Николай ВАСИЛЬЕВ

В прошлом году исполнилось 250 лет со дня рождения самобытного поэта XVIII века Николая Еремеевича Струйского (1749—1796).

Ровесник Радищева и Гете, Струйский оставил заметный след в российской истории. Рузаевский помещик являлся автором большого количества сочинений, многие из которых отличаются несомненным лирическим дарованием и гражданским темпераментом. Книги Струйского привлекли внимание Екатерины II и ее окружения; ныне они представляют собой раритетные издания, уцелевшие лишь в единичных хранилищах России и США. По свидетельству специалистов, произведения писателя выделяются на общем фоне печатной продукции его времени полиграфическим изяществом, в чем несомненна заслуга Николая Еремеевича, сумевшего практически воплотить свои представления о книжном искусстве. Струйский известен и как один из первых отечественных типографов; его сельская печатня опередила появление типографских станков не только в Саранске (причем более чем на сто лет!), но и в близлежащих губернских городах — Пензе, Симбирске. Потомками поэта, унаследовавшими его страсть к стихотворству, были А. И. Полежаев и Д. Ю. Струйский.

Судьба, личность, творчество Струйского примечательны и многими другими деталями. Мы расскажем лишь о некоторых эпизодах его биографии, связанных с историей нашего края. Заметим, что стихи Струйского сейчас выглядят архаичными и порой нелепыми с точки зрения грамматики и «здравого смысла», но это следствие не столько его индивидуальности как поэта, сколько особенностей поэтического языка далекого от нас XVIII века.

В РОДОВОМ ГНЕЗДЕ

Почтенный замок был построен,

Как замки строиться должны:

Отменно прочен и спокоен

Во вкусе умной старины.

(А. С. П у ш к и н. «Енгений Онегин»)

Выйдя в отставку после службы в Преображенском полку, бывший гвардейский прапорщик принялся наводить порядок в наследственном имении. В Государственном архиве Республики Мордовия сохранились документы, свидетельствующие о его конфликте в 1772 году с саранским воеводой В. Г. Протасьевым, вызванные тем, что последний обложил крепостных Струйского своеобразной данью в виде пуда меда и нескольких четвертей хлеба, причем требовал привозить все это к себе на подворье. Вероятно, сказались и старые обиды: Протасьев занимался поборами с рузаевских крестьян еще при отце Николая Еремеевича — в 1762, 1763, 1771 годах, в связи с чем старший Струйский безуспешно жаловался на зарвавшегося воеводу. Протасьеву донесли о негодовании молодого помещика, и он, воспользовавшись своей властью, вызвал Струйского для объяснений в Саранск. Но своенравный владелец Рузаевки «выгнал присланных со всяким ругательством, отзываяся, что он кроме Сената никому не подсуден». Затем Струйский пожаловался на воеводу, «возобновляя старую просьбу отца своего». В Рузаевку был прислан офицер-чиновник, чтобы на месте разобраться в существе дела. Николай Еремеевич же «вместо того, чтоб являть следствию стараться доказать свою справедливость, уехал в Москву и спустя месяц подал губернатору доношение». После очередного визита в Рузаевку штабс-офицера Струйский «явился в Саранск, но как скоро потребовались свидетели для утверждения показанию во взятках, то он из Саранска самовольно уехал и тем дело сам остановил». Примечательно, что рассмотрение обстоятельств происшедшего началось после того, как Николай Еремеевич лично обратился к Екатерине II с «челобитной… о взятках, чинимых саранским воеводою надворным советником Протасьевым», следствием чего и было возбуждение указанного дела. Это не единственный случай, когда Струйский прибегал к покровительству императрицы.

Следующим шагом молодого помещика стало строительство нового дома и соответствующей «инфраструктуры», включавшей необходимые элементы дворянской усадьбы. Средства на это у Струйского были. Впрочем, в размахе своей деятельности в данном отношении он мало чем отличался от других богатых помещиков. Более того, усадьба Струйских намного уступала сельским дворцам именитых вельмож екатерининского времени.

