Леонид замятин

 

 

Повесть

 

I

 

Я мог бы стать, наверное, чемпионом мира или Олимпийских игр по стрельбе, если бы… Впрочем, все по порядку, мне некуда спешить. Под ритмичный перестук вагонных колес, который предстояло выслушивать в течение трех суток, покуда не сойду в одном из сибирских городков, я имел возможность просмотреть сквозь пока еще незамутненную призму времени свою короткую, как выстрел, жизнь.

Уставившись в окно, провожая взглядом перелески, поля, извилистые проселочные дороги, убегающие к, казалось, таинственным деревенькам, и на сердце становилось тоскливо. Я никогда не прикасался душой к этому законному и потому сказочному для меня  миру: не валялся в луговых цветах не пил живительной воды из лесного родничка, не ночевал в копнах душистого сена, не пьянел от росного утра и парного молока, не глотал пыль безымянных дорог, и потому казался себе еще более несчастным, потерявшим в жизни все, что можно было потерять.

Да, я, наверное, стал бы мировой известностью, ибо обладал прирожденными меткостью и хладнокровием. В четырнадцать лет – чемпион города среди школьников, в двадцать – мастер спорт международного класса, победитель и призер многих соревнований высокого уровня – вот путь моего успеха. Мне и дальше покорять бы города и страны, но судьба распорядилась иначе, видимо, посчитав, что удачи на мою жизнь выпало уже предостаточно. За пеленой упоительной славы, за суетой многочисленных сборов и соревнований, за лихорадочной подготовкой, в силу нехватки времени, к зачетам и экзаменам в институте я не ощущал приближения своего «черного дня». А он пришел неожиданно и стал самым длинным днем моей жизни, продолжающимся по сей час.

А был день, когда я страстно благодарил судьбу за то, что имел младшую сестру. Наша разница в возрасте составляла всего четыре года, но я заботился о ней, как любящий отец, привозя из дальних странствий дорогие подарки. Так было и в день ее пятнадцатилетия. Поздравив, чмокнув в щечку и сунув в руки коробку с модным платьем, я, тем не менее, не собирался засиживаться за праздничным столом: намечалась встреча с друзьями. Но все вышло по-иному. Бывает же такое: приходила в гости к сестренке девчонка из соседнего подъезда, с короткими косичками, ничем не примечательная, даже чем-то раздражающая, скорее всего, излишней стеснительностью. И вдруг, вместо косичек – современная прическа, округлые темные глаза подвижны и чарующи, напомаженные пухленькие губки отдают свежестью омытой дождем малины, а чуть загорелая шейка завораживающе изящна. Вот и попробуй угадай, кто вырастет из гадкого утенка и какие перемены он вызовет у окружающих. Я с вороватым интересом разглядывал ту, которую прежде старался не замечать, а вместо отведенных самому себе нескольких минут провел за столом час, другой, третий.

С того вечера моя жизнь приобрела иные оттенки, более светлые и утонченные. В очередной отлучке я грезил ею, представлял наши встречи, но вконец растерялся, когда возвратившись, столкнулся с моей мечтой в подъезде. В короткой юбочке, еще более подчеркивающей красоту ее длинных ног, в белой тонкой кофточке, с бусами жемчужного отлива на лебяжьей шейке, с взирающими на мир широко открытыми, удивленными глазами, – это была она. Перестук ее каблучков отозвался в моем сердце, заставив меня замереть возле стены и восхищенно вымолвить лишь одно единственное слово:

– Ты!

Мы стояли друг против друга и молчали. Навалившаяся робость, хаос в мыслях делали меня похожим на идиота, нервно перебиравшего ремень спортивной умки.

– А я от вас, у Светы была, – нарушила она первой неловкое молчание.

– А я вот с соревнований вернулся, – не нашел я ничего лучшего сказать в ответ.

И мы после такого нехитрого обмена новостями пошли каждый своей дорогой. Ступеньки давались мне тяжело, словно я уходил от чего-то важного и решающего в своей жизни. и вдруг пугающая мысль, что могу запросто потерять ее, заставила бросить спортивную сумку и помчаться вниз. Настиг ее уже на улице. Она обернулась.

– Инна, в общем…– Я замялся, но собравшись с духом решительно выпалил: – Ты не хочешь пойти со мной на концерт звезд эстрады?

На неожиданное предложение она лишь легонько повела правым плечиком и наклонила головку.

– Билеты достану, – клятвенно заверил я.

– Я подумаю, – погасила она мой порыв несколько холодноватой рассудительностью.

С концерта мы возвращались домой пешком. Изредка делились впечатлениями, больше молчали. В наших отношениях еще сквозила натянутость, свойственная первому свиданию. Ее можно было бы разрушить болтовней, веселыми историями, случаями из своей жизни, но я предпочел не перестраивать возвышенно звучащие струны души на пустой лад, ведь понимать и слышать друг друга можно и молча. Расставание было коротким: я взял ее руку в свою и попросил об очередном свидании. Она не отказала.

Незаметно таяли сладостные дни наших встреч. Уходили по дороге времени недели и месяцы. Все вокруг менялось, лишь наши отношения оставались незыблемыми, они не поддавались ни разлукам, ни злословию. Так, по крайней мере, казалось мне.

Но то, что представлялось прочным, неожиданно дало трещину. До сих пор жестоко кляну себя за тот опрометчивый поступок, когда пригласил Инну в тир. И руководило мною тогда не желание дать возможность увидеть ей мои меткие выстрелы и не стремление показать свою популярность, мне просто по-мальчишески хотелось привести в восхищение друзей-спортсменов красотой своей девушки, породить в них зависть.

Наше появление в самом престижном тире города, который арендовал мой первый тренер Борис Бобрин, перешагнувший недавно порог тридцатилетия, восприняли восторженно. Первым делом потащили в открывшийся при тире бар с коротким названием «Пуля». Отведали коктейлей, перебрали последние новости, все больше спортивные. И тут кому-то пришла в голову идейка пострелять на «спор», этакий своеобразный чемпионат завсегдатаев тира. Хозяин щедро раскошелился на приз в дюжину бутылок «Шампанского».

Перестрелки за первое место не потребовалось, я победил с явным преимуществом. Но когда меня шумно и шутливо поздравляли, раздался голос Бобрина:

– Простите! Простите, но соревнования не закончились. У нас остался последний участник.

Он протянул Инне малокалиберный пистолет. Она засмущалась, попыталась отказаться, но Бобрин настоял на своем. Все затихли в предвкушении нового развлечения. С минуту Бобрин объяснял Инне элементарные правила стрельбы и даже произвел несколько учебных выстрелов, держа ее руку в своей. Затем Инна стреляла самостоятельно. Результат первой серии вызвал лишь смешки и глупые советы. После второй серии послышались одобрительные возгласы, а третья серия, сосредоточенно проведенная Инной, привела всех в восторг, и тому была причина: она, впервые державшая пистолет, выполнила норматив взрослого разряда.

– Ты что же, Толя, возле себя такие таланты прячешь? – Бобров игриво толкнул меня в плечо. – За свою славу боишься? Она же через месяц тренировок мастерский рубеж возьмет.

Единогласно первый приз присудили Инне. Когда «Шампанское» струилось не только по бокалам, но и по жилам, Бобрин во всеуслышание предложил Инне услуги в качестве тренера, заверив, что сделает из нее в ближайшее время чемпионку города. Инна смущенно ответила своим обычным «подумаю», но по тому, как блестели ее  глаза и сияло довольством лицо, было видно – ей явно нравилась вся эта шумиха, поднятая вокруг ее имени. Да и кто не жаждет в столь юном возрасте погреться в лучах славы?..

Прошло несколько дней, и я уже считал, что Инна отнеслась к тому мероприятию, как к приятному времяпровождению, не более. Однако я ошибался. Она вдруг попросила моего совета: не податься ли ей в стрелковую секцию, аргументируя тем, что это позволит ей, конечно, при условии наличия разряда, бесхлопотно поступить в институт на кафедру физвоспитания, поездить по стране. Я пытался возражать, доказывая, что в любом виде спорта лишь вначале все кажется романтичным, а на самом деле – это тяжкий труд, когда приходится отказаться от многих удовольствий. Однако мои возражения были не столь уж настойчивы и больше походили на отеческие предостережения. А затем и вовсе на меня снизошла мысль, оформившаяся тут же в розовенькую мечту о том, что настанет день, когда мы отправимся с Инной на какие-нибудь престижные соревнования. Увы, розовенькая мечта так и не осуществилась. На соревнования мы ездили, но только по отдельности: Инна, большей частью, на зональные в составе сборной области, которую возглавлял Борис Бобрин, я же – рангом повыше, на всероссийские или международные.

Наши встречи стали редкими. Устроители соревнований не учитывали желаний двух влюбленных сердец быть вместе. Нас все чаще связывали письма и приветы, передаваемые через общих знакомых. Казалось бы, тепло и нежность долгожданных встреч должны были согревать нас в разлуке, а сами они превращаться в праздники для нас. Так, в общем-то поначалу и происходило, а затем в наши отношения все чаще стала проскальзывать какая-то холодная деловитость. Душевные беседы, признания, обещания, клятвы начали вытесняться разговорами о соревнованиях, о результатах, о марках оружия. Прощальные поцелуи, ранее затяжные и упоительные, обесценились до дежурных, бесстрастных.

Превращение возвышенного в обыденное я связывал с увлеченностью Инны стрелковым спортом и считал это явлением временным. Но все это оказалось лишь самоуспокоением. Когда она начала безжалостно сокращать врем наших свиданий или отменять их под предлогом надуманной занятости, я понял: ее помыслами овладел другой. Кто он – мне не составляло особого труда догадаться.

Поздним осенним вечером они вышли на пару из стрелкового тира и направились в сторону платной стоянки, где находилась его машина. Я крался за ними по другой стороне улицы, сжимая в ненависти кулаки, готовый растерзать обоих: ее – за измену, его – за подлость.

Когда они промчались в машине мимо меня, стоявшего за роняющим багряные листья кленом, я запрыгнул в полупустой троллейбус и поехал домой самой длинной дорогой, успокаивая себя иллюзией чисто приятельских отношений, возникших между ними.

Темное окно ее комнаты отливало чернотой, порождая мрачные мысли. Я посчитал бы себя наисчастливейшим человеком, если бы знал, что в эти минуты она крепко спала. Проверить свое умозаключение я мог лишь единственным способом: уселся на скамейку в неосвещенной фонарем части двора и стал ждать. Я уже основательно продрог, когда послышался легкий визг тормозов остановившегося с той стороны арки автомобиля.

Перестук каблучков, словно барабанный бой, заставил меня подняться. Он проводил Инну до подъезда. Прощание было быстрым и несколько странным для меня: он поцеловал ей руку и попросил передать мне привет.

Как только Бобрин скрылся в арке, я стрелой промчался к подъезду. Настиг Инну уже возле двери ее квартиры. Испуганная, она никак не могла вставить ключ в замочную скважину. Увидев меня, обрадовано улыбнулась.

– Ты! А я-то думала…

Она осеклась, по-видимому увидела мое искаженное лицо и осуждающий взгляд.

– Мне нужно с тобой поговорить, – заявил я, еле сдерживая клокотавшую ярость.

Мы спустились этажом ниже.

– Как прошло свидание? – не выдержал я, хотя поначалу хотел докопаться до истины исподволь.

– Какое свидание? – простодушно ответила она вопросом на вопрос.

– И почему кавалер не проводил тебя до самой двери и не сдал с рук на руки родителям? – язвил я, теряя самообладание, до того круто взыграла равность.

– Какой кавалер? – продолжала она разыгрывать невинную овечку, еще более этим распаляя меня.

– Бобрин! – со злостью выпалил я ей в лицо.

– Он мой тренер, – сохраняла Инна спокойствие, – и мне с ним интересно. И, вообще, почему ты разговариваешь со мной таким тоном?

И тут меня осенило. Волна ревности затуманила разум, и я выкрикнул на весь подъезд:

– Не тренер он, а ценитель твоей натуры!

Хотелось ввернуть словечко посолоней, пообидней, но и этого оказалось достаточно для того, чтобы схлопотать жгучую пощечину, которая, увы, не отрезвила, а еще более озлобила меня.

Я схватил пытавшуюся ускользнуть Инну за куртку. Несмотря на умоляющие слова, которые не достигали моего сознания, развернул ее к себе и, переполненный пожирающим сердце чувством ревности, ударил Инну по испуганному лицу, по тому самому лицу, которым мог часами любоваться, к которому нежно и трепетно прикасался губами.

И все! Злоба, ненависть, ревность разом ушли, как вода в пересохшую почву. Осталось лишь сдавливающее сердце предчувствие непоправимого. Я опустился перед ней, закрывшей лицо руками. На колени и залепетал о прощении. На мою голову падали обжигающие слезы горести. Она беззвучно плакала и молчала.

Захлопнулась дверь ее квартиры, и я остался один. Просидел на ступеньках до самого рассвета, кляня себя, низводя до положения ничтожества, успокаиваясь призрачными надеждами на примирение. Оно так и не состоялось. Мы стали чужими или какими-то далекими знакомыми, ограничивающимися при встречах лишь сухим приветствием и тут же отводящими глаза в сторону. Я попытался воздействовать на Инну через свою сестру, но все попытки оказались напрасными: она не желала прощать мою выходку.

Наступило отчаяние: надежды разбиты, впереди мрак и никчемность существования. Свою жизнь без Инны я не мыслил. Состояние крайней безнадежности бросало меня не на самые здравые поступки. То я назначал себе день и час прощания с белым светом и даже строчил предсмертные записки, то, чтобы загасить невыносимую тоску, напивался в ближайшей рюмочной в компании мужиков, для которых относительно дешевое заведение оставалось единственным светлым окном в этом мире, то в очередной раз пытался выяснить отношение с Бобриным, чаще по телефону.

Он терпеливо выслушивал мою галиматью, умело уходил от прямых ответов и спешил закончить разговор одной и той же фразой: «Ты, Толя, не в своем уме», и если я был в подпитии, советовал проспаться.

Отчаяние совсем подмяло меня под себя и не знаю, какую глупость я сотворил бы, если бы Всевышний, по-видимому, сжалившись надо мной, не подкинул в мой полуобезумевший мозг мысль об отъезде из родного города. Куда – вопрос не стоял, меня и раньше приглашали к себе именитые тренеры, но я отважился на самый неожиданный для всех шаг: забросить учебу в институте и отправиться в армию, а там напроситься либо в истекающую кровью Чечню, либо в какую-нибудь другую горячую точку, и будь, что будет. В военкомате, в отличие от родственников, мой шаг одобрили и направили в десантные войска.

Проводы в армию проходили нешумно и больше походили на поминки. Тихо всхлипывала мать, сочувственно вздыхал отец, угрюмо просидела весь вечер сестренка. Лишь немногочисленные друзья старались приободрить меня и спеть на прощание что-то задушевное. А я ждал Инну.

Она появилась к концу вечеринки, когда я уже готовился проглотить очередную горькую пилюлю разочарования, регулярно преподносимую жизнью. Инна наотрез отказалась сесть за стол. Нас оставили вдвоем в прихожей. С ее губ слетали пожелания, отдающие казенщиной, словно пришла она сюда по поручению профкома. Я отвечал заезженным «спасибо», будто и не было у нас ни жарких и, казалось, вечных клятв любви и верности, ни затяжных упоительных поцелуев, ни томительных ожиданий свидания. Завершило наше прощание холодное прикосновение ее губ к моей щеке. Ах, что нам стоило в эти мгновения поглядеть друг другу в глаза, выпустить сердца из клеток гордости, прикоснуться к раскаянию, и наверняка, наши жизни пошли бы иной дорогой, а судьба не оказалась бы к нам столь жестока.

 

II

 

Чечня… Горящие гневом глаза, мстительные лица, скупые слезы на щеках женщин, дети без улыбок, и упорство, стена упорства, которую не разрушить ни снарядом, ни танком, ни бомбой.

Снайпер – так я числился в десантном батальоне. Мой удел – сутками лежать в заранее облюбованном месте и выискивать на противоположной стороне подобных себе. Выискивать осторожно и поражать на расстоянии. Я никогда не видел лица своих жертв вблизи, ни к чему излишне тревожить черствевшую душу жалостью, а то, вдруг, дрогнет в неподходящий момент рука. Я отнимал выстрелом жизни ради спасения жизней других, а сам опустошался. Я не вел счет убитым и не потому, что боялся попасть в плен, где разговор со мной был бы коротким, а смерть ужасной, просто можно было свихнуться от этой жуткой арифметики и окончательно превратиться в подобие робота-убийцы.

Боялся ли я смерти? Скорее, я относился к ней с безразличием. И было все равно, где покоилась предназначенная мне пуля: в магазине автомата, на складе ружейного завода или в куске руды, еще лежавшим в толще земли. Однако эта безучастность к роковому для себя исходу продолжалась не так уж и долго, до первого письма в пахнущем духами конверте. Знакомый почерк заставил впервые ощутить за долгие месяцы радостное биение собственного сердца. Медленно читаемые сроки целебным елеем пролились на мою истерзанную душу. Я не замедлил с ответом, написав длинное покаянное письмо. Так между нами завязалась переписка, соединившая нас невидимой чувственной нитью. Захотелось жить, и я уже по-иному смотрел на изуродованное войной лицо земли, с содроганием и ненавистью. Ледяное безразличие, казалось, навсегда покинуло меня. Но как еще много оставалось времени до счастливого мига встречи двух не вынесших разлуки сердец: предстояло продержаться здесь до установленного командованием срока, а затем еще дослуживать оставшиеся месяцы в спокойной обстановке. Спасение видел в отпуске, решив, что вполне заслужил его. Пообещали, и я уже повел отсчет на дни и даже часы до самого главного в жизни свидания.

Телеграмма нашла меня в подвале полуразрушенного дома, где отсыпался после ночной «охоты». Я не смог сразу уразуметь текст, вглядывался в него, перечитывал, пока до меня не дошел весь смысл страшного и непоправимого: «Трагически погибла Инна. Похороны послезавтра». Пять слов отпечатались в моей душе каленым железом. Я потерял мироощущение, словно меня прошили из крупнокалиберного пулемета: ни мыслей, ни боли. Пустота.

