, мы добрались в четыре часа! Нам бы, может, удалось приехать быстрее, если бы дождь не разбил окончательно и без того плохую колею, в которой застревали мы к ряду до пяти раз. Копались в грязи, выталкивали машину...
Незнакомец огляделся; усмехнулся; посмотрел на Женю и закончил:
– Кирилл умер на руках Леши, когда мы подъезжали к Знаменке. Истек кровью. В машине у меня и сейчас всё измазано.
Мужчина встал. Он говорил что-то еще...
Всякое ощущение тела пропало; осталось лишь отдаленное чувство растерзанной груди; всё существо вздрагивало грубыми ударами сердца.
– Что-то, смотрю, ты совсем плох, – сказал кто-то. – Неужто и в самом деле так разбился? Что же с тобой делать?
Из легких, где только что родился огонь, стали расходиться колкие прикосновения холода; сердце успокоилось. Мир, давно уже безликий в закрытых глазах, окончательно отстранился. Нет ничего, кроме боли. Жизнь стала мучением, оставив одно желание – чтобы всё скорее прекратилось, пусть бы и в смерти.
Неожиданная встряска погрузила сознание в темноту.
Всё пронизано рваными воспоминаниями, неизменно тонущими в серой жижице. Под ногами расходятся ровные круги ряби; река остановила течение, и воды ее – спокойны в недвижности, да к тому же еще отвердели; по ним можно ходить без страха пасть на дно. За хижиной паромщика высотными зданиями проявляется город. Он чудится далеким, но в два скорых шага можно впрыгнуть в свою квартиру. Небо исполосовано мрачными лохмотьями туч. Идет дождь. Однако капли его, отчего-то, не достигают земли. Здесь холодно. Неужели придется теперь вечно блуждать здесь?
Пробуждение было мгновенным. Женя поднял веки. Яркий свет сжал глаза. Болела грудь. Тело казалось стянутым плотными объятиями.
– Где я?
– Проснулся наконец! – вскрикнул кто-то. – Я уж думал, ты решил тут отоспаться сразу на пару месяцев вперед.
Это был Ваня. Он стоял рядом и улыбался:
– Ты в Кызыльской больнице. Один день полежал в Сарыг-Сепе; потом тебя привезли сюда. Сделали небольшую операцию. Врач обещал, что жить будешь, – рассмеялся Ваня. – Поверь, мне тоже досталось, – он указал на продолговатые синяки. – Что ни говори, а приключение получилось отменное. С неожиданным концом. Жаль, что поход придется закончить, но с твоими сломанными ребрами нам далеко не уйти.
Женя растерянно смотрел на друга. В памяти его проявлялись образы всего, что с ними случилось. К Ване он чувствовал отчужденность; неприятным было то, что добираться домой им придется вместе. Скорее всё забыть и не видеть его больше.
– Как я оказался в Сарыг-Сепе? – спросил Женя; каждое слово отдавало легким потягиванием в груди.
– Нас привезли те мужики. Глупо, правда? Сперва избили, а потом сами же положили в больницу. – Несмотря ни на что, Ваня выглядел довольным. – Теперь уж точно будет о чем рассказать!
Окружающий мир был донельзя реальным. В широкие окна смотрело полуденное солнце; в форточку задувал ветер. Палата была небольшой – в две кушетки, одна из которых сейчас пустовала. Белая краска на стене местами опала, открыв серую поверхность бетона. В углу стоял старенький телевизор; рядом с ним – тумбочка. Над притолокой растянулась паутина.
Убогая обстановка, смущенная резкими запахами медицины.
Как никогда прежде, тело и сознание Жени наполнились усталостью. Еще немного потерпеть, и скоро уже – возвращение в Иркутск. Только знакомые лица и предметы могли успокоить юного путешественника. Дома будет легче забыться. Не хотелось вспоминать о пережитом. История с бельбейским паромом вскоре станет очередным эпизодом, который можно будет рассказать в несколько минут, у кого-то вызвав смех, а у кого-то – недоумение.
С улицы доносились гудки машин, окрики людей; в коридоре, за стенкой, кто-то ходил. Дыхание жизни постепенно выровнялось.
– По-моему, тебе нужно покушать, – сказал Ваня.
– Не хочется, – покачал головой Женя.
– Могу представить, но – придется. Иначе совсем кончишься. Не ел два дня! Я припас тебе куриный супчик. Сейчас принесу – нужно сходить на кухню; он в холодильнике.
Ваня вышел. Женя остался один в палате. Наконец – полная осознанности тишина.
Во сне, неожиданно прорастающем сквозь плотную явь – много заманчивого; можно в нем найти и чудесные переливы чувств, и метаморфозы восприятий. То, что прежде казалось скучным, обретает новый окрас. Логика преломляется и кажется, что власть ее отступает – мир становится непредска-
зуемым. В такие минуты прочие люди исчезают; остаешься только ты сам; всё сосредотачивается вокруг тебя. Но радость подобным превращениям – убогая, потому что нет в ней творческого начала; она неизменно приводит в тупик. Это можно осознать, лишь пресытившись сном наяву, ведь издали он всегда исполнен чудности и привлекательности.
Лучшее, что есть в жизни – трезвая реальность, ничем не отягченная: ни физическими болями, ни моральными; ни голодом, ни сонливостью – когда ты здоров и бодр. Любые искажения свежести бытия интересны, но неизменно приедаются, потому что в сути своей всегда остаются именно искажениями.
Женя смотрел в окно на просторное небо. Ни единого облачка. Солнце, едва достигшее зенита, светило ярко и настойчиво. Сейчас, в чистоте и покое, случившееся могло показаться сном, и всё же Женя твердо знал, что оно было явью.
«Ведь нельзя, нельзя было это предвидеть! Невозможно... И дело тут не в нашей недальновидности, а в... непредсказуемости жизни. Невероятно... Я был прав – в этом хрупком мире легко ошибиться...»
