Гакиль Сагиров

Начало...

...И только у космоса нет конца, как и начала. У всего, что существует на Земле, есть начало и конец: истоки и стоки великих рек, всех путей, дорог и тропинок, больших и маленьких чувств, радости и счастья и даже таких неприятных для нас явлений, как горе, беда и страдания.

После окончания семилетней школы я отправил письмо в Пензенское художественное училище. Ответ из училища меня очень обрадовал: окончившие школу на отлично сдают вступительный экзамен только по рисунку и композиции. А рисовать я любил: три моих рисунка уже были опубликованы в газете «Пионерская правда».

Для поступления в числе нужных документов требовалась и справка о состоянии здоровья. Врач райбольницы, седая пожилая женщина в очках, осмотрев меня, мягко и участливо сказала: «Сынок, учебу придется пока отложить. Тебе надо серьезно лечиться. Дадим направление в областную больницу».

К тому времени моя левая рука медленно начала терять чувствительность и плохо слушаться. Видимо, сказалось мое падение с высокого дерева в лесу, хотя прошло уже два года... Тогда, просто ради любопытства, мне захотелось увидеть, что там за лесом, я залез на самую макушку дерева. И вдруг обломилась ветка... Открыв глаза, я увидел вокруг себя испуганных мальчишек, а маленькая Наиля даже плакала. Странно: я ничуть не поранился и ничего не сломал, только голова, как будто набитая ватой, кружилась и немного тошнило. Обычно в детстве такие происшествия быстро забываются. Но это спустя два года грубо напомнило о себе...

В путь-дорогу проводила меня мама. Таксист, который привез меня в город, высадил прямо у ворот больницы. И мальчик, который до этого никогда далеко не уезжал из своего села, остался один на один с огромным городом, с совершенно незнакомыми людьми. Но я не испугался, верил в доброту. Мою душу наполняла любовь к этим простым улыбающимся людям, и я был твердо уверен, что мне ответят тем же.

В больнице к этому времени прием уже закончился. Красивая девушка в ослепительно-белом халате, прочитав мое направление, сказала: «Сегодня ничего уже нельзя сделать. Приходи завтра с утра, примем без очереди».

Я стоял на шумной улице и старался сообразить, что делать дальше: ведь «завтра» придет только через ночь, а эту ночь я должен где-то провести.

До вечера еще оставалась уйма времени. С надеждой в душе, что все будет хорошо, я решил прогуляться по городу. У красивого пятиэтажного дома я увидел женщину, торговавшую горячими пирожками, и решил их купить, чтобы подкрепиться. Подошел к ней и протянул пять рублей, которые были у меня. Отдав пирожки, она стала меня расспрашивать о том, о сем. Узнав мою историю, она вернула деньги: «Разменивать твои деньги не стану. Они тебе еще пригодятся в больнице». – «А за пирожки?» – «Нет, нет, кушай на здоровье». Я поблагодарил ее.

Стали попадаться обыкновенные одноэтажные дома, какие-то заборы. Мне захотелось найти укромное местечко. Одни из ворот были открыты, и я вошел в какой-то двор. В углу копошилась маленькая старушка с длинным острым носиком. Она, увидев меня, визгливо крикнула: «Старик, здесь какой-то мальчик!» И... в дверях дома появился старик, очень похожий на Герасима из тургеневского рассказа: такой же высокий, широкоплечий, с бородой лопатой, в длинном холщовом переднике, в старых истоптанных валенках с большими резиновыми галошами. «Герасим» держал в руках большую метлу. Подойдя ко мне, строго спросил: «Что тебе надо, мальчик? Документы у тебя есть?» Я протянул ему единственный имеющийся у меня документ – направление. Старик повертел в руках мою бумажку и, увидев печать, видимо, успокоился, протянул ее мне.

Пришло время думать о ночлеге. В гостинице «Дом колхозника» вахтерша предложила переночевать на диване, который стоял недалеко от ее стола. Вечером я вышел на крыльцо, там сидели трое мужчин, курили и разговаривали о предстоящей работе. Я тоже присел к ним, и вскоре мы подружились. Один из них, Сережа, с черными усиками и большой копной таких же черных кудрявых волос, похлопал меня по спине и сказал: «Ничего, поспишь у нас в комнате».

Утром я проснулся очень рано. Мои знакомые спали, когда я ушел. Больница еще не была открыта. Умывшись холодной водой из колонки и позавтракав тем, что осталось из взятого с собой, я решил немного прокатиться в троллейбусе.

Я занял место у окна. Троллейбус часто останавливался, пассажиры входили и выходили, а я не двигался с места. Все было для меня ново и интересно. На улицах было много машин и спешащих куда-то людей. Проехали близко к большой воде – успел заметить белый пароход и несколько лодок: Волга! Я потерял реальное чувство времени. «Мальчик, мы больше никуда не поедем». Я очнулся: вокруг меня никого не было. Только кондукторша с сумочкой в руках стояла около открытых дверей и грустно улыбалась.