В неразберихе странной войны телеграмма искала меня семь дней. Ехать уже не имело смысла, и я даже отказался от отпуска: зачем он, если все и теперь уже навсегда потеряно. Трое суток провел словно в летаргическом сне: ничего не понимал, ничего не видел, ничего не слышал и чернел, чернел душой. Жизнь стала для меня пустым времяпровождением, а сам я превратился в ходячую мишень, до того вновь скрутило безразличие к собственной судьбе. Ребята нашего взвода пытались выбить из меня хандру, но безрезультатно. Серега-сибиряк, бывший охотник, ходивший, как и я, в снайперах, нарушая всякую субординацию и воинский этикет, чуть ли не матом доказывал отцам-командирам, что меня нужно немедленно отправить в тыл. «Он же смерти ищет», – горячился Серега, показывая преданность нашей дружбе, завязавшейся почти с первых дней пребывания в армии. Однако комбата мало волновало мое состояние глубокой депрессии. Он подходил к солдатам с одной меркой: не ранен, значит, боеспособен и, видимо, был по-своему прав.

Вскоре нас сменил на позициях другой батальон. Дослуживал в тихом провинциальном городишке. Время протекало однообразно, но, как ни странно, быстро. Свой «дембель» встретил безо всякой радости.

Пока я тянул солдатскую лямку и выполнял приказ, мой родной город заметно изменился. И хотя улицы, дома, деревья остались прежними, неузнаваемо преобразилась его душа – жители. Они стали более унылыми, озабоченными, задерганными. Почти исчез смех, зато мат и пьяные выкрики резали слух. От изобилия магазинчиков и торговых палаток рябило в глазах. На стенах, заборах и тумбах – реклама, зазывающая, обещающая, гарантирующая.

Все эти перемены на лице города я отмечал мимоходом, вышагивая от вокзала к дому, игнорируя общественный транспорт. Я не спешил кинуться в объятия родных. Там, в квартире, вместе с радостью меня ждало горе.

Первой на лестничной клетке ко мне прижалась мать. В ожидании сына она частенько выглядывала за дверь. Уже в прихожей попал в крепкие объятия отца. Сестра с визгом повисла на моей шее в зале. Семья вновь оказалась в сборе, и такое событие было отмечено небогатым праздничным столом с приглашением соседей. Выпили, поговорили, повспоминали.

Вечером, когда гости ушли, я остался наедине с сестрой в ее комнате. Она понимала, о чем пойдет разговор и сидела с печальным видом, опустив голову. До хруста тиская пальцы, я не решался начать.

– Какого числа? – выдавил я чужим, осекшимся голосом, хотя знал о жуткой дате из письма сестры.

О, тот день оказался для меня памятным вдвойне. Мне наконец удалось подстрелить снайпера, сразившего не один десяток наших ребят. Им была женщина, работавшая на смерть за доллары. Попавшая раненой в плен, она подверглась изощренному самосуду. Рассказы об этом долго гуляли среди солдатской братвы, обрастая невероятными подробностями, попадали на полосы газет.

Но именно в тот самый день, а может быть, и час, когда умирала подстрелянная мною снайперша, за тысячи верст отсюда какие-то ублюдки изощренно глумились над моей любовью. Судьба умела метить и озадачивать, порождать мистическое и магическое.

– Рассказывай все с самого начала, – попросил я, стараясь не потерять твердости голоса.

Сестра судорожно всхлипнула. Я терпеливо ждал, когда она успокоится и соберется с мыслями.

– После того, как ты ушел в армию, – сестра насухо вытерла слезы платком, – мы с Инной редко виделись. У нее то соревнования, то тренировки, да и у меня зачет за зачетом. Но при встречах она всегда спрашивала о тебе, сначала, как бы мимоходом, а потом зачастила к нам в гости, хоть на минутку, но заскочит. Однажды призналась мне, что написала тебе письмо и ждет ответа. Твое письмо читали вместе с ней, уж очень ей хотелось поделиться радостью. А потом ваша переписка перестала быть секретом и для остальных.

Переходя к самому главному в этой истории, сестра прерывисто вздохнула и вновь промокнула глаза платком.

– В последний раз мы виделись утром того дня. Столкнулись во дворе: я спешила на занятия, а она в сквер на пробежку. Сообщила мне о каких-то коммерческих соревнованиях по стрельбе, в которых она собиралась участвовать. К утру Инна не пришла домой. Начались поиски. Сначала родители обзвонили всех ее знакомых, затем больницы и морги, а после обеда к поискам подключилась милиция. Инну нашли вечером неподалеку от дачных домиков в заброшенном сарае. Нашли мертвой.

– Ну! – возвысил я голос.

Сестра непонимающе уставилась на меня.

– Я тебе обо всем писала, – напомнила она.

– Ну, а что милиция?!

– Сразу выяснили, что с банкета, который состоялся по окончании соревнований, ее увез Бобрин.

При упоминании этой фамилии у меня непроизвольно сжались кулаки.

– И что дальше?

– Бобрин вроде бы сказал, что подвез Инну до дома и они расстались. Потом еще кого-то задержали, проводили экспертизы, но за недостаточностью улик отпустили.

– А Бобрину, выходит, сразу поверили, безо всяких экспертиз. – Я нервно заходил по тесноватой комнате и с остервенением ударил по стене кулаком.

– Не знаю, Толя. Он, говорят, сейчас один из влиятельных мафиозников в городе.

– Ладно, – выдохнул я зло и решительно.

– Хочешь посмотреть ее последнюю фотографию? – робко спросила сестра.

Нервы дали полный сбой, и я перешел на крик:

– Нет! Спрячь или порви! Запомню ее живой!

Сестра сжалась и испуганно смотрела на меня исподлобья.

– Прости, – я виновато провел рукой по ее волосам. – Прости!

 

III

 

Родителей Инны я навестил днем позже. Встретили несколько холодновато. Возможно, они считали: в гибели их дочери есть и моя вина. Сложись наши отношения более благополучно, и трагедии не произошло бы. Они по-своему правы. Подчас, сами того не замечая, мы становимся в нашей жизни невольными подручными смерти или беды.

Однако, несмотря на отчужденность, пригласили за стол. Помянули Инну. Больше молчали, стараясь не смотреть в глаза друг другу. Разговора не получалось, и мне надо было бы встать и уйти, но я сидел, как пригвожденный, словно ждал, что вот сейчас откроется дверь ее комнаты, и она уставится на меня удивленными глазами.

– Следствие-то в тупик зашло, – жалостно вымолвил отец Инны, стараясь все-таки завязать разговор теперь уже на самую больную для него до конца жизни тему. – Сначала думали: вот-вот выловят иродов, а потом все так тихо-тихо заглохло.

– Да куплено все! – в неверии махнула рукой мать Инны. В отличие от отца она переносила гибель дочери более стойко, по крайней мере, в ее голосе не слышалось скорби.

– А Бобрин? – подбросил я предложение.

– Бобрин, он и есть Бобрин, – последовал новый взмах руки матери Инны. – Что показал, тому и поверили.

Разговор, по сути не начавшись, затух. Я чувствовал: мое присутствие им в тягость, и как ни хотелось мне еще хотя бы немного посидеть и порасспрашивать о последних днях Инны, пришлось попрощаться.

Нельзя сказать, что я задался целью найти убийцу Инны, хотя такая мысль и преследовала меня. Но покрутившись среди ее друзей и наших общих знакомых, я понял: дело это безнадежное. Меня потчевали лишь слухами и всевозможными домыслами, причем противоречивыми, так что даже дока в области сыска и то в задумчивости почесывал бы затылок, а обо мне уже и говорить нечего.

Скорее от отчаяния, нежели от стремления найти правду, я спустился знакомой аллейкой к некогда родному тиру и не узнал его. Вместо обшарпанного кирпичного фасада – металл и стекло. Бесшумно открывающиеся двери пропустили меня в уютный вестибюль с мягкой мебелью вдоль стен. Двое молодцев крепкого телосложения поднялись из кресел мне навстречу.

– Вы по абонементу или пригласительному? – осведомился один из них, более высокий с приплюснутым носом.

– Я хочу видеть Бобрина.

Они переглянулись. Мимика была настолько выразительной, что им еще не хватало покрутить пальцем возле виска, мол, не в себе малый.

– Борис Иванович занят, – с пренебрежением, позевывая, ответил другой, поплечистей и помордастей.

– Передайте ему: его хочет видеть Анатолий Каракозов.

Странно, но моя фамилия не произвела на них никакого впечатления, хотя не так уж и давно газеты тиражировали мои снимки с полным набором завоеванных мною титулов. Мало того, плечистый с угрожающим видом приблизился ко мне вплотную.

– Слушай, ты, тут частная собственность и пропускают только по предварительной договоренности. Понял?

– Нет не понял! – легкая внутренняя дрожь – предвестник моего неуправляемого состояния: Чечня и гибель Инны сильно ударили по нервам. – Я десять лет сюда ходил! Я – Каракозов! Слышишь, Каракозов! Таким как ты, не целясь, на сотню метров между глаз делаю!

Глаза плечистого сузились, как у обиженного горца, и он схватил меня за грудь, намереваясь вытолкнуть за дверь. Через мгновение ему явно пришлось сожалеть о содеянном. Отработанным движением я отбросил его руки и тут же, полуприсев, резко ткнул плечистого кулаком в живот. Он вякнул и согнулся.

– А ну, стоп! – услышал я властный голос и сквозь пелену злости увидел Бобрина в светлом костюме.

– Пропустите! – приказал он и сам шагнул мне навстречу. Обнял, похлопал по спине.

– Значит, прибыл и не звонишь. Забываешь, кто тебя в люди вывел, – проговорил он наигранно обиженным голосом.

– Это Каракозов, мастер выстрела. Запомните его, – представил он меня охранникам. – Его желание – мое желание.

Бобрин провел меня в свой кабинет, чистенький, ухоженный, с диваном, мягкими креслами, большим холодильником и телевизором вкупе с видеомагнитофоном.

– Нашу встречу надо обмыть, – засуетился он, и на столе появились бутылочка «Наполеона», икорка, балычок, ломтики лимона.

– Удивляешься переменам? – лебезил он, разливая коньяк по рюмкам.

Я молчал. Изменился не только старый тир, но и сам хозяин этого заведения. Некогда собранный, подтянутый, подвижный, он походил сейчас на респектабельного господина с сытым одутловатым лицом, перевалившим через ремень брюшком и степенными движениями.

– Задаешься вопросом, как это Бобрин сумел?

Он отлично понимал, с каким вопросом я сюда пришел, но продолжал корчить из себя недогадливого.

– Старый тир я приватизировал, все равно от него не было проку для городского бюджета, одни убытки. Не скрываю: пришлось кое с кем по-дружески поговорить, чтобы не возражали, кое-кому на лапу положить, чтобы цену для меня приемлемую назначили. А вот уж потом пришлось в долги залезть, но зато вон какой дворец отгрохал. Теперь тут не только кафе да буфет имеются, но и сауна, казино, бильярдная, тренажерный зал, ну и стрелковый тир, конечно. Короче, комплекс и причем, элитный. Народ ходит сюда денежный, так что доходик имею. Кстати, место тренера есть.

– Где, в сауне или бильярдной? – съязвил я.

– Не отучился в армии шутить, – рассмеялся он, протягивая мне рюмку и, тут же чокнувшись, произнес: – Со счастливым возвращением.

Бобрин одним глотком осушил рюмку, я же свою лишь пригубил и поставил на край стола.

– Что так? – насторожился он.

– Потом. Ты же знаешь, зачем я сюда пришел.

– Не глупый, – произнес он упавшим голосом и пожаловался: – Устал я, Толя, от подозрений. Ты очередной и, похоже, еще не последний.

– Я пришел не подозревать, я хочу знать всю правду.

– Вот так все и начинают. А когда говоришь правду, не верят, сомневаются. Мне тоже хотелось бы добраться до того подлеца или подлецов, – он бросил на меня беглый взгляд и заключил: – Ну вот, и на твоем лице неверие. Что хочешь думай, но у меня другой правды нет. В тот день у нас проводились коммерческие соревнования по стрельбе. Инна была в ударе и взяла первый приз среди женщин. Вечером состоялся банкет в честь участников и спонсоров соревнований. Где-то в половине одиннадцатого Инна попросила меня отвезти ее домой. Могу засвидетельствовать: она была трезвой. Бокал «Шампанского», сам понимаешь, не в счет. Я довез ее до арки вашего дома и проводил до подъезда. Там мы расстались.

– И ты поехал обратно на банкет? – влез я в его рассказ, видимо, каверзным вопросом, так как он несколько замешкался с ответом.

– В общем-то… Я поехал домой, утром меня ждали важные дела. – Бросив взгляд исподлобья, Бобрин скривился в ухмылке. – Не веришь. Что ж. клясться именем Бога и близких родственников не буду. Только подброшу тебе для размышления один фактик. Ты, наверное, уже знаешь, что Инну перед смертью изнасиловали.

Я не располагал такими сведениями и не выспрашивал об этом ни у своей сестры, ни у друзей Инны, хотя догадывался.

– Так вот, я тоже подвергся унизительному медицинскому обследованию. Результаты анализов отрицательны. Ты хоть раз ходил в шкуре подозреваемого?

Бобрин потянулся рукой к бутылке и наполнил свою рюмку.

– Давай помянем Инну, – предложил он. – Я сильно виноват перед ней: не настоял на своем и не проводил до дверей квартиры. Но ты же знаешь: в тех редких случаях, когда она позволяла подвозить себя до дома, мы всегда расставались у подъезда без лишних слов. Она как бы подчеркивала этим верность тебе. Не могу понять: какие силы и куда занесли ее дальше.

Слова о верности жгуче пали на израненную душу. Я выпил до дна за светлую память своей возлюбленной.

Хотя мы на прощание обменялись крепким рукопожатием, теплоты в наших отношениях не прибавилось, так, одна видимость.

– Не забудь: у меня свободное место тренера, – напомнил Бобрин. – Если хочешь, могу посодействовать устроиться телохранителем к какому-нибудь важному лицу. Уж очень они уважают метко стреляющих ребят.

Устраиваться на работу ни к Бобрину, ни к кому-то другому я не собирался. Стальной пружиной защелкнулось во мне упрямство и, несмотря на уговоры, твердо давал отказ, хотя мог зашибать неплохие деньги, но мне претила роль холуя. На заводы, где месяцами не выдавали  зарплату, меня не тянуло, да и чужд я был рабочему классу, так как всю сознательную жизнь давил только на спусковой крючок. Один из школьных приятелей посоветовал идти в милицию, что я и сделал. Таких, как я, брали вне конкурса. Городские и деревенские парни, не понюхавшие пороху, с добрыми «телячьими» глазами отсеивались, за редким исключением, по надуманным причинам. Мне было жаль их, удрученных и не понимающих, за что же с ними так круто поступили. Из них наверняка получились бы неплохие милиционеры, отважные и добропорядочные. Но котировались такие, как мы, благополучно проскочившие сквозь сито боен в междуусобных войнах, и потому ожесточившиеся, с издерганными нервами. Я не раз ловил себя на мысли, что, не раздумывая, пустил бы в ход оружие, верша скорый суд над кем-то непонравившимся мне.

Моя служба в милиции закончилась скоро и относительно благополучно. Благополучно в том плане, что во время патрулирования я лишь жестоко избил человека за небольшое непочтение к моей форме. Слава Богу, вовремя остановился, вернее, остановили. Дело до суда не довели, а просто уволили за грубое нарушение должностной инструкции.

Я особенно сильно не огорчался. Время, проведенное в рядах солдат правопорядка, потратил не попусту, сумел вызнать кое-что важное. С первых дней службы мне удалось познакомиться с молодыми ребятами из уголовного розыска. Они-то и свели меня с малоразговорчивым капитаном, проводившим дознание по факту убийства Инны. Он скупо посочувствовал после моего невеселого рассказа и поведал, что дело передали уже третьему следователю из прокуратуры, а это верный признак того, что оно перейдет в разряд «глухарей», если совершивший преступление не засветится где-нибудь еще раз по чистой случайности. По-видимому, мой расстроенный вид подтолкнул его через нарушение всех служебных инструкций к откровенности. «Молчать умеешь? – спросил он и, получив утвердительный кивок, продолжил: – Тут дельце непростое: ни правдой, ни нахрапом его не решишь. Была одна свидетельница пенсионного возраста из того самого дома, где твоя Инна проживала. Она в ту ночь чуть ли не до двенадцати во дворе прогуливалась по причине головной боли. Так вот: никакая машина к арке не подъезжала и никто никого в это время не провожал. Далее: сторож платной стоянки этой ночью «Мерседес» Бобрина не видел, хотя подозреваемый на первом допросе говорил обратное, по-видимому, накладка какая-то вышла: не успели вовремя предупредить парня. Через несколько дней свидетельница исчезла. Пошла на дачу и не вернулась. До сих пор в розыске находится. А сторож-парень изменил показания, уволился и уехал к родственникам в другой город. Так что, даже косвенных доказательств вины Бобрина не стало. По указанию свыше его выпустили из следственного изолятора за неимением улик».

Я спросил про медицинскую экспертизу. Капитан безнадежно махнул рукой: «За деньги любую липу сотворят». Я попытался еще кое-что выспросить, но он уже, видимо, исчерпав лимит разговорчивости, буркнул: «Не суетись попусту, дело безнадежное».

 

IV

 

Дни проходили уныло и однообразно. Читал, смотрел телевизор, когда надоедало, шел дышать свежим воздухом в сквер. Там же регулярно посещал тир. Стрелял из пневматических винтовок, соревновался с дядями на «интерес». Правда, с каждым разом находилось все меньше желающих связываться со мной. Но как бы там ни было, тир меня подкармливал.

