Н.В. ГОГОЛЬ.

БОГ ДАЛ МНЕ ЖЕЛАНИЕ БЫТЬ ЛУЧШИМ

Нельзя было художнику в одно время вместить

в себя, выстрадать, высказать вопрос

и самому предложить на него ответ и разрешение.

И. С. Аксаков

Каков ты, русский человек? Чем ты живешь? К чему стремишься? В чем твой предел и твоя радость?

И тебя, мой читатель, конечно же, волнуют, берут за живое эти вопросы, ибо ты неравнодушен к тому чудному великому явлению, имя которому – русский народ.

Волнуют и меня эти вопросы, и потому в который раз открываю страницы чудных повестей и поэм Н.В. Гоголя и следую его чуткому восприятию души русского человека. И кажется мне, что с гоголевских страниц не из далекого, равнодушного нам прошлого, а из самого, что ни на есть настоящего звучит вдохновенная песнь о русском человеке.

«Тарас Бульба»… Несколько долгих лет писал эту повесть вдохновенный художник, писал, переписывал и, наконец, одарил русских людей чудной, величественной песней об их любви к Родине, православной вере, об их высоком чувстве товарищества, беззаветном мужестве и удали, об их нежном, любящем, совестливом сердце.

«Они шли с открытыми головами, с длинными чубами; бороды у них были отпущены. Они шли не боязливо, не угрюмо, но с какой-то тихою горделивостью; их платья из  дорогого сукна износились и болтались на них ветхими лоскутьями; они не глядели и кланялись народу. Впереди всех шел Остап…» (Н.В. Гоголь. Собрание сочинений. М., 1949. Т. 2.– С. 138).– Помнишь ли ты, читатель, эту сцену – сцену казни Остапа Бульбы и его товарищей поляками? «Они шли не боязливо… с какой-то тихою горделивостью…» – Кто еще умеет так умирать, как умирают русские люди? Да, да, русские люди, ибо запорожские казаки не мыслили себя вне Руси и, уходя из жизни на поле брани, последний вздох отдавали ей – Русской земле: «Пусть же цветет вечно Русская земля!» (Там же.– С. 118).

Гордо и по-человечески уходит русский человек в инобытие, являя друзьям своим и товарищам пример честного и мужественного служения вере своей и матери-Родине, поражая врагов своих величавой стойкостью и гордым презрением к их стремлению согнуть, сломить душу русского человека. «Остап остановился. Ему первому приходилось выпить эту тяжелую чашу. Он глянул на своих, поднял руку вверх и произнес громко: «Дай же, боже, чтобы все, какие тут ни стоят еретики, не услышали, нечестивые, как мучится христианин, чтобы ни один из нас не промолвил ни одного слова!..» (Там же.– С. 138). И пошел православный (христианин) Бульба Остап к своему пределу… и не доставил радости еретикам (неправославным христианам-полякам) своей гордой и мужественной смертию: «Остап выносил терзания и пытки, как исполин. Ни крику, ни стону не было слышно даже тогда, когда стали перебивать ему на руках и ногах кости, когда ужасный хряск их послышался среди мертвой толпы отдавленными зрителями, когда панянки отворотили глаза свои,– ничто, похожее на стон, не вырвалось из уст его, не дрогнулось лицо его…» (Там же.– С. 139).