В больнице вчерашняя голубоглазая девушка, увидев меня, вытаращила глаза. «Ты? Почему так поздно? Что же мне с тобой делать? – воскликнула она, но, взглянув на маленькие круглые часики на руке, оживилась: – Подожди, может, еще...» Не договорив, девушка быстро побежала куда-то наверх и вскоре появилась с высоким мужчиной, который на ходу торопливо натягивал на себя белый халат. «Твое счастье – врач не успел уехать...»

Меня переодели в больничную пижаму и привели в палату 14. Номер палаты и количество коек совпадали. Койки были расположены буквой «П» в большой светлой комнате. За столом, который стоял посередине, двое парней играли в шашки.

Я с большим нетерпением ждал появления своих соседей. Первым пришел с прогулки дедушка в вышитой бисером тюбетейке – татарин. Ну и испугал же он меня вечером: сунул в рот указательный палец, вытащил свои зубы и спокойно положил их в стакан с водой. Я обомлел от страха, пока не вспомнил, что бывают искусственные зубы. Он оказался из райцентра Камышлы. Сторожил колхозные амбары. Воры, когда он не согласился отдать им пшеницу, приготовленную на семена, топором ударили его по голове. Думали, что убили, а бабай выжил. Последствия повреждения черепа остались: он вдруг останавливался и, как подрубленный, падал на пол и с полчаса лежал без сознания. Мне было очень жаль его.

Другой мой сосед объявился только за несколько минут до раздачи лекарств. Веселый, общительный, он сразу же принял меня как своего. Пришла молоденькая медсестра с коробкой лекарств. Тоненькая, миловидная, с большими черными глазами, она, увидев меня, ласково улыбнулась: «О, у нас новенький. Как зовут-то?» Я назвался. «Красиво звучит. В первый раз слышу такое имя». Мне стало не по себе от ее слов и взгляда, в грудь ударила какая-то горячая волна.

Все пошли ужинать, остался только больной, который лежал около двери. Нянечка принесла ему еду. Он, видимо, что-то сказал ей. «Это ты съешь сам. Как это не хочу?! Тебе надо поскорее встать на ноги. Что ты обещал своей жене? Вот и не отступай». Вскоре и мне она принесла тарелку молочного супа, хлеб и полную кружку горячего сладкого чая.

В десять часов заглянула «черноглазая», выключила свет: «Спокойной ночи. Не шумите. Накажу». – «Нет, нет». – «Я-то уж знаю ваше «нет».

Спать никто не собирался: оказалось, настоящая жизнь в палате начиналась только после «отбоя». Все боли и неприятные чувства отступили на задний план. Началось время горячих анекдотов, рассказов о прочитанных книгах, об эпизодах прогремевшей недавно войны.

Николай, мой сосед, на другой же день научил меня играть в шахматы. Я хорошо играл в шашки и поэтому эту премудрость постиг быстро. После второй партии тяжелые фигуры – ферзя, ладью, коня – он поставил на доску: «Молодец. Мне уже трудно играть без них». Через две недели его выписали: он ушел с неизлеченной головной болью. В клинической больнице мы снова встретились – снова лежали рядом. Из операционной, где ему делали трепанацию черепа, его привезли с обмотанной бинтами головой, виднелись нос да рот. У стоящей рядом сестры я спросил о его самочувствии. Он был в сознании и по голосу узнал меня. Я подтвердил: «Да, да, это я, помню тебя, Николай. Не говори много, береги силы». Это случится спустя еще три долгих года...

Нас вела невропатолог Людмила Георгиевна – высокая, стройная женщина лет двадцати семи, с круглым приятным лицом. Она была очень внимательна к больным, старалась всем сердцем помочь нам. Ее простота, как магнит, притягивала других. Один из больных, в шутку или всерьез, предложил ей руку и сердце. Людмила Георгиевна рассмеялась: «У меня ведь есть муж. Куда же мы его денем?» Узнав, что я рисую, она принесла толстую медицинскую книгу, большой альбомный лист и попросила срисовать мозг человека. «Для стенда», – объяснила она. Когда я работал, больные подходили и говорили: «Точь-в-точь!» Узнала об этом и «черноглазая» – притащила белую материю: ей нужен был рисунок ветки сирени, оказывается, она любила вышивать. Тут же в ее присутствии выполнил просьбу. «Ой, как красиво!» – воскликнула она и даже чмокнула меня в щеку. Через неделю она принесла показать прекрасное творение своих рук. Потом она вышила «розы в вазе»...