Когда периодически посещающая меня тоска круто брала в свои объятия, а безысходность так давила на психику, что в пору хоть вешайся, я заглядывал в рюмочную. Суетились за стойкой мать с дочерью и под прикрытием дежурной улыбки недоливали мужикам положенные граммы сильно разбавленной водки. Справедливости ради надо сказать: я у них пользовался авторитетом, для меня всегда находилось что-то особенное и всегда с доливом. Мамаша усиленно сватала меня сторожем в свое увеселительное заведение, обещая полное содержание, приличный оклад и ружье в придачу. Но я догадывался, что со временем ко всему обещанному перепадет мне и ее полненькая развязная дочь, постоянно таращившая в мою сторону глаза и, по-видимому, ждавшая приглашения на свидание.

Изрядно набравшись, я возвращался домой, тихо прокрадывался в свою комнату и ложился спать. Именно после очередного посещения рюмочной, когда я засветло соприкоснулся с подушкой, отдавая ей винные пары, меня растолкала сестра. Разморенный, с побаливающей головой и сухостью во рту я не сразу внял голосу Светки.

– Тебя к телефону, – повторила она.

– Слушаю, – с недовольством проговорил я в телефонную трубку.

– Господин Ка-ракозов? – раздалось в ней.

«Какой еще к черту господин!» – хотелось отрезать мне, но голос принадлежал незнакомцу, розыгрыш исключался.

– Он самый, – буркнул я.

– У меня есть для вас нечто важное, – интриговал мужской голос.

– Говорите, я слушаю.

– Не телефонный разговор, – предупредил незнакомец.

– Тогда что предлагаете?

– Завтра в семь вечера в ресторане «Лукоморье», третий столик возле окон. Он будет заказан, приходите и ждите меня.

– А в чем, собственно, дело? – достаточно протрезвев, бросился выяснять я.

– До завтра! – отрезал мужчина, и в трубке послышались короткие гудки.

Ресторан «Лукоморье» являл из себя детище дикого российского рынка, которых множество расплодилось по всему городу. Одни из них закрывались, не выдержав конкуренции, другие закрывали посредством силы или шантажа, а вот «Лукоморье» выстояло, видимо, имея влиятельного покровителя. Дверь ресторана подпирал плечистый молодец. Как оказалось, заведение пользовалось успехом и работало вечером только по предварительным заказам. Но мне было достаточно назвать номер столика, чтобы очутиться в небольшом вестибюльчике со стенами из зеркал. Сам зал ресторана оказался не широким, но длинным. В самом конце его играл оркестр из четырех человек. Я отыскал свой столик, выглядевший сиротливым островком среди моря беззаботности и веселья. Сервирован он был на две персоны. На нем уже стояли холодные закуски, бутылка водки «Господа офицеры», бутылочка сухого вина и минералка.

Я прошел к столику и в ожидании таинственного незнакомца принялся разглядывать посетителей увеселительного заведения. Приятных открытий не сделал. По бросающейся в глаза кичливости, развязным манерам, тут, в основном, услаждались жизнью те, кто наживался за счет силы, наглости, обмана. Об их причастности к классу жулья говорили и дорогие костюмы, и восседающие рядом с ними чванливые подруги с мировоззрением не дальше ресторанного столика и мягкой постели. Единственное исключение среди этой однообразно веселящейся и сорящей деньгами братии неожиданно обнаружил по соседству. Две женщины и мужчина тихо пировали, произносили негромкие тосты, о чем-то беседовали с улыбками на губах, создавая свой невычурный мир веселья.

Через некоторое время я заметил: одну из дам, что сидела лицом ко мне, чем-то привлекла моя персона. Я постоянно ощущал на себе ее вороватые мимолетные взгляды. В нервном ожидании особой приятности от этого не испытывал и недовольно хмурился. Мне даже стало казаться, что так может вести себя женщина, рассчитывающая на денежного клиента. Но когда наши взгляды ненадолго встретились, я успел заметить выразительность ее мечтательных, с легкой поволокой глаз. Так смотрят лишь ищущие большой любви. Они напоминали мне глаза Инны в наши самые счастливые дни. И это молниеносно промелькнувшее сравнение расположило к женщине, заставило уже меня воровато разглядывать ее внешность. По возрасту она старше меня, ей, наверняка, за тридцать. Но у нее неоспоримое преимущество – это привлекательность умудренной жизнью женщины, когда в обозначившихся возле глаз морщинках проглядывает усталость, но в самих глазах по-прежнему высвечивается нерастраченная любовь, а горделивая осанка – признак того, что душа еще полна возвышенного и живет ожиданием встречи, уже давно написанной воображением самыми яркими красками.

От попытки создать внутренний мир сидевшей напротив меня женщины отвлек обходительный голос, прозвучавший сбоку:

– Простите, вы господин Каракозов?

Молодой человек, одетый, как и все официанты ресторана, в черные брюки, белую сорочку с коротким рукавом и обязательной «бабочкой», выжидающе смотрел на меня.

– Да, – смерил я его недоумевающим взглядом.

– Звонил ваш друг, просил перед вами извиниться. Он сказал, что срочно уезжает и будет только через месяц. Заказ оплачен, и вы можете приятно провести время. Сейчас принесу горячие закуски, – выпалил он на одном дыхании.

«Интересно, кто так лихо разыгрывает меня, не жалея денег? А может быть, это начало непонятной мне игры?» – пытался я разобраться в ситуации. Но голову ломал недолго. Послав все и всех к черту, я поднялся, намереваясь уйти.

«Не пропадать же добру», – подбросил невидимый искуситель мысль. Я окинул взглядом стол: в животе призывно защекотало, душа запросила веселья. К тому же, эти глаза напротив, они уже неотрывно смотрели на меня и, как казалось, умоляли остаться.

Я подчинился к голосу искусителя и умоляющим глазам.

Мне пришлось выпить не одну рюмку спиртного, прежде чем я почувствовал в себе раскрепощенность и пригласил ее на танец. За те минуты, проведенные на тесном пятачке перед оркестром, когда я кончиком пальцев ощущал сквозь тонкую блузку ее разгоряченное упругое тело, мы успели лишь познакомиться. Ее звали Людмилой.

Дальнейшее течение вечера приняло для меня совершенно сказочный оборот, когда о чем-то только пожелаешь и все свершается. Во-первых, незаметно ушел не понравившийся мне своим скучающим лицом мужчина, прихватив с собой другую женщину. Я обратил внимание на исчезновение ее друзей во время очередного танца.

– Отправились домой, – пояснила Людмила. – У него сегодня день рождения, и он раскошелился на ресторан для жены и ее лучшей подруги.

Во-вторых, она не отказалась пересесть за мой столик, и вечер мы уже продолжили вдвоем. Ну, а дальше…

– Вы очень неравнодушны к спиртному, – заметила она, когда я пропустил очередную рюмку без всякого намека на тост: налил и выпил.

Я не вспылил, как часто бывает, когда уличают в порочном и неблаговидном. В ее голосе слышалась участливость, а не злорадство.

– Жизнь заставила, – выдал я причину своего пристрастия к дурманящему зелью. – А вообще-то, вы правы, – и я продекламировал:

 

Спивается бывший боксер,

Левша, чемпион, олимпиец,

Бесчисленных первенств призер,

Пяти континентов любимец.

 

– Вы спортсмен, боксер? – оживилась она.

– Спортсмен, только не боксер. Занимался стрелковым спортом, – и, не утерпев, назвал все свои титулы.

– Интересно. Мир повидали, – позавидовала она и следом предположила: – Значит, вы и с Бобриным знакомы.

Моя рука замерла на полпути к бутылке, и я посмотрел на нее уже другими глазами, пусть полупьяного, но заинтересованного человека.

– А вы с ним что, тоже знакомы?

– Была непродолжительное время, о чем очень сожалею.

– Простите, но я ни разу не видел вас вместе с Бобриным, – не поверил я в сказанное Людмилой, так как круг обожаемых популярным тренером женщин мне был хорошо известен.

– Нас познакомили год назад, а расстались мы через несколько месяцев. За время нашей, если можно так выразиться, дружбы я тоже вас ни разу не видела в его окружении.

– В это время вы не могли меня видеть. Проходил службу в доблестной российской армии, выполнял специальное задание правительства по установлению конституционного порядка, – горько сыронизировал я.

– Вы воевали в Чечне, – догадалась она.

– Там. Занимался снайперством, лишал жизни врагов российской демократии, а в это время лишили жизни дорого мне человека.

Съехавший на печальные нотки разговор затух. Я наполнил фужер водкой и выпил за светлую память всех невинно погибших. В духоте зала меня сильно развезло, и я уже не отдавал отчета ни своим действиям, ни словам. Пришел несколько в себя на автобусной остановке. Пока я пытался сориентироваться и определить место своего нахождения, рядом взвизгнули тормоза и невесть откуда появившаяся Людмила потащила меня к машине.

Недолгая езда закончилась тем, что мы остановились возле подъезда одного из домов и, поднявшись на лифте, оказались в уютной однокомнатной квартире, несколько тесноватой от находившейся в ней мебели.

Крепкий горячий чай, который она заставила поглощать меня бокалами, привел в чувство.

– Как состояние? – поинтересовалась Людмила, усаживаясь напротив.

– Благодарю. Вашими стараниями я вновь вижу вас.

– Испытанный метод. – Людмила вынула из сумочки, лежавшей на краю стола, пахнувший духами носовой платочек и, привстав, промокнула мой лоб.

Прикосновение ее пальцев было до того приятным, что я, как обласканный кот, зажмурился, а когда разжал веки, то она вновь сидела напротив и разглядывала меня своими чарующими глазами.

– Вы замужем? – поспешил я выяснить семейное положение очаровательницы.

– Как видите, – она развела руками и снова игра глаз, то улыбающихся, то томных, то грустновато-мечтательных, порождающих безволие и полное подчинение.

– Вы красивы. Вы очень красивы, – попал я под гипноз этой игры.

– Спасибо. Но мне несравненно будет приятней, если я услышу от вас эти слова завтра.

– Вы считаете: я пьян и потому с неверием относитесь к комплиментам. Вы обворожительны. Ваша красота сродни распустившемуся цветку, покрытому свежей росой. Так и хочется испить, потому что… потому что… Мое красноречие зашло в тупик.

– Потому что это красота увядания и надо спешить, – с грустинкой добавила Людмила. – Не так ли?

Сконфуженный, я передернул плечами, начал лепетать, что хотел выразить совсем другое, как услышал ее призывный шепот:

– Я разрешаю вам испить ее, но только не до конца.

В ее карих глазах полыхал огонь. Всепроникающий, он коснулся моего сердца, принудил его зачастить, лишил трезвости рассудка, заставил покорно вложить в ее протянутые ладони в свои.

Утром, ошалелый и невыспавшийся, я брел домой, имея в нагрудном кармане рубашки клочок бумаги с номером телефона Людмилы.

 

V

 

Я жил воспоминаниями о неожиданной и приятной встрече. Пикантные подробности, четко сохранившиеся в памяти, держали меня на вершине блаженства. Я находился словно в прострации: все валилось из рук, ничто меня не интересовало в мире. Мыслями я тянулся к ней: разговаривал, ласкал, млел в ее жарких объятиях. Несчастный, обиженный судьбой, испивший столько горя, я сразу попал под чары первой приглянувшейся женщины и даже не пытался избавиться от них, до того был приятен дурман ночного свидания.

Весь день я крутился возле телефона, как кот возле пузырька с валерьянкой. С трепетом прикладывал трубку к уху, набирая номер, дыхание замирало, но долгожданный голос не прорезал пространство. Никто не отзывался там и весь следующий день. Эйфория пошла на убыль и уже стало казаться, что она просто избегает меня, не видя в наших отношениях будущего. Для нее та ночь ровным счетом ничего не значила, так, очередное развлечение с молодым человеком, этакая возможность еще раз проверить себя на неотразимость. Удовлетворила свое тщеславие и успокоилась. А номер телефона на прощание, скорее всего, чтобы не говорить всю правду в глаза, своеобразный жест милосердия к попавшему в чары, со временем сам догадается, что к чему.

Я разыскал в нагрудном кармане рубашки клочок бумаги с написанными ее рукой цифрами и выбросил в форточку. «Все!» – отрубил я и вдруг поймал себя на мысли, что так лихо порвать с ней не могу: она требовалась мне еще и совершенно в другом качестве, как возможная свидетельница гибели Инны. Деловое начало затмило начало любовное. Теперь я уже более уверенно крутил диск: есть веская причина для встречи.

Но когда вечером в телефонной трубке раздался долгожданный щелчок, и она проговорила нежным, полным внутреннего ожидания голосом: «Алло, я слушаю вас», деловое начало приказало долго жить, и я голосом, полным раскаяния, сказал:

– Это Анатолий. Хотел бы принести вам…

Она не дала мне ни принести извинения, ни выразить сожаление по поводу моего поведения в ресторане.

– Толя, что же вы так долго не звонили?

Я хотел бы возразить насчет телефонных звонков, но побоялся, что она воспримет это как укор, и ее голос, исполненный радости и искренности, погаснет.

– Понимаете…– Я пытался придумать что-то уважительное и вдруг понял: не смогу ей солгать, настолько мне хотелось быть с ней бесхитростным и откровенным.

– Не нужно оправданий. Возможно, вы звонили, но я надолго отлучалась. Не смею настаивать на новой встрече, хотя, не скрою, живу ее ожиданием. Безнравственно напрашиваться самой, но, увы, женщины моего возраста с каждым прожитым годом все меньше и меньше обладают правом выбора. Поверь, одиночество страшит, страшит до того, что приходится перемалывать собственную гордость.

Мне казалось: в этот миг признания в ее глазах стояли слезы. Острота воображения пронзила сердце, заставила торопливо прокричать в трубку:

– Я сейчас приеду!

Минуты, когда безумствовал мозг, безумствовало тело, безумствовали чувства, летели незаметно и совсем не ощущались в плавном потоке времени.

Настенные часы пробили полночь. Обессиленные, но счастливые и благодарные друг другу, мы застыли в разворошенной постели. Забросив руку за голову, я, словно плыл по волнам тихой убаюкивающей речушки. Не хотелось ни говорить, ни думать, а долго-долго пребывать в состоянии приятной усталости: ничто не волнует, ничто не  мешает, вокруг вечность.

Людмила коснулась губами мочки моего уха. Как волнительно ощущать ее горячее дыхание.

– Ты о чем-то задумался? – прошептала она.– Я знаю: ты мучаешься вопросом моих отношений с Бобриным.

Я не мучался никакими вопросами интимного плана, хотя мне не чуждо чувство ревности. Я на вершине блаженства, где все в розовом цвете. Но вот в этот цвет подмешивается черная краска, выталкивая меня из неги. Приподнявшись на локтях, приваливаюсь к стене. Вопросы? Они есть, их много и каждый по-своему важен.

– Нас познакомили друзья. Он – процветающий бизнесмен, я – дама на выданье с неплохим приданым,– начала приоткрывать Людмила глубоко личные стороны своей жизни.– Однако в отношениях, даже там, где главенствует материальная выгода, должны существовать порядочность и честность. Бобрин же ими пренебрегал. Не знаю, кого он хотел из меня вылепить, послушную домохозяйку или любовницу, которую удобно всегда иметь под рукой, но пылкостью чувств ко мне, а уж тем более верностью, он не страдал. Устраивал коммерческие соревнования по стрельбе, закатывал банкеты, с которых исчезал с девицей и каждый раз с новой…

Мое дыхание замерло. Тело напряглось, я сильно сжал кисть руки Людмилы.

– И среди победителей соревнований была девушка по имени Инна? – прервал я ее рассказ.

– Да, – не задумываясь, ответила она и очень коротко, но четко обрисовала внешность Инны.

– Ты присутствовала на банкетах? – я сомневался, не от подозрительности, а от того, что уж слишком все гладко складывалось и было боязно вновь упереться в глухую стену, ставшую на пути к истине.

– Иногда, если в моем присутствии нуждался Бобрин. Он все-таки ценил, как он сам выражался, неординарность моего мышления и умение вести разговор. А Инну запомнила потому, что увидела в ней соперницу. Бобрин расстилался перед ней, правда, справедливости ради, она видела в нем лишь тренера и спонсора, но уж никак не поклонника.

Стало жарко до испарины. Она заметила мое взбудораженное состояние и поинтересовалась самочувствием. Вместо ответа я сбивчиво и торопливо поведал историю несчастной любви.

Мы долго лежали неподвижно: я, придавленный воспоминаниями, она, по-видимому, глубоко сочувствуя мне. Но первые же произнесенные мною слова заставили меня содрогнуться:

– Инну убил Бобрин.

Как ни странно, но неуправляемый приступ мщения не овладел мною, видимо, вся серьезность момента, заключавшегося в познании полной правды, не подвинула меня к импульсивным поступкам, оставив на стезе трезвомыслия.

– Он доверил тебе эту жуткую тайну?

– В твоих словах – сомнение. Ты думаешь: я хочу совершить твоими руками акт мести за свою поруганную честь, а имя девушки – служит всего лишь раздражителем, чтобы вызвать ярость?

Она хорошо владела тонкостями человеческой психологии: такая мыслишка мелькнула в моей голове, потому я и промолчал.

– На том банкете, – продолжала Людмила, – где-то около одиннадцати, он предупредил меня, что отвезет уставшую чемпионку домой. Мне же повелел ехать сюда, на квартиру, и дожидаться его. Он заявился лишь под утро, пьяный и взвинченный. Сказал, что прогулял с другом в особняке. Кстати, всю прибыль он вкладывал в недвижимость, скупал квартиры, особняки.

Меня совсем не интересовало, куда вкладывал деньги Бобрин, и потому я попросил подсевшим до сипоты голосом:

– Дальше. Откуда известно, что именно он убил Инну?

– Конечно, он не исповедовался передо мной. Его взяли на следующий день и продержали в следственном изоляторе пять суток. Выпустили за неимением улик. Его телохранителей тоже обрабатывали, но они стойко молчали. Оно и понятно, в противном случае, на воле их ждала смерть. Медицинская экспертиза обелила подозреваемых. Деньги и связи сделали свое дело.

– Откуда все это тебе известно?

В сумраке я заметил на ее лице снисходительную улыбку: так можно отреагировать лишь на наивный вопрос.

– Не буду голословной, у меня есть важная, изобличающая его улика. Оставила на всякий случай. Хотя она может стоить мне жизни, потому прошу о молчании.