Новый барский дом проектировался, как считали потомки Николая Еремеевича, по чертежам знаменитого петербургского архитектора В. В. Растрелли. На данный факт многие биографы Струйского обращали особое внимание. Однако ничего необычного в этом нет: рисунки В. В. Растрелли носили типовой характер и были очень распространены в России. Вот что пишет авторитетный исследователь русского зодчества Г. К. Лукомский: «В царствование Елизаветы Петровны великолепный Растрелли со своей школой положительно наполняет русские города постройками, осуществленными по его проекту (вернее, учеников его мастерской). Это имя стало даже нарицательным. Нет усадьбы конца XVIII века, которую не приписывали бы Растрелли...»; «Но хотя Растрелли не мог возвести всего того, что ему приписывается, однако достоверно известны в провинции многие церкви, колокольни и даже дворцы, возведенные по его проекту и под его наблюдением». Заметим, что саранским искусствоведом В. Б. Махаевым недавно было высказано обоснованное сомнение в том, что внешний облик рузаевского усадебного комплекса соответствовал принципам архитектурной школы создателя Зимнего дворца.

Известны некоторые подробности строительства дома. Кирпич обжигался недалеко от с. Пайгармы, где были оборудованы мастерские. И. Д. Воронин, ссылаясь на народное предание, сообщает, что «для его переброски с места производства до Рузаевки, на расстоянии семи километров, устанавливались рядами крепостные и передавали кирпич из рук в руки, а по окончании работы… шедшим из Пайгармы в Рузаевку крестьянам давалось на дорогу вдобавок по два-три кирпича весом 30–35 фунтов (12–14 кг – Н. В.) каждый». Вряд ли это так, поскольку в этом случае потребовалось бы привлечь несколько тысяч человек; вероятно, кирпич доставлялся обычным гужевым транспортом. На крышу дома ушло много железа, из-за чего Струйскому пришлось расстаться со своей подмосковной деревней в триста душ. Николай Еремеевич лично наблюдал за строительством рузаевской цитадели. Непосредственно же всеми работами ведал его крепостной художник А. Зяблов. Дом был построен в два этажа (не считая полуподвального — для прислуги, кухни и т. д.); обнесен изящной металлической оградой, прикрепленной к каменным столбам. Его главный фасад был обращен в сторону парка, куда выходили балкон и полагавшийся в таких случаях пандус — особая наклонная плоскость, позволявшая лошадям подъезжать непосредственно к помещениям верхних ярусов. Рядом с домом находились церковь, конюшня, флигель, чуть поодаль — избы крестьян. В огромном сельском дворце, общей площадью около тысячи квадратных метров, было много комнат. Особенно выделялись предназначенные для приема гостей овальный и квадратный залы, потолки которых расписывал Зяблов, о чем в поэтической форме поведал сам хозяин усадьбы («На смерть верного моего Зяблова, последовавшую в Рузаевке 1784 года и узнанную мною в Москве»):

Лишь шибкую черту Бушера[1] он узрел,

К плафонну мастерству не тщетно возгорел.

Мне в роде сих трудов оставил он приметы:

В двух комнатах верхи его рукой одеты.

Овальную ль кто зрит иль мой квадратный зал,

Всяк скажет: Зяблов здесь всю пышность показал!

Венцом интерьерного замысла Струйского был плафон — художественная роспись на потолке квадратного зала длиной почти тридцать метров. Поэт настолько гордился им, что написал по этому поводу стихотворение «Блафон», опубликованное вместе с гравированным изображением плафона в Петербурге в 1791 году. Плафон изображал чудовище, символизирующее пороки, и богиню мудрости, покровительницу искусств, ремесел и законов — Минерву, олицетворявшую Екатерину II. В стихотворении «На смерть верного моего Зяблова...» Струйский сообщает: «Рачитель строгих дум, достойный слез теченья!// Списатель моего ты был изобретенья...» Исследователь русской книжности Н. В. Губерти так расшифровывает символику плафона: «...Екатерина изображена в виде Минервы, сидящая на облаке, окруженная гениями (добрыми духами.– Н. В.) и различными атрибутами поэзии, попирающая крючкодейство и взяточничество, пресмыкающиеся с эмблемами лихоимства, как-то сахарными головами, мешками с деньгами, баранами и прочее. Все это поражается стрелами изображенного за богинею двуглавого орла».

Зяблов руководил и постройкой Троицкой церкви в Рузаевке, ограды вокруг дома Струйского, возделкой паркового комплекса, созданием других украшений усадьбы, о чем мы тоже узнаем из стихотворения, посвященного его памяти: «Но если в Божий храм Царя Царей кто всходит,// Тот Бога в существе присутственна находит.// Везде с палитры там рассыпан фимиам!// Надзором под его и сей созижден храм.// