Эта история произошла несколько лет назад. Всё в ней, от первого до последнего слова, правда. Незначительно изменены лишь имена некоторых персонажей и географических пунктов. Это сделано неспроста. Все действующие лица – реально существующие люди, и не стоит вносить в их устоявшиеся и размеренные жизни излишнюю суету чрезмерным вниманием. Да и зачем знать точные координаты? Если вам захочется приключений, то просто собирайте дорожную сумку и отправляйтесь в путь, не раздумывая слишком долго о маршруте. У каждого своя гора Ушмак.

И помните, удивительные вещи поджидают вас на каждом шагу.

1

До отправления поезда на Москву оставалось всего несколько минут. Погода была отвратительная, промозглая. В воздухе кружил мелкий снежок, а холодный ветер пробирал до самых костей.

Народа на перроне почти не было. Только небольшая кучка людей в темных куртках, словно стая галок, бродила туда-сюда, ожидая, когда же поезд наконец уберется с вокзала.

Кто знает, как бы повернулась моя жизнь, если бы он уехал на несколько минут раньше или задержался на час-другой, как это обычно делают самолеты. Но нет ничего более унылого в мире, чем график движения на железнодорожной станции. У них всегда всё по плану.

Меня провожала только Света – моя старшая сестра.

– Ты уверена? – в очередной раз спросила она, поправляя съехавшую на бок нелепую вязаную шапочку с помпоном и пряча под нее белокурые локоны.

– Конечно! Какие могут быть сомнения? – нарочито весело ответила я и, обняв ее напоследок, вскочила на подножку вагона. – Подвиги ждут меня!

На самом деле сомнения у меня были, притом немалые. Вот только показывать их не хотелось.

– Ты упрямая, как осел! – сдалась в конце концов Света. – Звони, если что! Вышлем за тобой спасательную экспедицию.

– Стойте! Подождите!!! – вдруг услышали мы крики с другого конца платформы. – Этот теплоход без меня не уйдет!

– Это не теплоход, а паровоз! – авторитетно заявила я, уже через секунду вырываясь из объятий школьной подруги Катьки. – И если ты меня не отпустишь, то он уйдет без меня!

– Ладно, проваливай! – великодушно разрешила она и впихнула мне в руки рыжего плюшевого зверя. – Зайца не забудь! Это чтоб тебе там одиноко не было.

Заяц радостно дернул ушами не то от порыва ветра, не то от преисполняющего его восторга, а проводница взмахнула своей волшебной палочкой, дав понять, что посторонним следует отойти подальше. Постукивая колесами, поезд покатился прочь от родного города, а девчонки еще долго-долго махали вслед.

По правде сказать, представляла себе отъезд несколько иначе. Начнем с того, что на врача я училась восемь с половиной лет. Шесть в медицинской академии, а два – в клинической ординатуре по акушерству и гинекологии и, наконец, несколько месяцев на первичной специализации по ультразвуковой диагностике. Если добавить сюда еще и все годы, проведенные за школьной скамьей, то получается, что практически двадцать лет жизни я посвятила образованию. Двадцать лет! Некоторые люди успевают за это время прославиться на весь мир, разбогатеть или сделать какое-то научное открытие.

Когда я в двенадцатый раз пересдавала зачет по анатомии, засыпала на лекции после ночного дежурства на скорой помощи или отрабатывала вместе с группой в воскресенье в морге, то разве думала о том, чтобы всё было просто и понятно? Конечно же, нет. Мне хотелось быть кому-то полезной и только. Однако я и представить себе не могла, что желание приносить людям пользу ценится столь низко. Я уезжала на край света, а меня провожало всего лишь два человека.

– Девушка, вы, может, чемодан с прохода уберете? – вырвала меня из мира прекрасных воспоминаний полная женщина с пачкой газет и журналов в руках.

– С удовольствием! – парировала я. – Вы мне поможете?

В чемодане лежало несколько справочников по акушерству и гинекологии, трехтомный атлас по анатомии, сборник по ультразвуковой диагностике в картинках, реестр лекарственных средств и, наконец, моя гордость – «Паразитология в вопросах и ответах». Сейчас я поняла главное – высшее образование, несомненно, помогает ставить наглецов на место.

Наконец чемодан был водворен туда, где никому не мог помешать, раскрасневшаяся дама, собрав разлетевшиеся в разные стороны газеты и журналы, поспешно скрылась в другом конце вагона, а я, с рыжим зайцем на коленях, опять осталась наедине со своими мыслями.

За окном, стараясь опередить друг друга, стремительно проносились фонарные столбы, деревья, большие и маленькие поселки, поля, укутанные снегом, и бесконечные просторы нашей огромной страны. Новая, незнакомая жизнь лежала передо мной белым листом ненаписанной книги. Всё, что было в прошлом, уже не имело значения. Всё, что осталось дома, уже нельзя было захватить с собой. Да я и сама, преисполненная важности, была точно таким же чистым листом, на котором жизнь еще только собиралась выводить первые неровные строки.

В Москве мне предстояла пересадка на самолет. К счастью, избавиться от багажа удалось достаточно быстро, и, обретя свободу, я получила возможность посвятить несколько часов наблюдению за жизнью аэропорта. Кажется, следить за тем, как взлетают и приземляются самолеты, можно бесконечно. Берлин, Стамбул, Барселона, Париж – весь мир на одном цифровом табло. Отложенные рейсы, опоздавшие пассажиры, туристы, прилетевшие из теплых стран и шлепающие с разноцветными корзинами фруктов в ярких сланцах по снегу – столько удивительных судеб переплетается на одном крошечном пятачке.

Я всегда любила путешествовать и к двадцати пяти годам успела побывать во многих странах мира. Когда объявили о начале посадки на мой рейс, я допивала капучино с корицей – последний в этой, цивилизованной жизни. Вылет задержали ровно на час, объяснив, что самолету необходимо пройти противообледенительную обработку.

Пассажиров было немного. Закинув ноги на соседнее кресло, я вольготно устроилась на всё время перелета, наслаждаясь тем минимальным комфортом, который только возможен на небесах.

В семь утра по местному времени мы приземлились в аэропорту в одном из крупнейших городов Сибири. В семь сорок с автостанции в двадцати километрах от города отъезжал единственный в этот день автобус до села Ильменское, в котором мне предстояло жить и работать. Десять минут понадобилось на то, чтобы получить багаж и поймать такси. Оставшиеся полчаса мы мчались, опережая скорость света, через пробки и светофоры.

Мой автобус уже медленно отъезжал от вокзала, когда я, схватив вещи и размахивая в воздухе рыжим зайцем, помчалась ему наперерез. Шаткие колесики чемодана подломились под его весом, я упала и заскользила по заледенелой дороге. Получив необходимое ускорение, мы с зайцем и всем багажом буквально вкатились под колеса «пазика».

Вся в снегу и грязи я предстала перед дверьми, любезно распахнувшимися передо мной. Предстояло ехать около шести часов. Я была голодна и измучена. Свернувшись калачиком на сиденье, я быстро уснула, а когда открыла глаза...

2

Когда я открыла глаза, вокруг были горы. Их вершины, словно купола православных храмов, золотом отливали в лучах солнца. Снег, ослепительно белый, сиял так, словно не ведал, что на земле существуют драгоценные камни, а сосны величаво и гордо помахивали могучими лапами на ветру, как лебеди крыльями. Было в этом что-то особенное, отчего усталость, накопившаяся за эту бесконечную дорогу, отошла на задний план и перестала иметь значение. Все пережитые тяготы пути забылись, и на сердце стало легко и радостно.

Я была уверена, что в Ильменском меня ждут. Главный врач заверил: звонить с дороги не надо, мы и так знаем, во сколько приезжает автобус, встретим. Но вот мы остановились на конечной станции. Все попутчики разошлись по домам, а я так и осталась посреди улицы с чемоданом и зайцем в руках.

Холодно было очень. Мороз стоял за сорок, и за считанные минуты я окоченела. Набрала посиневшими пальцами номер начмеда и услышала в трубке удивленный голос:

– А вы что, уже приехали?! Стойте на месте, никуда не уходите. Сейчас мы за вами приедем.

Примерно через сорок минут вдали показалась помятая со всех сторон серо-зеленая «буханка». Она затормозила около меня, и из нее вышли двое мужчин – главный врач и водитель. Они забрали мои вещи, и когда будущий шеф пожимал мне руку, в воздухе повеяло стойким перегаром, но меня это уже совершенно не беспокоило. Я очень замерзла и устала, и всё, что мне было сейчас нужно – это чашка горячего чая. А вот ее-то я так и не дождалась.

– Воон таам магазин, – неопределенно махнул рукой мой будущий начальник. – Купите себе всё, что нужно. Только поторопитесь, он скоро закрывается.

Меня поселили жить в домике на территории туберкулезного санатория. В комнате было две кровати, стол, пара стульев и шкаф. Холодильника не было, но со временем я научилась обходиться без него, выставляя быстропортящиеся продукты на неотапливаемую террасу.

И да, в моем домике было центральное отопление! Хвала богам, мне не придется топить печку! Плиты тоже не было, но зато был электрический чайник. Не было ни душа, ни ванной, только раковина с холодной водой. Как выяснилось позже, и это тоже – роскошь. По крайней мере, не надо ходить за водой в колодец. Мне предоставлялась возможность мыться и вовсе в шикарном помещении – комнате для санитарной обработки туберкулезных больных.

Туберкулезный санаторий, к которому относился мой домик, стоял на горе Ушмак. Отыскать маленький магазинчик, расположившийся у ее подножия, не составило никакого труда. Там я смогла купить всё, что нужно в первую очередь – сыр, хлеб, растворимый кофе, соль и сахар.

В дальнейшем, каждый раз, когда возникала необходимость спуститься по скользкой тропе из домика до магазина за какой-нибудь мелочью, я долго собиралась с мыслями и обдумывала, так ли нужна мне эта вещь. Ведь вслед за дорогой вниз предстоял обратный путь – наверх, который требовал немало ловкости и сноровки.

Но в тот, свой самый первый день в Сибири, я еще ничего этого не знала. Мне сказали что-то вроде: «Это ваш временный домик, оставайтесь здесь, пока у вас не появится постоянное жилье. Мы заедем за вами завтра в половине восьмого утра. До свидания».

Совсем не хочется обижать сибиряков, но раньше я их представляла этакими добрыми великанами, благодушными и открытыми. Они, эти воображаемые сибиряки, могли запросто пустить ночевать к себе в дом незнакомца, отдать последний кусок хлеба, помочь согреться в лютую стужу. На практике выяснилось, что это далеко не так. Эти люди, казалось, всегда были застегнуты на все пуговицы. Неразговорчивы. Угрюмы. Неприветливы.

Разница между мной и любым из местных жителей была примерно как между тропической птицей и полярной совой.

3

Ильменская центральная районная больница, мое будущее место работы, находилась в соседнем поселке Кетмыш, примерно в двенадцати километрах от туберкулезного санатория. Кроме Ильменской ЦРБ, в Кетмыше наличествовали – Ильменская средняя школа и Ильменское отделение почты. Зато Кетмышское отделение Сбербанка располагалось прямо в центре села Ильменское. Такая путаница объяснялась тем, что два эти населенных пункта, примерно одинаковые по размерам, поочередно становились районными центрами, в зависимости от того, где родился вновь избранный председатель.

На следующие утро, как мы и договаривались, в половине восьмого за мной заехала та самая «буханка». Главный врач поинтересовался, как я устроилась и хорошо ли мне спалось на новом месте, после чего мы поехали на работу.

– А где больница? – изумленно спросила я, едва выйдя из машины.

– Это и есть больница, Марина Николаевна, – обиделся главный врач, указывая на два стареньких рубленных дома.

– Вот это стационар, – махнул он рукой направо. – А вот это поликлиника, – указал он налево.

– А роддом где? – с надеждой посмотрела я на шефа, ведь роддом-то уж точно не мог находиться в деревянной сараюшке, существуют же на свете санитарно-гигиенические нормы.

– И роддом здесь! – гордо выпятил грудь главный врач. – Пойдемте, я вам всё покажу.

Экскурсия по больнице заняла не более пятнадцати минут.

Роддом, действительно, имел отдельный вход и благоустроен был гораздо лучше, чем вся остальная больница. Он находился в том же здании, что и стационар, включающий несколько коек смешанного профиля, и отделялся от него тонкой деревянной стеной, через которую, естественно, всё было слышно.

Однако теплый туалет на весь стационар и роддом был всего один, и роженицам предстоял выбор – бегать в деревянную будку на улицу по зимнему морозу либо идти в общий. Естественно, не спрашивая разрешения у врачей, они выбирали теплый вариант, проходили в стационар через смежную дверь и со спокойной душой пользовались тем же туалетом, что и другие пациенты, в том числе имеющие инфекционные заболевания.

Врачей было немного, и каждый совмещал по несколько специальностей. К примеру, офтальмолог был одновременно еще и патологоанатомом, и дерматовенерологом. Хирурги, при необходимости, выполняли обязанности анестезиологов и терапевтов. К моему ужасу, выяснилось, что и наоборот тоже бывало – терапевтам приходилось делать несложные хирургические манипуляции, гинекологам вести кардиологический прием, а педиатры с легкостью справлялись с функцией судмедэкспертов и психиатров.

Два моих сертификата, которыми я так гордилась прежде, безнадежно померкли на их фоне.

Зато мой первый рабочий день останется в памяти навечно.

Время на осмотр больных у меня было строго ограничено, поскольку кабинет я делила с молодым доктором-психиатром, которая также совмещала ставки педиатра и терапевта. Ни минуты на то, чтобы хоть как-то ознакомиться с аппаратом УЗИ, на котором предстояло работать, у меня не было. Я успела его только включить – и всё, начался прием.

Я принимала всех – от мала до велика. Неумело тыкалась в кнопки, таращилась на экран, пытаясь разглядеть в темно-сером месиве хоть что-то, и выносила свои вердикты – вновь и вновь. Ко мне приходили пациенты на ультразвуковое исследование органов брюшной полости и почек, щитовидных, молочных желез и еще чего-то такого, что прежде могло присниться только в кошмарном сне. Беременные преследовали меня повсюду, и хоть не хотелось брать на себя такую ответственность, пришлось принять и их.

Через несколько часов невнятная масса на мониторе превратилась в злорадно хихикающую гримасу, глаза болели и слезились, а очереди в коридоре, казалось, не будет конца. Когда я всё-таки смогла оторвать взгляд от монитора и обернулась назад, обнаружила, что два человека в белых халатах пристально наблюдают за моей работой. Было очевидно, что я застала их врасплох и они не успели придать своим лицам искусственно-дружелюбное выражение, спрятать за которым можно всё, что угодно. Андрей Павлович Покровский и Валерия Леонидовна Быстрицкая. Они делили ставку врача ультразвуковой диагностики пополам, но работали на ней, не имея необходимого сертификата. Вот только даже без этого сертификата каждый из них был гораздо опытнее и профессиональнее, чем я. А мое появление в Ильменской ЦРБ автоматически лишало их дополнительного заработка.

«Добро пожаловать в ад!» – многозначительно взглянула на меня молодая гинеколог.

«Сочувствую», – потупил глаза терапевт.

4

– Крокодилиха!

– А страшная-то какая!

– Да и как специалист... Мда... Чего уж тут... Соплюха!

– И человек, видимо не очень... Фифа городская!

Это всё обо мне. Я даже начала немножечко собой гордиться. Никогда бы не подумала, что приезд молодого специалиста в сельскую глубинку способен вызвать такой ажиотаж. Но в тот момент, когда мы с психиатром Лилией Васильевной Смирновой пили чай в комнате отдыха и слышали, как в смежной ординаторской коллеги обсуждают мою персону, мне было не до смеха.

Я блондинка с серо-голубыми глазами. У меня длинные ноги и практически идеальная фигура. Говорят, в моей внешности есть нечто скандинавское. Что-то от Умы Турман, Ингрид Болсай Бердал и Кейт Мосс одновременно.