Что же движет душою русского человека, давая ему силу так уходить из жизни? родина его – Русская земля и вера его православная. В этих же двух великих чувствах черпает силушку русский человек, ими он живет, ими поверяет свои неуемные желания; они для него – высший судия и неизменный водитель жизнь. Так любить свою Родину, так беречь веру свою – не всякому дано, а тому лишь, кто смог в многие века охватить необъятные просторы земли Русской, оборонить себя и ее от недругов, отстоять в жестоких схватках свое понимание Бога и правды; тому это дано, кому под силу прямо идти к невозможному и презреть свой предел и обрести себя как по Божией и по своей воле живущего народа. Вспомним отрывок из гоголевской повести, в котором излагается, как становился по своей лишь воле дерзающий жить русский человек: такие характеры (как у Бульбы…), пишет автор, «…могли только возникнуть… на полукочующем углу Европы, когда вся южная первобытная Россия, оставленная своими князьями, была опустошена, выжжена дотла неукротимыми набегами монгольских хищников; когда, лишившись дома и кровли, стал здесь отважен человек, когда на пожарищах, в виду грозных соседей и вечной опасности, селился он и привыкал глядеть им прямо в очи, разучившись знать, существует ли какая болезнь на свете; когда бранным пламенем объялся древлемирный славянский дух…» (Там же.– С. 34–35). Вот таким характерам, как у беззаветного Тараса Бульбы, и под силу любить свою землю Русскую и прародителями завещанную веру православную. Им и самим по себе не боязно разгуляться по просторам бескрайним, а уж с верою да матерью-Родиной в сердце и вовсе покойно смерти в глаза взглянуть. «Как орлы озирал они вокруг себя очами все поле и чернеющую вдали судьбу свою. Будет, будет все поле с облогами и дорогами покрыто торчащими их белыми костями, щедро обмывшись козацкою их кровью и покрывшись разбитыми водами, расколотыми саблями и копьями. Будут, налетев, орлы выдирать и выдергивать из них козацкие очи. Но добро великое в таком широко и вольно разметавшемся смертном ночлеге! Не погибнет ни одно великодушное дело и не пропадет, как малая порошинка с ружейного дула, козацкая слава!» (Там же.– С. 110).– Так пишет Н.В. Гоголь о казацком полковнике Бульбе и его товарищах, ясно видевших и с величавым достоинством принимавших свою суровую судьбу. «За веру», «За Сичь», за товарищей своих славно для русского человека голову положить в борьбе с недругами!

Обретение себя в схватках с недругами, опора в неисчислимых сражениях за веру православную и землю Русскую на товарищей верных, на братьев по духу породили в душе русского человека высокое чувство товарищества, братства духовного. Выше высшего ценилось это чувство среди вольных, лишь Богу поклонявшихся запорожских казаков. Так об этом чувстве говорит старый, матерый полковник Тарас Бульба: «Хочется мне вам сказать, Панове, что такое есть наше товарищество. Вы слышали от отцов и дедов, в какой чести у всех была земля наша: и грекам дала знать себя, и с Царьграда брала червонцы, и города были пышные, и храмы, и князья, князья русского рода, свои князья, а не католические недоверки. Все взяли бусурманы, все пропало. Только остались мы сирые, да, как вдовица после крепкого мужа, сирая же, как и мы, земля наша. Вот в какое время подали мы, товарищи, руку на братство! Вот на чем стоит наше товарищество! Нет уз святее товарищества! Отец любит дитя, мать любит свое дитя, дитя любит отца и мать. Но это не то, братцы: любит и зверь свое дитя. Но породниться родством по душе, а не по крови, может только человек. Бывали и в других землях товарищи, но таких, как в Русской земле, не было товарищей. Вам случалось не одному помногу пропадать на чужбине; видишь, и там люди! также божий человек, и разговоришься с ним, как с своим; а как дойдет до того, чтобы поведать сердечное слово,– видишь: нет, умные люди, да не те; такие же люди, да не те! Нет, братцы, так любить, как русская душа,– любить не то, чтобы умом или чем другим, всем чем дал бог, что ни есть в тебе…» (Там же.– С. 111–112). Не на корысть, не на злое дело направлено это запредельное чувство в русском человеке, но на сохранение его как вольного и доброго, с любящей, совестливой душой человека. Да, да, мой читатель, и последнее подчеркнул, показал, воспел в русских людях живописатель их Николай Васильевич Гоголь в своей чудной, величавой повести о запорожских казаках. Вместе давай подсмотрим с тобой, как нежностью печальной может полниться душа матерого полковника Бульбы, как по-детски может ослабеть, помягчеть душою его старший сын, могучий казак Остап; как истинно по-русски, по совести завершает свою жизнь, приходит к своему пределу забывший товарищей и отчизну младший сын его Андрий. Подсмотрим и подивимся, повосхищаемся светлою душою русского человека, уже в своих достоинствах отрицающую свои недостатки.

