«Дурно пахнут мёртвые слова», – сказал однажды Гумилев, в поэтической интуиции предчувствуя разделение литературы на живую и мертвую. Собственно говоря, это лишь вербальное отражение мировой тенденции: всё, что у Бога – живо; всё, что с противоположной стороны – прах и тлен. Постмодернизм лишь написал на своем знамени то, что протекало, нарастало исподволь, прямо сформулировав свое кредо: литературная игра и есть смысл и цель.

О, как блестящи бывают находки! Как изысканно–стеклянно переливаются сами в себе аллюзии, парафразы, метафоры, существуя в какой–то авторской похоти, в коконе самодовольства и самоудовлетворения!.. Бесконечная игра, бесконечная забава, бесконечная демонстрация ремесленного утонченного мастерства, столь ценимого среди знатоков... Весь мир воспринимается как материал, зато собственная авторская самость вырастает вполне до масштабов божественных, порождая и к своим текстам, и к себе самому отношение самое трепетное.

И если прежде такая богемная утонченность всяческого распада смыслов была всё же столичной и элитарной, нынче метастазы поразили провинцию. Недавно в редакции мы готовили к выходу поэтическую книгу, в которой весьма в духе времени текст, собранный лично автором, именовался не больше не меньше как «каноническим». Это вообще один из характернейших признаков постмодернизма: то, что исходит из моего «Я», бесконечно важно, умно, даже если присутствует самоирония, то нежнейшая по сути; всё эталонно и канонично, как в Палате мер и весов. Отсюда не только потребительское отношение к миру, беспощадно-жестокое по содержанию, но и жуткое фамильярничанье с чужим, общепризнанным величием, то самое – хлестаковское – «с Пушкиным на дружеской ноге»... Все пресловутые «прогулки с Пушкиным» проистекают из чувства, что Пушкин умер навсегда и бесповоротно. Если бы классик хоть на мгновение был вообразим как полноценная личность, живая, способная на ответное чувство, для которой словесное творчество пусть и весьма важно, но всё же косвенно и вторично, то никакое панибратство, никакие «прогулки» не могли бы быть осуществлены. «Пушкин умер!» – вот самая радостная новость для наших постмодернистов. Давным-давно Ницше сказал: «Бог умер!» Чего же с Пушкиным (Толстым, Достоевским, Чеховым...) церемониться? А уж с мертвыми мы с ними погуляем!.. Осуществим, обнародуем свои литературоведческие фантазии, вольно похлопаем по плечу...

Таков постмодернист! Он никогда не видит в человеке – ЧЕЛОВЕКА. В классиках он видит лишь набор текстов, набор слов, которые он и сам плетет не худо. Что же касается трудных вопросов внутреннего устроения человеческой сущности, и более того – так называемой души, то постмодернисту не только недосуг помыслить о чужой личности, он и в себе самом-то ничего такого глобального и вневременного не предполагает.

Ну и чего ж к нему с аршином русской литературы подходить? Лужа – не колодец. Хоть и бывают вроде миргородской, знаменитой, у Гоголя описанной, а всё из нее – ни умыться, ни напиться. Лужа и есть. Только беда в том, что не мы – к ним, а они – к нам. Со своим постмодернистским аршином к нашей великой, могучей, классической. Как наследники подходят настоящие, и с теми же правами. И хоть белые нитки торчат и сермяжка не по размеру, а всё не переводятся охотники пристегивать лоскутья прямо по живому телу.

Отвлекусь на пример из моей собственной творческой биографии. Так сложилось, что в нашем провинциальном Саранске, довольно бедном на истинные крупные имена и в истории, и в культуре, около двух десятков лет прожил литературовед и философ Михаил Михайлович Бахтин. Здесь он преподавал, и есть те, кто работали с ним бок о бок, кто жил по соседству, сюда к нему приезжал Кожинов... Словом, осиял философ своим присутствием наш город и, проходя иной раз по центру, глядишь на дом, где жил Бахтин, видишь его окно и можешь пройти через дворик, где сохранились помнящие его деревья...

