Светлана Тремасова

ПИАНИНО

Дым от пригоревшей лапши не спешил подчиняться драному полотенцу, расползался по низкому потолку серым туманом, забивался в темные паутинные углы. Кастрюля с черным дном так и осталась на полу возле скамейки с тремя грязными ложками и раздавленными остатками лапши вокруг. В раковине, наполненной водой, пускала пузыри велосипедная камера. Сидя у глухого, мутного окна, Вовка задумчиво курил «Приму».

– Ты бутылку принес? – обратился Генка к закопченному зеркалу сутулого бельевого шкафа, орудуя над ним полотенцем и смахивая в гущу дыма хлопья пыли.

– Угу, – качнулось в глубине Вовкино отражение.

– А я ночью колесо у велосипеда проколол, – и, встретив себя в зеркале, показал язык. Размахивая над головой полосатым рваньем, он пошел по свободному пространству грязно-желтого пола. – У Ольги опять не был? – помедлил, и, не услышав ответа, продолжал: – Че ты ждешь? Забирай вещи и давай к нам. На развод потом как-нибудь накопим, или, может, у матери займем, как корову продаст. Я те сразу сказал: жену надо воспитывать с первых дней, как, вон, я Ленку. Мы теперь с ней...

Генка смахнул с полки пакетик с лавровым листом, тот безнадежно канул за газовую плиту, и Генка проводил его отрешенно-философским взглядом.

– Угу, – Вовка вмял окурок в консервную банку и уставился в окно.

– Детей вам надо завести, – посоветовал Генка. Ему в бок ткнулась ручка стоявшей на краю сковороды, и он принялся осторожно водружать ее на гору грязной посуды, наставленной на столе, вокруг раковины и на плите, продолжая: – Тогда все эти фигли-мигли пройдут – не до того будет. А то сидите, третий год друг на друга смотрите. Вот завели бы детей... и побольше... – Генка сощурил веснушчатую физиономию и, высунув кончик языка, покосился на Вовку, но тот на него не смотрел. – Хочешь, дам на прокат парочку?

– Угу, – наконец откликнулся Вовка, – чем я их кормить буду? Лапшой, что ли?

– А что? Они у меня лапшу за милую душу уплетают.

– Уплетешь, пожалуй, – буркнул Вовка.

– Так ты у Ольги-то был? – Генка направил полотенце в угол, свалил в раковину единственную чистую кружку. Та глухо хлебнула и опустилась на дно.

– Был. Вчера вечером. Она там гуляет... Народу полный дом, сама пьяная вдрызг. Я посмотрел и ушел.

– Хе-хе, – криво ухмыльнулся Генка, – Ништя-ак, – и погнал дым к распахнутой двери, как выгоняют мух из темной комнаты на свет.

Уже собираясь уходить, Генка обнаружил, что пропал Алешка. В передней, вольно распроставшись поперек разложенного дивана, спали младшие: Танька и Андрейка. Алешки не было ни в спальной, ни в котельной, ни в шкафу, ни под кроватью. Уже с Вовкой они прочесали огород, обшарили углы сараев и баню. Никто из соседей Алешку не видел, единственной надеждой оставался тракторный парк, что напротив через дорогу. Генка вспомнил, как однажды сам, правда, когда ему было не пять, а лет восемь, в такой же ясный летний день ушел из дома, вышел по дороге в поля за село и пошел прямо к солнцу. Куда и зачем шел, Генка не помнил, а тогда, двадцать лет назад, знал, точно знал, но теперь забыл. Алешка всем похож на Генку – так все говорили, и Генка не без гордости заявлял: «Это мой помощник растет!» И сейчас дотошно обшаривая сломанные трактора и косилки, втайне надеялся, что сын его идет по пыльной дороге к солнцу, и Генка обязательно найдет его, но не будет ругать и шлепать, только спросит, куда он шел, и зачем.

Алешка стоял в узком проходе между заборами, расставив ноги на возможную ширину и раскинув руки, преграждал путь старушке в черном платке:

– Баушк, дай конфетку, а то не пущу.