Я пообещал хранить тайну.

– Бобрин имел одну слабость, – продолжала Людмила, – все свои оргии он записывал на видеокассету. Но в тот роковой день очередная девушка, которая, по замыслу Бобрина, должна была стать участницей их приятного времяпровождения, расположения к этому не имела. И тогда было совершено насилие. Оно, видимо, не планировалось с трагическим исходом, потому и включили видеокамеру, правда, ради осторожности, снимали так, чтобы не было видно лиц участников этой драмы. Эту саму видеокассету я нашла у него в сумке тем самым утром, когда он заявился сюда пьяным. Пока он спал, я не только просмотрела ее, холодея от ужаса, но и сумела переписать. Для чего? Я поняла: для этого человека нужно иметь пусть опасный, но сдерживающий фактор. Я не могу утверждать, что жертвой оргии, записанной на пленку, оказалась Инна, но предполагаю, исходя из времени ее исчезновения.

– Где?! – Мир сузился для меня в этот миг. Меня интересовала только истина.– Где кассета?! – возвысил я голос до приказного.

– Тебе предстоят очень неприятные минуты, – предупредила она.

Людмила поставила кассету в видеомагнитофон и отправилась на кухню, оставив меня созерцать ужасные картины истязания.

Да, я не видел лиц, но когда этот кошмар на экране кончился, я сидел опустошенный, обессиленный и взмокший, словно все эти трагические минуты корчился на мушке снайпера, задумавшего поиграть со мной в кошки-мышки. Сомнений не оставалось: я смог бы узнать Инну из тысячи, из десятков тысяч других.

Словно помешанный, ничего не видя перед собой, ощупью вошел на кухню. Опустился на стул. Рука нашла на столе кухонный нож. Я сжал рукоятку до боли в пальцах и с яростью ударил им в стол. Клинок сломался и звонко ударился о стену.

– Я убью его! – вырвался из моей груди хрип.

Мою шею обвили теплые руки, гипнотизирующий шепот достиг обезумевшего мозга:

– Успокойся, мой мальчик, успокойся.

Она поднесла к моим губам бокал, я и выпил что-то теплое и горькое. Лишь с последним глотком ощутил вкус водки. Нервные зажимы ослабли, по телу растеклось тепло, ненавязчивые ласки гасили вспышки неуправляемости.

Мы лежали в постели, касаясь друг друга руками. Я слышал ее чуть взволнованное дыхание. Мы молчали до тех пор, пока во мне окончательно не взяла верх рассудительность.

– Почему они не воспользовались этой кассетой?

Она поняла мой вопрос без уточнений.

– Оригинал он успел уничтожить, а отдать в соответствующие органы свою кассету я не отважилась: они быстро вычислили бы, чья это проделка. Ко всему, она едва ли помогла бы в изобличении. Суд наверняка отверг бы эту улику, как несостоятельную. Там происходило групповое изнасилование неустановленной жертвы неустановленными преступниками. Мало того, меня просто обвинили бы в фальсификации, в подтасовке фактов. С обширными связями Бобрина это вполне вероятно.

– Отдай мне кассету, я завтра пробьюсь к начальнику управления уголовного розыска.

– Зачем? Эта кассета может там затеряться или оказаться в руках Бобрина.

– Неужто все мазано черным цветом в этом мире? – От отчаяния я закрыл лицо руками.

– Если даже и не случится подобного, ни один суд не примет за доказательство вины опознавание истязателей и жертвы по нижним конечностям.

– Откуда известно?

Она несколько замялась с ответом.

– Здравый смысл подсказывает.

– Но там же ясно видно на бедре выше колена родинка, такая же, как у Инны!

– Глупый мой, – она уткнулась лицом мне в плечо. – Ты не представляешь, как мне хотелось, чтобы Бобрин оказался на скамье подсудимых. Но когда каждую строчку закона каждый параграф в наше время можно трактовать по-разному, при наличии у заинтересованного лица высоких связей и больших денег, нужны веские доказательства вины. Мало ли женщин с родинками на ногах? Если ты успел заметить, у меня тоже имеется, – неожиданно закончила она упавшим, прерывистым голосом.

Я коснулся рукой ее лица и ощутил мокрый след от слезинки.

– Ты тоже подверглась издевательству, – догадался я о первопричине появления слез.

Людмила схватила мою руку и стала горячо целовать ее.

– Не хочу вспоминать, не хочу, – произнесла она как заклинание и прижалась ко мне вздрагивающим телом.

– Нисколько не осуждаю тебя, – успокаивающе произнес я.

– Ты все-таки презираешь меня за молчание, за то, что не нашла силы подняться против Бобрина, – не верила она.

– Я знаю, что такое взгляд смерти, его не всякий мужчина выдержит и потому не презираю тебя и не осуждаю. Я сам совершу возмездие по законам справедливости. Я убью его.

И хотя я еще не ведал, каким образом воплотить угрозу, решительности осуществить ее хватило бы на троих.

– Прошу тебя, не спеши, – услышал я умоляющий голос Людмилы. – Не спеши. Я помогу тебе.

 

VI

 

Внял ли я призыву Людмилы или в моем сознании возобладало само по себе трезвомыслие, но бросаться на непродуманный поступок я не собирался, несмотря на жгущую сердце неукротимую жажду мести. Прежде всего – четкий план и основательная подготовка. Над этим, отрешенный и задумчивый, я промучался весь день. В конечном итоге все уперлось в выбор оружия. У меня имелся именной спортивный малокалиберный пистолет, но я сомневался в его поражающей способности: одно дело мишень, другое – упитанное тело врага. И я все больше склонялся к ножу и даже представлял наши наигранные дружеские объятия и его предсмертный вскрик.

Лишь голос Людмилы в телефонной трубке отвлек меня от тяжких раздумий.

– Я жду тебя, – выразилась она более, чем кратко, и в этом таинственном немногословии я ощутил возможно найденное ею разрешение сложной задачи.

Все происходило, как между деловыми людьми, быстро и на серьезном уровне, будто и не полыхал в наших сердцах огонь взаимной притягательности.

– Вот. – Она протянула мне сверток.

Когда я развернул его, в моей руке оказался армейский пистолет «ТТ» модификации 1951 года – оружие, в умелых руках, беспроигрышное.

– Откуда? – вырвалось у меня и потому, как промелькнула по ее лицу, словно тень, мина неудовольствия, понял: вопрос ей неприятен.

– Я из категории женщин, заводящих полезные знакомства на любом уровне нашего расслоенного общества, – все же ответила она, но неопределенно.

– Интересно знать, где дают напрокат  такую вещичку, – съязвил я.

– Могу дать адреса квартир Бобрина, – не отреагировала Людмила на мою колкость. – Но вся сложность в том: неизвестно когда и в какой из них он появится, и будет ли он там один.

– Значит, остается тир, – сделал я категоричный вывод.

– Место неудачное: телохранители, клиенты.

– Плевать на всех, мне лишь бы до него добраться! – вспылил я.

– Прошу, не теряй головы. Я хочу, чтобы она еще долго-долго покоилась на моих коленях. – Людмила обняла меня, потянула на себя и сделала так, что моя голова действительно оказалась на ее коленях. Длинные пальцы успокаивающе перебирали мои волосы.

– Ты можешь что-то предложить? – сделался я послушным, как ягненок.

– Какие у тебя отношения с Бобриным?

– Он предложил мне работу.

– Проси его о встрече, только не в укромном месте, он туда явится не один.

– Тогда где же?

– Ты прав, остановимся на тире, только встреча должна состояться до обеда. В это время заведение Бобрина пустует. Клиенты после бурно проведенного вечера нежатся в постелях, да и сам он появляется ближе к полудню. Придумай причину и попроси о встрече в тире. Предобеденное время самое безопасное для тебя.

– Выслушай женщину и сделай наоборот, – заключил я известной фразой. – Но я сделаю все по-твоему, только с небольшим дополнением. Он должен знать, за что наступила расплата. Потому прошу: дай мне твою видеокассету.

Мы договорились о встрече по телефону. Я заявил ему, что согласен поработать тренером, и он выразил по этому поводу радость, как показалось мне, вполне искреннюю. Пригласил к себе, но я отказался, предложив местом встречи тир и сославшись на то, что необходимо для начала ознакомиться со всем спортивным комплексом. Он согласился. Впереди оставалась ночь, дававшая возможность еще что-то изменить, отступиться, но я ни на йоту не сомневался не только в правильности своего решения, но и в его праведности.

Я шел по улицам уже разомлевшего от летней жары города, не вглядываясь не в лица прохожих, ни в витрины магазинов, внутренне сосредоточенный, как перед выходом на снайперскую позицию. За спиной, в небольшой спортивной сумке, видеокассета – немой свидетель обвинения и оружие мести. В мозгах – намертво отпечатанный план возмездия и ни капли нерешительности. В моей голове даже нет места заклинаниям об осуществлении задуманного, настолько я уверен в себе, как когда-то в годы своих спортивных побед на огневом рубеже.

Стеклянная входная дверь оказалась закрытой. Но стоило мне лишь торкнуться, как по ту сторону увидел одного из телохранителей, того, что с приплюснутым носом. Мне не пришлось объясняться. Он, по-видимому, признал меня и стал неторопливо открывать дверь. Угодливости в его поведении я не заметил, абсолютно ничего не выражающее, как каменная стена, лицо.

– Борис Иванович ждет у себя, – буркнул он, показывая полное пренебрежение ко мне. Для него в этой новой, до умопомрачения непонятной жизни я ничтожество, которое он раздавит, если будет угодно хозяину.

Второй телохранитель сидел в кресле, спрятав свой лик за порнографический журнальчик.

Я вошел в кабинет без стука. Бобрин сидел в кресле напротив работающего телевизора и дремал. Пришлось хлопнуть дверью. Он вздрогнул, оглянулся. Увидев меня, поднялся навстречу, расцветив вое опухшее лицо подобием радостной улыбки.

– Прости, ночи такие короткие, что не высыпаюсь. – Он обнял меня и легонько похлопал по спине. – Надеюсь, не откажешься от рюмки взбадривающегося коньяка.

Господи, подари мне еще несколько минут выдержки.

– Не откажусь. – Я без приглашения опустился в одно из кресел, положил спортивную сумку возле ног и, пока Бобрин, проявлял гостеприимство, разливал ароматную жидкость по рюмкам, расстегнул на ней замок.

– Думаю так: ты пришел выторговывать себе условия. Сразу скажу: не обижу. Тренер с таким именем – это дополнительные клиенты и клиенты денежные. – Бобрин устроился в кремле напротив и провозгласил тост: – За успешное начинание!

«За упокой», – промелькнуло у меня в голове и я, не чокнувшись, залпом выпил обжигающий горло напиток.

– С условиями пока погодим. – Я поставил рюмку на столик. – У меня к тебе другое дело.

– Вон как! – Его взгляд стал настороженным.

Я покосился в сторону телевизора, где на экране переплетались в замысловатых позах голые тела, и поинтересовался:

– Что за порнуху гоняешь?

– Да так, местного производства.

– Ерунда. Могу предложить сюжет покруче. – Я вынул из сумки видеокассету и протянул Бобрину. – Поставь-ка.

– Смотрю, порнобизнесом хочешь заняться. – Теперь настороженность сквозила не только во взгляде, но и в голосе Бобрина.

– А что, дельце прибыльное. Вот хочу предложить тебе первому занятную вещицу. Ты поставь, поставь и оцени, – заставил я его, пребывавшего в нерешительности, засунуть кассету в гнездо видеомагнитофона.

Он отошел к столу и, стоя, смотрел некогда поставленное по его скотскому сценарию действо. Я внимательно следил за ним и видел, как он бледнел. Непослушные руки пытались взять со стола пачку сигарет. Сдвинутая на край стола, она упала на пол.

– Чушь какая-то, – выдавил он. Произнести эту фразу раскованно или даже с апатией в голосе ему не удалось.

– Там на руке, такой же, как у тебя, перстень, – подсказал я, удивляясь своему самообладанию: вторично просматривать истязание, видеть перед собой главного исполнителя и все еще держать себя в руках.

– Что ты хочешь этим сказать? – Он шарил пальцами по краю стола.

– Только одно: это ты и твои подонки издеваются над Инной.

– Бред! Бред! Где ты взял эту кассету? – заверещал он, и пальцы еще энергичней заходили по краю стола.

«Кнопка», – догадался я и не ошибся. Послышались спешащие шаги. Жаль, что тот, кто открыл дверь и ворвался в кабинет, а им оказался высокий, с приплюснутым носом, так и не узнал, за что же его настигло возмездие. Я выстрелил ему прямо в лоб. Бобрин метнулся было к открытой двери, но прозвучал второй выстрел, и на белой рубашке некогда известного тренера, на левой стороне, стало расплываться темное пятно. Он рухнул рядом со своим холуем. Пренебрегая осторожностью, я выскочил в вестибюль. Третий избрал самый простой, но не всегда надежный способ защиты – бегство и торопливо пытался открыть дверь. Но мой очередной выстрел свел шансы его спасения к нулю.

Как ни странно, когда все было кончено, на меня снизошло такое спокойствие, которое свойственно, наверное, человеку, ничем себя не запятнавшему, не погрязшему в грехах. Я прислушался: в здании стояла тишина. Судьба явно была на сей раз снисходительна ко мне, не подослав очевидцев. Перешагнув через трупы, я забрал в кабинете сумку, видеокассету, рюмку, из которой пил коньяк, прошелся несколько раз платком по дверной ручке. Убраться восвояси не составляло труда: во входной двери торчал ключ.

Относительное мое спокойствие длилось недолго. Мозг раз за разом навязчиво проигрывал все перипетии убийства. Отвлечься на что-то постороннее было совершенно невозможно и самое отвратительное заключалось в том, что я не чувствовал себя человеком, совершившим справедливое дело. Я видел в себе убийцу. Меня потянуло на кладбище. Там, у могилы Инны, я совершал молчаливый обряд очищения. Поведал ей о мести, просил прощения за прошлое, вспоминал счастливые моменты нашей дружбы. Но стоило мне только покинуть  тихое пристанище ушедших в мир иной, как в воспаленном мозгу вновь стали прокручиваться до бесконечности картины убийства. Как на испорченной пластинке повторялись и повторялись слова из шлягера Высоцкого: «Куда вам деться! Мой выстрел – хлоп! Девятка в сердце, десятка в лоб…» Купил газету, заставлял себя сосредоточиться, но слова песни по-прежнему не уходили из головы, а прочитанное не запоминалось. Ноги сами принесли к дому. Поднялся в квартиру. Не помню, что ответил на вопрос сестры, видимо, невпопад, потому что услышал укоризненно:

– Толя, ты опять пьяный.

Эти слова сестры указали мне путь, пусть кратковременного, но избавления от кошмарного состояния. Я прошел в свою комнату и вынул из тайника бутылку водки. Никогда не пробовал сразу большую дозу, на сей раз выпил, не отрываясь, граненый стакан, словно в него была налита вода, а я сам испытывал мученическую жажду. Однако обмануть взвинченные нервы не удалось. Я повторил и через некоторое время провалился в полную расслабленность, словно в пустоту. Все стало глубоко безразличным. И хотя мотив песни по-прежнему заезженно звучал во мне, но уже не доставлял моей психике неудобств. С ним я и провалился в сновидения, обрывочные, со стрельбой и кровью.

Проспал до обеда следующего дня и очнулся от ощущения, что кто-то склонился надо мной и внимательно разглядывал. Встревоженно открыл глаза и увидел сестру.

– Ты чего? – недовольно буркнул я.

– Толя, ты всю ночь кричал во сне, не давал спать родителям, – выговорила она.

«Светик, если бы ты знала, что я вчера натворил, то закричала бы наяву», – мысленно ответил я ей, а вслух спросил:

– О чем кричал?

– Что-то бессвязное,– передернула она плечами.– Толя, ты спиваешься. У тебя уже алкогольный психоз. Родители просто из уважения к тебе не идут на серьезный разговор. Пожалей их.

«Пожалей, – усмехнулся я про себя и подытожил: – Если все откроется, считай, по десятку лет жизни им сэкономил».

– Ладно, больше не буду, – пробубнил я заученно, как нашкодивший мальчишка.

– Тебе надо жениться, – категорически заявила сестра.

– Я подумаю.

– Хотя бы на той, что так настойчиво названивала вчера вечером и сегодня утром и у которой ты, по всей вероятности, остаешься на ночь, – продолжала Светка.

– Что ты ей ответила?

– Пока вру. Сказала: болен, принял лекарство и спит. Хотя со злости могла бы и брякнуть, что ты валяешься в постели в обнимку с пустой бутылкой.

– Вы очень добры, сударыня.

– И еще, Толя, пока ты где-то веселился, а потом спал, убили Бобрина, – преподнесла она новость, по-видимому, посчитав ее менее важной, чем беспокойство о моей дальнейшей судьбе.

Конечно, я никудышный актер и мои слова: «Как убили?» прозвучали обыденно, будто речь шла о каком-то простом житейском событии.

– В тире, вместе с телохранителями, – сообщила она. – Да уже во всех сегодняшних газетах есть.

Принесенные сестрой газеты действительно кричали крупными заголовками об убийстве известного в прошлом тренера. Только для одних он был «крупным предпринимателем», для других – «одним из отцов местной мафии». Но все газеты без исключения цитировали слова начальника уголовного розыска, что это результат разборки преступных группировок за сферы влияния. Я презрительно хмыкнул, хотя мог бы удовлетворительно вздохнуть: правоохранительные органы выдали удобную для себя версию о разборке, а значит, утруждать себя поисками преступника особо не будут.

Впрочем, опасность для меня существовала. Газеты обратили внимание читателя на характерный почерк киллера: три выстрела – три жертвы и делали безапелляционный вывод о его профессионализме. Если кому-то из следователей придет в голову мысль, что это личная месть, а не борьба за сферы влияния, и они начнут просеивать сквозь следственный изолятор всех держащих зло на Бобрина и когда-то посещавших стрелковые секции, могут запросто выйти и на меня. И тогда многое будет зависеть от изворотливости ума.