Свои интеллектуальные способности я уже доказала – получив диплом врача и свободно говоря на английском. А еще я разбиралась в архитектуре, музыке, литературе и с уверенностью могла объяснить, чем величайшие полотна импрессиониста Моне отличаются от шедевров Мане.

Хотя именно в своем интеллекте в этот день мне пришлось усомниться уже несколько раз. Должна признать, идея отказаться от работы в крупной региональной клинике и предпочесть захолустную районную больницу сейчас не казалась мне удачной. И то, что мне пришлось услышать от новых коллег, стало очередным тому подтверждением. Они не хотели видеть меня в своих рядах, и у меня не было никаких идей насчет того, как убедить их том, что я им просто необходима.

– Да ладно, не расстраивайся, – посочувствовала мне Лиля. – Со мной еще хуже было.

– Еще хуже? – искренне изумилась я.

– Ага, – подтвердила она. – Вот тебя где поселили?

– В туберкулезном санатории, представь себе! – обиженно фыркнула я.

– Это потому что ты городская! А меня, деревенскую, определили в неотапливаемый барак, без электричества.

– И как ты там? – ужаснулась я.

– Да нормально, – небрежно махнула она рукой. – Родители буржуйку привезли, так и живу. Если хочешь, в гости заходи.

От ее слов мурашки побежали по коже. Лилия Васильевна – хрупкая молодая девушка, всего на год старше меня, живет в бараке без электричества, отапливаемом в сорокаградусный мороз печкой-буржуйкой, которую сама топит, и сама же, между прочим, колет дрова.

– Да ладно тебе, это еще что! Вот анестезиолог у нас вообще в рентгенкабинете жил! Только он уволился уже.

Когда я звонила главному врачу узнать насчет перспектив в этой больнице, он заверил: всё цивилизованно. Каждый специалист по президентской программе получает коттедж в поселке, который, согласно договору, через десять лет переходит в его собственность. Кроме того, по этой программе мне полагались машина и весьма приличная заработная плата.

– Ха-ха! – тоскливо усмехнулась Лилия Васильевна. – Это у вас там, в Европе, программа! А у нас ничего этого нет. Здесь Сибирь, до президента далеко.

В эту программу я верила, как свидетели Иеговы в конец света. Половина моих однокурсников разъехались по ближайшим районам и уже прекрасно проживали в собственных уютных домиках. У меня и мысли не было, что главный врач мог меня обмануть. Врачи ведь не обманывают друг друга.

– Ну-ну, – только улыбнулась Лиля. – Я здесь уже год работаю, и ничего.

Удостовериться в ее словах я пока не могла, так как шефа не было на месте, но догадывалась, что они похожи на правду.

В конце рабочего дня, когда мы с Лилией Васильевной вместе выходили на улицу, услышали вслед злорадное шипение:

– Ооо! Смотрите, две крокодилихи подружились!

5

Очень просто быть оптимистом, сидя в кафе где-нибудь у подножия Монмартра с бокалом розового шампанского в руках и сумочкой из питона подмышкой. Гораздо сложнее сохранять бодрость духа и позитивный настрой в маленьком домике туберкулезного санатория на окраине сибирского села Ильменское, имея в собеседниках лишь рыжего плюшевого зайца.

Если вам когда-нибудь доводилось кататься верхом на страусе, вы поймете, о чем я хочу сказать. Когда ты принимаешь героическое решение оседлать гигантскую птицу, это кажется забавной игрой. Да и сам страус выглядит вполне мило. Он смотрит на тебя большими красивыми глазами, важно ходит из стороны в сторону и производит весьма благопристойное впечатление. Но стоит забраться к нему на спину, как ты понимаешь – эта курица совершенно неуправляема. Она мчится с бешеной скоростью в любом удобном для нее направлении, и тебе не остается больше ничего, как держаться изо всех сил.

И я держалась. Держалась так, что перья летели.

Ночью я проснулась от злости. Честно говоря, я была просто в бешенстве. Стало очевидно, что своего жилья в Ильменском мне не получить никогда. Туберкулезный домик – это лучшее, о чем только можно мечтать. В голове рождались и гибли один за другим планы жестокой расправы над главным врачом. О, каким только пыткам я не подвергала его в своих мыслях! Но когда рано утром я простояла около получаса на морозе у подножия горы Ушмак, а машина за мной так и не приехала, пришла в настоящую ярость.

До главного врача дозвониться мне не удалось, и поэтому весь поток гнева вылился на его заместителя. Буквально через десять минут после моей тирады вперемешку с извинительной речью начмеда серо-зеленая «буханка» стояла перед санаторием.

«С меня хватит», – решила я. Терять было нечего. Ладно, прогулка в Сибирь обошлась мне не слишком дешево, всё-таки почти пять тысяч километров от родного дома. Но зато (ха-ха-ха!) мне больше никогда не придется мыться в комнате для санитарной обработки туберкулезных больных!

План был таков: приезжаю в Кетмыш, иду к главному врачу, говорю ему всё, что о нем думаю, и в этот же день, счастливая и свободная, уезжаю из Ильменского навсегда. Куда? Да куда глаза глядят! Потому что в любом месте на планете лучше, чем здесь.

На работу я приехала с опозданием минут на десять-пятнадцать. Перед кабинетом уже толпились больные. Ко мне сразу же подошла молодая женщина с кричащим младенцем на руках:

– Марина Николаевна, вы нас не посмотрите?

Заставить кормящую мать с грудным ребенком стоять в этом темном и холодном коридоре дольше я не могла. Тяжело вздохнув, надела белый халат и пошла работать. Главный врач от меня не уйдет.

Я обследовала девочку и нашла у нее небольшие изменения в сердце. Потом пришли еще две молодые мамочки с малышами, – и их я приняла. Затем в дверь постучалась старушка, которая едва стояла на ногах, а после нее кто-то еще. В общем, на убийство так и не выдалось свободной минуты.

Больных я смотрела очень медленно. Потихоньку разбиралась в кнопках и аппарате. Приглядывалась ко всему, что могло показаться подозрительным, копалась в атласах, сравнивала цифры, таблицы. А когда наконец освободилась и пришла к кабинету шефа, оказалось, что он уже уехал по своим делам.

Окончательно обессилев, я рухнула на диван в ординаторской, и в этот момент мне было абсолютно всё равно, что думают другие врачи.

– Марина Николаевна, а вы, позвольте полюбопытствовать, когда в честь приезда проставляться будете? – осторожно подсел ко мне Андрей Павлович Покровский, тот самый терапевт, чью половинку ставки отдали мне.

– Проставляться? А надо?

Как я могла не догадаться?! Ведь всё оказалось элементарно! Торт, пару бутылок вина, немного нарезки – и мое лицо в глазах коллег тут же переменилось. Я стала всеобщей любимицей.

6

Вернее, мне показалось, что я стала всеобщей любимицей. Было два человека, которые ни к торту, ни к вину не притронулись, будто с кусочком принесенной мной еды могли подхватить смертельный вирус. Разумеется, это были два гинеколога: та самая доктор, у которой отняли вторую половину диагностической ставки, и пожилая дама – Татьяна Петровна Орлова, боявшаяся, что с моим приходом ее отправят на пенсию.

Сказать по правде, работать гинекологом я не хотела. Мне бы хватило и УЗИ. Начав изучать эту специальность, я поразилось, каким глубоким и увлекательным может быть мир диагностического поиска. Я читала учебники взахлеб, как читают любовные романы или детективы. Я была как доктор Хаус и Шерлок Холмс в одном лице. Я шла по следу, как ищейка, и при малейших подозрениях на патологию, меня было не остановить.

Тем не менее прием в женской консультации мне навязали. Как выяснилось позже, начальство, действительно, давно мечтало отправить Татьяну Петровну на пенсию, вот только сделать это было не так-то просто.

Эта часть работы не доставляла мне никакого удовольствия. Мои представления о современной медицине очень сильно расходились с ильменскими. Те препараты, которые были широко распространены в центральной части России, здесь найти оказалось просто невозможно. Пациентки попадали в кошмарное положение. Они приходили в аптеку с рецептом, который им выписал врач, а их отправляли обратно со словами «у нас таких лекарств нет, отродясь не было и не будет». Ну что мне оставалось делать? Я отправилась за советом к старшим коллегам.

– Вы, Марина Николаевна, вообще-то ординатуру закончили. Вот и работайте! – таков был ответ.

Я старалась изо всех сил, но порой просто опускались руки.

Так, в один из первых рабочих дней ко мне обратилась молодая девушка. Она жаловалась на боли в животе и повышение температуры тела до тридцати семи и пяти, не больше. Я осмотрела ее и диагностировала незначительное воспаление придатков, которое можно было вылечить амбулаторно. Никаких показаний для госпитализации не было. Сделав необходимые назначения, я, с легким сердцем, отпустила ее домой. А когда она пришла через неделю на повторный прием, состояние ухудшилось настолько, что забеспокоиться пришлось уже всерьез. Девушка держалась за живот обеими руками, а температура была под тридцать девять. Неужели хорошие современные антибиотики оказались неэффективны?

– Я их еще не пила, – заметно смущаясь, призналась она тихим голосом.

– Как не пили? Почему? Как же вы лечились?!

– У меня денег не было, – заплакала девушка и пулей выскочила из кабинета, так, что даже моя медсестра Вера не смогла ее догнать.

После этого случая я предлагала лечь в стационар практически каждой больной. И большинство с радостью соглашались.

Точно такая же ситуация была и с контрацепцией. На современные и безопасные препараты у моих пациенток денег просто не хватало. Поэтому большинство из них предохранялись абортами, которые делались абсолютно бесплатно. К двадцати пяти годам почти каждая женщина села Ильменское или Кетмыш имела как минимум двоих-троих детей и не менее трех абортов в анамнезе.

Я не знала, как им помочь. Выписывая очередное направление на прерывание беременности, я пыталась убедить пациентку отказаться от этого варварского поступка, но неизменно слышала одни и те же слова:

– Я работаю в семье одна. У нас уже трое маленьких детей. Муж пьет. Куда мне еще одного ребенка? Я просто не вытяну.

И сделать можно было только одно – не осуждать.

7

Поток пациентов в Ильменскую ЦРБ, казалось, был неиссякаем. Больные стекались сюда со всей округи. Многим из них, чтобы попасть к врачу, приходилось преодолевать горные перевалы и расстояния в десятки километров.

Когда однажды утром у больничного крыльца остановилось двое всадников на взмыленных конях, от которых на морозе клубами поднимался пар, никто из моих коллег не придал этому значения. Пациенты добирались сюда, как могли, и лошадь была далеко не самым экзотичным видом транспорта.

Один из всадников спрыгнул с коня и принялся помогать второму, держащему в руках огромный сверток. Очень бережно сверток передали дежурному педиатру, и только когда он оказался в приемном покое, мне стало понятно, что внутри находится маленький ребенок, завернутый в два шерстяных одеяла и шубу.

– Виктор Смоляков приехал, – проследила за моим взглядом Вера. – Опять, похоже, у него младший, Ванюшка, заболел. Они на том краю деревни живут.

Мальчик не просто заболел. От него исходил такой жар, что рядом с ним можно было сушить промокшие рукавички и валенки.

– А зачем ребенка в больницу тащить? – удивилась я. – Вызвали бы врача на дом.

– Скорей всего с гор едут, – пожала плечами Вера и, заметив, что я так ничего и не поняла, принялась растолковывать: – Мужики лес валят в горах. Мальчишку оставить не с кем, вот Виктор и таскает его с собой. Что поделаешь-то?

– А мама у них где?

– А мама у них пьет, – буркнула Вера и вышла из кабинета.

О том, что Виктор Смоляков приходится ей дальним родственником, я узнала много позже.

– Да не думайте вы об этом, он же и старшего сына, Макара, с собой на лесоповал берет. Они там друг за другом присматривают, – убеждала она меня.

– А, ну тогда ладно, – согласилась я. – Это хорошо. А старшему сколько?

– Года четыре будет.

8

– Да я в четыре года уже на коне верхом скакал! – выслушав мои замечания, возмутился Виктор и молодецки расправил плечи.

– Да ладно, так уж и в четыре?! – не поверила я.

– Ну, да... А что такого? – подтвердил он. – Отец напился, как обычно. Посадил меня на кобылу-трехлетку, которую объездил на днях – и вперед!

– Что???

– А то! Прихлопнул ее по заднице, она и поскакала.

– И ты усидел?

– Ну, сначала-то держался. А потом она через ручей прыгнула...

Кобыла, в моем воображении, взмыла к небесам и распахнула за спиной крылья Пегаса.

– Очнулся уже дома, – продолжал Смоляков. – Мать плачет, отец бледный. Трезвехонек.

– Пить бросил? – обрадовалась я.

– Да что это? – искренне удивился Виктор. – Кто ж из-за этого пить бросает? От этого только еще сильней поддают. Стресс-то надо как-то снимать.

Научиться ездить верхом я мечтала всегда. Мне казалось, что если я смогла освоить автомобиль, то покорить лошадь будет парой пустяков.

– А вы спросите Смоляковых, – посоветовал доктор Покровский. – Они коней держат, поучат вас.

Ну, я и спросила.

Братьев Смоляковых было в семье шесть человек. Старший из них Виктор. Почти все, кроме младшего Федьки, уже обзавелись семьями: по двое сыновей у каждого.

– Нам бы девочку, хоть одну на всех, – наливая горячий чай с чабрецом и зверобоем, улыбался Виктор. – Ну, может, Федьке повезет.

– Я жениться не собираюсь! – возмутился сидящий за другим концом стола Федька и густо покраснел.

– Я, что ли, собирался? – понимающе поглядел на него старший брат.

Виктор был невысокого роста, всего на несколько сантиметров выше меня. Его темные волосы, монгольские скулы и ослепительно голубые глаза выдавали в нем метиса, произошедшего от смешения местной народности и русской крови. Образования у него было всего девять классов. Отслужив в армии, Виктор больше никогда не выезжал из родного села. Мы с ним быстро договорились об уроках верховой езды, но едва завидев конюшню, я чуть не пошла на попятную.

– Мне бы коня поспокойнее, чтобы не лягался и не кусался, – осторожно попросила я.

– О, у нас есть такой вариант, – заверил меня хозяин и вывел Тирпица.

Низкий, как и все горные лошади, лопоухий и с провислой спиной, старый мерин едва стоял на ногах. В его карих глазах сквозила мудрость. Окинув меня равнодушным взглядом, Тирпиц зашевелил губами, требуя кусочек сахара или щепотку соли.

«Подходить к лошади сзади опасно для жизни. Также не рекомендуется размахивать руками, кричать, шелестеть пакетами и разговаривать по сотовому телефону», – растолковывали братья Смоляковы.

Правда, к Тирпицу всё это не имело ни малейшего отношения. В его присутствии можно было хоть из пушки стрелять, он бы и ухом не повел.

Виктор помог мне сесть в седло и объяснил, как правильно держать повод.

– Ну, трогай! – велел он.

Я судорожно вцепилось в гриву коня, затаила дыхание, и могучий зверь подо мной зашевелился. Переступив с ноги на ногу, Тирпиц прискорбно вздохнул, уставился пустыми глазами в деревянный забор напротив и замер.

– Ты его шенкелем! – посоветовал Виктор, и я осторожно, боясь сделать больно, ударила коня пятками по бокам.

Ничего не произошло.

Следующие полчаса я прыгала в седле, хлопала в ладоши, чесала коня за ухом, говорила все возможные ласковые слова, обещала принести морковку и корочку хлеба – тщетно, на Тирпица это не произвело никакого впечатления.

– Твою же мать, тудыть ее растудыть!!! – не выдержала я, и едва услыхав нецензурную брань, конь повел ушами, встрепенулся и резвой рысью поскакал по дороге.

– О, похоже, вы нашли общий язык! – обрадовался Виктор. – Крепче держись!