Вот суровый, огрубевший в боях, походах и бражных утехах казак Тарас Бульба везет сыновей на Сечь и… не может совладать с охватившими его думами: «…перед ним проходила его молодость, его лета, его протекшие лета, о которых всегда плачет козак, желавший бы, чтобы вся жизнь его была молодость. Он думал о том, кого он встретит на Сечи из своих прежних сотоварищей. Он вычислял, какие уж перемерли, какие живут еще. Слеза тихо крутилась на его зенице, и поседевшая голова его уныло понурилась» (Там же.– С. 40-41).

Вот старший сын его Остап, выдержав почти все отпущенные ему судьбой муки, помягчел, ослабел душою и воззвал, прося себе отчей помощи: «Но когда подвели его к подвели его к последним смертным мукам, казалось, как будто стала подаваться его сила. И повел он очами вокруг себя: боже, все неведомые, все чужие лица! Хоть бы кто-нибудь из близких присутствовал при его смерти! Он не хотел бы слышать рыданий и сокрушений слабой матери или безумных воплей супруги, исторгающей волосы и бьющей себя в белые груди; хотел бы он теперь увидеть твердого мужа, который бы разумным словом освежил его и утешил при кончине. И упал он силою и воскликнул в душевной немощи:

– Батько! где ты? Слышишь ли ты?..» (Там же.– С. 139).

Вот младший, трагичнейший сын Тараса – Андрий, все забывший ради прекрасной полячки – отечество, мать, товарищей… и не могущий переступить через праведный гнев отца своего: «Оглянулся Андрий: перед нм Тарас! Затрясся он всем телом и вдруг стал бледен…

Так школьник, неосторожно задравши своего товарища и получивши за то от него удар линейкой по лбу, вспыхивает как огонь, бешеный выскакивает из лавки и гонится за испуганным товарищем своим, готовый разорвать его на части, и вдруг наталкивается на входящего в класс учителя: вмиг притихает бешеный порыв и упадает бессильная ярость. Подобно ему, в один миг пропал, как бы не бывал вовсе, гнев Андрия. И видел он перед собой одного только страшного отца.

– Ну, что же теперь мы будем делать? – сказал Тарас, смотря прямо ему в очи.

Но ничего не знал на то сказать Андрий и стоял, утупивши в землю очи.

– Что, сынку, помогли тебе твои ляхи?

Андрий был безответен.

– Так продать? продать веру? продать своих? Стой же, слезай с коня!

Покорно, как ребенок (заметь, заметь, читатель, как не прекословит своему беспощадному родителю русский юноша Андрий!), слез он с коня и остановился ни жив ни мертв перед Тарасом.

– Стой и не шевелись! Я тебя породил, я тебя и убью! – сказал Тарас и, отступивши шаг назад, снял с плеча ружье.

Бледен как полотно был Андрий; видно было, как тихо шевелились уста его и как он произносил чье-то имя; но это не было имя отчизны, или матери, или братьев – это было имя прекрасной полячки. Тарас выстрелил» (Там же.– С. 120–121). Так, не подняв руку на родного отца, на отечество в его лице, ушел из жизни казак Андрий.

Какие же вы русские, русские – Тарас, Остап, Андрий… Сколько безудержной удали, отваги, дерзновенного мужества в ваших гордых сердцах и сколь одновременно нежны, любящи, совестливы и беззащитны вы в своих чувствах! Поистине дивен и светел русский человек! И дивен и светел прежде потому, что по силам ему и постоять за землю Русскую и веру православную, и сохранить при этом в чистоте и цельности душу свою детскую, совестливую и любящую… Почему такое? Или земля Русская и вера православная непременно требуют жертвы чистой, не запятнанной черными мыслями и поступками мерзкими?.. Кто это знает наверное? Но то, что свойственно русским людям эта человечнейшая способность – чудно переживать, печалиться, полагаться в горе на помощь родных себе людей, совеститься содеянного,– в этом нет никаких сомнений. Усмотрел сию великую черту в русском человеке писатель Н. В. Гоголь, восхитился ею и воспел ее в чудных образах Тараса, Остапа и Андрия…