Сподвигнутые бахтиноведом Владимиром Лаптуном мы с супругой вошли в бахтинскую тему и по мотивам множества прочитанных воспоминаний решились написать небольшую по объему одноактную пьесу, отражающую трудный, переломный момент в судьбе Михаила Михайловича. Работа – по отзывам – удалась, пьеса «Ныне отпущаеши» поставлена была в виде телеспектакля Мордовским телевиденьем, а нынче стала «визитной карточкой» муниципального театра в Орле, которому совсем недавно присвоили имя М.М.Бахтина. К чему рассказ? Объем пьесы – восемнадцать страниц.
Опытный литератор лишь улыбнется. Но писалась она мучительно. Вкладывая персонажу в уста слова, даже заимствованные из зафиксированных разговоров или усеченные фразы из статей, неизбежно вкладываешь свое, переосмысливаешь и, возможно, передергиваешь... Это чувство собственной дерзости и даже стыда было главным в работе.

А всё потому – что Бахтин-то живой! Это глубочайшее внутреннее чувство-убеждение. Как к живому к нему и подходишь, боясь оскорбить. Так в собственном моем практическом опыте подтвердилась мысль: только если для тебя классика вполне и окончательно умерла и прочно схоронена, ты волен ее брать и действовать по своему усмотрению (именно так часто поступают режиссеры, диким образом «осовременивая» Гоголя или Чехова). Кстати, Галина Вишневская – знаменитая оперная прима – выразила (в программе «Постскриптум» у Пушкова) недоуменное возмущение по поводу постановки в Большом театре оперы «Евгений Онегин» и расценила ее как издевательство над классикой. «Подумаешь! – поморщится постмодернистский деятель от культуры. – Ну и пусть Ольга вцепилась в волосы Татьяне. Зато современно, зато свежо!» Может, это и есть та самая «вторая свежесть», любители которой обличались еще Булгаковым, но только ни Пушкин, ни Чайковский к ней отношения не имеют! Всё намного проще. Путь задан и определен. Если Большой театр способен ставить «Детей Розенталя», то теперь просто необходимо Пушкина искорежить пусть не до уровня Сорокина (это в принципе невозможно), но всё-таки если не стереть, то обезобразить родовые классические черты. И пусть зрители, читатели, слушатели думают, что они родственники – Пушкин и Сорокин, оба литераторы. И попробуйте возразить: дескать, не похожи нисколько! Черт-то не разберешь, всё обезображено!..

В записках одного плодовитого московского литератора встретилось описание забавных посиделок в редакции, когда собравшиеся «выдумывали» русских писателей и их похождения. «Выдумали», скажем, Блока – «в сапогах-бутылками, окающего... любящего вусмерть упаивать друзей...» и т.д.

Реальный Блок умер и глубоко, невоскрешаемо погребен. Если б – лицом к лицу, как двое живых; не только мое драгоценное «Я» живо, но и его... Страшная встреча! Бедный Блок! Уж он-то хорошо понимал эти игры! Недаром воскликнул в покаянном порыве: «Молчите, проклятые книги! Я вас не писал никогда!»

Прямо как будто кто-то насильно удерживает литераторов-постмодернистов на кладбище, среди ветхих костей... Но добровольно!.. Всю жизнь бродить среди скелетов, играть в кости, в жутком, болезненном, параноидальном одиночестве, лишь свое «Я» почитая достойным собеседником.

«Выхожу один я на дорогу!..» Тоже, вроде, об одиночестве. Но разве Лермонтов хоть миг единый мог быть одинок так, как изображенный им Демон – постмодернистски, бесповоротно, окончательно, и главное – добровольно. У самого-то классика и звезды, и путь кремнистый – всё живое... Всё «говорит»... Не потому ли, что так простонародно, азбучно, прямо – в небесах, сквозь строки, он Бога видит?.. Пребывая в мире осмысленном, неодиноком по устроению, по сущностной основе...

Простота вожделенна, труднодостижима в раздерганное наше, смутное, дезориентированное время, к ней, может быть, всю жизнь идти, ползти, пробиваться придется... Сквозь формалистические поиски так шел Пастернак. И потому он – в нашей общей русской литературе – есть, а постмодернисты, за наследников себя выдающие, никаким боком к ней неприложимы. Другого они духа. И таланты свои предпочитают зарывать на кладбище, где живое – непредставимо.

Думаю, что эти заметки, а также следующую за ними статью читатель воспримет правильно – как полемические, заостренные намеренно и как приглашение к разговору, к соразмышлению.

Константин СМОРОДИН