Но не так-то это было просто. Езда верхом на Тирпице по ощущениям приближалась к скачке на стиральной доске.

– Никогда! Никогда больше я не сяду на лошадь! – поклялась я, сползая с седла. – Верховая езда – не мое!

9

Работа врачом – вот что уж точно не мое!

– Я чувствую себя полной идиоткой, – пожаловалась я в телефонном разговоре Светлане, которая на тот момент была уже опытным доктором.

– Привыкай! – утешила она меня. – Это нормальное мироощущение на ближайшие несколько лет.

Если бы я не нашла беременность у небеременной женщины, не диагностировала ошибочно тяжелейший порок сердца у новорожденного и не сообщила больному о том, что у него выросла удаленная несколько лет назад почка, всё выглядело бы не так мрачно. Но я всё это сделала!

Кроме того, одну беременную я чуть не отправила на прерывание, потому что не рассмотрела сердцебиение плода, и только своевременное вмешательство гинекологов (о, представляю, как мои враги торжествовали!) помогло избежать роковой ошибки. Также, несомненно, я отличилась, когда нашла рак груди у женщины, у которой никакого рака не было, и вообще...

Мне так не хватало помощи более опытных специалистов! Ежеминутно у меня возникали вопросы, ответы на которые я могла найти лишь в книгах.

И всё же, несмотря на ошибки, которые я совершала, каждый день у кабинета стояла толпа больных, и всё те же доверчивые глаза заглядывали мне в лицо и ждали помощи. И ничего, кроме как следовать своему долгу, мне не оставалось. Я шла наощупь, как слепой по минному полю, мечтая только об одном – дойти до цели без больших потерь.

Но всё же потери были.

– Вы не знаете, где здесь ближайшая церковь? – спросила я у двух первых попавшихся навстречу у туберкулезного санатория девушек примерно моего возраста.

– А вы что, врач? – с любопытством посмотрели они на меня, кутаясь в цветастые пуховики.

– Да, – попятилась я от удивления. – А вы откуда знаете?

– Да потому что мы тоже врачи! – захохотали девушки. – Своих видно!

Уже следующим вечером мы сидели в единственной комнате туберкулезного домика. Люба принесла бутылку вина, а я купила в маленьком магазинчике у подножия горы Ушмак четыре сорта сыра местного производства: «Пармезан», «Российский», «Маасдам» и «Швейцарский». Мы пробовали кусочек за кусочком и представляли себя великими ресторанными критиками где-нибудь в Болонье.

Все сорта сыра разительно отличались друг от друга. «Пармезан» оказался настолько твердым, что его было проще ломать руками, чем резать. Более мягкий «Швейцарский» имел чуть сладковатый, пряный вкус и был покрыт плотной аппетитной корочкой. Простоватый, привычный для нас «Российский» был пронизан мягкими мелкими порами и имел такую эластичную консистенцию, что из него можно было лепить фигурки, как из пластилина.

– А этот сыр, наверно, мыши проели! – заявила Надя, открывая следующую упаковку.

– Это «Маасдам», он такой и должен быть, – заступилась я за серых грызунов. – Классический голландский сыр.

Кетмышский «Маасдам» заметно горчил по сравнению с тем, что обычно привозят из Европы, но был по-своему хорош.

– Да он практический домашний, – вынесла свой вердикт Люба. – Наверно, они только учатся его делать.

Потягивая из фарфоровых кружек белое полусладкое вино (хотя к сырам, вроде бы, принято подавать сухое), мы были на седьмом небе от счастья.

Искать православный храм мы отправились вместе следующим утром. Оказалось, что задача эта не из простых. Сначала надо долго идти по узкой тропке в горах, перепрыгивая с камня на камень. Затем пробежать по раскачивающемуся из стороны в сторону висячему мосту над пропастью, на самом дне которой, как змея, извивается речка Ильменка. В конце пути остается только взобраться на отвесную скалу – и ты у цели. Поверьте, если кто-то проделает этот путь вместе с вами, вы не позабудете этого человека никогда!

Здесь, в маленькой деревянной церквушке на самом краю света, я впервые в жизни встала перед иконой на колени. Я просила не о себе, не о близких людях и уж точно не о материальных благах. Я молила о помощи моим больным, чтобы уж если не лечить, то хотя бы не навредить. И рядом со мной молились о здравии мои новые подруги. Обе они были больны туберкулезом.

Чахотку Люба диагностировала у себя сама. Она была врачом-рентгенологом, и когда на очередном флюорографическом снимке увидела характерные изменения, не поверила своим глазам. Переделала снимок повторно, но результат оказался тот же.

Десятки раз я убеждалась в одной простой истине, которую нам втолковывали с младших курсов института: никогда не лечи сам себя и своих близких. Никогда! Иначе произойдет что-нибудь ужасное. Например, ты можешь найти у себя туберкулез, как Люба.

– Ну мы же ездим на общественном транспорте, так что нет ничего удивительного в том, что мы подхватили туберкулез! – заверила меня жизнерадостная Надя, пытавшаяся найти рациональное объяснение всему, что с ней происходило.

– Конечно! С нашим-то питанием, чем еще заболеть? – поддержала ее практичная Люба.

Кстати, с этих самых пор не было ни одного случая, чтобы я отказалась от планового медицинского осмотра.

Мы провели в церкви достаточно много времени, думая каждая о своем. Выйдя из храма, я поняла, что сильно проголодалась. Примерно как огромный прайд котов, проживающих на территории санатория в качестве нахлебников. Эти усатые сволочи отлично знали расписание завтраков, обедов и ужинов в столовой и в указанное время толпились у входа, ожидая подачек от отдыхающих.

Еще по дороге домой я представляла, как приду, включу электрический чайник и сварю на плитке сразу три сосиски с сыром, которые хранились в замороженном виде на террасе. Эти сосиски так разогрели мое воображение, что я даже не заметила, как сперва вприпрыжку спустилась с отвесной скалы, потом промчалась по висячему мостику над пропастью, а затем проскакала по козьей тропе.

Быстро скинув шубу и сапоги, я, с ножом в руках, поспешила на террасу к заветному пакету, но когда развязала его, оказалось, что он совершенно пуст. Сбоку красовалась здоровенная дырка, а на снегу перед домом было множество кошачьих следов. Пришлось мне довольствоваться одним чаем.

«Ну, ничего, – подумала я, засыпая. – Завтра получу зарплату, тогда и куплю что-нибудь вкусненькое».

10

Раньше я никогда не нуждалась в деньгах. Родители обеспечивали меня всем необходимым, вернее, всем, чего только душа могла пожелать, а моя душа ограничивать себя не привыкла. Я запросто тратила по несколько тысяч на понравившуюся сумочку, губную помаду, хороший крем или духи. Прогуливаясь время от времени по Елисейский полям, так трудно устоять перед соблазнами. От этого вольготного существования в прошлом мои будни в Ильменском казались еще более суровыми. Эх, зря я всё-таки не слушалась маму и папу!

Когда я объявила родителям, что собираюсь жить и работать в Сибири, они пришли в ужас.

– Более дурацкой идеи я не слышал никогда! – громыхал отец.

– Пааап, ну ты же когда-то сам начинал простым прорабом на стройке!

– Я начинал на стройке в Подмосковье, доченька, а не за тридевять земель, в этом, как его... Пельменском районе... – с трудом подбирая цензурные слова, продолжал он. – Ты хоть кого там лечить собралась? Оленей? Или этих... Как их? Дальневосточных тигров?

– Дальневосточные тигры живут на Дальнем Востоке, это совсем в другой стороне! И оленей лечат ветеринары! А я обычный врач! Человеческий! Но, может быть, когда-нибудь стану главным врачом.

– Хочешь, мы тебе здесь откроем клинику и ты станешь главным врачом сразу? – выдвинул деловое предложение папа.

– Это она в тебя такая упертая! – испепеляюще поглядев на отца, сделала вывод мама, имеющая ученую степень и преподававшая высшую математику в вузе. Не вникая в географические подробности и сверкая бриллиантами в ушах, мама помогла мне собрать вещи. – Шубу ей лучше купи и валенки. И носки шерстяные – пять пар.

Огромный пакет с зимней одеждой и солидную пачку денег, выданных перед отъездом родителями, я незаметно оставила дома на старинном дубовом комоде, о чем впоследствии пожалела не раз. И то, и другое мне бы сейчас очень пригодилось. Но тогда предстоящая свобода пьянила и гнала сомнения прочь.

Впрочем, без заморских сыров вполне можно обходиться. Экзотические деликатесы, кренделя и бублики, сдобные булочки, пастила, все виды колбасы, йогурты, творог, яблоки, апельсины и мандарины, огурчики и помидоры, бананы, конфеты, торты и пирожные также внесены в список запрещенных продуктов. А всё потому, что я получила первую зарплату.

Перловка и макароны – вот мой осознанный выбор.

Подсчитывая жалкие гроши, которые мне выдали в больничной кассе, я пыталась прикинуть в уме, как долго придется работать в Ильменской ЦРБ, чтобы накопить на дорогу домой. Выходило, что я попала практически в пожизненное рабство. И от отчаяния я снова занялась верховой ездой.

– Виктор, он просто великолепен! – от длинноногого серого коня по кличке Шаман я была в полном восторге. – Можно я поеду на нем?

– Нет.

– Ну хотя бы дай повод подержать! – клянчила я, с восхищением разглядывая холеную гриву и тщательно вычесанный хвост.

– Не дам.

– Ну погладить-то мне его можно?

– Нельзя. Это жеребец. Он кусается и лягается, – объяснил старший Смоляков. – Он тебя убьет – ты и глазом моргнуть не успеешь. – Пойдем, я тебе Тирпица подседлаю.

Тирпиц меня ждал. Специально к моему приходу он потренировался в своей фирменной технике «стиральной доски», позволил мне насладиться вместе с ним почесыванием боков об угол бани и, конечно же, аккуратно улегся в сугроб к концу прогулки, так, чтобы и я вместе с ним могла поваляться на свежем снежке.

– У вас лошадей – миллион! – в который раз возмущалась я. – Ну почему именно Тирпиц?!

– Потому что вы друг другу нравитесь! – смеялся Виктор.

Удивительно, но он мне, и правда, нравился. От него пахло сеном и конским потом, а когда я приближалась к нему, он вытягивал мягкие мохнатые губы трубочкой, произнося: «фыррр». Я не знала, что это означает на лошадином языке, но предполагалось, что после этого «фыррр» Тирпиц обязательно должен получить сухарик или кусочек сахара.

Нравился мне и Виктор. Его ослепительные голубые глаза всё чаще смотрели на меня с теплотой. А когда он подавал мне руку, по коже бежали мурашки. Однажды он задержал мою ладонь в своей чуть дольше, и мне показалось, что ему не хочется отпускать ее.

– Открывай! Хватит спать! – в туберкулезном домике раздался громкий стук в дверь. – О чем ты там размечталась? Мы тебе котлеток из столовки украли!

Передо мной стояли сияющие от удовольствия девчонки. За пазухой у Нади был какой-то сверток, а Люба держала в руках металлическую плошку, прикрытую стеклянной тарелочкой. И от того и от другого аромат исходил просто потрясающий.

В этот момент я почувствовала себя котом.

11

– Мяу!!! – настойчиво раздалось за окном несколько дней спустя, и я с ненавистью натянула одеяло на уши. Истошные кошачьи вопли – не самое приятное начало субботнего утра.

«Бунт! – подумала я. – Коты прознали, что теперь я составляю им конкуренцию по туберкулезным котлеткам, и вызывают меня на дуэль».

– Мяу!!! – вновь повторилось откуда-то снаружи, и, несмотря на то, что даже подушка лежала у меня на голове, я вновь услышала:

– Мяу!!!

– Проклятые коты! – выругалась я и, прихватив в качестве оружия изрядно потрепанный веник, вышла на крыльцо.

На старой сосне, раскачивающейся на ветру, сидел невероятно жирный котяра и выл дурным голосом.

– Давай, спускайся оттуда! – пригрозила я мерзавцу. – Иди ори на каком-нибудь другом дереве!

Но слезть с дерева самостоятельно у котяры как раз, похоже, и не получалось.

«Если не снять его оттуда, он так и будет орать, пока не ослабеет и не свалится сам, – раздосадовано изрек мой внутренний голос. – А до вечера он, похоже, не ослабеет...»

– Кис-кис-кис! – я постаралась придать голосу как можно больше мягкости. – Иди сюда, котик!

Вытянув руки вперед, я встала рядом со стволом и зажмурила глаза.

– Прыгай, кому говорю! Пока не передумала!

Кот оказался тяжелым и теплым. От него, как от горячей печки, веяло домашним уютом и добротой. Он замурлыкал, словно закипающий чайник, отчего мое сердце растаяло окончательно.

– Ну что, пойдем поговорим о том, кто сожрал сосиски? – предложила я, и наглая морда с радостью приняла приглашение.

С появлением в доме кота жизнь стала понемножечку налаживаться. Прежде всего, практически сам собой решился продовольственный вопрос, как будто кошачий Будда регулярно посылал нам с небес гостинцы.

Помимо того, что удавалось наворовать в туберкулезной столовой девчонкам, мне стали перепадать и другие вкусности. Овощи, молоко, яйца – оказалось, что почти всё можно купить прямо на работе, причем совсем недорого. Многие сотрудники больницы держали скотину и сажали огород, и были рады продать хотя бы небольшую часть продуктов. По понедельникам моя медсестра Вера приносила литровую банку парного молока. Хватало ее на несколько дней. Более того, пока я жила в Ильменском, мне довелось попробовать мясо косули и марала, которым меня угощали другие врачи. Но настоящим лакомством стала местная рыба – озерная форель и хариус. Ничего вкуснее в жизни я не пробовала. Запеченная целиком форель с кусочками картофеля и луком с тех пор так и осталась моим любимым блюдом.

– Главное, не ешь медведя! – предупреждали коллеги. – Трихинеллез можно подхватить. Это у нас не редкость.

Трихинеллез – гласила моя «Паразитология в вопросах и ответах» – опасное гельминтозное заболевание. Трихинеллы могут паразитировать в организме пятидесяти семи видов диких и домашних животных, среди которых кабаны, барсуки, медведи, лисы, енотовидные собаки и хорьки. Для того чтобы получить тяжелое заболевание, человеку достаточно съесть десять-пятнадцать граммов плохо обработанного мяса. Поражаются все органы и ткани – сердце, легкие, почки, кишечник, головной мозг. Разумеется, после прочитанного мясо медведя и барсука тоже автоматически попало в список запрещенных продуктов.

Купить свинину или говядину здесь было практически невозможно. Повсюду продавали конину, но в моей семье лошадей есть было не принято.

– Даже во времена Великой Отечественной войны, – рассказывала мне бабушка, – лошадей в нашей деревне не ели. В стране был голод, мы тряслись над каждой коркой хлеба, но коней не трогали. И если какая-то лошадь погибала от болезни или старости, ее хоронили с почестями. За великий труд, за ту жертву, которую приносит конь человеку всей своей жизнью, их бесконечно уважали, как героев и работяг.

Тем не менее в Ильменском районе даже ставшие мне родными братья Смоляковы без малейшей тени сомнения сдавали коней на колбасу. Тирпиц был одним из кандидатов на выбывание за старость и скверный характер. Очень скоро мне стало очевидно, что пока я учусь ездить верхом – он живет. Стоит мне забросить это увлечение, и судьба кривоного скряги решена.

Однажды, когда я расплачивалась за кусок мяса дикого козла, продавец подмигнул мне со слащавой улыбочкой:

– Только вы никому не говорите, что у меня брали. Охота-то сейчас запрещена.

«Браконьер!» – сообразила я, глядя на него с отвращением, но делать было нечего, в Ильменском почти все охотники на проверку оказывались браконьерами.

12

Все шестеро братьев Смоляковых уехали в тайгу на лесоповал, и мне не оставалось больше ничего, как радовать себя разговорами с котом и прогулками с Надей и Любой. Каждый вечер, после ужина в туберкулезной столовой, я ждала их у себя в домике. Мы ели ворованные пирожки и хохотали до поздней ночи.

