Ирине Владимировне Одоевцевой (урожденной Ираиде Густавовне Гейнике) довелось прожить долгую жизнь, сначала в предреволюционной и революционной России, потом за границей, затем, на исходе лет, снова в России, пережившей семь десятилетий советской власти. Ей выпала судьба близко знать многих выдающихся писателей «серебряного века», а некоторых из них и вдохновлять на поэтические и жизненные эскапады. Ровесница С. Есенина, И. Одоевцева умерла в начале 1990-х, возвратившись на Родину из эмиграции, начавшейся в 1922 году, когда она вместе с мужем – писателем Г. Ивановым, выехала в Прибалтику, где жили ее родители, а позже – в Европу. Планировавшаяся как свадебное путешествие, поездка молодоженов обернулась многолетним скитанием по чужбине, часто сопровождавшимся в буквальном смысле борьбой за существование.

Большим поэтом И. Одоевцева не стала. Обиженная когда-то колким, эпиграмматическим отзывом о ее стихах мэтра петербургских поэтов Н. Гумилева, она с детски-женской, кокетливой грустью, а отчасти и с вызовом написала по этому поводу:

Нет, я не буду знаменита,

Меня не увенчает слава,

Я – как на сан архимандрита –

На это не имею права.

Ни Гумилев, ни злая пресса

Не назовут меня талантом.

Я маленькая поэтесса

С огромным бантом.

Так и осталась бы она в русской литературе чуть инфантильной, жеманной юной красавицей с большими выразительными глазами, запечатленными на парижской фотографии 1929 года, с кокетливым бантиком в волосах, пририсованным ее рукой на этом фотопортрете,– полудевочкой, полуженщиной, не столько поэтом, сколько вдохновительницей поэтов… если бы не слава мемуариста, пришедшая к И. Одоевцевой после выхода – сначала за границей, а потом и у нас, в России,– ее воспоминаний о литературной жизни послереволюционного Петрограда и русской эмиграции.

В мемуарах писательницы воскресли фигуры Н. Гумилева, М. Кузмина, О. Мандельштама, А. Блока, А. Белого, Ф. Сологуба, Г. Иванова, И. Бунина, И. Северянина, К. Бальмонта, Г. Адамовича, Ю. Терапиано, З. Гиппиус, Д. Мережковского и других известных литераторов начала ХХ века. Благодаря ей, одному из наиболее ярких, талантливых «историографов» ушедшего в небытие «серебряного века» русской культуры, нам удалось узнать многие подробности о жизни русских писателей, трагической эпохе, в которую они жили, горьком хлебе эмиграции. На страницах книг И. Одоевцевой русские поэты и прозаики предстали не абстрактно-великими тенями прошлого, вылепленными плохо знавшими их (да и их творчество) литературоведами, а реальными – то демонически привлекательными, то столь же отталкивающими – людьми, которых мемуаристка знала достаточно близко, нередко в домашней обстановке.

Первая книга воспоминаний И. Одоевцевой называется «На берегах Невы». В названии, безусловно, отразилась пушкинская строка из «Евгения Онегина» («Родился на брегах Невы»), обозначившая одну из сквозных тем отечественной литературы – петербургскую. Текучесть невской воды и вообще символика слов названия (например, возможность созерцания пространства и времени как бы с двух противоположных «берегов») создает не только настрой на волну памяти, но и особый оптический эффект прошлого: «Как много воды утекло с тех пор», «Нельзя в одну и ту же реку войти дважды»; и в то же время рождает  пусть грустный, но все же оптимизм: вечное, мощное, державное течение Невы, «береговой ее гранит» – как залог преемственной связи с культурой прошлого, ее бессмертия.

«Я пишу не о себе и не для себя, а о тех, кого мне было дано узнать «на берегах Невы».

Я пишу о них и для них.

О себе я стараюсь говорить как можно меньше и лишь то, что так или иначе связано с ними.

Я только глаза, видевшие их, только уши, слышавшие их.

Я одна из последних, видевшая и слышавшая их, я только живая память о них».

Из воспоминаний И. Одоевцевой мы узнаем массу интересных и дорогих сердцу подробностей о людях, ставших легендой в нашей литературе. Например, о том, что Гумилев предчувствовал свою трагическую гибель: «Да, действительно,– говорит он, пуская кольца дыма,– как трагична судьба русских поэтов, почти всех: Рылеева, Кюхельбекера, Козлова, Полежаева, Пушкина… (…) Иногда мне кажется,– говорит он медленно,– что и я не избегну общей участи, что и мой конец будет страшным». Или об удивительной манере Мандельштама сочинять стихи: «И вдруг я слышу легкое жужжание. Что это? Неужели книги жужжат? Разговаривают между собой. Я оглядываюсь. Нет, я ошиблась. Я тут не одна. В темном углу, у самой статуи Родена перед ночным столиком… сидит Мандельштам. Я вглядываюсь в него. Как он бледен. Или это кажется от сумерек? Голова его запрокинута назад, лицо неподвижно. Я никогда не видела лунатиков, но, должно быть, у лунатика, когда он скользит по карнизам крыши, такое лицо и такой напряженный взгляд.

Он держит карандаш в вытянутой руке, широко взмахивая им, будто дирижирует невидимым оркестром – вверх, вниз, направо, налево. Еще и еще. Внезапно его поднятая рука повисает в воздухе. Он наклоняет голову и застывает. И я снова слышу тихое ритмичное жужжание. Я не шевелюсь. Я сознаю, что здесь сейчас происходит чудо, что я не имею права присутствовать при нем».

Обладая редкой литературной памятью, И. Одоевцева подробно воспроизводит мысли знакомых ей людей о художественном творчестве, писателях, времени, в которое они жили и т.д. Вот, например, мнение Гумилева о поэтике Пушкина и Лермонтова: «Русская проза пошла не с «Пиковой дамы», а с «Героя нашего времени». Проза Пушкина – настоящая проза поэта, сухая, точная, сжатая. Прозу Пушкина можно сравнить с Мериме, а Мериме ведь отнюдь не гений. Проза Лермонтова чудо. Еще большее чудо, чем его стихи. Прав был Гоголь, говоря, что так по-русски еще никто не писал… Перечтите «Княжну Мери». Она совсем не устарела. Она могла быть написана в этом году и через пятьдесят лет. Пока существует русский язык, она никогда не устареет». Или комментарий Ф. Сологуба к его роману «Мелкий бес»: «Вот часто удивляются, как я мог создать Передонова. Какая жесткая, извращенная фантазия. А я его, видите ли, большей частью с себя списывал. Да, да, очень многое. И даже «недотыкомку». То есть она, наверно, появилась бы, материализовалась, если бы не было стихов как отдушины».

Вторая книга воспоминаний И. Одоевцевой по аналогии с первой называется «На берегах Сены». Она посвящена прежде всего парижскому периоду жизни автора, рассказывает о судьбах русских писателей за границей, об их отношении к происходившему в то время в России, о литературной жизни русского зарубежья. Особенно много страниц уделено здесь личности прекрасного русского прозаика, лауреата Нобелевской премии И.А. Бунина.

Общим достоинством мемуаристики И. Одоевцевой является не только уникальная литературная память автора, но и изумительная, теперь уже почти исчезнувшая культура письма, какая-то балетно-грациозная чистота стиля, неповторимое сочетание «бомонда» и одновременно благородной пушкинской простоты в выражении чувств.

Читая И. Одоевцеву, лучше узнаешь русскую литературу и начинаешь отчетливее понимать, как высок был уровень нашей литературы в прошлом; как многого мы лишились,– в том числе и умения писать (и отчасти читать), выработанного многими поколениями отечественной интеллигенции; как много придется приложить усилий, чтобы научиться этому заново…

Если вы хотите побольше узнать о «возвращенной» литературе, советуем прочесть книги И. В. Одоевцевой «На берегах Невы», «На берегах Сены».

Материал подготовил

Н. Л. Васильев