«Тарас Бульба» – величавая песнь о русском героическом и любящем характере…

«Мертвые души» – поэма-сказка, поэма-песня о чудной стране бескорыстных правдоискателей… и эта же поэма населена черт знает какими скучными, пошлыми людьми! Да Гоголь ли это (в последнем) – неутомимый песнопевец чистой и звонкой души русского человека? Да, и это Гоголь! Ибо и его, как всякого русского человека, судить и воспринимать надо не только по содеянному, по написанному, но и – прежде всего – по недосказанным, невыраженным, но в чувстве его явленным заветным мыслям, по его идеалу. Идеал же всегда отрицает обыденную жизнь, стремясь к далекому, манящему чистотой и правдой свету; но и в самом отрицании обыденной жизни идеал поверяется ею, оттесняется ее блеклыми серыми красками; в ней – обыденной жизни – и лишь в ней порой (как это случилось с Гоголем) он проявляется, пусть в отрицательном, но зато полном жизненных сил виде.

Что же усмотрел великий художник слова в самом себе и других русских людях скучного и пошлого и перенес на страницы своей поэмы-песни, дав ему полнокровную жизнь в образах незабвенных Коробочки, Ноздрева, Собакевича… и навек тем отринув его из светлых воззрений человека русского?

Вот Настасья Петровна Коробочка, вся, без остатку, «переселившаяся в хозяйственную жизнь» и начисто тем лишившаяся элементарного соображения:

« – На все воля божья, матушка! – сказал Чичиков, вздохнувши,– против мудрости божией ничего сказать нельзя. Уступите-ка их мне, Настасья Петровна?

– Кого, батюшка?

– Да вот этих-то всех, что умерли.

– Да как же уступить их?

– Да так просто. Или, пожалуй, подайте. Я вам за них дам деньги.

– Да как же? Я, право, в толк-то не возьму. Нечто хочешь ты откапывать из земли?

Чичиков увидел, что старуха хватила далеко и что необходимо ей нужно растолковать, в чем дело. В немногих словах объяснил он ей, что перевод или покупка будет значиться только на бумаге и души будут прописаны как бы жившие.

– Да на что они тебе? – сказала старуха, выпучив на него глаза.

– Это уж мое дело.

– Да ведь они ж мертвые.

– Да кто ж говорит, что они живые? Потому-то и в убыток вам, что мертвые: вы за них платите, а теперь я вас избавлю от хлопот и платежа. Понимаете? Да не только избавлю, да еще сверх того дам вам пятнадцать рублей. Ну, теперь ясно?

– Право, не знаю,– произнесла хозяйка с расстановкой.– Ведь я мертвых никогда еще не продавала.

– Еще бы! Это бы скорей походило на диво, если бы вы их кому-нибудь продали. Или вы думаете, что в них есть в самом деле какой-нибудь прок?

– Нет, этого-то я не думаю. Что ж в них за прок, проку никакого нет. Меня только то и затрудняет, что они уже мертвые.

«Ну, баба, кажется, крепколобая!» – подумал про себя Чичиков» (Т. 5.– С. 50–51).

Где уж тут явить себя русскому живому уму,– «умеющему найти законную середину всякой вещи» (Т. 6 .– С. 179); где тут увидеть «такт русского ума, который, умея выразить истинное существо всякого дела, умеет его выразить так, что никого не оскорбит выражением и не восстановит ни против себя, ни против мысли своей даже несходных с ним людей…» (Там же.– С. 179). Увы, увы, здесь и человека-то разглядеть весьма и весьма с трудом можно.