Увлекшись чтением, я не слышал телефонного звонка. О нем сообщила мне сестра, вновь заглянувшая в мою комнату.

– Иди, опять она звонит.

Встревоженная голосом Людмила спросила о самочувствии.

– Паршивое, – был я более чем краток.

– Тебе обязательно нужно присутствовать на похоронах, – выделила она каждое слово.

– Не делай из меня идиота, – завелся я.

– Не навлекай на себя подозрений, – продолжала она вразумлять.

Я все-таки внял совету Людмилы и присутствовал на похоронах Бобрина. Во время траурной церемонии я не страдал нравственными угрызениями, просто было отвратительно играть роль опечаленного человека. Старался не смотреть на лицо покойного и думал больше о мученической смерти Инны и о наших несбывшихся мечтах. И лишь перед входом на кладбище, когда подставил плечо под угол гроба, мысленно обратился к нему: «Прости, но ты сам заслужил подобную участь».

 

VII

 

Пару дней после похорон я жил в мире полной отрешенности от жизни: мне никто не нужен и, как казалось, я тоже никому. Даже свой арест я воспринял бы сейчас с тупым безразличием. Лишь участливый голос Людмилы, периодически звонившей, вытаскивал на какое-то время меня из беспросветной хандры.

Очередной наш разговор не походил на предыдущие, где она большей частью успокаивала меня. Сейчас в ее голосе слышалась тревога.

– Что-то случилось? – спросил я, бросив взгляд в окно, за которым приглашал в свои расслабляющие объятия тихий летний вечер.

– Да! – выпалила она, и в этом коротком ответе мне послышался крик о помощи.

– Мне приехать?

– Если можешь, скорее.

Людмила встретила меня возбужденной, в широко открытых глазах испуг. Она нервно прохаживалась передо мной и на все просьбы поведать о причинах беспокойства отвечала однозначным: «Я сейчас». Вскоре Людмила скрылась на кухне и до меня дошел специфический запах лекарства: она, по-видимому, принимала капли.

– У тебя неприятности из-за оружия? – попытался догадаться я о причинах ее расстройства, когда Людмила присела рядом со мной на диван и вынула из прихваченной с собой спортивной сумки видеокассету и пистолет.

Видеокассету она отложила в сторону, а пистолет задержала в руках.

– Меня грозятся убить, – сообщила она упавшим голосом и прижалась ко мне.

– Кто? – Я положил руку на ее плечо.

– Бирюк. Ты, видимо, знаешь его – это бывший боксер, ныне один из криминальных авторитетов города, владелец нескольких казино.

– Наслышан.

– Он очень дружил с Бобриным.

– Насколько помню, дружеских симпатий они друг к другу вроде бы не питали.

– Они сумели договориться о сферах влияния в городе и о взаимной помощи при отпоре тем, кто посягнет на их интересы. Так что они крепко сблизились за последние месяцы.

– Возможно, – не стал вступать я в спор, так как о делах уголовных авторитетов, представлявших из себя вторую, а может быть, и первую власть в городе, знал понаслышке, да и не особенно интересовался ими.

– И чем же ты стала опасна для Бирюка? – поинтересовался я, настороженно относясь к осведомленности Людмилы.

– Он подозревает меня в организации убийства Бобрина.

Я недоверчиво хмыкнул и переспросил:

– В организации убийства?

На проявленное мною недоверие она обиженно отстранилась.

– Прости. – Я притянул ее к себе. – Но я ничего не понимаю в этой истории.

– Мне очень больно вспоминать, но я думаю: ты поймешь и простишь. Мне тоже выпала ночь унижений в кругу приятелей Бобрина, и одним из участников издевательства был Бирюк. Они связали мне руки, заткнули рот и насиловали. После, в истерике, я обещала сжить их со света. В ответ они ржали и, разжимая рот, вливали в меня водку. Напоив до бесчувствия, отвезли на квартиру и бросили на кровать. Униженная и раздавленная, я не пыталась даже сообщить в милицию. Я понимала: кроме собственного позора ничего от этого не поимею. Я просто порвала с Бобриным. И вот сегодня неожиданный телефонный звонок Бирюка. Он вспомнил про свои обещания, что я наговорила в истерическом состоянии.

– И лишь только за это вознамерился тебя убить?

– Открытой угрозы с его стороны не было. Он лишь предупредил, что если я приложила ручку к убийству Бобрина, то в отношении его, чтобы подобных планов не строила. Он даже не дал сказать мне слова в защиту и положил трубку.

– Скорее всего, на этом все и закончится, – вылез я с успокоением.

– Ты удивляешь меня полным незнанием повадок этих подонков. Если они в чем-то подозревают человека, и если даже это подозрение надуманное, они, когда-никогда, сживут его со света во имя собственной безопасности. Такая участь ожидает и меня. Сначала будут следить, возможно, увидят меня с тобой, сделают выводы и… Либо задушат в подъезде, либо собьют машиной… Да мало ли у них вариантов разделаться с неугодными?

– Но у тебя же есть связи в разных слоях общества, – напомнил я и не было в этом напоминании ни капли язвительности, так как сам находился в состоянии растерянности, не зная, что посоветовать.

– Милый Толя, ты и в самом деле, как маленький мальчик, веришь в сказочный мир и разные чудеса. – Ее влажноватые губы коснулись моей щеки, уха. Она положила голову на мое плечо. – Даже если я схожу и поплачусь своим знакомым в милицейских мундирах или кому-то связанному с уголовным миром, то, пожалуй, кроме обещаний помочь, больше ничего не получу. Да, я могла бы от безысходности пожаловаться им на угрозы, но они связаны с именем Бобрина. Это может породить у них всевозможные догадки, которые им захочется проверить. И где гарантия, что они не вычислят тебя. Потому никуда не пойду, как бы круто ни складывались обстоятельства, я не хочу рисковать тобой.

– Ты считаешь: узел настолько серьезно завязался, что его можно лишь разрубить?

– А ты можешь подсказать что-то другое?

Наши взгляды на какие-то мгновения пересеклись на пистолете. Словно от их полновесности ладошка Людмилы разжалась, и оружие выпало на пол. Освободившиеся руки обвились вокруг моей шеи. Мы повалились на диван. «Господи! Если бы ты знал, как я люблю тебя», – услышал я уводящий в мир страстей горячий шепот: затяжной поцелуй отрезал все дороги назад, в мрачную действительность. Пальцы ее рук торопливо расстегивали мою рубашку, неподдающиеся пуговицы отрывались и разлетались по сторонам. Она спешила насладиться нектаром любви, словно за ее спиной стояла смерть с хронометром в руках, усердно следя за тем, чтобы не продлилось дольше отмеренного человеческое счастье. И только в моих силах защитить это земное блаженство, выстраданное и потому такое хрупкое.

– Я помогу тебе, – вырвалось у меня, как заклинание, способное остановить занесенную над нашим счастьем косу костлявой старухи.

 

VIII

 

Я подыскивал место для засады. Только не сидеть мне в ней часами, все должно произойти быстро, по донельзя упрощенной схеме: тишина – выстрел – тишина.

Мне пришлось потратить чуть ли не неделю, чтобы не только досконально изучить пути отхода, но и найти такую временную закономерность в поведении криминального авторитета, дабы быть уверенным: именно в этот час и в сию минуту он предстанет на пороге чистилища.

Стрелять предстояло утром. Он позволял себе в течение суток лишь одно постоянство: ровно в десять выходить из подъезда в сопровождении телохранителя, по совместительству, водителя синего «Мерседеса» и, открыв заднюю дверцу, садиться в машину. Конечно, время не самое лучшее, во дворе могли объявиться нежелательные очевидцы: бабушки с внуками. Потому-то я так обстоятельно продумывал позицию, чтобы не дай Бог, в случае промаха, не пострадал невиновный. Остановился на беседке с крышей в виде купола, находившейся в стороне от дорожки, ведущей к подъезду, хотя так и манили ровно подстриженные декоративные кусты, за которыми можно остаться невидимым, но тогда пришлось бы стрелять в сторону оживленной улицы, а так, если дрогнет рука, пули уйдут к стоящим неподалеку гаражам.

Без пяти десять я занял место в беседке и, прикрывая лицо, развернул газету. Двор пуст, если не считать мальчика лет восьми, возившегося с футбольным мячом. Синий «Мерседес» уже стоял на месте. Открылась дверь подъезда. В сопровождении телохранителя появился Бирюк, располневший, с лоснящимся лицом, напоминавший в чем-то сытого кота, дорвавшегося до бесплатной сметаны. Он с видом самодовольного человека, у которого все гладко в жизни, неторопливо спустился по ступенькам к машине. Пора! Рука скользнула в спортивную сумку. Но в эти мгновения после неумелого удара мальчика мяч врезался в ноги криминального авторитета и, срикошетив в колесо машины, закрутился возле задней дверцы автомобиля. Опешивший пацан, по-видимому, ожидавший грозного рыка, после секундного замешательства бросился к мячу, чтобы выхватить его из-под ног Бирюка. Момент был смазан. Я опасался, что жертва раздавит своей тушей мальчика, нанеся ему не только физическую, но и психическую травму.

Откладывать совершение возмездия на завтра становилось делом безнадежным. Они явно заметили меня, решительно выходившего из беседки. Заметили с той подозрительностью, присущей всем, кто постоянно ходит по грани, ожидая от обделенных или обиженных корешей смертного приговора.

Сквозь тонированное стекло лучи солнца высвечивали силуэт застывшего на заднем сидении Бирюка. Вдруг он повернулся, по-видимому, предупрежденный водителем о возможной опасности.

– Беги! – коснулся я головы мальчугана с мячом и легонько подтолкнул его. Выхватил из спортивной сумки пистолет. Выстрел прозвучал одновременно с рванувшимся с места «Мерседесом»…

Я не испытывал того потрясения, что пережил после убийства Бобрина. Лишь легкое возбуждение горячило кровь. Причина заключалась, видимо, в одном: первый – Бобрин, – вошедший в мою жизнь с раннего возраста, стал ее частицей, которую пришлось вырывать с болью; с Бирюком же не было даже шапочного знакомства.

Домой идти не хотелось. Людмила же появлялась в своей квартире лишь поздним вечером. Где она работала я не ведал, знал лишь, что в какой-то коммерческой организации, где не принято занимать телефоны неслужебными разговорами и уходить с работы раньше положенного времени. Решил просто пошататься по городу. Для начала заглянул в пельменную, где под горячую закуску пропустил сто граммов водки. Посидел в скверике, в тени разлапистого клена, постреливая глазами в проходивших мимо девушек. Покрутился по центральной части города. Прошелся мимо зданий управления внутренних дел, представив, какой ажиотаж там вызвало убийство очередного криминального авторитета.

Но недолго моим сознанием владело недавно совершенное мною: я не испытывал ни раскаяния, ни страха – полное безразличие. Мысли перескочили на более приятное – на предстоящую встречу с Людмилой. Попытался разобраться в своих чувствах к ней. Ради чего я появлялся в уютной квартирке? Для веселого времяпровождения? Или нас связывало общее дело? но тогда, почему мне постоянно хочется видеть ее рядом с собой, слышать ее чарующий голос, безуметь от ее жарких ласк? Почему я ревновал ее к кому-то неведомому, полагая, что у такой броской на вид и умной женщины должен быть не один поклонник? Я ревновал, а значит, любил, но любил какой-то странной, обреченной любовью, понимая: время отнимет ее у меня. От такого заключения становилось тоскливо и было до боли жаль, что мы не созданы для вечной любви. Между нами непреодолимо стояла граница, которую уже не перекроить, не переиначить, граница возраста.

«Любовь мотылька», – печаль хмыкнул я.

– Патрульно-постовая служба, – вывел меня из состояния задумчивости требовательный голос.

Я вскинул глаза. Передо мной стояли двое в милицейской форме.

– Что у вас в сумке? – поинтересовался один из них.

– В сумке? – не сразу нашелся я. – Она пуста.

Я скинул с плеча сумку и, демонстрируя правдивость своих слов, сжал ее между двумя ладонями, ощутив между ними пистолет.

– Расстегните, – проявлял неуступчивость милиционер.

– Так это же Каракозов, Анатолий, Каракозов, – выжал другой, внимательно разглядывавший меня все это время, и напоминал: – В свое время мы с тобой дважды встречались на первенстве города по стрельбе: ты чемпионом становился, а мне оба раза пришлось десятым местом довольствоваться.

– А-а, было, было, – я протянул ему руку, так и не вспомнив, в каком году это происходило и за кого выступал мой неожиданный спаситель.

– Какие теперь успехи? – осведомился он на правах старого знакомого.

Я не стал приукрашивать и врать. Сказал, что со стрелковым спортом завязал, что воевал в Чечне, и что не заладилась моя служба в милиции.

Мы расстались, как давние приятели, и только тут я ощутил взмокшую от напряжения спину и отяжелевшие, словно приросшие к тротуару, ноги. Я так близко стоял к краю пропасти, именуемой крахом, что достаточно было одного неверного жеста или даже слова, чтобы свалиться в нее. Стрелять ребят в милицейской форме я не стал бы, как, возможно, не сделал бы и попытки убежать. Но видно Богу, нет, скорее дьяволу, было угодно оставить меня для еще каких-то скверных дел.

Я огляделся, стараясь определить, куда же меня занесло в глубокой задумчивости. Улица оказалась тихой, но примечательной. На одной из ее сторон располагались здания прокуратуры и областного суда, на другой, где находился сейчас я, размещалась в старинном здании весьма серьезная организация с аббревиатурой ФСБ.

Высокий забор хранил за собой множество тайн. Строгий фасад дома, принадлежавшего некогда дворянскому собранию, взирал на мир многочисленными зашторенными окнами. Машинально я начал зачем-то пересчитывать их, но хлопок двери не только заставил прекратить бесцельное занятие, но и тотчас спрятаться за ствол близрастущего дерева.

Появившаяся из грозного здания женщина в темных очках направилась к стоявшей неподалеку «Волге». Она не спешила. Приостановилась, посмотрела в безоблачное небо.

Дверца машины приоткрылась, раздался умоляющий голос:

– Людочка, мы же опаздываем. Я договорился.

Она с явной неохотой села в салон. Машина тронулась, проехала мимо меня, обдав ядовитым запахом бензина, и скрылась за поворотом.

Я же остолбенел, находясь в плену острых, болезненных вопросов, правильные ответы на которые не так-то просто найти.

 

IX

 

Я терпеливо дожидался этого телефонного звонка. Он прозвучал, когда уже наступила летняя ночь, рассыпавшая по небу блеклые звезды.

– Спасибо, Толя, – услышал я ее проникновенный голос в ответ на свое грубоватое «алло».

– Мне нужно с тобой переговорить, – не отреагировав на благодарность, заявил я с решительностью, присущей человеку, вознамерившемуся разом разрешить вдруг возникшую проблему.

– Ты прости, но мы можем встретиться с тобой лишь через два дня, меня посылают в командировку, – поставила она преграду. Мне хватило выдержки не разрушать ее своей настойчивостью, хотя два для терзаемого жгучими вопросами сердца и такой срок кажется невыносимо большим, похожим на вечность.

Ночь провел беспокойно, преследуемый повторяющимся кошмаром: окровавленный Бирюк давил своей тушей мальчика с футбольным мячом. Утром, наспех перекусив, бросился к ближайшему киоску покупать местные газеты различного толка. Все они начинались сенсационными заголовками об убийстве очередного мафиозника, о грядущей войне за передел сфер влияния, об уже начавшихся разборках между преступными группировками. Некоторые из газет поместили фотографию мальчика, ставшего невольным очевидцем расправы. Приводились показания водителя «Мерседеса» и одной женщины, случайно увидевшей все происшедшее в окно своей квартиры. В ближайших номерах обещали поместить фоторобот преступника. Снова указывали на профессионализм наемного убийцы.

 «Похоже, влип», – подытожил я, когда прочитал сообщение о возможном появлении фотографии, составленной по показаниям свидетелей. «Впрочем, трудно запомнить досконально в столь скоротечный и напряженный момент черты лица», – успокоился я следом, но все же разработал простенькие контрмеры, позволяющие несколько изменить внешность. Во-первых, я с сожалением потрогал успевшую прилично отрасти шевелюру, коротко постричься. Во-вторых, я провел пальцем под носом, отрастить усы. В-третьих, выходя на улицу, постоянно одевать темные очки.

Сразу после обеда я сходил в парикмахерскую и постригся. Ближе к вечеру, снедаемый навязчивой мыслью, отправился в центр города. Дорогу наметил через неподалеку расположенный рынок, намереваясь выпить там бутылку-другую охлажденного пива. На подходе к рынку я встретил сутуловатого, с исхудалым лицом и седыми, неухоженными волосами мужчину, тащившего за собой дорожную коляску, с лежавшей на ней большой сумкой. Мы разминулись, чтобы затем, словно по команде, остановиться и повернуться друг к другу.

– Каракозов? – неуверенно спросил мужчина.

– Игнат Михайлович, – признал я бывшего учителя истории, так неузнаваемо изменившегося со времени нашей последней встречи, произошедшей тоже на улице, когда я возвращался с очередных соревнований.

– Как протекает ваша жизнь при повальной демократии? – поинтересовался учитель после обмена рукопожатиями.

Я поведал про житие, не утаив и свое участие в чеченской войне.

– Да, не сладко пришлось, – посочувствовал он и, покосившись на тележку, смущенно проговорил: – А я вот супруге торговать помогаю. Сейчас для многих это единственный способ выжить. Всю страну превратили в базар, и в этой стихии гибнет все разумное, чистое и святое. Посмотри, какие люди оказались за грязными прилавками, занимаясь не по зову души этим грешным делом. Интеллигенция! Ум нации используют для перепродажи шмоток. Преступно!

– Потихоньку все образуется, Игнат Михайлович, – не нашелся я чем еще успокоить старого учителя.

– Хочется верить. Россия пережила столько смут. Во время этих потрясений на поверхность обычно всплывало все дерьмо, которое хваталось за власть. Боюсь, что сейчас всплыли самые придонные слои, которые надолго замутят чистую воду реки жизни. но будем терпеть и верить в лучшее – иного оружия нам не дано.