– Да нету у меня конфетки, сынок, – смущалась бабка, раскрывая кошелку, – из церьквы иду, вот, хлеба по дороге купила.

– Ну, тогда хлеба дай, – требовал Алешка.

Бабка отломила ему серую горбушку. Алешка бросил ее за ворот грязной рубашки, где уже крошилось несколько печеньев и два пряника. Карман его рубашки оттопыривало куриное яйцо, в кармане штанов таяли две карамельки.

Генка его не шлепал и не ругал. Взял за руку, привел домой быстро и молча. В сенях Алешка, виновато отвернув голову и криво улыбаясь, пробубнил:

– Пап, а ты куда? За пианином?

Генка вспомнил желтые рассохшиеся клавиши, закапанные, посыпанные табачным пеплом и пылью, оторванную крышку, едва заметные изгибы инкрустации под темной полировкой, под чьими-то нелепыми попытками навести порядок грязной тряпкой; свой делано небрежный голос из полумрака: «А че это тут? Пианино?» – и мысль: «Вы тут квасите, как... а здесь – Пианино!»; свои неуклюжие, тупые, грязные пальцы, доившие из запавших клавиш «собачий вальс».

– Да тут все, кому не лень, как напьются и тренькают, – пьяный голос Ефимыча из кухни. – Хочешь, ставь еще бутылку и забирай.

Потом они тоже выпили в этой туманной компании смазанных лиц, наглого хохота и липкой грязи, и, привязав к санкам стол, два стула и кресло (как только умудрились по пьяни?), пошли домой. Мартовская оттепель осадила пышные снега. Плиты, уложенные вместо асфальта по улице Карла Маркса, искрились в лужах света редких фонарей, как после обильного летнего дождя, и скрежет санных полозьев в колодезной глубине ночи зажигал по очереди окна проснувшихся от странного звука домов, что Генку и Вовку, пьяных, восторженно забавляло.

Все это снова ярко вспыхнуло в Генкиной голове и вновь повлекло за собой трезвую мысль, пронзенную санным скрежетом: а как его тащить?

Ленка лежала в больнице с обострившейся почечной болезнью. Днем ей ставили капельницу, а после обеда она сбегала домой, торопливо преодолевая трехкилометровый путь, чтобы успеть убраться, постирать и накормить детей.

– А папка где? – спросила она дежурившего у дверей Алешку, и, зная ответ, сразу прошла в дом.

– За пианином уехал, – плелся ей вслед Алешка.

Ленка остановилась у порога, устало оглядела кухню, во-
шла, и, изможденно ссутулившись, опустилась на скамью, застыла в старушечьей угрюмо-обреченной позе, перебирая взглядом знакомые вещи, и не видя их.

Алешка цепким взглядом поймал спрятанный за шкафом поломанный соседский вентилятор, и теперь, пыхтя, старался подцепить его за шнур найденной у порога шумовкой. От Лешкиной возни дверь шкафа медленно открылась, растянув сухой жалобный скрип и обнаружив в древесной утробе мятый бумажный мешок с лапшой и полку с россыпью комков серой крупной соли.

Ленка, выйдя из оцепененья, медленно поднялась и направилась в комнату. Через час, собрав детей, она вывела их из дома и повела к свекрови в соседнюю деревню, поторапливая, чтобы успеть вернуться к вечернему обходу.

Пошел дождь. Тяжелые капли дружно бубнили по листьям яблони, сыпались на дырявую толевую крышу старой бани, и, просачиваясь внутрь, капали на дощатый серый пол предбанника, образуя черное мокрое пятно с ореолом брызг. В глубине, сгущающей полумрак, стояло перевернутое ведро, а на нем два покусанных яблока, пустой прозрачный мерный стаканчик и бутылка водки, тоже пустая. Вовка сидел на лавке у стены, закинув ногу на ногу и, упершись локтем в колено, курил «Приму». Генка – рядом, согнувшись пополам, подперев голову руками. Оба смотрели в светлый проем оторванной двери, где дождь красил свежестью примятую траву и заросшую бурьяном картошку...