– Был у нас случай, – рассказывала Люба. – Я, как и ты, после интернатуры работала в ЦРБ. Вышел приказ – делать обзорный рентгеновский снимок грудной клетки всем новорожденным. Зачем это нужно – никто не знал, но если начальство требует, надо исполнять.

Люба засунула в рот кусочек сладкого яблочного пирога, сделала глоток чая, не спеша прожевала и продолжила:

– И вот стали мы замечать, что чуть ли не у трети новорожденных редкий диагноз – декстракардия. Ну, то есть сердце у младенцев в грудной клетке располагается не слева, а справа.

– Быть не может! – не поверила отлично подкованная в теории Надя. – Декстракардия встречается примерно один раз на тысячу человек. Я как педиатр это точно знаю. Еще ни одного такого случая не видела.

– Ну да, стаж-то у тебя о-го-го! – тут же съязвила я, прекрасно помня, что врачом Надя проработала совсем недолго.

– Зря смеешься, я вообще-то в областной больнице ординатуру проходила, – обиженно надула губы она.

Люба строго посмотрела на нас обеих, многозначительно сделала еще один большой глоток и выдержала паузу.

– Ну, и что это было? – не утерпела я.

– Ааа, ничего! Оказалось, что лаборант так детей на снимок укладывает – одного головой в одну сторону, другого – в другую.

Впрочем, меня эта история не сильно удивила. Я и сама по распоряжению главного врача делала УЗИ всего организма всем суточным младенцам без исключения. Происходило это так.

На следующий день после родов женщину с новорожденным на руках отправляли через смежную дверь из роддома в стационар на ультразвуковое обследование. Кое-как завернув малыша в больничные пеленки и с трудом переставляя ноги, она подходила к моему кабинету и в общей очереди дожидалась, когда я смогу ее принять. Время ожидания в холодном коридоре с прокуренными мужиками в уличной одежде составляло в среднем от пяти до тридцати минут. После приема мы с Верой пеленали ребенка уже как следует и через ту же дверь отправляли молодую маму обратно в роддом.

Разумеется, по нормам, покинув роддом, возвращаться в него женщина не имела права. Где угодно – но только не в Ильменской ЦРБ.

– Чего вы возмущаетесь, Марина Николаевна? – защищала главного врача преданная Вера. – Какая разница? Они же всё равно в туалет в стационар ходят!

Кстати, приказ, по которому мы проводили это обследование, действительно существовал, да и до сих пор существует. Вот только распространяется он на малышей, которым уже исполнился один месяц.

– Да где вы их искать-то будете через месяц?! – раздраженно фыркал начмед, и педиатры с ним соглашались. – Кто и на чем к вам ради медицинского осмотра с гор-то поедет?

Надо сказать, что в их словах была доля правды. Большинство пациентов, обращавшихся в нашу больницу, приезжали уже в запущенном состоянии. Мне довелось увидеть женщину, щитовидная железа у которой была увеличена настолько, что бедняжка едва могла поворачивать головой. Уродство было так очевидно, что ей приходилось постоянно носить широкий платок на шее. Гипертрофированная железа, представлявшая из себя конгломерат узлов огромных размеров, охватывала шею плотным кольцом со всех сторон. Пациентка обратилась за медицинской помощью лишь после того, как у нее начались проблемы с дыханием.

Однажды ко мне на прием пришла молодая беременная женщина, назвавшаяся Хавой. Никаких документов женщина при себе не имела, даже паспорта. В принципе, и принимать-то ее мне не следовало. Но что-то екнуло у меня в груди.

Хава жила в одном из близлежащих языческих селений, коих было много в округе. Большинство обитателей таких деревень бежали из родных городов, скрываясь от проблем с близкими, полиции, долгов или бывших возлюбленных. Они осознанно отказывались от благ цивилизации и выбирали жизнь без электричества, машин, интернета и телевидения. Эти люди не водили детей в школу, проповедуя, что всё самое необходимое им может дать природа. Сам факт того, что Хава обратилась за помощью в государственную больницу, говорил о том, что она находится в крайней степени отчаяния. Наверняка, прежде чем постучаться ко мне в дверь, женщина уже пробовала лечиться всеми возможными травами и снадобьями, которые готовят языческие целительницы и шаманы.

– Я перестала чувствовать, как ребенок шевелится, – пожаловалась Хава, и вид у нее при этом был удручающий. – Уже неделю.

Я поставила датчик на округлый живот пациентки, и диагноз предстал передо мной в самом страшном обличии.

Внутриутробная гибель плода. Головка плода была запрокинута назад, а размытые контуры тканей свидетельствовали – началось разложение. Для того, чтобы убедиться в своем заключении, я нашла сердечко малыша, – оно не билось.

Я потратила достаточно много времени, диктуя Вере основные стандартные параметры, которые необходимо измерять и указывать в протоколе в подобном случае. Хава смотрела на меня испуганными глазами, а я всё никак не могла решиться сообщить ей диагноз.

– С этой беременностью вам не повезло, – наконец собралась я с духом. – К сожалению, плод погиб. Уже давно.

Именно так. Плод, а не ребенок, ведь чтобы стать ребенком, нужно сначала родиться.

Срок беременности был уже большой, и чтобы избежать осложнений, я была вынуждена направить ее в региональный центр. Она не плакала. Будто окаменелая, Хава сидела в коридоре, уставившись в одну точку. Такой я ее и запомнила.

В дальнейшем мне не раз приходилось сообщать больным самые неутешительные новости. С этим, к сожалению, сопряжена работа большинства врачей, в особенности диагностов. Это нелегко, но со временем и к такому можно привыкнуть. Зато есть и положительная сторона – хорошие новости сообщаем тоже мы.

13

– Ну что, вас можно поздравить! Вы беременны! – эти слова мне доводилось произносить не раз. И очень часто приходилось слышать в ответ:

– Как беременна? Этого не может быть!

Почему-то именно в Ильменском женщины, если не хотят быть беременными, пытаются убедить врача в том, что это невозможно. Как будто, если доктор скажет «ну да, действительно, пожалуй, я ошибся, вы не беременны», всё исчезнет само собой.

Чуть ли не ежедневно целые толпы барышень от четырнадцати до пятидесяти пяти лет с пеной у рта доказывали мне, что интересное положение, которое я у них обнаружила, существует лишь в моем воображении. Порой их аргументы были столь убедительны, что у меня просто не находилось слов, чтобы продолжать спор.

– Этого никак не может быть! – плакала у меня в кабинете одна девушка. – Я и замужем-то никогда не была!

– Мне уже тридцать пять! – театрально возводя глаза к потолку, стенала другая. – Какая беременность в моем возрасте?!

Большинство представительниц прекрасного пола свято верили в какие-то дикие методы контрацепции, о которых мне даже думать было жутко. Травяные отвары, горячо натопленная баня, сидячая ванночка с йодом или марганцовкой, а также несколько ударов в живот кулаком и тяжелая физическая работа должны были надежно защитить моих пациенток от нежелательной беременности. Вот только срабатывало это далеко не всегда.

– Марина Николаевна! Срочно посмотрите больную. Без очереди! – как-то заглянула ко мне в кабинет старшая из гинекологов Татьяна Петровна Орлова. – Огромная опухоль в животе, скорее всего злокачественная! Не знаю, возьмут ли оперировать, – шепотом добавила она и скрылась в дверях.

Больной было около пятидесяти лет, но она, как и многие женщины ее возраста, работающие тяжело и много, выглядела старше. Выдавали руки – крупные, грубые, с широкими пальцами и коротко обстриженными ногтями, такие, как у многих матерей, заботливо пестующих маленьких детей и несущих на себе весь домашний быт.

Живот был просто огромный. Не удивительно, что Татьяна Петровна попросила (хотя, конечно, ее командный тон сложно назвать просьбой) принять больную без очереди.

– Асцит? – испуганно спросила Вера одними губами и слегка побледнела.

Асцит, часто возникающий как осложнение тяжелого онкологического процесса, представляет собой скопление свободной жидкости в брюшной полости. Сначала выпота в животе совсем немного и заподозрить его наличие можно лишь с помощью дополнительных методов исследования, таких, например, как УЗИ. Однако со временем жидкости становится всё больше, что, в свою очередь, влияет на окружность талии. Наступает момент, когда скрыть это состояние уже невозможно. Обычно ничего хорошего такой симптом больному не сулит, во всяком случае, в Ильменской ЦРБ.

Я попыталась прощупать живот руками, чтобы сориентироваться с локализацией опухоли, но вдруг что-то внутри него шелохнулось и спружинило у меня под пальцами. Я надавила сильнее, и в ответ еще более мощный толчок ударил в ладонь. Диагноз был ясен.

– Когда у вас была последняя менструация? – уточнила я на всякий случай.

– Ооо, давненько уже, – смущаясь, потупила глаза больная. – Мне ведь уже сорок восемь. Жить-то я буду?

– Ну, в ближайшее время не умрете, это точно, – утешила я пациентку. – А вот терпения набраться придется.

Картинка, загоревшаяся на мониторе аппарата, окончательно развеяла сомнения. Вера хрюкнула и отвернулась к стене. По тому, как судорожно вздрагивали ее плечи, я догадалась, каких усилий ей стоило сдерживать смех.

– Я вас поздравляю! Скоро вы станете мамой! – с фирменной широкой улыбкой произнесла я. – И срок уже очень большой.

– Кто станет мамой?! – вытаращила глаза ошалевшая дама.

– Вы, – довольно сообщила я. – У вас уже примерно тридцать четыре – тридцать пять недель беременности.

– Что?! А рака у меня что, нет, что ли? – никак не могла взять в толк она.

– Нет, к счастью, рака нет! По крайней мере, живот увеличился точно не из-за опухоли, – успокоила я пациентку и повернула к ней экран аппарата. – Вот, посмотрите: это личико малыша. Это глаз, вот второй, – водила я по монитору ручкой. – Вот это носик. Видите две косточки? А это ротик. Смотрите, зевает! – обрадованно воскликнула я и нажала кнопку «Freeze», чтобы распечатать удачный снимок.

– Да быть этого не может! – хватая ртом воздух, словно выброшенная на берег рыба, пробормотала она и без чувств рухнула на кушетку.

Вера ловко поднесла ей к носу ватку с нашатырным спиртом, и когда взгляд пациентки наконец прояснился, попыталась успокоить ее:

– Не волнуйтесь, сейчас голова перестанет кружиться. С беременными такое бывает... – не успела закончить она, как больная вновь отключилась.

– Вера, – с упреком глянула я на помощницу, – ты бы это... Как-то поделикатнее, что ли.

Мне кажется, что каждый врач в такие моменты имеет право сказать что-то глубокомысленное и великое, типа «от судьбы не уйдешь!». Но вместо этого нам остается лишь тяжело вздыхать и скромно дожидаться, пока пациент не осознает всю радость своего положения.

– Дайте хотя бы направление на аборт, – прервала мои размышления пациентка. – Ведь стыдно... В таком возрасте не рожают. У меня уже внуки.

– Какой аборт? – возмутилась Вера. – Вам в роддом через месяц! На таких сроках аборты не делают.

Выходя в этот день с работы, я еще раз взглянула на нашу маленькую больницу. Покосившееся, требующее ремонта крыльцо, обступившие нас со всех сторон горы с их белоснежными, величественными вершинами, мост через Кетмышку и солнце – такое яркое, огромное солнце.

Я вдохнула холодный воздух полной грудью, и он обжег мне легкие с такой силой, что дыхание на несколько секунд перехватило. В этот момент я поняла, что абсолютно и безоговорочно счастлива. Каждый мой день, словно кружка парного молока, наполнен жизнью до самых краев. Я сделала правильный выбор.

14

Я звонила Виктору раз за разом, но абонент был недоступен. Мне оставалось только ждать. Каждый, кто когда-то находился в этом состоянии, прекрасно знает, что нет ничего мучительнее ожидания. Минуты еле-еле плетутся одна за другой и кажется, что нет им конца и края. Стрелки часов как будто застревают на каждой секунде, и в природе не существует силы, способной заставить их шевелиться быстрее. Попытки как-то развеяться не приносили абсолютно никакого результата. Всё вокруг напоминало о Викторе и наших с ним уроках верховой езды. Заставить себя думать о чем-то другом у меня просто не получалось.

– Какой милый ослик! – воскликнула я, увидев однажды посреди заснеженной улицы самого настоящего кривоногого осла. – Как он на Тирпица похож!

Ишак был до того несуразен в своей важности и до того очарователен, что мне захотелось немедленно узнать, кому он принадлежит, потому что владелец такого животного, вне всяких сомнений, должен быть неординарным человеком.

– Он ведь не бездомный? – поинтересовалась я у коллег в ординаторской.

– Конечно, нет! Есть у него хозяин, – подтвердила мои слова Лилия Васильевна. – Он ослика зимой на волю выпускает, чтобы не кормить, а летом работает на нем, дачников катает за деньги.

– Так как же он выживает? – ахнула я.

– Ну как, побирается, – угрюмо ответила Лиля. – Дети подкармливают иногда. Он уже не первую зиму сам себе пропитание добывает. Не пропадет.

Бесспорно, собственник ишака был оригиналом с общемировой точки зрения, но в Ильменском и Кетмыше так не считали. В округе бродило огромное количество находящихся на вольном выгуле коней, коров, овец, кошек и собак. Многие из них пребывали в состоянии крайней степени истощения, но люди упорно верили, что они сами должны находить себе пропитание.

– Раз конь не пашет на меня зимой, – заявил один такой товарищ, почесывая проплешину на голове, – то почему я должен его кормить?

Действительно – почему? Я понятия не имела, что можно ответить на этот вопрос.

Эта встреча произвела на меня сильное впечатление, потому как не каждый день в Сибири можно увидеть осла. Кроме того, она в очередной раз напомнила мне, как же было бы прекрасно, если бы я могла вновь прокатиться верхом на любимом Тирпице.

– Марина Николаевна, – как-то с загадочным видом прошептала мне на ухо Вера, двоюродный брат которой так же, как и все Смоляковы, работал на лесоповале. – Виктор просил передать: осталось напилить восемь машин дров, и он приедет.

Еще совсем чуть-чуть! Хотя, когда время измеряется машинами дров, мне трудно сказать, восемь – это много или мало?

Тем не менее новость была просто замечательная. Виктор про меня не забыл! Уж Вера обманывать не станет. Проблема состояла еще и в том, что меня тоже глаза выдали с потрохами.

Есть люди, которые могут сохранять непробиваемое выражение лица в любой ситуации. По ним невозможно угадать, что они чувствуют: напуганы, рады или сердиты. По мне же сразу всё понятно. Если я смущена, щеки тут же начинают пылать пунцовым румянцем. Когда я изо всех сил пытаюсь не дать волю слезам, становится ясно – сейчас расплачется. И когда я без ума от кого-то, для всех очевидно – влюбилась.

С этого дня слухи поползли от Кетмыша до Ильменского и обратно, как поземка по зимней дороге. Между нами не было страстных объятий, жарких поцелуев, непристойных взглядов. Мы не читали друг другу стихи, и Виктор не распевал лихие песни под окнами туберкулезного домика. Он не дарил цветов и дорогих украшений. Всего лишь раз моя ладонь чуть дольше задержалась в его руке, но этого оказалось достаточно.

Я окунулась в работу с головой. Но даже это не спасало. Каждую минуту я ловила на себе любопытные взгляды коллег и пациентов. Как-то выходя из палаты тяжелобольного, я замешкалась, увидев, что он тянется ко мне, как будто хочет что-то спросить. Вернувшись к постели, я взяла грубую, сухую руку старика, и он дал мне знак, чтобы я наклонилась поближе.

– Дочка, а свадьба-то когда? – прохрипел больной так громко, что его слова услышали даже в соседней палате.

Я была на грани отчаянья. Собственно, ни о какой свадьбе речи быть не могло. Даже не потому, что потенциальный жених еще не знал, какие близкие у нас с ним отношения. Дело в том, что Виктор уже был женат. То, что он со своей законной супругой не жил под одной крышей, еще ничего не значило. И я была достаточно взрослой, чтобы отлично это понимать...

Так, незаметно, прошел ровно месяц с тех пор, как я приехала в Ильменское. Я читала учебник по акушерству, а Барсик уютной грелкой лежал у меня на коленях и мурлыкал. Вдруг в дверь постучали.

– Марина Николаевна, вы извините, что я вас в такой час беспокою, но дело срочное, – на пороге стоял наш водитель «скорой помощи» Павел Сергеевич. – Там Лилия Васильевна одна, просила вас найти. Телефон-то у вас недоступен.

Быстро накинув шубу, я выбежала из дома. После короткой оттепели вновь ударили морозы.

– Поскорей, поскорей просили, – всё повторял Павел Сергеевич и мчал по заледенелой зимней дороге с такой скоростью, что от ужаса у меня замирало сердце.

Лиля дежурила в стационаре. Едва увидев ее, я буквально застыла от потрясения. Руки и халат были запачканы мелкими брызгами крови. В больнице царила необычайная суета. Приехавшие раньше меня хирурги готовили операционную.

– Быстрее, – потащила меня за собой Лиля. – С трассы привезли. ДТП. Трое, – на ходу объясняла она. – Мужчина погиб. Женщина в порядке. Осталась девочка, лет шестнадцать-семнадцать.

– Да что произошло-то? – запинаясь, промямлила я.

– Перевернулись. С дороги улетели, – не вдаваясь в подробные объяснения и не сбавляя шага, сдержанно сообщила она.

– Как? Где? – едва слышно пролепетала я, но ответа так и не получила.

В коридоре на единственном стуле, обхватив голову руками, сидела мать девушки. Она выла как раненая собака и раскачивалась из стороны в сторону.

– Сережа, Сережа, – повторяла она, будто в бреду.

– Сережа? Кто это? – чувствуя, как холодеет у меня внутри, спросила я.

– Муж, – коротко бросила коллега.

В смотровой лежала молодая девушка, почти ребенок. Маленькое тело занимало только часть кушетки. Живот оголен и как будто напряжен. На лице, шее, руках, туловище – гематомы и ссадины. Она была без сознания, и черты ее лица выделялись резко и четко, словно у куклы.

«Господи, ведь и она умрет, – подумала я. – Как отец... Что же делать?..»

– Живот надо посмотреть. Нет ли разрывов, – оборвала мои размышления Лилия Васильевна.

«Это конец! – мелькнуло у меня в голове. – Я же раньше никогда...»

Между петель кишечника, по контуру печени, в полости малого таза – куда бы я ни поставила датчик, всюду перед моими глазами была темно-серая неоднородная жидкость. Селезенка была разорвана поперек и окружена сгустками.

– Оперировать надо, – сказала я, и сама испугалась своих слов. – Полный живот крови.

«Нельзя здесь оперировать! – закричал мой внутренний голос. – Зарежут! Тут даже анестезиолога нет!»

Но хирурги уже всё решили за меня и, подхватив легкое тельце девушки, скрылись в операционной.

«А что если нет никакого разрыва? – гнусаво запел внутри меня страх. – Умрет ведь девчонка на столе... Умрет, – и ты будешь виновата!»

При блеклом свете лампы обнажилась вся убогость нашей крохотной больницы. Шершавые от облупившейся краски стены, кривой потолок в грязно-желтых разводах, скрипящие деревянные половицы под ногами. Кем мы себя возомнили?!

Как в полусне, я выключила свет в кабинете и остановилась, чтобы привыкнуть к ночной мгле. Было слышно, как переговариваются за стеной хирурги, звенят выложенные на стерильный стол инструменты. Около дверей стояла покрывшаяся ржавчиной металлическая каталка, прикрытая белой обветшалой простыней. Машинально подняв ее край, я тут же бросила его обратно. Под пеленкой лежал труп молодого мужчины, изуродованный до того, что разобрать черты лица было невозможно.

«Сережа!» – сообразила я. И будто услыхав, застонала на другом конце коридора мать девочки:

– Сережа, Сережа...

15

«Если и умерла, то пускай хотя бы там был этот разрыв! – думала я следующим утром, переступая порог больницы и заметив, что сразу несколько пар глаз – врачей и медсестер – следят за каждым моим движением. – Точно умерла. Теперь одна дорога – в Магадан».

– Жива! – выдохнула мне в лицо Лиля. – Вовремя взяли. Молодец!

– Сколько крови было в животе? – словно по слогам произнесла я.

– Около двух литров. Селезенку удалили – разрыв.

Я почувствовала, как слабеют ноги.

Девочка уже была в сознании. Вчерашние синяки налились бордовым. Едва уловимо смягчились черты лица. Дыхание стало ровным и как будто более легким. Из живота торчали трубки и дренажи. Рядом с постелью, с почерневшим лицом и провалившимися глазами, сидела мать.

– Ну что? Какой гемоглобин? – всё так же, будто ватным языком, спросила я оперировавшего хирурга Василия Петровича и по его уставшему взгляду поняла, что он тоже с трудом верит в происходящее.

– Ничего. Нормальный.

Девушка открыла глаза. И будто солнце осветило нашу больницу. Таких глаз я не видела прежде никогда. Молодая, чистая, как горные реки, жизнь лилась из них через край.

«А если бы не спасли?» – в полном опустошении думала я и постаралась поскорее отогнать эту мысль, казавшуюся теперь нереальной.

– Ну и крепкая девка! – пробормотал Василий Петрович. – Ведь чуть не померла!

16

Как же легко и просто работать в крупном медицинском центре! Его организм, словно хорошо отлаженный механизм часов, функционирует четко и точно, без перебоев. Каждый винтик знает свое место, и его возможности тоже учтены. Каждый врач понимает, что и когда ему следует делать, что его ждет и куда обратиться в случае, если что-то пошло не так. Молодые специалисты действуют под руководством опытных, а те имеют, в свою очередь, возможность в любой момент проконсультироваться со светилами еще более высокого уровня.

Крохотная Ильменская ЦРБ представляла собой, скорее, консервную банку, набитую разной требухой. Всякая завалявшаяся мелочь могла быть в любой момент использована для каких угодно целей. И никто не брался предсказывать, что пригодится, а что нет. Никого не было за нашими спинами. Никого, кроме нас, не самых талантливых, не самых опытных. Некому было принимать решения и лечить людей. Наши риски никем не были учтены. И каждый раз, понимая, что мы ставим под удар самих себя, мы продолжали работать.

Больные шли ко мне рекой. Бывало, приходилось принимать тридцать-сорок человек в день. К концу приема у меня болели и слезились глаза. Когда я пожаловалась главному врачу на чрезмерную нагрузку, он взял ручку, черкнул что-то на клочке бумаге и протянул мне.

– Вот, купите эти капли. Скоро от перенапряжения у вас начнется конъюнктивит, они отлично помогают.

Наступил день, когда число больных перевалило за пятьдесят. Я едва не падала от усталости и мечтала только о том, чтобы поскорее вернуться в туберкулезный домик и отдохнуть. Наконец в коридоре остался всего один человек.

– Следующий! – скомандовала Вера и уткнулась в документы. – Проходите, раздевайтесь сверху до пояса.

– А раздеваться обязательно? – услышала я знакомый голос и круто развернулась на стуле.

Передо мной стоял Виктор. Он улыбался, слегка смущенно, и, едва глянув в его пронзительные голубые глаза, я вскочила с места и тут же оказалась у него в объятиях. В этот момент он наклонился ко мне, осторожно погладил по волосам и поцеловал в губы. Земля уплыла у меня из-под ног.

Как из кабинета исчезла Вера, мы даже не заметили.

– Мне Олег сказал: «Бросай всё и езжай домой, там тебя невеста ждет», – пристально глядя мне в лицо и всё еще обнимая за талию, объяснил свое преждевременное появление Виктор. – Ну, я и поехал. А ты и правда меня ждала?

– Ждала, – смущенно ответила я, прекрасно понимая, что всё и так написано у меня на лице. – Хотя какая я тебе невеста?

– Самая что ни на есть настоящая, – лукаво прищурил один глаз Смоляков и коснулся губами кончика уха, отчего у меня по телу побежали мурашки и щеки запылали, как красные альпийские маки. – Так теперь про тебя все и будут говорить: невеста Виктора Смолякова. Вот увидишь.

17

– Вы прямо светитесь, доктор! – хитро улыбнулась утром в понедельник Вера, бесцеремонно оглядывая меня с головы до ног. – Как лампочка.

И правда, в моей жизни загорелся новый, невиданный прежде свет. С приездом Виктора даже звезды на небе стали сиять ярче. Я с наслаждением стояла в душе в комнате для санитарной обработки туберкулезных больных, подставляя лицо под струи теплой воды, и думала о предстоящей встрече.

– Я только на два дня, – как будто оправдываясь, предупредил Виктор. – К лошадям ехать надо. Скоро весна, начался падеж.

О том, что до весны осталось совсем чуть-чуть, было понятно по едва заметным приметам. Заморозки сменялись оттепелями, а к середине дня солнце припекало так ярко, что под его лучами, казалось, можно загорать. Гора Ушмак покрылась тонкой корочкой льда, и теперь, чтобы взобраться на нее, нужно было проявить сноровку опытного альпиниста. Не менее увлекательным было и путешествие вниз. Чтобы не скатиться кубарем, нам с Надей и Любой приходилось бежать от сосны к сосне, виляя зигзагами.

Начался Великий пост. Соблюдать его в полной строгости девушкам не позволяла болезнь, требующая хорошего сбалансированного питания. Я же не придерживалась поста по другой причине. Моя зарплата оставалась такой же крохотной, что и прежде. Кроме тех продуктов, которые подруги приносили из санаторской столовой, мне зачастую просто нечего было есть. А тут уж выбирать не приходилось. Мы с котом поглощали украденные котлеты, сосиски, тефтели и отбивные с таким удовольствием, что глядя на нас девушки требовали немедленно поставить чайник, потому что им тоже снова хотелось есть.

– Можно я поеду с тобой? – спросила я Виктора, наблюдая, как он собирает вещи на лесоповал, и больше путаясь у него под ногами, чем помогая. – Ну, хотя бы на выходные?

– Нет, ты что? – поглаживая меня по плечу, отвечал он. – Куда я тебя возьму? Там одни мужики.

– Ну и что? – не унималась я. – Они будут мне не рады?

Виктор усмехнулся и покачал головой.

– Они-то как раз будут рады. Некоторые дома с октября не были. Как моряки дальнего плавания – стосковались по женской ласке, мама не горюй. Так что не уверен, что смогу спокойно оставить с ними свою невесту, – потрепал он меня за ухо. – Мало ли что!

И будто пытаясь уберечь от чужой грубости и чужих глаз, Виктор прижал меня к себе изо всех сил и решительно добавил:

– Нет. Не возьму. Для девушки это может быть опасно. Лучше летом вместе в горы поедем. Я тебе такие места покажу!

Коней Смоляковы держали в горной местности. Там вопрос с прокормом скота решался проще. Подняться в горы можно было только на лошади, на машине ГАЗ-66 или вертолете, но позволить себе это могли только очень обеспеченные люди. Тирпиц, Шаман да еще пара кобылиц – любимиц хозяина – оставались в деревне на подхвате. Остальные паслись на вольных альпийских лугах косяками и добывали себе прокорм самостоятельно. В зимнюю стужу они копытом разбивали снег и находили под ним пожухлую прошлогоднюю траву, составлявшую основную часть их рациона. Ближе к весне Смоляковы подкармливали скакунов душистым сеном, но этого всё равно не хватало. Ежегодно от голода у них погибало около десяти-пятнадцати процентов лошадей. Чем больше было снега зимой, тем хуже им приходилось.

О том, что начался падеж, я догадалась и без Виктора. Уже не раз, гуляя по окраине деревни, мы с Надей и Любой натыкались на трупы коней. По тому, как торчали у них ребра, было очевидно, что погибли они от истощения.

Однажды мы стали свидетелями и вовсе трагичной картины. Около сельской помойки валялось два лошадиных трупа. Кобылица, исхудавшая до костей, уже закоченела. Рядом, уткнувшись мордой в брюхо матери и неловко раскинув копыта в стороны, лежало маленькое тельце новорожденного рыжего жеребенка с коротким хвостом. Едва не плача от сострадания, я прикоснулась к ножке малыша, чтобы поправить ее, и с ужасом поняла, что он еще теплый. В те дни стояло около двадцати градусов мороза, и вне всяких сомнений жеребенок умер только что. Очевидно, в надежде найти хоть какой-то прокорм кляча привела его на свалку, где и погибла. Шансов выжить без мамы у такого крохи, конечно, не было.

С этих пор каждый раз, выходя из дома, я брала с собой краюшку серого хлеба для ильменского ослика, который, несмотря на тяготы и невзгоды судьбы, всё так же проворно барабанил короткими ножками по сельским дорогам.

Другой напастью были волки. Осатанев от голода, серые хищники резали жеребят и ослабевших лошадей десятками. Они отбивали их от табуна, окружали кольцом, и у попавшегося в западню коня не было никакой возможности вырваться.

Виктор, бывалый охотник, говорил мне: «Я не боюсь медведей. Медведь всегда один. Волки – вот это страшно».

– Кто страшнее волков, так это люди, – будто прочитав мои мысли, авторитетно заявил доктор Покровский, когда мы беседовали с ним в ординаторской.

– Тоже мне, сравнили! То животное, а то человек. Люди, по крайней мере, не убивают себе подобных! – уверенно возразила я, потому что раньше где-то слышала, что волки всей стаей нападают на больных и раненых сородичей и поедают их мясо.

– Да? Правда? – спросил он таким тоном, что до меня моментально дошла абсурдность моего высказывания.

– Увы, мне не раз доводилось становиться свидетелем того, как низко может пасть хомо сапиенс, – продолжал Андрей Павлович. – Сейчас я с уверенностью могу сказать, что ни один представитель животного мира не обладает такой способностью к деградации в интеллектуальном плане, как мы – якобы высшие существа. Когда я работал на скорой помощи, нас как-то вызвали на роды. Мне тогда смешным показалось: диспетчер передал – женщина рожает на болоте. Мы поехали, а кругом такая глушь! Черт ногу сломит. Дремучий лес, дебри непролазные. Пришлось водителю остановиться. До места пешком добирались.

Покровский подпер подбородок левой рукой и задумался, будто припоминая:

– Встречает нас мужичок местный с вот такущей плетеной корзиной, полной боровиков, – доктор широко развел руки в стороны. – Торопит, кричит «пойдемте быстрее, там женщина на болоте рожает». Побежали мы за ним. Успели. Роды приняли, всё, вроде бы, хорошо. Младенца в чистое одеяло завернули, чтобы не замерз. У нас всегда с собой в машине чистое шерстяное одеяло для таких случаев есть, знаешь?

Я слушала затаив дыхание, потому что хоть и была дипломированным акушером-гинекологом, принимать роды в экстремальных условиях мне не доводилось.

– Протягиваю малыша мамаше, а она не рада, не берет. Мы к ней и так, и эдак, а она на него и смотреть не хочет. Ну, думаю, в послеродовом шоке просто. Бывает. Отвезли их в больницу. Я только потом узнал, месяцев, может, через шесть, что она от ребенка всё равно отказалась.

Последнее меня ничуть не удивило. За время прохождения ординатуры в родильном доме я таких случаев насмотрелась немало. А вот как беременная в лесу оказалась – было для меня загадкой.

– А на болоте-то она что делала? – недоумевала я. – Уж не за грибами ли додумалась пойти на таком сроке?

– Я тоже сначала так решил! – согласно кивнул рассказчик. – А года через три-четыре похожий вызов. Опять женщина рожает, только уже не на болоте, а в заброшенном доме на краю деревни.