Вот Манилов, совершенно погрузившийся в пустые, безжизненные мечтания и не имеющий ни сил и – вот ведь что странно, дико для русского человека, дерзающего к невозможному ни для какого другого народа! – желания хоть как-то запечатлеть свою бессмертную душу на путях-дорогах нашего земного странствия: «От него не дождешься никакого живого или хоть заносчивого слова, какое можешь услышать почти от всякого, если коснешься задирающего его предмета. У всякого есть свой задор: у одного задор обратился на борзых собак; другому кажется, что он сильный любитель музыки и удивительно чувствует все глубокие места в ней; третий мастер лихо пообедать; четвертый сыграть роль хоть одним вершком повыше той, которая ему назначена; пятый, с желанием более ограниченным, спит и грезит о том, как бы пройтиться на гулянье с флигель-адъютантом, напоказ своим приятелям, знакомым или даже незнакомым; шестой уже одарен такой рукою, которая чувствует желание сверхъестественное заломить угол какому-нибудь бубновому тузу или двойке,– тогда как рука седьмого так и лезет произвести где-нибудь порядок, подобраться поближе к личности станционного смотрителя или ямщиков, – словом у всякого есть свое, но у Манилова ничего не было…» (Т. 5.– С. 24).

А вот и Ноздрев – герой скандалов и пакостей. Будь он просто скандалистом и бузотером – не иметь ему славы персонажей гоголевских «Мертвых душ»: мало ли у нас на Руси вздорных, пустых людей, себе и другим во вред чинящих скандалы в присутственных местах, кабаках, трактирах – чинящих, но и остающихся при этом принимаемыми – сердцем и душою – прочими людьми, ибо характер – русский человек охотно соглашался с этим – не купишь, не продашь, а родишься с ним от отца с матушкой и несешь его до самой смерти-избавительницы. Но Ноздрев не просто скандалист: он и пакостник впридачу. А пакость – это уже не черта характера, а ум – неряшливый до бессовестности. Вот этой-то черты русский человек простить и не может, вернее,– не желает видеть ни у себя, ни у родного ему человека. Потому так безжалостно и вырвал из души своей и русских людей Николай Васильевич гоголь эту черту и одарил ею незабвенного Ноздрева, позором заклеймив ее в сознании русского народа: «Есть люди, имеющие страстишку (слово-то какое отвратное! – прим. Гагаевых) нагадить ближнему, иногда вовсе без всякой причины. Иной, например, даже человек в чинах, с благородной наружностью, со звездой на груди, будет вам жать руку, разговорится с вами о предметах глубоких, вызывающих на размышления, а потом, смотришь, тут же, перед вашими глазами и нагадит вам. И нагадит так, как простой коллежский регистратор, а вовсе не так, как человек со звездой на груди, разговаривающий о предметах, вызывающих на размышления, так что стоишь только да дивишься, пожимая плечами, да и ничего более. Такую же странную страсть имел и Ноздрев» (Т. 5.– С. 71).

Где же, где же тут «та молодая удаль и отвага рвануться на дело добра» (Т. 6.– С. 180), которые и «есть удаль нашего русского народа, то чудное свойство, ему одному свойственное, которое дает у нас вдруг молодость и старцу, и юноше, если предстанет случай рвануться всем на дело, невозможное ни для какого другого народа,– которое вдруг сливает у нас всю разнородную массу, между собой враждующую, в одно чувство, так что и ссоры, и личные выгоды каждого – все позабыто, и вся Россия – один человек» (Т. 6.– С. 180)? Нет, нет ни намека на это чудное свойство в буйном, энергичном Ноздреве; одно пакостничество… Но другое важно – как болит, болит душа автора «Мертвых душ», что тратит, уродует себя русский человек, потакая себе в «страстишках» пакостных!