Я поддакнул учителю относительно веры и терпения, а мысленно возразил: «Есть и другое оружие: физическое уничтожение этого дерьма». И в эти секунды перед уставшим, но праведным лицом учителя я почувствовал, как упал у меня с души камень самого тяжкого на свете греха. Стало легче, намного легче оттого, что увидел в себе уже не убийцу, а человека, творящего справедливое дело, взявшегося возвратить реке жизни ее первозданную чистоту.

Мы еще долго вспоминали школьные годы, преподавателей, учеников и, расставаясь, пообещали друг другу почаще встречаться или хотя бы перезваниваться.

Я занял место на скамейке возле прокуратуры. Отсюда хорошо просматривался вход в здание ФСБ. По моим прикидкам рабочий день в этой секретной организации должен был закончиться, но народ не валил толпой, как это можно было наблюдать у проходных заводов или проектных институтов, выходили по одному, по двое. Подъехала черная «Волга» со знакомыми номерами, и я превратился в само внимание. Еще несколько мгновений и мое дыхание замерло, будто я готовился произвести меткий выстрел по цели: массивная дверь в очередной раз приоткрылась и появилась она, в каждой руке по большому, набитому чем-то пакету. Навстречу из машины выскочил мужчина, среднего роста, полноватый и оттого несколько неуклюжий в движениях. Обменявшись репликами, причем, судя по выражениям лиц и жестам, не очень теплыми, они сели в машину и уехали. Последние сомнения исчезли, это была Людмила.

Наряду с острыми вопросами и ошеломляющими догадками во мне закипело еще и чувство ревности, а следом поднялась, словно на дрожжах, злая обида.

До позднего вечера я набирал знакомый номер телефона, но там, на другом конце города, трубку никто не брал.

Но вот наконец растворилась в вечности последняя секунда мучительного ожидания: я вновь услышал голос Людмилы, благосклонный и нежный. Разговор по телефону, как всегда, был коротким. Она сказала, что очень соскучилась и попросила поскорее приехать. Но в ее словах я уже не слышал прежней любви, подозрительность творила свое дело: во всем мне виделась фальшь.

Щелчок замка заставил убыстрить ритм моего сердца, сейчас произойдет что-то невероятное. Едва я закрыл за собой дверь, как она повисла на мне тут же, в прихожей. Ее губы искали мои, руки торопливо расстегивали рубашку, чтобы затем застыть на моем теле.

– Боже, как мы долго не виделись. Как я скучала, если бы ты знал, – горячо шептала она, ласкаясь, но я уже не верил в искренность ее чувств и стоял перед ней холодным истуканом.

– Как командировка? – спросил я дрогнувшим голосом.

– Господи, как не хватало мне тебя эти дни, – словно и не слышала она вопроса, будто и не ощущала холодности моего тела.

– Ты ездила в командировку на черной «Волге» в сопровождении мужчины? – повторил я вопрос в более пространном виде.

Шепот стих. Ее ноготочки впились в мое тело.

– О чем ты говоришь? – спросила она, отстраняясь.

И тут я увидел ее глаза, томные, отрешенные. Их затуманенный взор был направлен в иной мир – мир любви. На какие-то мгновения я почувствовал себя виноватым. Но эти мгновения не дали проявиться ответному порыву, слишком жутковатой виделась действительность.

– О черной «Волге», полноватом мужчине и о даме, выходящей из дверей далеко не коммерческой организации.

Ее лицо, только что беззаботное и милое, стало испуганным. Она сжалась, будто ожидала удара страшной силы.

– Ты все видел, – вырвалось у нее.

– Да уж, видимо, сам Господь привел меня к тому месту и помог открыть глаза на ложь.

– Может быть, это и к лучшему. Мой грех, я действительно лгала тебе.

Можно было только удивляться появившемуся у нее самообладанию. Не каждый мужчина в столь щекотливой ситуации так быстро оправится от потрясения.

– Если ложь – грех, то тогда убийство людей, совершенных благодаря твоей лжи, – что это? – Во мне закипал гнев, если он преждевременно выплеснется наружу – не познать всей правды.

– Если ты считаешь истязателя своей невесты и десятка других девушек и женщин за человека, то тогда можешь каяться и делать со мной, что заблагорассудится.

– Я хочу сейчас одного: правды во всей этой истории! – выкрикнул я ей в лицо. Она вздрогнула. Моя ненависть пошла на убыль: не могу терпеть своего превосходства над слабыми и беззащитными.

– Кто тот мужчина из черной «Волги»? – вдруг возобладала над всем прочим ревность.

– Мой муж, – короткий, но хлесткий для моего сердца ответ.

– Тоже сотрудник ФСБ, – съязвил я.

– Нет, просто из когорты ревнивцев, встречающих вечерами жен по месту работы.

– Тогда, как же наши длительные ночные свидания?

– Для него я уезжала в командировку.

– Как и для меня, когда жила с ним, – дополнил я и тут же вывел догадку: – Выходит, эта квартира?..

– Ты прав: она не моя, а что это за квартира – тебе не составит труда догадаться.

– Не составило. Так же как не составило трудов догадаться о том, что ты никогда не была знакома с Бобриным, а уж тем более с Бирюком.

– Не спеши с выводами. Я была знакома с Бобриным и рассказала о наших отношениях всю чистую правду. С Бирюком, тут ты прав, дружбы не водила. Если ты собираешься меня уличать и обличать, выбивать правду с помощью угроз, то боюсь: в тебе это вызовет озлобленность, ну, а во мне породит замкнутость, а все вместе сделает финал нашей встречи непредсказуемым. Сначала выслушай меня, а потом суди.

Ее рассудительность привлекала, но я не мог сразу согласиться с предложением Людмилы, ибо круто задевало то, что меня она сделала послушным оружием, и то, что построила всю игру со мной на святом человеческом чувстве – любви. Вариант беспроигрышный: влюбленный человек как никогда доверчив. Так и подмывало бросить ей в лицо что-нибудь  оскорбительное, но взгляд ее глаз, как только она устремляла его на меня, был полон мольбы и виноватости. Не потому ли я согласился с ее предложением присесть и выслушать.

– То, о чем я поведаю, является тайной, разглашение которой может повлечь за собой самые серьезные последствия. Но я рискую, и потому что поставлена перед выбором, и потому что ты небезразличный мне человек, обманывать которого мне очень тяжело. – Людмила вдруг взяла мою руку и, положив ее к себе на колени, стала перебирать пальцы. Я не противился.

– Не тебе рассказывать о положении в стране и отдельно взятом городе, сам все видишь, сам все знаешь, – продолжила она. – Убийства, грабежи, насилие, коррупция, вымогательство заполонили страну. И самое страшное: на этой почве создается союз отцов города, уголовной элиты, директоров предприятий, чиновников, что выражается в одном коротком слове «мафия». Но наш закон беззуб против такого монстра, схватившего страну, словно раковая опухоль. Видимо там, на верхних этажах власти, многим выгодна такая беззубость закона. Наша служба только отслеживает преступные связи, не более. Поверь, если бы вдруг поступил приказ свыше арестовать тех, кто, так или иначе завяз в уголовных деяниях, то большая часть руководителей различных рангов, пытающихся сейчас казаться добропорядочными, окажутся за решеткой. Но такой приказ, сам понимаешь, из области фантастики. Самое опасное: заканчивается передел сфер влияния и, когда все это установится, затвердеет, в стране начнет безраздельно править взятка, а не закон, продажность, а не честность, сила, а не ум. Все эти особняки, квартиры, офисы, машины выстроены и куплены на деньги обнищавшего народа, до которого не доходит даже нищенская зарплата. Все это построено и куплено за счет здоровья людей, на костях безвременно умерших, на душах, не появившихся на свет.

Лицо Людмилы побледнело, голос взволнованно дрожал, глаза сурово горели. Я понимал: все произносимое ею – от сердца. И хотя меня больше мучило личное и хотелось поскорее добраться до правды, я не перебивал.

– В нашем городе это мерзкое болото уже устоялось, подернулось ряской: все поделено, все подкуплено, всякое сопротивление сломлено, остается только властвовать и упиваться этой властью над людьми. Чтобы расшевелить застойное болото, полное гадюк, нужно бросить туда камень и, по возможности, не один. Всех этих дорвавшихся до власти, тупых и жадных, не имеющих за душой и капли совести, да и не имеющих даже и самой души, нужно стравить, чтобы показать их мерзкую сущность. Не секрет, что милицейская статистика дает успокоительные данные о снижении преступности. Для них полная коррумпированность – благо, ибо, кто посмеет сказать при таком положении вещей, что существует организованная преступность. Голос единиц потонет в море молчания и круговой поруки. Нет, лишь встряска всей этой мрази покажет истинное положение.

Голос Людмилы подсел, она перевела дух.

– Думаешь, чокнутая патриотка, из тех, что бегают по площадям с портретами вождей и стучат в пустые кастрюли. Мне тоже было все глубоко безразлично: нехлопотная работа программистки, паек, неплохая зарплата, вовремя получаемая – были все условия для того, чтобы спокойно похрюкивать у кормушки. Но однажды у моей подруги изнасиловали и выбросили из высотного дома малолетнюю дочь. Их нашли, но посмотрел бы ты на их ухмыляющиеся наглые рожи. Они цинично обвиняли во всем умерщвленную ими девчонку: в пьянстве, в разврате, в употреблении наркотиков, в агрессивности, что ее, невменяемую, нечаянно оттолкнули, и она выпала с балкона. Каково было родителям слушать эти бредни? Адвокат, заламывая руки, просил снисхождения, выставляя подзащитных чуть ли не святошами. Сроки они схлопотали смехотворно малые: деньги сделали свое дело. несколько дней я ходила на работу потерянная. Жить, не веря в торжество справедливости, тяжело. Мое удрученное состояние заметил начальник отдела. Поинтересовался. Я разоткровенничалась с болью в сердце, он посочувствовал. Через несколько дней неожиданно вызвал к себе в кабинет. Весь разговор протекал с глазу на глаз. Он предложил мне работу, тяжелую, сродни работе разведчика, предупредил, что придется поступиться многими жизненными принципами. Так появилась состоятельная дама, на которую и клюнул Бобрин. Я стала ценным информатором из преступной среды. Рисковала многим. И в окружении Бобрина мог встретиться знакомый мне человек, правда, о моей службе в ФСБ мало кто знал даже из близких друзей. Приходилось терпеть его ухаживания, близость, и когда я ему поднадоела, он проделал со мной то же самое, что с Инной, отдал на забаву своим шакалам. Мне казалось, я собрала достаточно улик, включая дубликат видеокассеты, чтобы посадить этого подонка на скамью подсудимых, но на деле этого оказалось слишком мало. Пришла в отчаяние: жертвовать собой и все впустую. И вот тут был введен в действие запасной вариант под кодовым названием «Санитар». В связи с делом Инны тобой заинтересовались и почти сразу начали отслеживать. Был телефонный звонок, и незнакомец пригласил тебя в ресторан для деловой беседы. Все теперь зависело от моего умения понравиться тебе и завязать знакомство. Кажется, мне это удалось.

– Ты фанатичка! – бросил я в сердцах, убирая с ее колен свою руку.

– Да, я готова быть ею, лишь бы торжествовала справедливость. – Ее глаза горели огнем праведным, в голосе – твердость и бесстрашие.

– Ты хорошо справилась со своей ролью и если бы не случайность, наверняка, доиграла бы ее до конца. Но меня мучает вопрос: сколько пришлось бы мне еще ухлопать человек, чтобы вы посчитали операцию завершенной.

– Еще одного, – призналась она.

– И тогда на тебя посыпались бы награды, почести, звания! – Внутри у меня все дрожало от гнева. Я стоял на краю, за которым – неуправляемость поступков.– Интересно, а что светило мне по удачному завершению операции?

– Тебя оставили бы в покое. Для тебя я исчезла бы навсегда, если бы не произошло случайной встречи. В этой квартире поселилась бы другая или другой. Они сообщили бы тебе, что хозяйка продала квартиру и уехала.

– А если твои коллеги просто ухлопали бы меня?

И тут я увидел то, что меньше всего ожидал увидеть – испуг на ее лице.

– Этого не могло быть,– как-то растерянно проговорила она.– Нет, этого не должно произойти,– помотала Людмила головой, но в словах не слышалось убежденности.

– В таких жестоких играх правил не существует, тут действует закон самосохранения. Самосохранение любой ценой, – зло и нравоучительно изрек я. – Обманом и ложью ты сделала из меня убийцу и этому нет оправдания! Ты заставила меня стрелять в людей, разыграв карту любви, а это самая большая подлость на свете! Вместе с ними ты убила и меня! Я видел в себе твоего защитника, а на деле оказался проведенным на мякине молодым воробьем. Нет тебе прощения!

– Ты вправе убить меня за обман и ложь, но я творила святое дело. – Она вдруг закрыла глаза, покачала головой и поправилась: – Нет, мы творили святое дело. ты убивал не людей, ты уничтожал нелюдей.

Людмила порывисто поднялась, подошла к столу, где лежала ее сумочка, нервным движением рук расстегнула и. покопавшись, извлекла оттуда фотографию.

– Вот, – протянула она мне глянцевый кусочек картона, – если ты еще сомневаешься в изуверстве Бобрина.

На фотографии был изображен я во времена чеченской бойни. На обратной стороне лаконичная надпись: «Инне в дни любви, которой расстояние не помеха». Почерк мой. Именно такую я посылал своей любимой.

Я непонимающе посмотрел на Людмилу.

– Мне удалось извлечь ее из ящика стола на одной из квартир Бобрина, где мы проводили время. Нетрудно догадаться, откуда она появилась у него. Как видишь, он даже не боялся коллекционировать улики, настолько был уверен в своей безнаказанности. На старости ему было бы что вспомнить, глядя на собранную коллекцию.

Она вновь присела рядом со мной на диван и спокойно произнесла:

– Ну, вот и все. А теперь суди меня.

Я молчал, сжимая до боли челюсти и тиская пальцы в кулаках.

– Ты можешь убить меня из того же пистолета или поведать за хорошее вознаграждение газетчикам о тайной кухне ФСБ и тем самым отомстить мне. Это все равно, что выстрел в сердце.

– С удовольствием поведал бы, – мстительно произнес я, – но мои руки в крови, я – убийца, и мое спасение в молчании.

– Ты не убийца, – протестующе произнесла она, – ты санитар нашего больного общества.

– От того, как будут величать, мне не легче.

– Не считай уничтожение убийц убийством. Тебя мучит другое, то, что тебя вовлекли в эту игру обманом.

И тут ее твердый взгляд сломался, ушел в сторону, в уголках глаз появились слезинки.

– Мне очень тяжело любить и играть, – всхлипнула она. – Обманывать и любить – это непосильная ноша.

Ее признание лишь укололо сердце, я по-прежнему оставался холодным изваянием, наполненным непримиримостью, и хотя гнев уже не так душил меня, обида была слишком жгучей.

– Любовь, – ядовито хмыкнул я. – А как же муж, дети?

– Детей у нас нет, а муж… Обыкновенное замужество по принципу: стерпится-слюбится, – как-то по-простодушному откликнулась она, словно выпрашивала частичку сострадания.

В глубине враз очерствевшей души пыталось проклюнуться что-то жалостливое, но оно глушилось неверием и злобой.

– И от такого трепетного чувства ко мне, если бы я случайно не раскрыл твою подленькую игру, ты склонила бы меня еще к одному убийству.

– Попыталась бы, – не стала лукавить она и вскинула голову. В ее остекленевших от слез глазах проглядывала решимость.

Господи, лучше бы она изворачивалась, отделываясь ложью, скрывала бы свои истинные намерения, а так лишь еще больше распаляла меня.

– Ты ненормальная! – выкрикнул я, но встать и уйти не мог, еще не выкипели во мне до конца и злость, и гнев. Мне хотелось бросить их здесь, в лицо рядом сидевшей женщины, которую, как казалось, ненавидел сейчас сильнее самого лютого врага. Обличить, принизить, затоптать, вырвать у нее раскаяние, а потом уже решать, что делать дальше. Но не приведи Бог совершить скорый суд на одном неоправданном порыве.

– А ты вершитель добрых дел, и только Всевышний тебе судья.

От ее стремления изобразить меня добродетельным хотелось выть волком.

– Интересно, кого еще вы задумали преподнести в жертву вершителю добрых дел? – оскалился я.

– Теперь это уже не имеет никакого значения, – Людмила нервно передернула плечами и вытерла на щеках следы от слез.

– Боишься, что побегу предупреждать его о кознях ФСБ?

– Хорошо, буду с тобой до конца искренней. Это Мустафин, вор в законе, отличающийся особой жестокостью в отношении как конкурентов, так и подельников. С его устранением началась бы большая драка за передел криминального королевства и тогда милиции, волей-неволей, пришлось бы отлавливать обнаживших оружие, а прокуратуре возбуждать массу уголовных дел по самым тяжким преступлениям.

– Какая сказочная перспектива: ухлопать вора в законе. – Я неестественно рассмеялся. – А если бы меня подстрелили? Или какой-то дока-сыщик вычислил бы меня, что тогда? Придушили бы меня в следственном изоляторе, дабы сохранить свою сверхсекретность.

Наш нелицеприятный диалог был неожиданно прерван звонком. Мы затихли. С той стороны двери еще раз надавили на кнопку. Затем еще и еще, словно взывали о помощи.

Опередив Людмилу, я прильнул к глазку. Площадка перед дверью оказалась пуста. Но так как звонки глуховато прослушивались и в соседних квартирах, то посчитал, что опасность нам едва ли угрожала. Одной рукой я перехватил кисть Людмилы, пытавшейся помешать мне открыть дверь, другой быстро справился с замком.

За порогом стоял мальчуган лет двенадцати с умоляющим выражением лица. За руку он держал худенькую девчушку лет пяти с зареванными и не по-детски печальными глазами.

– Подайте, пожалуйста, сколько можете, у нас мама умерла, – торопливо выпалил мальчуган.

Неверие, крепко сидевшее во мне, взыграло и сейчас. Мне казалось, что внизу их поджидала та самая мать, именем которой они собирали деньги, с синюшным лицом, жаждущая опохмелиться.