– Бомжиха какая-нибудь?

– В том-то и дело, что пациентка та же оказалась! – провел ладонями по идеально отглаженным брюкам коллега. – Только на этот раз мы уже не успели.

– Родила?

– Родила, – грустным голосом подтвердил он. – И ногами младенцу шею свернула. Потом ее посадили, но она долго на суде отпиралась, доказывала, что это он сам себе позвоночник во время родов сломал.

В ординаторской повисла тишина, и через некоторое время Андрей Павлович добавил:

– Я вот что думаю. Она ведь не случайно тогда на болоте гуляла. Хотела того, первого, ребенка утопить...

– Мда... – облизала я кончиком языка пересохшие губы. – Повезло ему, что вы успели.

– Этому повезло, – вставая со стула, согласился Покровский. – А ко скольким мы не успели?

18

Едва только обосновавшись в Ильменском, я тут же принялась искать жилье, которое было бы хоть капельку лучше, чем туберкулезный домик. Мне претила мысль о том, что я пребываю здесь на птичьих правах и меня могут выселить в любой момент.

Вариантов оказалось не так уж много. Очень скоро стало понятно, что я могу претендовать лишь на какую-нибудь развалюху, в которой недавно умерла старушка. Что-то вроде заброшенной хибары, куда Андрей Павлович ездил принимать роды. Печное отопление, туалет на улице и колодец – вот и всё, на что я могла рассчитывать. Но и таких домов оказалось совсем мало.

Чтобы хоть как-то ускорить поиски, я купила местную газету с бесплатными объявлениями. Прежде мне никогда не попадало в руки столь уникальное печатное издание. Самым удивительным в нем оказался прогноз погоды.

«Сегодня будет ветрено, не забудьте надеть шапку-ушанку!» – советовал читателям «Ильменский вестник». Или: «Несмотря на то, что ночью ожидается мороз, к середине дня, возможно, потеплеет, поэтому без калош из дома лучше не выходить». Но самым любимым у меня стал совет: «В четверг обещают сильную метель, натаскайте себе дров заранее!»

Мне было непонятно, насколько этот прогноз актуален для местных жителей, до тех пор, пока наконец в поле моего зрения не попал вакантный домик. Я влюбилась в него с первого взгляда. Он стоял на самом берегу Кетмышки и был таким маленьким и уютным, что взгляд отвести невозможно.

– Бани здесь нет! – предупредила хозяйка в старенькой фуфайке и шерстяном платке. – Но можно договориться с соседями и мыться у них.

Я посмотрела на соседний участок, и с той стороны дырявого и покосившегося забора мне приветливо заулыбались два алкоголика. У одного из них не было нескольких передних зубов, а у второго красовался огромный фингал под глазом. Чтобы хоть как-то сохранять равновесие, ребятам приходилось подпирать друг друга боками, так что издали они казались сиамскими близнецами.

– А колодец? – не унывала я.

– Колодца тоже нет! Да и зачем? – пожала плечами хозяйка. – Здесь же река в двух шагах, мы воду оттуда берем.

Вода в Ильменском районе считалась необыкновенно чистой, потому что стекала ручьями с высокогорья. Она была до того прозрачной, что в озерах было видно каждый камушек, лежащий на глубине нескольких метров. Местные жители пили воду прямо из источников, даже не помышляя о кипячении. Делали так абсолютно все, за исключением врачей. «А ты посмотри, сколько у них гельминтозных заболеваний, – объяснила мне Лиля и демонстративно скосила глаза на мою «Паразитологию в вопросах и ответах». – Скотина-то всё равно в реки заходит. И дикие звери тоже. Лично я рисковать не хочу, а ты как знаешь».

Внутри дом был именно таким, как я себе и представляла. Не знаю, сколько здесь пролежала умершая старушка, но судя по запаху – близкие узнали о ее кончине не сразу.

– Зато я вам немного дров приготовила! На первое время хватит. А там уж закажете, сколько надо. Печку-то топить умеете?

– Конечно, умею! – бойко соврала я и начала судорожно вспоминать, как это делала бабушка в деревне, когда я была маленькой.

Расплатившись с хозяйкой за месяц вперед и получив ключи, я тут же взялась за дело. Прежде всего, нужно было развести огонь, чтобы в доме стало тепло. Открыв трубу, я приготовила растопки и чиркнула спичкой. Примерно с третьей попытки веселые язычки пламени дружно заплясали по дровам. Я довольно улыбнулась.

«Эх и заживем мы здесь с Барсиком! – радостно предвкушала я. – А теперь пойду-ка схожу за водой и хорошенько всё отмою».

Каково же было мое удивление, когда спустившись к реке, я обнаружила, что она скрыта под огромным слоем льда, толщиной примерно с полметра. Вот она, Кетмышка, течет чуть ли не в нескольких шагах от участка. А проруби-то в ней нет! Что делать? Как воду добыть?

Расстроенная, с пустыми ведрами я поплелась обратно, но едва переступила порог, как мне в нос ударил сильный запах дыма. Печка коптила так, что хоть караул кричи.

– Я переоценила свои силы! – дозвонилась я вечером до хозяйки. – Пожалуй, мне придется отказаться от дома. Не думаю, что смогу в нем жить.

– Конечно, конечно, Марина Николаевна! – успокаивающе затараторила она в ответ. – Не переживайте, деньги верну, завтра забегу прямо в больницу и всё отдам!

Я ждала ее появления до конца рабочего дня, но никто так и не пришел. Не объявилась она и на следующий день, и даже после выходных. «Прощайте, мои кровненькие!» – загоревала я и поделилась историей своих приключений с Лилией Васильевной.

– Ты с ума сошла? – с ходу накинулась на меня подруга. – Ты зачем с ней сразу расплатилась?! У нас так никто не делает! Надо было пожить, печку протопить, осмотреться. Теперь, считай, всё, денежки тю-тю!

Примерно то же самое я услышала и от Виктора, когда разговаривала с ним по телефону:

– Ты зачем это сделала? – негодовал Смоляков. – Ну, хорошо, прорубь бы я тебе прорубил, дрова привез, но как бы ты два раза в день печку топила? Ты в таких условиях жить не сможешь! И ничего уже не вернешь. Сколько ты ей отдала?

Я назвала сумму, отчего он заругался еще сильнее:

– Сколько-сколько? Ты совсем, что ли? Я за эти деньги два месяца в горах лес валю!

Я готова была разреветься. Вконец отчаявшись вернуть последние сбережения, я горевала, сидя в ординаторской, как вдруг в дверном проеме показалось хитрое лицо Лилии Васильевны.

– Иди скорее в приемный покой! Там твою хозяйку привезли. Острый алкогольный панкреатит! – заговорщицки прошептала она.

Алкогольный панкреатит можно заработать только одним способом – надо выпить большой объем крепких напитков. Очевидно, содрав с меня деньги, хозяйка упилась до такой степени, что оказалась у нас в стационаре. Ее непрестанно рвало, и она явно мучилась от боли. Я надеялась, что это были не столько физические страдания, сколько душевные. И я знала, как облегчить ее состояние.

– Барсик! Как же хорошо у нас, в туберкулезном домике! – блаженно потягиваясь перед сном в своей кровати, пробормотала я. – Так и будем теперь здесь жить, да?

– Мур-мур! – согласился со мной кот, будто хотел сказать: «Вот то-то же!»

19

Ох и тяжело бы мне пришлось, если бы в моей жизни не было девчонок – Любы и Нади. Никогда не думала, что скажу это, но то, что от туберкулеза лечатся так долго, просто замечательно!

После отъезда Виктора и моего благополучного возвращения в санаторий я внезапно осознала, насколько здесь одиноко. Сложнее всего доводилось по выходным. Не зря в Америке большинство суицидов выпадает именно на уик-энды и Рождество. Я понятия не имела, как мне коротать свободное время, которое сваливалось на мою голову по графику два через пять.

Соврем другое дело, когда ты в пути. Всё вокруг преображается. Как будто получаешь возможность посмотреть на привычные вещи под другим углом. Это как бонусные баллы при крупной покупке в магазине. Грех не потратить. Именно поэтому мы с подругами решили начать путешествовать.

Правда, при разработке нового маршрута в поисках приключений мы учитывали ряд серьезных ограничений. Во-первых, каждый вечер мы были обязаны возвращаться домой (да-да, теперь туберкулезный санаторий называла домом не только я, но и мои подруги тоже!). Во-вторых, ни у кого из нас не было машины, а значит, рассчитывать мы могли только на попутки или общественный транспорт, а с ним было туго. Ну и наконец, никто из нас не мог похвастаться широкими финансовыми возможностями, я – в особенности.

Одно хорошо, когда ты в чужом месте, куда ни отправишься, всё в диковинку. Мы опросили местных жителей и выяснили, что даже в такой глуши есть что посмотреть.

– Ну, раз новоселье отменяется, можно съездить на фотоохоту! Наймем проводника, и животных убивать не надо! – предложила оптимистичная Надя. – Будет здорово!

– Туберкулезникам самое то полдня сидеть под кустом, подкарауливая зайчишку или лисичку, – съязвила реалистичная Люба. – Лучше уж какой-нибудь памятник архитектуры посетить.

– Боюсь, на ближайшие триста километров вокруг нет ни одного памятника, – парировала я, потому что тоже склонялась к фотоохоте.

– А на артефакты хотите посмотреть? – осторожно поинтересовалась Надя. – Я слышала, тут недалеко наскальные рисунки есть. Они считаются достопримечательностями? – Никто из нас не знал точного ответа, поэтому уже на следующие выходные мы были в дороге.

Путешествовать автостопом по России зимой одновременно хорошо и плохо. Плохо, потому что холодно. Хорошо, потому что надо быть самым последним подонком, чтобы оставить замерзать людей на обочине и спокойно проехать мимо. Как показал наш опыт, народ у нас в стране просто замечательный.

Маршрут туда и обратно – восемьдесят километров по невероятно красивой местности. Справа величественно и гордо стеной стояли горы. Слева, далеко внизу, петляла скованная льдами река. Кое-где она не замерзла, и тогда нашим взорам открывались бирюзовые студеные воды, густые, как козье молоко.

Я раньше никогда не видела петроглифов. Вернее, конечно, видела фрагменты камней с изображениями разной степени сохранности в крупнейших музеях мира, вроде Лувра и Эрмитажа, но это было совершенно не то. Ощутить перед собой древнейшую громаду, нависающую как неизбежность, прикоснуться кончиком пальца к шершавому контуру древнего рисунка и отогреть его теплом своих ладоней от снега и льда – совсем другое дело.

Из самых глубин древности с заиндевелых камней крохотными нарисованными глазами-точками на нас смотрели сибирские козероги, вепри, медведи, сарлыки. Охотники, вооруженные одними ножами и палками, гнались по огромным валунам за дикими козами. Затаившись за корнями поваленных деревьев, люто глядели неведомые клыкастые хищные звери. Загадочный мир, такой чуждый и манящий одновременно, благосклонно обнажил перед нами во всём великолепии свои святыни.

Внезапно я почувствовала то же, что и тогда, впервые высадившись на автобусной станции в Ильменском, когда всех встретили, а я осталась одна. Мне стало холодно.

– Кстати, Марин, а ты никогда не задумывалась о том, что можешь заразиться от нас туберкулезом? – вдруг спросила Надя.

– Конечно же, нет! – улыбнулась в ответ я и обняла ее. – Я же врач.

– Ну да, а еще заведующий санаторием проболтался, что когда ты заселялась, то потребовала от него заверений, что здесь нет ни одного человека с открытой формой! – выдала меня с потрохами Люба, и я от ушей до пяток покрылась краской. – Но мы тебя всё равно любим.

Тепло, замешанное со стыдом и чувством безграничной благодарности, разлилось по моему телу.

20

Если бы я могла посылать Виктору письма, то делала бы это каждый день. Беда в том, что туда, где он работал, почта не доходила. Уже на третьи сутки после его отъезда стало понятно, как сильно я по нему скучаю, и с каждым часом это чувство только крепло. Я просыпалась по утрам и засыпала вечерами с мыслями о Смолякове-старшем, но ничего лучше, кроме как проводить побольше времени на работе, мне в голову не взбрело.

Я ударилась в трудоголизм. Наконец-то наступили времена, когда медицина могла получать от меня столько внимания, сколько ей требовалось. Пожалуй, всё и дальше бы так продолжалось, если бы больная по фамилии Ефимова в знак благодарности не подарила Андрею Павловичу десять литров прекрасного домашнего вина.

Как же мне жаль тех людей, которые никогда не пробовали ефимовки! Насыщенная темно-красная наливка имела нежный пряный, чуть сладковатый вкус. Оно напоминало виноградное, но ароматная отдушка выдавала в нем ежевичную основу, сочетающуюся с богатым подбором лесных ягод, каждая из которых выросла под ярким сибирским солнцем и была сорвана в самый подходящий момент.

– Из переспелых плодов, – учил меня доктор Покровский, – вино получается водянистое и не такое сочное. А это, погляди, так и играет!

Поднося граненый стакан к окошку, он слегка наклонял его из стороны в сторону, позволяя мне хорошенько рассмотреть все оттенки и переливы великолепного напитка.

– Ага, – отвечала захмелевшая я. – Играет.

После чего с видом опытного сомелье делала маленький глоток, задерживала его во рту, пробуя каждым краешком языка в отдельности, и позволяла медленно скатиться в желудок.

Рабочий день закончился. Больница потихонечку пустела. Андрей Павлович оставался дежурить на ночь, у меня же была куча свободного времени между кормлениями кота и прогулками с подругами.

– А ты-то как? Ждешь? – в упор посмотрел на меня сельский терапевт.

– Жду, – смущенно пробормотала я и опустила глаза.

– А тебя ничего не смущает? – как будто со злостью бросил коллега.

– Нет, – растерялась я, отлично понимая, о чем он говорит. – А что меня должно смущать?

– А то, что он женат! Забыла?

Да разве можно такое забыть?! Я, конечно, знала, что рано или поздно поднимется этот вопрос, но всё же оказалась совершенно к нему не готова. Разумеется, я прекрасно понимала, что поступаю не совсем правильно, встречаясь с женатым мужчиной, но в наших с ним отношениях было столько разных «но», что я каждый раз с легкостью оправдывала себя перед собственной совестью. А вот придумать оправдательную речь для других людей я еще не успела. Видимо, у меня было такое выражение лица, что Андрей Павлович сжалился на до мной и уже мягче добавил:

– Ровню себе искать надо! Ровню! А Смоляков как был конюхом, так и останется.

Эта жестокая правда резанула меня по сердцу, словно скальпелем. Виктор женат. У него двое детей. И он самый обыкновенный конюх.

– Вот когда он начнет тебя бить, когда тебе придется воспитывать одной не только ваших общих, но и его детей от первого брака, а он будет неделями пропадать в тайге и возвращаться пьяным, ты пожалеешь о том, что с ним связалась.

И, осушив стакан ефимовки махом, Покровский добавил:

– Уезжай отсюда, пока не поздно. Тебе здесь не место. Поживи еще месяц-другой, а потом уезжай.

«Вот оно что! Вот – оно!» – хотелось спрятаться от этих мыслей, как страусу, под землю или бежать и бежать, не оглядываясь, хоть на край света, только бы не слышать того, что он сказал.

Вернувшись домой, я, не раздеваясь, сгребла в охапку Барсика, крепко прижала его к себе и заплакала. Пришли девчонки и долго стучали в дверь, но я не стала открывать, сделав вид, что сплю. Мне было плохо и горько.

Утром голова раскалывалась. Не от ефимовки, нет. Всю ночь я провела в тяжелых, томительных раздумьях. Сосновой веткой настырно скреблась ко мне в окно тоска. Я мечтала исчезнуть.

– Маринка!!! Открывай! Мы знаем, что тебе сейчас нужно! – словно услыхав о моих бедах, завопила при первых лучах солнца у порога Надя. – Одевайся потеплее и полотенце не забудь!