Михайло Семенович Собакевич – хозяин, жила, человек-кулак. Совсем уж не русский человек, ибо верх в нем не слабость какая душевная одержала, но ум им верховодит – жадный и расчетливый до бездушности. Истинно не русский, но немец он: во всем видит лишь предмет анализа и выгоды, и потому бежит прочь от него какое-либо светлое человеческое чувство или переживание и непроницаемо-окаменевшей предстает перед читателем душа сего чуждого русской действительности существа: «Собакевич слушал все по-прежнему, нагнувши голову, и хоть бы что-нибудь похожее на выражение показалось на лице его. Казалось, в этом теле совсем не было души, или она была у него, но вовсе не там, где следует, а как у бессмертного кощея, где-то за горами и закрыта такою толстою скорлупою, что все, что ни ворочалось на дне ее, не производило решительно никакого потрясения на поверхности.

– Итак?.. – сказал Чичиков, ожидая не без некоторого волнения ответа.

– Вам нужно мертвых душ? – спросил Собакевич очень просто, без малейшего удивления, как бы речь шла о хлебе.

– Да,– ответил Чичиков и опять смягчил выражения, прибавивши,– несуществующих.

– Найдутся, почему не быть…– сказал Собакевич.

– А если найдутся, то вам, без сомнения… будет приятно от них избавиться?

– Извольте, я готов продать,– сказал Собакевич, уже несколько приподнявши голову и смекнувши, что покупщик, верно должен иметь здесь какую-нибудь выгоду.

Черт возьми,– подумал Чичиков про себя,– этот уже продает прежде, чем я заикнулся!..» (Т. 5.– С. 100–101).

И, наконец, «это странное явление» – Плюшкин, бывший помещик, бывший отец семейства, бывший… человек. Боже, как действительно может быть грустна наша бедная родина, грустна, когда хоть один из ее сынов навсегда распрощается с светом в душе своей и упадет в объятия серой и пошлой духовной немочи. Невыносимо больно для русского человека читать строки о помещике Плюшкине, ибо «…широкие черты человека величавого носятся и слышатся по всей русской земле так сильно, что даже чужеземцы, заглянувшие вовнутрь России, ими поражаются еще прежде, нежели успевают узнать нравы и обычаи земли нашей. Еще недавно один из них, издавший свои записки с тем именно, чтобы показать Европе с дурной стороны Россию, не мог скрыть изумления своего при виде простых обитателей деревенских изб наших. Как пораженный, остановился он перед нашими маститыми, беловолосыми старцами, сидящими у порогов изб своих, которые казались ему величавыми патриархами древних библейских времен. Не один раз сознался он, что нигде в других землях Европы, где ни путешествовал он, не представлялся ему образ человека, в таком величии, близком к патриархально-библейскому» (Т.6.–С. 178–179). А тут Плюшкин!!!

Сам автор ужасается своему открытию, не решается ему поверить поверить, но – увы! – не скрыть правды, какой бы горькой она ни была: «И до такой ничтожности, мелочности, гадости мог снизойти человек! Мог так измениться! И похоже это на правду? Все похоже на правду, все может статься с человеком» (Т. 6.– С. 127). Все может статься с человеком, но разве это утешает? Разве исцеляет это признание рану души? Нет, ибо никак не смириться русскому человеку с тем, что вот так, незаметно, исподволь может прокрасться в бессмертную душу черная, холодная немочь и задушить в ней ее светлое, любящее начало… Боже, как грустна может быть наша бедная родина!..

И Чичиков Павел Иванович, незабвенный искатель выгоды, увы, не радует душу читателя. Да, и в обхождении приятен, и умом зорок, и сердцем мягок, но… нет, нет, в нем дерзостной смиренности и величавости, без которых нет истинно русского человека и которые так любил и почитал автор «Мертвых душ». Будто не среди широких русских просторов родился Павлуша Чичиков, будто не была колыбелью его быстрая русская птица-тройка, будто не был он повит богатырскими русскими песнями… Где же ты, где же ты, русский человек?

В письмах, напечатанных в книге «Выбранные места из переписки с друзьями», писатель размышляет о том, почему его поэма-песня вызвала столь многочисленные нарекания со стороны литературных критиков, раскрывает себя самого как писателя и ставит перед собой грандиознейшую задачу – воплотить в реальность свое представление о «характерах, являющих высокое достоинство человека» (Т. 5.– С. 132). Все это нам и интересно, и дорого, ибо в размышлениях печального художника обнажается намеченный им в первом томе поэмы идеал русского человека.