– А вы из какого дома? – вылезло из меня неверие уже в форме вопроса.

– Из соседнего, Нетюкова Марья Павловна. – Мольба на лице мальчика обозначилась выразительней.

– Ты что, не видишь? – зло дернула руку Людмила.

А что я должен был увидеть? И тут мой взгляд застыл на платье девочки, вылинявшем, застиранном, с небольшой заплаточкой спереди. Вот эта аккуратно пришитая заплатка и вправила мне мозги. Так могла сделать лишь любящая свое дитя мать.

Сзади послышался шелест бумажек. Я повернулся. Людмила торопливо потрошила свой кошелек.

– Мама-то от чего умерла? – виновато поинтересовался я.

– Воспаление, а денег на лекарства не было, – ответил мальчуган с какой-то покорностью в голосе.

У девочки при упоминании о маме появились слезы, она всхлипнула и уткнулась лицом в бок брата.

– Вот возьми, – услышал я дрогнувший голос Людмилы.

В протянутую ручонку легла пачка купюр, вплоть до мелких.

– Это много. – Мальчик переводил растерянный взгляд то на меня, то на Людмилу.

– Бери, бери, – услышал я ее уже слезливый голос.

– Если папа найдет работу, мы вам обязательно возвратим, – вдруг пообещал он, и в его опустошенно-печальных глазах зажглись искорки благодарности. Среди равнодушия и жестокости он неожиданно отыскал островок сострадания и доброты.

– Подожди, – остановил я мальчугана и. пошарив по карманам, вытащил все, что успел «настрелять» на спор за последние дни в тире.

– Ты заглядывай, – машинально проговорил я, не сознавая, что через неделю-другую из-за этой двери покажется лицо другого дяди или тети.

Я нашел Людмилу на Диане, уткнувшейся лицом в спинку. Ее плечи легонько вздрагивали: она беззвучно плакала. Я присел рядом. Во мне уже не бродила кусачая злость, не стояло каменное неверие. Все вышибла перевернувшая душу, продравшая мозги встреча. Она казалась даже мне, пережившему ужасы войны, страшным сном.

Моя рука легла на плечо Людмилы, я притянул ее к себе. Горестные слезы мочили мою рубашку. Мы молчали. Да и о чем, собственно, было говорить, когда наши грустные мысли перекликались, а сердца бились в далеко нетрепетных тонах.

– Я согласен бросить еще один камень в их гадючье болото, – заявил я и ощутил на своих губах соленый поцелуй благодарности.

 

X

 

Я походил на охотника, выслеживавшего крупную и далеко небезопасную дичь. Мне приходилось быть трижды осторожным, ибо на меня тоже вели охоту сыщики из уголовного розыска.

Досконально изучив принесенное Людмилой досье на Мустафина, его привычки, характер, места времяпровождения, клички и приметы преданных корешей, я все-таки чувствовал себя беспомощным. Покончить с ним быстро, как с Бирюком, представлялось делом трудновыполнимым. Жил он в особняке на так называемом в народе «поле чудес», где выстроились в несколько рядов современные дворцы, один другого затейливей. Их связывало лишь одно: все они были построены на деньги, добытые воровством, вымогательством, шантажом или просто неприкрытым разбоем, и уживались рядом высокопоставленный чиновник, известный директор и не менее известный «урка».

Я знал, что на Мустафина несколько раз пытались покушаться недруги, которым достались крохи при дележе аппетитного городского пирога; правоохранительные органы копали под него лазейки, но все тщетно: он оказывался чист, как новорожденный, срока накручивали другим, возможно, совсем невиновным. Сейчас он уже котировался как честный бизнесмен, имеющий несколько крупных магазинов. Хотя негласно под его железной опекой стонал ряд заводов, где месяцами не выдавали зарплату и плодились сотни безработных. Коммерческие банки прокручивали денежки Мустафы.

Особняк скороспелого миллиардера хорошо охранялся и подойти близко незамеченным не представлялось возможным. Да и повсюду именитый уголовник появлялся в сопровождении трех плечистых малых, постоянно крутивших по сторонам головами, словно к шеям они крепились на шарнирах. И тогда я рискнул сыграть на одном из пристрастий Мустафина: раз в неделю посещать один из престижных ночных ресторанов, где к услугам завсегдатаев не только изысканная кухня, но и стриптиз, а для особенно распаливших свою плоть, при наличии толстого кошелька, имелась комната свиданий.

В ресторан я заявился с небольшой бутафорской бородкой (усы уже успели отрасти свои) и в темных очках. Больше всего боялся, что в ночное время пропускают лишь строго определенную категорию людей: «своих». Однако все обошлось. Зал был открыт для всех, имеющих набитый деньгами бумажник и намерение повеселиться.

Меня определили за столик возле окна. Расторопно появившемуся официанту заказал водки и что-нибудь фирменное, сославшись на то, что я – приезжий и местной кухни не знаю.

– Приезжий? – переспросил официант, многозначительно подмигнул и прищелкнул пальцами. Что это значило, я понял спустя некоторое время, когда успел пропустить первую рюмку.

– У вас свободно? – раздался вкрадчивый женский голос.

Я поднял глаза. Передо мной стояла размалеванная особа в черном платье, подчеркивающем все изгибы и выпуклости ее тела. Я не возражал, хотя внутренне и воспротивился, но потом решил, что так меньше привлеку к себе внимания.

Только мы выпили за знакомство, как в зале установилась тишина. Мое недоумение вскоре разрешилось. К свободному столику, богато сервированному, с чванливой миной на лице направлялся Мустафа в сопровождении телохранителей. По пути он соизволил подать кому-то руку, кого-то приветствовал лишь кивком.

Веселье продолжилось. Но меня уже не интересовали ни стриптиз, ни моя новая знакомая, с которой, правда, я все же старался поддерживать разговор. Все мое внимание, все мои мимолетные, замаскированные взгляды притягивал известный вор.

Вскоре за его столик подсела смазливая дама в чрезмерно декольтированном платье, игриво улыбающаяся. Мустафин притянул ее к себе и прошелся губами по неприкрытой спине. Вообще, его манеры, несмотря на дорогое одеяние и щегольской галстук-бабочку, были на уровне пещерного человека. Вилку он держал, как когда-то, видимо, нож в подворотне, губы вытирал тыльной стороной ладони, много жестикулировал и ковырялся мизинцем в зубах.

Уже ближе к полночи публика возжелала танцевать. К этому времени я прикинул всевозможные варианты, но все они имели один недостаток: в завязавшейся перестрелке могли погибнуть невиновные. Казалось, вот он рядом – стриженный затылок. Десяток-другой шагов по залу, отрепетированным движением выхвачу покоившееся под ремнем и прикрытое полой пиджака оружие. Выстрелю, не целясь, в полной уверенности, что пуля проторит дорожку в голове вора-миллиардера. А дальше полная непредсказуемость. Вот уже поистине: видит око да зуб неймет.

Мустафин пригласил даму на танец, видимо, решил размяться после обильного застолья. Двигался он характерно, маленькими крадущимися шажками, откинувшись туловищем назад, поочередно двигая туда-сюда плечами. Сказывалась «зона».

Новая знакомая заметила мой надолго застывший на Мустафина взгляд и, проследив за его направлением, вдруг выдала:

– Зря таращишься. Ларочка забита капитально. Если хочешь выбраться из нашего города живым и невредимым, лучше таращись на меня.

– Благодарю за предупреждение.

– Пойдем потанцуем, что ли.

Я хотел было только ответить отказом, как в моей голове появилась стоящая мысль. Оглядел зал, оценил обстановку и согласился с предложением своей дамы.

Оркестрик работал без отдыха. Быстрые мелодии сменялись медленными, наступал черед зажигательных, когда каждый выделывал коленца с криком и визгом. В центре тесноватого круга показывал затейливые движения со своей пассией Мустафа. Вокруг них, словно у новогодней елки, прыгали и орали остальные.

Лишь мы, несмотря на смену ритма, танцевали, прижавшись друг к другу. Партнерша не возражала против такого стиля и все теснее прилегала ко мне. Я дышал ей в ухо и осматривал зал: столики пусты, все танцевали. Правда, за одним сидели со скучающим видом телохранители Мустафы, по-видимому, уже привыкшие к такому поведению хозяина.

Я отыскал его. Он то появлялся в поле моего зрения, то исчезал за плотной стеной танцующих. Более удобный момент едва ли мог представиться. Тут мои шансы на удачу были как никогда высоки.

Дождавшись, когда неторопливую мелодию вновь сменила зажигательная, я прижал даму к себе и продвинулся ближе к цели. Теперь оставалось вытащить пистолет, что было сделать довольно-таки затруднительно, если учесть, что разгоряченная партнерша висла на мне, а ее упругий живот плотно соприкасался с моим.

Я запрокинул ей голову. Мы остановились. Она не противилась затяжному поцелую, закрыв, скорее по привычке, глаза. Не отрывая губ, я несколько отпрянул от нее, давая возможность своей правой проскользнуть к ремню и вытащить оружие. Теперь я держал его возле талии своей временной подруги. Черное на черном не так заметно. Впрочем, на нас никто не обращал внимания, продолжая выделывать в пьяном угаре всевозможные па. Я снял пистолет с предохранителя. На мгновение оторвался от губ дамы, чтобы перевести дыхание и более удобно расположиться, и вновь впился в них, кося глазами в сторону жертвы. На какую-то секунду в просвете среди танцующих появилась вихляющаяся фигура Мустафы. Я нажал спусковой крючок.

Выстрел среди шума и гама походил на звук хлопушки, вызвавший крик восторга, перешедший при виде рухнувшего тела криминального авторитета в крик ужаса. Поднялась паника. Телохранители оторопело повскакали со своих мест и бросились к недвижимому телу хозяина.

Партнерша, потрясенная близким выстрелом, вылупила на меня глаза и беззвучно шевелила губами.

– Тихо, – прошипел я ей на ухо, засовывая оружие на прежнее место, и, словно бесчувственную, поволок к выходу.

В дверях образовалась небольшая пробка: одни покидали зал, другие, уже несколько пришедшие в себя от неожиданного события, протискивались назад ради любопытства.

– Пропустите, – расталкивал я плечом разгоряченные тела. – Не видите, даме плохо?

В вестибюле нашел укромный уголок и посадил напуганную партнершу в кресло. Кто-то участливо склонился над ней.

– Воды! – приказал я ему. – Скорее принесите воды!

Ее взгляд приобрел осмысленность.

– Стрелял кто-то рядом с нами, – сделал я внушение. – Мне не хочется попадать в вашем городе в свидетели. Слишком накладно и опасно. Да и вам не советую.

Выражая согласие, она кивнула. Я подал ей руку, и мы вышли на освежающий ветерок летней ночи. Расстались на углу. Я поймал для нее попутную машину.

 

XI

 

Город полнился слухами. Говорили о тайной организации, члены которой поклялись истребить всех, кто нажил свое богатство кровью и воровством. Судачили о приезжих кавказцах, якобы пытавшихся подмять под себя местную братву. Веско доказывали, что это ничто иное, как новый дележ награбленного. Газеты тоже не остались в стороне от сплетен и выдавали высосанные из пальца сенсации. Одни из них, подкармливаемые криминальными структурами, горевали о потере предпринимателя с большой буквы, другие, в основном левого толка, вели злорадный счет убитым авторитетам и вопрошали аршинными заголовками: «Кто следующий?»

Следующего ждать пришлось недолго. В раздираемой противоречиями империи Мустафы началась борьба за власть и капитал, и как следствие ее – новые жертвы. Милиции пришлось зашевелиться, чтобы эти тихие разборки не вылились в кровавые побоища на улицах. Разом накрыли несколько преступных группировок, хранилища оружия и боеприпасов. Следственные изоляторы оказались переполненными.

О всем с подробностями меня информировала Людмила во время наших непродолжительных встреч на улице. Но по ее безрадостному лицу догадывался: запланированная победа не состоялась, была лишь ее иллюзия. Да и она сама проговорилась, что коррумпированные чиновники не дают ходу следствию вглубь, ставят всевозможные препоны.

Что же касается непосредственно убийства Мустафина, то над этим делом трудилась группа опытных сыщиков и следователей. Быстро определились с подозреваемыми, взяв под стражу несколько человек, находившихся в тот вечер в ресторане, чьи отношения с вором в законе нельзя назвать приятельскими. Из всех установленных и опрошенных свидетелей никто не заметил стрелявшего. Так же как вне подозрений остался человек с бородой и в темных очках, то бишь я. Людмила уверяла, что через месяц-другой ажиотаж вокруг этого дела уляжется, и оно пойдет в разряд «глухарей», как и большинство дел об убийстве криминальных авторитетов. Но она забывала об одной важной улике: все трое были убиты из одного оружия, с одного выстрела, а значит, одним и тем же лицом. Просеяв подозреваемых и убедившись в наличии у них, хотя бы в одном случае, алиби, сыщики могли вновь с жаром приняться за поиски неуловимого киллера.

Встречаясь с Людмилой, я обнаружил в ее поведении непонятную странность, которую раньше не замечал. Даже в разговоре о чем-то  важном и серьезном ее голос звучал нежно и трепетно. В глазах высвечивалась преданность, она старалась прижаться ко мне, потереться щекой в мое плечо или, не взирая на прохожих, среди которых могли оказаться ее знакомые, взять меня под руку.

Я видел в этом лишь проявление любви, как она, по-видимому считала, любви недолговечной, которую спешила, обжигаясь, испить, ибо понимала: у нее могли в любой момент отнять кубок с этим пьянящим зельем. Я не был холодным статистом, ответные чувства, возможно, не такие глубокие, как у нее, тоже возносили меня в мир блаженства, когда переставало существовать вокруг все низменное и грязное. Я уже сумел осознать: любовь – это всеочищающий фильтр нашего бытия.

Но на очередную нашу встречу она пришла задумчивой и растерянной. Выражение ее лица настолько изменилось, что вместо обычного приветствия я встревожено спросил:

– Что случилось?

Я видел, как ей было трудно ответить на мой вопрос. Она повернула голову в сторону, нервно дернула плечом.

– Это касается меня? – попытался я догадаться. – Мавр сделал свое дело? Я стал в тягость твоей службе? Нет человека, нет проблем.

– Ты ошибаешься, – испуганно проговорила она. – С тобой просто желает встретиться мой шеф.

Людмила притронулась ко мне и, стараясь заглянуть в глаза, извиняющимся тоном произнесла:

– Ты меня прости, но я все рассказала о своей неудаче с тобой, о том, как ты меня рассекретил.

– Зачем?

– У нас не принято скрывать ошибки и промахи, это чревато серьезными последствиями.

– Зачем твой шеф хочет видеть меня?

– У нас также не принято проявлять любопытство. – Она грустно усмехнулась. – Впрочем, смею предположить: он что-то предложит тебе.

– И что посоветуешь делать?

– Думаю: сама встреча не повредит, а в процессе ее решай сам. Только прошу: лучше пообещай подумать, нежели сразу ответить отказом.

– Да, приехал… Выбора нет: либо сотрудничество с вами, либо…

– Нет, – протестующее воскликнула Людмила и ткнулась мне в грудь. – Господи, я во всем виновата, втянула тебя в страшную игру. Видела себя в ней скрытной, хитрой, непробиваемой и. вдруг, полюбила. Прости меня, я не думала, что сломаю жизнь хорошему человеку. Если хочешь, уезжай, пока есть возможность.

– Нет, подставлять тебя не буду и на встречу с твоим шефом приду. А себя не вини: страшное время и нравы ломают наши жизни.

Добрые четверть часа я прохаживался перед входом в скверик, но признаков любопытства к себе не замечал. Пунктуальность, видимо, не являлась одним из основополагающих принципов этого секретного ведомства. Или они проверяли на прочность мои нервы, глазея из какого-нибудь окна дома напротив. «Пошли вы к черту! – отправил я всех их в пекло. – Я вам не фотомодель, демонстрирующая свою походку». Зло крутанувшись на месте, собрался уходить. Но неподалеку от меня, на проезжей части, остановилась машина. Задняя дверь приоткрылась, и я увидел Людмилу, призывно махнувшую мне рукой.

Уселся на заднее сидение рядом с ней. За рулем находился мужчина среднего возраста, с покатыми плечами, конусообразной шеей борца и крупной головой. На мясистом носу – темные очки.

– Приносим извинения за опоздание, – произнес он лениво, словно делал одолжение, и тронул машину с места.

Попетляв по улицам, машина свернула в тихий переулок и остановилась.

– Думаю, вы уже догадались, о чем пойдет разговор, –все тем же неторопливым голосом проговорил мужчина, не поворачивая головы в мою сторону.

– Хотите предложить сотрудничество.

– Угадали. Ваш ответ.

– Моя профессия, как я догадываюсь, штатный убийца.

– Слишком режет слух, более благозвучно – спецагент, с хорошим жалованием и всевозможными привилегиями.

– И как много предстоит работы?

– Раза два-три в год, дабы не засветиться. Работа такая же, какую и выполняли: устранение нежелательных для нашего общества лиц.

– И кто будет определять их нежелательность?

– Для этого существуют у нас специальные службы отслеживания.

– Выходит, я буду вроде Лягавой в ожидании команды хозяина.

– Сравнение неудачное. Вы будете достаточно информированы об объекте и вправе отказаться от проведения акции по уважительным для вас мотивам.

– А если я отвечу отказом на ваше предложение?

Рука Людмилы легла на мое колено. Сей знак призывал к осторожности.

– Мы никого не принуждаем. – Собеседник сделал паузу. – Но смею заметить: вы являетесь теперь носителем секретов нашей организации.

Пальцы Людмилы шевельнулись на моей коленке.

– А это небезопасно в наше время, – продолжал он. – Сейчас множество охотников за всякого рода тайнами, и в выборе средств они не очень-то церемонятся.

Ноготочки Людмилы впились в мою коленку. Мужчина недвусмысленно намекал на неприятности, которые вскоре могли ожидать меня. Я ощутил на себе умоляющий взгляд Людмилы. Она немо просила дать согласие. Но была ли это обеспокоенность за мою дальнейшую судьбу или за свою собственную карьеру – я не знал, так же как не мог категоричным «да» или «нет» окончательно разрешить возникший вопрос, уж слишком много он тянул на весах моей жизни.