Каждую ночь в палате что-то происходило. Умер Антон Васильевич – среднего роста, полный, с седеющими волосами, он хромал и ходил с тростью: у него болели ноги. Вечером, со всеми балагуря и смеясь, он долго играл в домино. Никто не ожидал такого исхода: как уснул, лежа на левом боку, положив руки под голову, так безмятежно и перешел в мир иной. Ночью, когда дежурная сестра обходила больных, он уже не дышал... Занятный был старикан: всю свою жизнь проработал бухгалтером в одной большой организации, знал много анекдотов про Пушкина и Лермонтова и интересно их рассказывал.

Мы с Петькой приехали из одного района. Высокий, худощавый восемнадцатилетний парень, призывник, весь день работал под палящими лучами солнца в поле. Добравшись до полевого стана, одну за другой выпил две большие кружки холодной воды. Было приятно, когда торопливо утолял жажду. Но к вечеру начала болеть голова, поднялась температура, а утром он был уже без памяти в буквальном смысле слова – никого не узнавал. В больнице три дня мать была с ним, потом уехала – дома остались только младшенькие. С Пети сняли штаны, думали, что без них он не осмелится бродить повсюду. Но и без них он чувствовал себя нестесненно. Когда приходила процедурная сестра, спрашивала: «Где ваш беспортошный-то гуляет?» – его находили, приводили и, свалив на кровать, удерживали, пока сестра сделает укол. Он брыкался, кричал, ругался. Как-то раз Петьку вовсе не нашли на территории больницы. Подняли тревогу. Через два часа его обнаружил милицейский патруль недалеко от моста через реку Самарка. А однажды ночью он встал и начал «поливать» своего сонного соседа. Тот испуганно вскочил, начал кричать и плеваться. Закончив свое дело, Петька лег и спокойно захрапел. На шум прибежали сестра и нянечка. Мокрую постель убрали, больного повели в ванную. Когда Петька начал выздоравливать, мы рассказывали ему о его проделках. Он беззлобно улыбался: «А я ничего не помню».

В нашем отделении начала работать новая медсестра Лида – полненькая, светловолосая, всегда с улыбающимся лицом, она дружила с Павлом Дементьевым из нашей палаты. Почти каждый день она приходила к нему. Иногда они встречались в больничном саду, она приходила нарядная, красивая. Длинные светлые волосы покрывали всю ее спину. В первый раз, когда я увидел ее такой, мне на ум пришла фраза из какой-то книги: «Золотую гриву молодого коня трепал южный горячий ветер...» Каждый раз, увидев ее в палате, я удивлялся: как же она ухитряется спрятать свою волосы так аккуратно под белую шапочку.

Часто по утрам мне бывает невыносимо тоскливо. Первые звуки курантов Московского радио я встречаю с открытыми глазами (под подушкой у меня лежат наушники). Звон колоколов недалекой церкви будоражит душу, навевает чувство неудовлетворенности, безысходности. В голову лезут разные мысли о жизни и смерти. До нас ведь тоже жило немыслимое множество людей. Пройдет некоторое время, и о нас забудут – никто и не вспомнит. Никто! Жаль... И со здоровьем все хуже и хуже. Другие приходят, излечиваются, уходят счастливые. А тут... сколько ни старается Людмила Георгиевна – все напрасно. Чтоб избавиться от таких грустных мыслей, открываю книгу.

...Чудесный воскресный день – сегодня посетителей было особенно много. Я никого не ждал. Мать приехать не сможет: далеко. Не отрываясь, читал «Королеву Марго», оставленную мне Николаем. «Вернешь, когда увидимся», – с печалью в голосе произнес он, как бы предугадывая нашу с ним встречу в недалеком будущем.

Закончив вечерние процедуры, зашла Лида, присела к столу рядом с Дементьевым, который играл в домино. Когда они закончили партию, улыбаясь, сказала: «Слышали об окаменевшей девушке?» Все разом повернулись к ней. «Завтра, наверное, все газеты раструбят об этом, – засмеялась она, поправляя волосы. – А я вот стала свидетелем этой мировой сенсации. Так что слушайте из первых уст...»

А произошло вот что. Вчера вечером подружка Лиды, Светлана, праздновала свой день рождения. Среди присутствующих в основном были девушки. Парень Светы служит в армии. Во время танца Света, со словами «Он будет моим любимым!» – сняла с подставки икону и, прижав ее к груди, стала кружиться вместе со всеми. Мать, увидев эту сцену, вырвала икону и поставила на место: «Ты что, сдурела? Хочешь навлечь на себя Божью кару?! О Боже! Прости и помилуй грешную рабу свою...» Она несколько раз перекрестилась, помолилась и ушла к себе на кухню. Инцидент был исчерпан. Вскоре об этом все забыли. Разошлись в половине первого ночи. Но, как оказалось, дело только этим не закончилось. Ни свет ни заря постучали в дверь. «Кому что понадобилось в такую рань?» – пробормотала, слезая с постели, мать Светланы. В дверях стояла старушка и крестилась. «О Боже! Чудо-то какое! Где же стоит она, касатушка горемычная-то?» – начала причитать бабуля, увидев женщину в открытой двери. «Кто вам нужен, бабушка?» – «О, чудо невиданное-неслыханное, пресвятая Богородица! Где она стоит-то, хочу коснуться ее, помолиться за душу грешную...» Мать Светы с трудом поняла, что она пришла увидеть девушку, которая «вечор танцевала с иконой, так посредь комнаты и окаменела с образом в руках». Мать и дочь остолбенели: вероятно, кто-то в шутку пустил слух... За первым звонком последовал второй, третий, пятый... Когда не стали открывать, чуть ли не взломали дверь. Пришлось обратиться в милицию.