Увешенная тяжелыми пакетами, чуть смущенно улыбнулась при виде моего зареванного лица всегда серьезная Люба:

– Мы тебе сюрприз приготовили!

– Какой? Куда вы собираетесь? – безразлично поинтересовалась я.

– Не вы, а мы! То есть все вместе! И ты с нами! – весело протараторила Надя. – И давай быстрее, а то на станцию опоздаем! Побежали!

Мы побежали вниз по склону, к подножию горы Ушмак, недалеко от которой была остановка общественного транспорта. Усевшись в потертое и пыльное кресло старого «Икаруса», я прижала ноги поближе к обогревателю и стала молча смотреть в окно. Мне пришлось отогревать замороженное стекло дыханием, чтобы разглядеть хоть что-то.

Автобус высадил нас посреди извилистой дороги и, поскрипывая, исчез вдали. Укрытые от ночного мороза пушистым инеем, словно заколдованные старцы снисходительно поглядывали сверху вниз древние кедры. Ослепительно сияло солнце.

Мы свернули на маленькую тропинку, зигзагами петлявшую среди деревьев.

– Вроде туда? – засомневалась Люба и посильнее натянула вязаный бабушкин шарф на раскрасневшийся от холода курносый нос.

– Наверно, речка-то там, – не многим увереннее предположила Надя, оглядываясь по сторонам.

На берегу Ильменки стояла крохотная, словно сбежавшая из сказки, избушка на курьих ножках. Оказалось, что это баня. Из ее трубы густыми клубами валил дым. Недалеко от порога горел костер, и два деревенских мужика в потрепанных шапках-ушанках кипятили на нем в почерневшем от копоти котелке какое-то варево.

– О, девушки, наконец-то! А мы уж заждались! – неподдельно обрадовались они. – Банька как раз готова.

Под нашими ногами скрипнули старые половицы. Надя протянула банщикам деньги.

– Ну, вы отдыхайте! А мы отойдем пока! – поспешно собираясь, заверили они. – Через час где-то вернемся. Устроит?

Надя первой скинула в предбаннике всю одежду и, завернувшись в полотенце, босиком вышла на снег.

– А вы что стоите? Давайте скорее! – приплясывая на месте, позвала она.

От самого берега и примерно до середины реки зияла огромная полынья. Вода была голубая-голубая и такая прозрачная, как в Карибском море. Ослепительно белый лед торосами возвышался над ее гладью, и складывалось впечатление, будто ты стоишь у самых истоков Земли, где-то на Северном Полюсе.

Надя окуналась первой, прямо с головой. Нырнула и – тут же пробкой вылетела на берег. За ней Люба.

– Холодно? – постукивая зубами, спросила я.

– Нет, жжется аж! – засмеялись девчонки. – Давай уже! Ныряй!

Я быстрым шагом зашла в воду. Конечно, она не холодная – ледяная. Почти сразу, до боли в голенях, свело ноги, но я решилась проплыть маленький кружок от края до края полыньи. Подруги изумленно смотрели на меня, и когда я выходила, встречали на берегу с большим махровым полотенцем. Вода, действительно, обжигала. По телу разлилось тепло, которое спустя несколько минут сменилось легкими покалываниями. Вдруг стало так хорошо, что и в горячую баню возвращаться не хотелось.

И только в раскаленной парилке нас стало колотить от холода. Для того чтобы согреться, потребовалось по меньшей мере полчаса.

– Нам про эту баню другие туберкулезники разболтали, – поделились со мной девчонки и плеснули воды из ковша на раскаленные камни, отчего нас тут же обволокло теплым паром. – Оказывается, эти мужики ее здесь каждый день с Крещения топят. Пользуется спросом.

Мои дорогие, любимые, безбашенные туберкулезники! Вы перевернули мою жизнь с ног на голову и научили радоваться каждому ее мгновению!

– Вам же нельзя! – больше для порядка возмутилась я, потому что как врач не могла одобрить такое беспечное отношение к своему здоровью.

– Ну и что? – искренне удивилась Надя и смахнула с лица намокшую от пота прядь темных вьющихся волос. – Мы же русские. Нам всё можно!

Снаружи хрустнул снег. Послышались чьи-то осторожные шаги, за которыми последовал робкий стук в дверь.

– Девушки, может, вам чаю с чабрецом погреть? – вежливо поинтересовался мужской голос.

– Конечно! – хором отозвались мы, и на всю округу раздался наш счастливый русалочий хохот.

21

Зря Виктор пугал меня. По откормленным бокам Тирпица, по его шелковистой шерсти, по тому, как ласково поглядывал на него хозяин, я поняла, что на колбасу его в ближайшее время никто не отдаст.

– Это ведь твой любимый конь, да, Виктор? – подтрунивала я над ним.

– Это мой первый конь, – поправил меня Смоляков-старший и нежно погладил гнедую лохматую шкуру. – Я его сам вырастил, когда еще совсем мальчишкой был.

Я удивленно подняла брови, прикидывая в уме, сколько лет сейчас Тирпицу.

– Ему три дня было, когда его мать медведь задрал, – рассказал Виктор. – Ну, я отца упросил его мне отдать и выкормил. Из бутылочки сначала, потом так... У него, видишь, ноги до сих пор кривые?

– Вижу, – опустила я взгляд на ноги Тирпица.

– Витаминов каких-то не хватало. Я в этом не понимаю ничего.

– А что, медведь может задрать лошадь? – не поверила я. – Она же такая большая и такая быстрая!

– Медведь догоняет коня на скаку и ударом лапы ломает ему позвоночник, – коротко пояснил Виктор. – А ты что, не знала?

Как и большинство горожан, я представляла себе медведей этакими толстыми добрыми увальнями, которые дружат с бурундуками и любят мед. Несколько раз я видела, как в московском зоопарке белые мишки выпрашивают у посетителей лакомства, размахивая передними лапами и устраивая целые представления. Должна признать, устоять перед их обаянием непросто.

– Ты как ребенок! – рассмеялся Смоляков, увидев в моих глазах изумление. – Когда же ты повзрослеешь?!

Каждый раз, когда Виктор приезжал в Кетмыш, он старался научить меня чему-то новому. Мы вместе растапливали печь, или седлали коней, или укладывали дрова. Оказалось, что даже почистить коня – целая наука. К лошади следует всегда подходить с одной и той же стороны, иначе она может испугаться. В большинстве конюшен мира кони приучены к тому, чтобы всадник приближался к ним слева, так было и у Смоляковых. Также необходимо строго соблюдать четкую последовательность действий. Чистить начинают с головы, постепенно продвигаясь дальше.

Остерегаться задних ног – правило, которые всякий конник запоминает с первого раза. Просто удивительно, с какой скоростью лошадь может вскинуть свои могучие ноги дуплетом. Как-то я неосторожно прошла мимо Тирпица сзади, – и две молнии взметнулись у меня перед лицом, оставив глубокую вмятину на срубе денника.

– Хотел бы – попал! – успокоил меня Смоляков, и я с ужасом представила, что было бы с моим лицом, если бы это произошло. – Нравишься ты ему, я ж тебе говорю.

С тех пор во время чистки лошади я всегда быстро справлялась с передней частью, но когда дело доходило до крупа, начинала топтаться в нерешительности.

– Вот так, – брал Виктор мою ладонь в свою руку. – Не бойся, нажимай сильнее. Для него это как щекотка. А ну, Тирпиц! Я тебе! – толкал его Смоляков время от времени кулаком в широкую ляжку. – Видишь, глазами косит. Целится, сволочь. Не все щекотку любят, понимаешь?

По количеству отпечатков конских ног на деревянной стене это было понятно.

Уроки, которые давал мне Виктор, были бесценны. И всё же простота и беднота тех условий, в которых братья держали своих скакунов, бросалась в глаза беспощадно. Например, я знала, что в крупных конюшнях за границей каждая лошадь имеет целый индивидуальный набор всевозможных щеточек и расчесок. У Смоляковых щетки было только две – на весь табун. Но сам факт того, что они были хотя бы озадачены этим вопросом, говорил о многом. Безусловно, хозяева старалась сделать быт своих подопечных максимально комфортным.

После работы, вычистив коней так, чтобы ни одна мусоринка не попала под седло и не натерла нашим любимцам спины, мы с Виктором отправлялись на прогулку.

Наступила весна. Лед над Кетмышкой вздулся, и под ним ее могучие воды бурлили страшно и сердито. Кое-где с гор начал сходить снег, и на редких проталинах уже появлялись первые цветы – сибирские прострелы, называемые местными жителями сон-травой. Крепкие, низкие, словно деревенские лошадки, первоцветы твердо стояли на мохнатых стебельках, увенчанные крупными сине-фиолетовыми цветками с яркими желтыми серединками. Проснулись вездесущие суслики. Осоловев от весеннего воздуха, они словно пьяные бродили по тропинкам и камням, подставляя теплому солнышку нарядные серо-рыжие спинки.

По ночам прихватывал морозец. От этого дороги оставались скользкими, и на прогулках мы пускали лошадей только шагом или легкой рысью.

– Как всё окончательно растает, начнешь скакать галопом, – пообещал мне Смоляков. – А пока только так.

Вечером мы возвращались в Кетмыш. Виктор растапливал печку и укладывал мальчишек спать, а я смотрела на огонь, и по всему телу разливалась блаженная нега. Мы пили чай из широких фарфоровых кружек, разговаривали допоздна и целовались, как в кино. Это были счастливые дни, короткие минуты которых, как и всегда, увы, были сочтены.

– В среду у нас с женой суд. Мы документы давно подали, – предупредил меня, не глядя в глаза, Виктор. – Мальчишек хочу себе оставить. Ей не отдам.

Я прижалась к нему всем телом и обняла покрепче.

22

Нет, ничего против того, чтобы мальчики остались с Виктором, я не имела. Наоборот, после всего того, что я услышала, живя в Ильменском, про его жену, иного выхода даже представить не могла. Тем не менее я предполагала, что суд в любом случае будет на стороне матери.

В среду, едва взглянув на Виктора, я поняла – плохи дела. Он был мрачнее тучи.

– Жена сказала: «Макара забирай, он мне не нужен. А Ваньку не отдам. Он вообще не твой».

Сомнений в том, что оба сына Смолякову родные, у меня лично не возникало. Подхватив на руки топающего по кухне Ванюшку, я посадила его на колени, и ласковые голубые глаза мальчика посмотрели на меня напряженно и строго.

– Ну, глянь, – повернула я мальчика лицом к его отцу. – У кого еще во всей округе такие глаза могут быть? Он – твой.

Виктор облегченно вздохнул, забрал сына к себе и тихо, уже спокойно, проговорил:

– Да конечно мой. Чей же еще-то, а?

Вскоре стало очевидно, что для его жены было важно не столько получить детей, сколько позлить Виктора. Надо признать, что ей это удалось. Теперь всё усложнялось необходимостью проведения анализа ДНК, а на это требовались время и деньги.

– А ты что хотела? – развела руками на работе Лилия Васильевна. – Они, знаешь ли, оба не очень-то благонадежны. Виктор твой кем работает? Никем. И она тоже никем. Брошенных детей у нас знаешь сколько?

Таких детей действительно было немало. Так, незадолго до этого разговора молодая, красивая, черноглазая медсестра-казашка по имени Аделя принесла ко мне на осмотр маленькую девочку. Малышке был год и восемь месяцев. Ее темные, густые волосы были аккуратно заплетены в две тугие косички с нарядными белыми бантиками. Девочка была явно напугана, однако не плакала, а лишь с любопытством разглядывала меня огромными, занимающими большую часть лица зелеными глазами.

– А где же наша мама? – спросила я нараспев.

– А наша мама в тюрьме! – также мелодично пропела медсестра и виновато улыбнулась.

Девочку оформляли в детский дом. Социальные работники забрали ее от пьяной матери, которая не кормила дочку на тот момент уже третий день. Кроха была истощена, однако щечки оставались пухлыми и румяными, что говорило о превосходном здоровье.

Ночью мать девочки прокралась в больницу и, завернув ребенка в одеяло, попыталась выкрасть из больничной палаты. Ей не повезло. Медсестры увидели ее и вызвали полицию. Растерявшись, она кинулась бежать, не разбирая дороги, выскочила на тонкий, неустойчивый лед Кетмышки, и он под ее весом проломился. Женщина рухнула в полынью, подняв руки с девочкой над головой. Полицейским удалось выхватить у нее сверток прежде, чем он вместе с матерью ушел под воду.

Женщину спасли. Отсидев пятнадцать суток, она вернулась к прежней беззаботной жизни, а малышка свою маму с тех пор не видела ни разу.

23

Иногда нам кажется, что мы способны на большее, чем думают окружающие. Суровая правда жизни заключается в том, что со стороны действительно виднее и порой необходимо просто подчиниться мудрости старших.

Мне катастрофически не хватало опыта. Я набивала руку на собственных ошибках. Татьяна Петровна Орлова, крупная, похожая на лесную сову в широких очках, размахивала надо мной руками, как крыльями. Она превратила мою жизнь в настоящий кошмар. Отыскав малейшую ошибку в заполненных мной карточках, Татьяна Петровна в полном восторге мчалась в стационар, так, что страницы шелестели на ветру. Прибежав, гинеколог громогласно заявляла:

– Опять вы, Марина Николаевна, ерунду какую-то написали!

Я только фыркала в ответ, старательно делая вид, что ее слова меня нисколько не трогают.

– Нееет! По мне, чем так работать, лучше никак не работать! – снова и снова повторяла коллега.

Каждый раз, отправляясь на прием в женскую консультацию, я мечтала только о том, чтобы день прошел незаметно и быстро и можно было вновь окунуться в волшебный и загадочный мир диагностического поиска. Вот только шеф так не считал. Он буквально грезил тем, чтобы вырастить из меня замену Орловой.

Мы вместе с ней проверяли написанное, и если ошибка действительно обнаруживалась, Татьяна Петровна с наслаждением вырывала всю страницу с корнем. Мне, как виновнику, приходилось переписывать карточку заново с самого начала. Моей мучительнице это доставляло огромное удовольствие.

– Я ведь совершенно случайно заметила! – голубкой ворковала она, глядя на то, как я старательно вывожу буквы. – А что, если бы меня здесь не было, а?

Порой Орлова надоедала мне настолько, что я приходила в неистовство и мне хотелось надеть эту проклятую карточку ей на голову. Чем больше я переписывала, тем больше ошибок она находила.

– Поглядите-ка, вы в своем уме, дорогуша? Как это при СОЭ «тридцать четыре» нет воспаления?

– Это не «тридцать четыре», а «четыре», – терпеливо объясняла я.

– Ну ладно, хорошо, – перелистывала страницу наставница. – Видимо, что-то не так у меня с глазами. Ну, а это тогда что?!

Скажу честно, если бы не Татьяна Петровна, я бы никогда не научилась столь тщательно и аккуратно заполнять медицинскую документацию. «Как же вы чудесно пишете истории болезни, Марина Николаевна! – не раз слышала я в дальнейшем во время проверок. – Любо-дорого посмотреть!»

24

Катастрофа случилась в пятницу вечером. Вечер пятницы для врача вообще опасное время. Всё самое ужасное почему-то происходит именно в этот день и обязательно к концу работы.

– Марина Николаевна, полный коридор! – торжественно объявила Вера, выглянув за дверь.

– Откуда они все? – понуро спросила я, понимая, что в очередной раз останусь без ужина. – Ну, почему сегодня?

– Так погода хорошая, – развела руками медсестра. – Пока дороги чуть-чуть просохли, едут к врачу.

Откровенно говоря, работая в Ильменской ЦРБ, я полюбила плохую погоду. Для других дожди или пурга одно огорчение, а для меня – праздник. Какой дурак в метель на УЗИ поедет?