– Мне нужно подумать над вашими условиями,– решил я потянуть время.

– И как долго вы намерены размышлять? – В голосе мужчины я уловил нотки удовлетворения, по-видимому, он считал дело выигрышным.

– Дня два-три.

– Ого! Глубочайший же вы намерены проводить анализ, – хохотнул он.

– Даже когда покупают простую вещь, перед этим размышляют, прикидывают, советуются.

– Надеюсь, советоваться вы ни с кем не собираетесь, – окончательно развеселился он и великодушно согласился: – Хорошо, встретимся через три дня.

 

XII

 

Людмила позвонила утром следующего дня и попросила прийти вечером на явочную квартиру. Перед началом нашего разговора в трубке что-то щелкнуло, и я решил, что телефон прослушивается и потому был немногословен.

– Будь осторожен, – предупредила она.

Мне оставалось лишь гадать: санкционированна эта встреча ее начальством или это обыкновенное свидание по ее инициативе, словам же об осторожности я не придал значения, считая, что процесс моего запугивания еще не начался, и они действительно отвалят мне три дня на размышления.

Совсем по-иному я взглянул на предупреждение Людмилы, когда домой пришла сестра. Всегда жизнерадостная, она на сей раз была просто на вершине возбужденности.

– Ой, умрешь! – воскликнула Светка, увидев меня. – Захожу сейчас во двор, а там Витек-крутой на своей тачке выруливает из гаража, как всегда лихо так. А неподалеку «Волга» стояла с тонированными стеклами. И он эту «Волгу» задел. Ну, думаю, сейчас концерт будет. И точно! Витек выскочил из своей машины, оглядел ее, а из черной «Волги» двое вышли. Витек на них и попер: «Чего, мол, не по месту поставили. Я, говорит, не знаю, кто виноват, но ремонт и моральные издержки за ваш счет». И тут один из мужчин, как двинет Витька ребром ладони по шее, а потом руки ему за спиной скрутил, а другой Витьку корочки какие-то под нос сунул. Куда только заносчивость делась: покорно сел в машину и уехал.

Я выглянул в окно и увидел стоявшую во дворе «Волгу». Промелькнула догадка. Она окрепла, когда заметил сидевшего напротив нашего подъезда незнакомого человека. Он терпеливо читал на солнцепеке газету. Но по тому, как внимательно он оглядывал каждого входившего и выходившего из нашего подъезда, стало ясно: чтение не основное его занятие.

Спина выстрелила испариной от вдруг появившейся безысходности. Мне не оставили выбора, обложили, как волка, и гнали на охотника. «Мы никого не принуждаем силой», – припомнились слова мужчины с фигурой борца. Мне указывали единственный путь – в наемные убийцы. Я буду расстреливать своих жертв, не зная их прошлого и настоящего. Убивать по приказу, а приказы не обсуждаются. Убивать до тех пор, пока кому-то из этой секретной организации не покажется, что я слишком много знаю. И тогда очередной начинающий спецагент, возможно, попавший в оные, так же, как и я, навечно успокоит меня одиночным выстрелом в тихом переулке или в подъезде собственного дома. Друзья сбросятся на некролог с фотографией, проклянут над моим гробом убийцу и… все. Следствие зайдет в тупик, память обо мне постепенно выветрится из сознания людей, некогда знавших меня.

Я нервным движением задернул на окне занавеску под взглядом ничего не понимающей сестры и ушел к себе в комнату. Перспектива удручала. Но к кому взывать о помощи? Я обложен, окружен. Мелькнула мысль о явке с повинной. Но спасут ли меня толстые стены следственного изолятора от карающей руки? Мой бегающий, как у затравленного зверька взгляд, вдруг застыл на стене, на висевшей там фотографии армейского товарища Сереги-сибиряка.

Как мы были рады видеть друг друга живыми в короткие минуты встреч после длительных часов лежания в засаде. Нас сблизила страсть к оружию, но этого мало для настоящей дружбы, нужно найти еще что-то притягательное и родственное. Не знаю, что нравилось ему во мне, возможно, открытость души или умение терпеливо выслушать и что-то присоветовать, в нем же меня привлекала философская жилка, невесть откуда появившаяся у этого таежного парня. Своими рассуждениями он заставлял задумываться и по-иному смотреть на жизнь даже в немилосердной круговерти войны. Он с какой-то подкупающей убедительностью пророчествовал о наших дальнейших судьбах и, как теперь выяснилось, был во многом прав.

Последнюю ночь перед «дембелем» мы не спали. Распитая на двоих прощальная бутылка водки развязала нам языки. Многое из того, что говорилось на солдатской койке, забылось. Но слова, оказавшиеся сейчас вещими, я запомнил крепко. Когда бутылка опустела, он обнял меня за плечи и с тоской в голосе проговорил: «Все, Толик, мы теперь с тобой на положении больных. Из нас вынули душу, выстудили сердце до куска льда, превратили в послушные машины, способные только стрелять и стрелять. Не знаю, сколько нам потребуется времени, чтобы излечиться от такого состояния, но психику нам попортили капитально, и мы еще долго будем в кошмарных снах нажимать на спусковой крючок. Но не это страшно. Не дай Бог, до нашего излечения нам повстречать злых людей, которые вложат нам в одну руку оружие, в другую – деньги и заставят убивать неугодных. И мы подчинимся, мы втянемся, мы станем послушными болванами. Приеду домой и сразу в тайгу к деду, подальше от городов, от кровавых соблазнов. Природа, она, всесильна. Она и лед в сердце растопит, и душу наполнит. Так что приезжай, если невмоготу станет».

Вырасти у меня сейчас крылья, я незамедлительно отправился бы к другу. Там мое спасение, там излечение от страшной болезни. Я заметался в тесных стенах комнаты, словно подстреленная птица, предчувствующая свой роковой час. Мысль об отъезде вцепилась клещом в мое сознание. Бегство, тайное бегство – единственный путь к спасению.

Я заставил себя успокоиться и крепко поразмышлять над ситуацией. Без помощников в задуманном деле не обойтись – вывод, к которому я пришел почти сразу. Я мог бы разыскать их по телефону, старых школьных товарищей, но номер явно был поставлен на прослушивание.

– Света! – позвал я сестру.

В течение четверти часа я сжато обрисовал ей положение, в котором оказался, исключая детали и не упоминая имени Людмилы.

Зрачки сестры расширились, дыхание стало поверхностным, как у тяжелобольного, кожа лица приобрела мертвенно-бледный цвет.

– Светка! – встряхнул я ее. – Слышишь, я не хочу больше убивать!

Она, словно слепая, искала рукой опору и, легонько оттолкнувшись от стены, повисла на моих плечах. Сначала послышались всхлипы, а затем ее несколько бессвязная речь:

– Толя, это же… Ты же сделал… Ты же мстил за Инну. Это же справедливо убить подонков.

– Да, да, справедливо! – выпалил я сестре в ухо. – Но пусть таких убивает палач по приговору суда! Я не хочу больше убивать. Хочу стать человеком!

Выплеснув накипевшее, обмяк.

– Мне нужно срочно уехать, – проговорил я уже спокойно. – Иначе выбор у меня остается небогатый: стать убийцей или покойником.

Сестра, видимо, увидевшая во мне поначалу благородного мстителя, теперь поняла мое чисто человеческое желание.

– Там, во дворе, они? – догадалась она.

Я утвердительно кивнул, ибо интуитивно чувствовал: следили за мной.

– Что же делать, Толя? – В глазах сестры испуг.

– Слушай внимательно. Возьмешь мой паспорт и купишь два купейных билета на поезда, идущие после полуночи: один в любом направлении на юг, второй, через некоторое время, повторяю, не сразу, погуляй где-нибудь, и в другой кассе бери до любого крупного поволжского города. Поняла?

– Да,– неуверенно произнесла Светка, чтобы следом поинтересоваться: – А второй зачем?

– Так надо.

– Чтобы сбить их с толку?

– Мыслишь правильно. И еще, – я придержал ее за руку, – как бы не брали тебя в оборот – тверди: не знаю, где брат. Родителям под большим секретом скажешь: жив и здоров и больше пока ничего. Изыщу возможность – подам весточку. Ну, беги и будь осторожна, – подтолкнул я сестренку в спину.

Через пару часов я имел два билета на свое имя: до Ростова и до Казани. Первый порвал на мелкие кусочки и, выбросив в унитаз, смыл водой.

В после обеденные часы мужчину с газетой сменил лысый тип с журналом в руках, место черной «Волги» заняли бежевые «Жигули». «Ого, – усмехнулся я, – как вы любите охранять свои секреты». Я начал испытывать некое наслаждение, похожее на азарт, от скрытого поединка, который вел с могущественным ведомством. Я не считал, что игру со мной доверили профанам. Они наверняка спрогнозировали все возможные варианты моего поведения. Теперь моя судьба во многом зависела от отношения ко мне Людмилы, и я молил Бога об одном: не дать увянуть в ее душе легкоранимому цветку любви, если таковой проклюнулся там.

Людмила встретила меня настороженно. Но по тому как часто вздымалась ее грудь, а ярко напомаженный ротик приоткрылся, она явно пребывала во власти любовных эмоций. Это меня обнадежило, и я первым протянул к ней руки.

Мы долго млели в объятиях и упивались поцелуями. Я подхватил Людмилу на руки и унес на кровать. Я ласкал желанное тело, но она вдруг дернулась, отстранилась.

– Мне больно, милый, – еле слышно прошептала она на ухо и также тихо поведала: – Я, кажется, беременна.

И уже отчетливо прозвучали ее слова:

– Господи, осчастливь меня.

Новость ошеломляющая, вгоняющая в растерянность, готовую перейти в дикую радость, но Людмила сделала предупреждающий жест, приложила палец к губам. Я не понимал: к чему он и неистово целовал ее живот. Меня распирала гордость: я могу стать отцом. Все тревоги и опасности уже казались ничтожными, далекими и малосущественными. Я купался в море довольства.

И вдруг из меня некстати, необдуманно вылез вопрос, как ненужный, засохший крем из тюбика:

– А как же твой муж?

И вновь увидел ее умоляющее лицо и предупреждающий жест. Она потянулась рукой к прикроватной тумбочке, где лежали блокнот и карандаш. Вывела торопливым почерком: «Квартира прослушивается».

Я понимающе кивнул.

Она продолжила писать в блокнот. Я выхватывал слова из-под острия карандаша. «Думаю, муж будет рад. Ему очень хочется ребенка. Говори вслух только о деле и немного о любви. Они уверены, что ты влюблен в меня». Карандаш замедлил ход и выпал из ее руки. Она отвернулась, на глазах выступили слезы. Я больно поранил ее сердце поспешным вопросом о муже, но, наверняка, сделаю еще больнее, если скажу о предстоящей разлуке. Промолчать нельзя, без помощи Людмилы мне не обойтись. Там, на улице стояли все те же бежевые «Жигули». Они просматривались, когда порыв ветра уводил ветки деревьев в сторону.

Я принялся нервно ходить по комнате, поднял карандаш, взял из ее ослабевших рук блокнот. Нет, такие слова тайком не пишутся, они говорятся вслух. Я опустился перед ней на колени и, целуя ее руки, произнес их:

– Я действительно люблю тебя. Ты одна из тех женщин, которая могла бы сделать меня счастливым.

– Почему могла? – испуганно спросила она, прикрывая ладонью рот.

Но уже через мгновение, подавив в себе эмоции, деловито спросила:

– Ты подумал над предложением?

Это для тех, кто подслушивал. Ну что ж, придется выдать успокоительную дозу вранья.

– Подумал.

– Ну и что намерен сделать?

– Дам согласие, выбора нет, – и быстро настрочил в блокноте: «Я сегодня уезжаю».

Она смотрела на меня и качала головой. Мне казалось, Людмила выкрикнет сейчас что-то протестующее, и я поспешил прикрыть ее ротик ладонью. Она отняла ее и тихо-тихо проговорила, так тихо, что я понял, скорее, по губам:

– Это невозможно.

В ответ настрочил в блокнот просьбу: «Ты должна помочь мне». Я смотрел на ее опечаленное лицо и ждал ответа.

– Это невозможно,– прошептала Людмила, касаясь губами моего уха.– Они следят за нами.

Вновь моя рука быстро вывела слова: «Ты назначила мне встречу по их просьбе?»

Людмила утвердительно кивнула.

«Они хотят, чтобы отпущенное мне время я провел рядом с тобой?» – написал я свою догадку.

Вновь утвердительный кивок.

«Положись на меня»,– решительно пробежал карандаш по белому листку, и я затолкал блокнот в карман брюк.

– Ты не против вечерней прогулки? – произнес я вслух.

Людмила растеряна, она в смятении. Я понимал ее состояние: в ней шла внутренняя борьба между долгом и страстью, и мне уже ничего не изменить в этой борьбе. Что возьмет верх – решат ближайшие секунды. Я не хотел, чтобы она видела мои умоляющие глаза и отошел к окну.

– Ночь обещает быть грозовой, – увидел я полыхающие вдали зарницы. – Ветер, наверняка, уже принес освежающий воздух, пахнущий далеким дождем. Пойдем подышим им.

– Пойдем, – услышал я покорный голос Людмилы. Она поднялась и привела себя в порядок перед зеркалом.

На улице летний сумрак, но от того, что солнце зашло за тучи, он кажется мне зловещим, но скорее всего, это результат моего тоскливого настроения. Боковым зрением я заметил, что бежевые «Жигули» следовали за нами. Остановились. Из них вышел лысый мужчина, тот самый, что сидел с журналом возле подъезда, и стал обыкновенным пешеходом, дышащим, как и мы, свежим воздухом. Он следовал за нами в метрах тридцати, стараясь соразмерить свой шаг с нашим.

Я обнял Людмилу за плечи и притянул к себе.

– Сейчас на перекрестке мы сядем в первую стоявшую перед светофором машину, если она окажется свободной, – негромко поделился я своими планами и предупредил: – Мне придется насильно втолкнуть тебя в салон, чтобы показать им: все произошло по моей прихоти.

Людмила послушна, не задала даже вопроса, во всем положась на меня. Перед светофором замедлили шаг. Зажегся красный свет. Первая машина оказалась занятой, а вот во второй, кроме водителя, никого. Мы остановились, развернулись друг к другу лицом. Надо выиграть время: до зеленого света еще несколько секунд. Наш соглядатай тоже остановился и стал прикуривать сигарету.

– Ты готова? – спросил я.

Она не ответила, но я чувствовал исходившую от нее преданность, ту самую преданность, что проявляется в женщине в судьбоносные минуты, и нет в мире силы, способной разрушить ее.

Я схватил Людмилу за руку и потащил к машине.

– Шеф! – прокричал я в открытую форточку и провел рукой по шее.– Срочно нужно!

Пожилой мужчина отпустил замок задней двери. Я затолкал Людмилу в салон и уселся с ней рядом. Не дав мужчине раскрыть рот, приказал:

– Гони прямо!

Оглянулся. Лысый стоял на краю тротуара и призывно махал рукой, по-видимому, водителю бежевых «Жигулей». Но время для них было безвозвратно упущено. Я остановил машину возле частного кафе, неподалеку от вокзала.

Зал оказался полупустым, и мы заняли место в затемненном уголке. Я заказал «Шампанское», шоколад, фрукты.

– Прощальный ужин,– грустно улыбнулась Людмила.

– Нет, – возразил я. – Просто хочу выпить за твое здоровье и за скорейшую нашу встречу.

– А она состоится? – Как преобразилось выражение ее лица: из грустноватого в наивно-мечтательное, как у ребенка.

– Обязательно, – и я по-мальчишески озорно подмигнул Людмиле: пусть хоть маленькая толика печали, но свалится с ее сердца.

– И ты не держишь на меня зла? Это ведь я виновата, что сломала тебе жизнь. хотела сыграть женщину-обольстительницу, но игры не получилось, пришла любовь, которую я так долго ждала и уже не верила, что встречу. Эта неподдающаяся рассудку страсть бросала на непродуманные поступки. Я причинила тебе зло, раскаивалась, но следом понимала, что могу удержать тебя возле себя, лишь творя его, хотя и осознавала всю недолговечность нашей любви. Я глубоко виновата перед тобой, но не хочу отпускать тебя. Скажи им «да» и не уезжай.

– Едва ли это надолго продлит наше счастье. Я не могу убивать, пусть даже во имя справедливости, во благо других, и любить. Я стану бездушным, как фонарный столб.

– Прости и поступай, как считаешь нужным. – Рука Людмилы коснулась моей. – Я позвоню и скажу им, что это была всего лишь милая шутка с твоей стороны, и что ты скажешь им в назначенный срок «да». За меня не беспокойся, выкручусь, и еще раз прости.

– Прошу, не казни себя, тебе вредно волноваться. Во всем виновато время. Слышишь, время, а вернее, сотворившие его, – внушал я, как гипнотизер. – А мы с тобой словно два листочка на дереве. Закрутил ураган, оторвал от привычного и милого сердцу и зашвырнул в непонятное и чужое.

Первые капли дождя робко забарабанили по стеклу, зигзаг молнии разрезал ночное небо. Под рокочущий говор сердитого грома я держал ее руки в своих и, глядя на несчастное, но такое милое лицо, рассказывал о Сереге-сибиряке, о его жизненных взглядах, строил планы на будущее. Она больше не отговаривала меня и попросила изредка писать на адрес ее сестры, проживающей в пригороде.

Ближе к полуночи, перед закрытием кафе, мы вышли на улицу. Я поймал для нее такси. Мы соединились в прощальных объятиях. Сверху кропил дождь, суля счастливую дорогу, а может быть, и предсказывая не менее счастливое возвращение. Все во власти времени и перемен.

– Желаю тебе излечения и не забывай меня, – услышал я напоследок голос Людмилы, и все. Машина увезла ее в дождливую ночь.

 

 

Я, наверное, мог бы стать чемпионом мира или Олимпийских игр по стрельбе, если бы…