Лиду разбудила мама: «У соседнего дома собралась толпа. Там что-то случилось». Женщина, стоявшая чуть в стороне от основной толпы, сказала: «Девушка там... не то умерла, не то, говорят, окаменела... все из-за парня какого-то...» Постовые у подъезда Лиду остановили. «Я здесь живу», – соврала она. Дверь открыла Светина мама. «Вон, полюбуйся на свою окаменевшую подружку! Доигралась! Вот и расхлебывай теперь!» – сердилась тетя Лена. Света, сгорбившись, сидела на диване, глаза красные, заплаканные.

Впустили двух монахинь, может, им поверят? Не тут-то было – толпа загудела с новой силой: «И вы туда же, старые! Побойтесь Бога! Сколько заплатили? Кто-то сидит там, стращает. Богохульники!» Каждому хочется самому удостовериться, увидеть своими глазами. Только к обеду, когда начался дождь, толпа потихоньку рассосалась.

В середине девяностых годов мне попалась книга, где были собраны «чудеса», происшедшие за последние сто лет. Это «чудо» тоже там описывается как исключительный достоверный факт. Одно замечание: там не было сказано, куда же дели потом эту окаменевшую девушку. Может быть, и Лида не сказала нам всю правду, побоялась, что мы всей палатой побежим поглядеть на это чудо? Не знаю.

Через год, когда я снова попал сюда, не сразу признал Лиду: куда делись ее привлекательность, обаяние? Избавилась от своих пышных волос, осунулась, на бледном лице местами проступили серые пятна, в глазах затаилась жестокость. Как-то спросил о Дементьеве. «Не знаю никакого Дементьева», – грубо отрезала Лида. И надо же было мне соваться с этим вопросом именно к ней – видимо, очень уж глубоко обидел ее этот белобрысый крепыш.

Не стоит распространяться насчет душевного состояния больного, у которого впереди нет ни проблеска надежды. Я не знаю, о чем думала та пожилая цыганка, присев рядом со мной в больничном саду. Она просто сказала: «Я вижу – ты много читаешь. Читай-читай, когда-нибудь умным человеком станешь. Но...» – и, толком не объяснив свое загадочное «но», устремила свои не тронутые временем огненно-черные глаза на тот край неба, где собиралась большая грозовая туча и уже слышны были далекие раскаты грома. Она наверняка знала о трудностях, неимоверно тяжелых испытаниях, которые выпадут на мою долю, – не сказав больше ни слова, мудро промолчала. Если бы люди знали все о своем будущем, болезнь сумасшествия охватила бы большую половину человечества...

Я долго вас не задержу: еще один маленький последний эпизод с профессором Злотоверовым. Невысокий, с профессорской белой бородкой, очень подвижный, он со своей свитой, куда входили лечащие врачи, медсестры и обязательно студенты-практиканты, по понедельникам обходил больных. Лечащий врач знакомил с историей болезни и лечением, которое принимал больной в настоящее время. Профессор внимательно слушал, давал советы.

На месте Николая теперь лежал двухметровый верзила, полный добродушный человек, колхозный бригадир Бурков. У него проблемы с правой рукой: лег здоровым, утром – рука не поднимается, объяснил он. Профессор и Бурков – как Штепсель с Тарапунькой: один смотрел на другого снизу вверх, а другой – сверху вниз. Любуясь Бурковым, профессор сказал: «А ну-ка, батенька, покажи нам, как ты отдаешь честь?» Честь у Буркова вышла неважная. «Ну, что это ты – как бабы!» – улыбнулся профессор.

И вдруг – такое: Бурков, глядя на профессора сверху вниз, своим громовым голосом произнес: «Не бабы, товарищ профессор, а женщины!»

На мгновенье все опешили. Профессор замолк, как бы споткнулся обо что-то тяжелое, лицо его приняло серьезное выражение. Он сказал несколько слов по латыни своим коллегам, и они все перешли к следующему больному.

Когда они ушли, больные набросились на Буркова.

«А что? – спокойно прогремел тот. – Пусть знает: мы тоже не лыком шиты».