Герои «Мертвых душ» – суть сути души художника: в себе самом он увидел те пошлость и серость русского человека, которые – вот насмешка судьбы! – могут прийти на смену его душевному богатырству, если меркнет в нем свет добра и правды. И населил вдохновенный песнопевец Русской земли свою поэму-сказку пошлыми созданиями и… отвратил тем от нее многих русских людей, ужаснувшихся «отсутствием света» в рисуемых картинах русской жизни. И дивно хорошо сие, пишет художник, что возмущается русский человек такому своему изображению: сильно в нем, значит, неприятие омерзительной пошлости человеческой. Но ведь поэма-песня повествует не только о Коробочке, Ноздреве, Собакевиче и других уродливых человеческих созданиях: в ней есть и он – автор, русской души человек. «Бог дал в душу, уже от рождения моего, несколько хороших свойств: но лучшее из них, за которое не умею, как возблагодарить его, было желание быть лучшим» (Т. 6.– С. 133).

«Мертвые души» и есть его желание стать лучше, освободиться от мерзостей и пошлостей жизни, приблизиться к своему идеалу, обрести его, следуя чисто русскому обычаю – покаяться во своих грехах, до самых глубин души своей. Поистине в сердце художника «обитало всегда желание добра» (Т. 6.– С. 130) и единственно из-за него он и взялся за перо. И не его вина – хотя он винится ею, – что смог он лишь подступиться к своему идеалу, лишь подготовить почву для него. Да и задача перед ним была исполнимая: чтобы идеал обрести, разглядеть его в обыденной жизни – самому богатырство в душе сохранить, взрастить надобно. «Тебе объяснится также и то, почему не выставлял я до сих пор читателю явлений утешительных и не избирал в мои герои добродетельных людей. Их в голове не выдумаешь. Пока не станешь сам, хотя сколько-нибудь, на них походить: пока не добудешь постоянством и не завоюешь силою в душу несколько добрых качеств,– мертвечина будет все, что ни напишет перо твое, и, как земля от неба, будет далеко от правды» (Т. 6.– С. 137).

В «выбранных местах из переписки с друзьями» вдохновенный художник смог живо очертить «характеры, являющие высокое достоинство человека», наметить их предел и тем уже приблизить, привнести их в русскую действительность. Душевное богатырство «Я слышал то великое поприще, которое никому из других народов теперь невозможно и только одному русскому возможно, потому что перед ним только такой простор и только его душе знакомо богатырство» (Т. 6.– С. 131); «желание быть лучшим» (Т. 6.– С. 133), желание совершенствоваться, быть добрым; величавость и смиренность «Широкие черты человека величавого носятся и слышатся по всей русской земле…» (Т. 6.– С. 178); «Рожден я вовсе не затем, чтобы произвести эпоху в области литературной. Дело мое..– душа и прочное дело жизни» (Т. 6.– С. 138); чуткость, восприимчивость ко всему истинно живому «Свойство это велико… откликаться живо на всякий предмет в природе, изумляясь на всяком шагу красоте божьего творения» (Т. 6.– С. 179); «молодая удаль и отвага рвануться на дело добра» (Т. 6.– С. 180); русский ум, «умеющий найти законную середину всякой вещи» (Т. 6.– С. 179) и, конечно же, полагание во всех своих движениях души на того, кто выше нас и милосерднее – на Создателя нашего «…временами мне бывает так тяжело, что без Бога и не перенес…»; «Создал меня Бог…» (Т. 6.– С. 138); «Но высшая сила меня подняла… (Т. 6.– С. 131); «Бог дал мне многостороннюю природу…» (Т. 6.– С. 133) – вот черты характера, «являющего высокое достоинство человека», человека русского, добавим мы, в понимании вдохновенного художника.