В эту пятницу за окном было просто чудесно. Стояла необыкновенная тишина, так и хотелось бродить по улицам, любуясь окружающим пейзажем. Как назло, именно в этот день ко мне на прием пришла беременная пациентка, по всему виду которой было понятно, что она не в себе.

«Состоит на учете у психиатра», – передала мне через стол записку Вера.

Я скомкала бумажку и бросила в урну. Какое мне дело до психиатрического статуса? Эта женщина была примерно миллионной по счету в сегодняшней очереди, и единственное, что меня волновало – это ее заметно увеличившийся за последнее время живот.

– Вас что-то беспокоит? – спросила я, заполняя документы.

– Жииивооот боолииит, – едва понятно промычала она. – Вооот здесь.

Женщина указала пальцем в область желудка и капризно продолжила:

– Как поем, так и болиит!

Вера попросила ее лечь на кушетку, и после осмотра я пришла к выводу, что к беременности пациентки боли не имеют отношения. Матка была в тонусе, но после путешествия, которое женщина проделала по горной местности на сроке тридцать одна неделя, это было естественно.

«Обычная изжога», – решила я, и, дав необходимые рекомендации, со спокойной душой отправила ее домой. Однако уже в понедельник больная вновь напомнила о себе.

– Ну что, Марина Николаевна, сушите сухари! – промурлыкала Валерия Леонидовна, едва я переступила порог больницы. – Психическая-то ваша «того»! – добавила она и скрылась за углом, красиво виляя бедрами.

– По дороге домой началось кровотечение, – бледнея, скороговоркой доложила мне Вера в кабинете, когда мы остались наедине. – Развернулись обратно, привезли – женщина вся в крови. Кинулись вам звонить – у вас телефон недоступен. Вызвали Валерию Леонидовну и Татьяну Петровну. Прокесарили. Но ребеночек умер всё равно... По дороге в город. У нас бы его не выходили. Маленький совсем. Может, и зря повезли.

От услышанного у меня буквально подкосились ноги. Диагноз, о котором я в пятницу и подумать не могла, вдруг стал абсолютно очевиден.

Преждевременная отслойка нормально расположенной плаценты.

Еще на лекциях в институте старые профессорши не раз повторяли нам, строго глядя с высоты трибун: «Не дай Бог ее пропустить! Это очень коварное состояние! Будьте внимательны!»

На работе никто не сказал ни слова. Со всех сторон на меня глядели полные сочувствия глаза, и от этого становилось только хуже. Ох, лучше бы ругали! Мне казалось, что если бы я не отпустила домой эту женщину, то ничего такого бы не произошло. И хотя это состояние может развиться стремительно, в голове бесконечно крутилась мысль, что это моя ошибка.

Я сидела в ординаторской и тупо смотрела перед собой. Скрипнула старенькая дверь, и, бесшумно ступая, в кабинет вошла доктор Быстрицкая. Она молча села рядом со мной, и я внутренне сжалась в комок, готовая защищаться.

– Если после этого вы уйдете из медицины, я вас уважать перестану, – произнесла она и решительно встала. – Есть вещи, которые предсказать невозможно. Не вините себя.

Никогда не знаешь, кто в трудную минуту протянет тебе руку помощи. Бывает, что враги неожиданно превращаются в друзей.

Дома меня ждал Барсик. Он свернулся клубочком рядом со мной на кровати, и у меня не нашлось ни физических, ни душевных сил, чтобы прогнать его. «Мур-мур-мур», – завел он свою вечную шарманку, и на сердце стало светлее.

25

После этого происшествия между мной и Валерией Леонидовной установилось хрупкое подобие дружбы. Что-то вроде негласного мирного соглашения, при котором мы всегда оставались на стороне друг друга. Чуть позже стало ясно, что у моей недавней противницы были и личные причины мне помочь: «старуха», как называла я про себя доктора Орлову, пыталась в свое время изжить из больницы молодую Быстрицкую точно так же, как и меня сейчас.

– Мы ей трубы во время кесарева перевязали, – сообщила мне Валерия Леонидовна как бы между прочим, и я сразу поняла, о ком идет речь. – Она каждый год рожала и от детей отказывалась. Слабоумная, что с нее возьмешь... А мужики этим пользуются.

Принудительной стерилизации нет и, пожалуй, никогда не было нигде в мире. Перевязка маточных труб неизбежно приводит к бесплодию и, хотя является фактически безобидной манипуляцией, выполнять ее можно только с добровольного согласия пациентки. Тем не менее для самых беззащитных категорий больных, не способных самостоятельно оценивать свои поступки и отвечать за них, это был бы великолепнейший выход, который позволил хоть частично освободить детские дома от брошенных младенцев.

Тем временем мой рейтинг как профессионала рос с каждым днем. Пока моя самооценка пребывала где-то на дне Ильменского ущелья, со всех концов района в ЦРБ съезжались больные, которые обращались за помощью не от безнадежности, а именно за моим профессиональным мнением.

Удивительно, но ни один слух о моем врачебном фиаско не проник через непрочные стены нашего госпиталя. Причем знали о случившемся абсолютно все – от врачей до санитарок. Но никто не проронил ни слова. Медицинская этика работала здесь на «отлично».

Между тем жизнь продолжала свой неспешный ход. От скуки ильменские доктора увлеклись новым делом. Школьная учительница хореографии давала в местном доме культуры бесплатные уроки бальных танцев. Приглашались все желающие. Условие ставилось одно: на занятие приходить только парой.

Найти партнера для бальных танцев и в большом городе не так-то просто. В сельской местности дела с этим обстоят хуже раз в двадцать. А в статусе «невеста Смолякова» это было и вовсе безнадежное дело. Я пригласила Виктора позаниматься вместе со мной, но одного его взгляда стало достаточно, чтобы понять – он мне компанию не составит. Я кидалась от одного представителя сильного пола к другому, но неизменно слышала в ответ: «простите, мадмуазель, но я уже занят». Хирурги, фельдшера, водители – все, кто был способен переставлять ноги, разлетелись, как горячие пирожки, еще до того, как новость о бальных танцах дошла до туберкулезного домика. Первые пары уже кружили по паркету и пробовали свои неловкие «па», а я всё еще пребывала на скамье запасных, завистливо поглядывая в их сторону.

– Потанцуете со мной, Марина Николаевна? – услышала я наконец предложение, о котором грезила так долго. Вот только сделал его человек, на роль моего партнера совсем не подходящий. Им оказался Покровский. Вот уж от кого я не ожидала услышать этот вопрос! После нашего разговора в ординаторской, когда он посоветовал мне вернуться домой, мы с ним практически не общались.

Слегка смущенный, Андрей Павлович был в этот момент необычайно хорош собой. Его светло-русые, слегка взъерошенные волосы лишь подчеркивали внешний лоск, а серые глаза, казалось, никак не могли определиться, куда же им смотреть: в лицо, под ноги или в потолок.

Я растерялась. С одной стороны, предложение казалось заманчивым. О таком замечательном партнере я и мечтать не могла. Покровский был аристократичен, хорошо воспитан и обладал необычайно изысканными для глухой провинции манерами. С другой – я оставалась по-прежнему обижена и сердита на него.

– Я подумаю, – сдержанно ответила я, и с этих пор мы начали заниматься бальными танцами по два раза в неделю.

В отличие от меня, Андрей Павлович обладал весьма неплохими способностями, и только благодаря его стараниям нам кое-как удавалось сглаживать те огрехи, которые бесконечно допускала я. Встав перед зеркалом, мы снова и снова повторяли шаги на паркете. «Раз-два-три... Спину прямо!.. Раз-два-три... Где ваша правая нога?! Раз-два-три... Голову выше!» – талдычила наша строгая учительница, тоненькая и изящная, как балерина Мариинского театра.

– Так! Стоп! – вдруг остановила она нас на одном из уроков, как раз в ту секунду, когда я была наиболее сосредоточена. – Марина, что вы делаете?

– Шагаю назад левой ногой, – растерялась я. – А что надо?

– Надо расслабиться! Выдохните. Вы же не в операционной. Поймите, в танце всегда ведет мужчина! Если вы не сможете довериться Андрею, у вас так ничего и не получится.

«Что?! – возмутился мой внутренний голос. – Довериться мужчине? Расслабиться? Ха-ха-ха!»

Городские девушки не умеют расслабляться и уж тем более кому-то доверяться. Меня с детства воспитывали так, чтобы я могла сама позаботиться о себе. Даже профессию выбрала неслучайно. Наравне с парикмахерами, поварами и гробовщиками, врачи пользовались спросом во все времена, и это меня полностью устраивало. Я не привыкла получать что-либо без борьбы и усилий.

«Мне надо расслабиться», – думала я и старалась изо всех сил.

– Попробуйте потанцевать с закрытыми глазами, – предложила она, грациозно склонив голову с аккуратно зачесанными волосами.

Для усиления эффекта на меня надели черную повязку.

Когда человек внезапно теряет возможность смотреть на мир своими глазами, он испытывает невероятный дискомфорт. Возникает колоссальное ощущение беззащитности, и без дружеской поддержки не обойтись. Неловко протянув ладонь вперед, я почувствовала осторожное прикосновение руки Андрея Павловича. Наши пальцы переплелись, и зазвучал вальс.

Всё исчезло. Только музыка, дыхание партнера, тепло, исходящее от его тела, – и первый шаг. За ним другой, третий, и вот мы уже летим, не касаясь паркета. Даже воздух пропитан вальсом, как июньский вечер липовым цветом. Он набирает силу, разливается по сосудам, раскрывается и, наконец, увядает, так тихо и печально, что расставаться с ним больно.

Музыка стихла. Покровский снял с меня повязку, и первым, что я увидела, были его глаза. В них, как в глубине вулкана, одновременно вспыхивали и затухали тысячи маленьких огоньков. Он аккуратно обнимал меня за талию, и наши тела, слегка соприкасаясь, всё еще оставались продолжением друг друга.

26

К Пасхе я уже и думать забыла о неприятностях, случившихся за последнее время. В магазинчике у подножия горы Ушмак я купила готовый кулич, украшенный сахарной глазурью и разноцветной сладкой присыпкой. Его ванильный аромат тут же заполнил мой маленький домик от пола до потолка. Благоухание было столь притягательно, что я подумывала о том, чтобы съесть сдобный хлеб в одиночку, не дожидаясь вечера.

Виктор на Пасху оставался в горах. В средней полосе России работать в этот день не принято, но на этом маленьком пятачке планеты было собрано столько национальностей и религий, что для многих людей это воскресенье ничем не отличалась от остальных.

Надя и Люба помогли мне привести в порядок туберкулезный домик. Всё, что было под рукой, пошло в дело. У наших знакомых мы насобирали старых ключей, предназначения которых никто не помнил, и, приделав к ним бумажные крылышки, повесили под потолком чудесную гирлянду из стрекоз. Я раздобыла два десятка куриных яиц у одной из наших медсестер, и мы расписали их пищевой краской, отчего они стали нарядными, словно новогодние игрушки. А блюдо с веселенькими канапе, каким-то чудом сотворенными Любой, стало главной жемчужиной стола.

Глядя на наши приготовления и хлопоты, даже Барсик преисполнился торжественности и важности. Он дважды тщательно вылизал свою серо-полосатую шкурку, и если бы коты носили галстуки, Барсик надел бы и его. Мы тоже позаботились о нашем гардеробе. Несмотря на то, что в Ильменском в храм пускали всех без исключения, подруги заставили меня надеть длинную юбку и цветастый павловопосадский платок.

В одиннадцать часов вечера мы отправились в сельскую церковь. Пьянящий весенний воздух, такой свежий и чистый, что его можно было пить большими глотками, как родниковую воду, кружил головы. Ощущение огромного счастья переполняло, легко и весело было на душе.

Буквально на каждом шагу я встречала знакомых. В основном это были бывшие пациенты, которые радостно приветствовали меня и моих спутниц. Тем не менее народ в большинстве просто праздно шатался по улицам, и когда мы вошли в храм, прихожан оказалось совсем немного. Пахло ладаном. Надя с Любой купили тонкие красные свечи, еще до того как начался Крестный ход. Следуя за иконами, знаменами и крестами, мы, спотыкаясь на каждом шагу о камни, обошли церковь кругом. У входа шествие остановилось, и все как будто замешкались. Батюшка, одетый в праздничное облачение, наконец повернулся к толпе лицом и сильным, могучим голосом выкрикнул так, чтобы каждый услышал:

– Христос воскресе!

– Воистину воскресе! – хором ответили ему прихожане.

– Христос тирилди! – повторил он, кажется, на казахском, и также дружно раздалось ему в ответ:

– Шинымен тирилди!

– Христос тирилди! – вновь провозгласил священник, и уже на каком-то местном наречии люди отвечали снова и снова:

– Чын тирилди!

– Всё, пошли кулич пробовать! – не выдержав на службе и часа, прошептала мне в ухо Надежда, и мы потихонечку стали пробираться к выходу.

Дорога через деревню заняла бы у нас не менее сорока минут. Пытаясь сократить путь, мы решили пройти напрямую, через лес.

– Не бойтесь, девчонки! – успокоила я подруг. – Я же теперь местная. Я здесь каждый камушек знаю.

Лес жил таинственной ночной жизнью. Где-то вдали безотрадно и жутко стонала птица. Ей в ответ раздавались такие же душераздирающие крики. Сосны раскачивались на ветру и чуть поскрипывали, точно корабельные мачты. Стараясь отвлечься от мыслей о приведениях, мы рассказывали друг другу веселые истории и хохотали от души. Вдруг, в нескольких метрах перед нами, прямо на тропе послышался треск. Мы замерли на месте и уставились в темноту. Треск повторился.

– Ууу! – послышалось вслед за ним грозное ворчание какого-то животного. – Ууу!

Сомнений в том, кто стоит перед нами, не осталось. Таких историй от местных жителей я слышала уже десятки.

– Медведь, – торжественно объявила я и взяла подруг за руки.

– Мамочки! – попятилась назад Люба, и на дороге мелькнуло что-то темное и высокое, размером с теленка.

– Бежим! – прошептала Надя.

Так я не мчалась даже за ильменским автобусом в мой первый день в Сибири. За нашими спинами мы слышали ровное и спокойное дыхание могучего дикого зверя – хозяина тайги.

«Какая же я идиотка! Сейчас догонит! Конец! Порвет!» – скакали, как полосатый бурундук с ветки на ветку, мои мысли.

Я отставала безнадежно. «Ничего себе больные! Ничего себе туберкулезницы! – со злостью думала я, глядя на удаляющиеся фигуры девушек. – И не собираются меня подождать. Своя шкура дороже!»

Вдруг я почувствовала сильный удар в спину, отбросивший меня вперед на несколько шагов, и ужас электрическим током прошел по моему телу с головы до пяток.

«Всё! – решила я. – Пора драться!»

Я круто обернулась к зверю, готовая погибнуть в схватке, но не сдаться без боя. Вдали послышался пасхальный колокольный звон.

Прямо передо мной, добродушно заглядывая в лицо, сияла лопоухая ослиная морда. Ильменский ишак, которого я прикармливала всю зиму, очевидно, прогуливался по лесу в поисках первой травки, а может быть, испугавшись праздничного гомона, скрылся от греха подальше в ближайшей опушке. Услышав знакомый голос, ослик радостно посеменил навстречу. Он бежал за нами на своих коротеньких кривых ножках, и ему было невдомек, куда это мы так дружно несемся.

Не в силах стоять на ногах, я прислонилась к сосне и затряслась в беззвучном истерическом хохоте. Ослик протянул ко мне голову, и ослабевшей рукой я почесала его между ушей.

Девчонки наконец сбавили шаг и обернулись. Даже в темноте было видно, что их лица отливают белизной.

– А мы думали, он тебя уже сожрал! – первой подала голос Надя, всё еще не решаясь приблизиться хоть на шаг.

Я не могла ответить и только интенсивно замотала головой из стороны в сторону. В ушах, заглушая всё вокруг, долбил чечетку мой собственный пульс.

Продолжение следует