«Выбранные места…» – исповедь печального художника, исповедь-мечта русского человека русским людям, и величаво-смиренной предстает в ней душа его: «Создал меня Бог и не скрыл от меня назначения моего. Рожден я вовсе не затем, чтобы произвести эпоху в области литературной. Дело мое проще и ближе: дело мое есть то, о котором прежде всего должен подумать всякий человек, не только один я. Дело мое – душа и прочное дело жизни. а потому и образ действий моих должен быть прочен, и сочинять я должен прочно. Мне незачем торопиться; пусть их торопятся другие! Жгу, когда нужно жечь, и, верно, поступаю как нужно, потому что без молитвы не приступаю ни к чему. Опасения же ваши насчет хилого моего здоровья, которое, может быть, не позволит мне написать второго тома, напрасны. Здоровье мое очень хило, это правда; временами мне бывает так тяжело, что без Бога и не перенес бы. К изнурению сна прибавилась еще и зябкость в такой мере, что не знаю, как и чем согреться: нужно делать движение, а делать движение – нет сил. Едва час в день выберется для труда, и тот не всегда свежий. Но ничуть не уменьшается моя надежда. Тот, кто горем, недугами и препятствиями ускорил развитие сил и мыслей моих, без которых я бы и не замыслил своего труда, кто выработал большую половину его в голове моей, тот даст силу совершить и остальную – положить на бумагу. Дряхлею телом, но не духом. В духе, напротив, все крепнет и становится тверже; будет крепость и в теле. Верно, что, если придет урочное время, в несколько недель совершится то, над чем провел пять болезных лет» (Т. 6.– С. 138–139).

Каков же ты, русский человек? Чем ты живешь? К чему стремишься?

В чем твой предел и твоя радость? И дал, и не дал ответа на эти вопросы великий живописатель земли Русской. Дал, ибо бессмертными образами и мыслями своих произведений показал он, что нет благородней и заветней для русского человека цели как оберегать и покоить в правде землю Русскую и веру православную, хранить душу свою в чистоте и цельности; показал он, что нет предела душевным исканиям человека русского в приближении к идеалу: сгореть, истаять, как свеча, избирает он, нежели позабыть, пооставить дерзновенные и светлые свои желания (сгореть, как сгорел сам печальный художник в обретении своего идеала); в приближении, в привнесении в себя идеала и находит великую радость русский человек… И не дал ответа на эти вопросы уставший, настрадавшийся до душевной болезни русский писатель, ибо так и не успел он «приблизиться к характерам, являющим высокое достоинство человека» (Т. 5.– С. 132). Потерял великий художник слóва на пути к своему идеалу способность проходить мимо мерзостей и пошлостей жизни и замечать, сердцем видеть светлые стороны ее, как это было свойственно ему в годы блаженной молодости, в лета его невозвратно мелькнувшего детства. Как ни торопился он воспеть свой идеал, как ни жертвовал цели достоинствами своей поэмы-песни – не успел живописатель русских душ: смерть забрала его вместе с недосказанными, невыраженными мыслями, оставив нам лишь прообраз его идеала. Но и то славно, и то дорого, ибо не русский не поймет, что былинное богатырство и правда с совестью – суть сути характеров, созданных печальным художником, пусть не выраженные иногда ясно и зримо, но всегда ощущаемые как истинный дух его творений.

А вдруг и не ослабей печальный художник на пути к истине – и не открылась бы она ему, ибо нет предела земли Русской и невозможно ни передать, ни предсказать ее движение: «Русь, куда ж несешься ты? Дай ответ. Не дает ответа. Чудным звоном заливается колокольчик; гремит и становится ветром разорванный в куски воздух; летит мимо все, что ни есть на земле, и, косясь, постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства…» (Т. 5.– С. 249).

Коротко об авторах:

Андрей Александрович гагаев, доктор философских наук, профессор, заведующий кафедрой гуманитарных дисциплин Рузаевского института машиностроения.

ПАВЕЛ АЛЕКСАНДРОВИЧ ГАГАЕВ, кандидат педагогических наук, учитель медико-педагогического лицея № 55 г. Пензы.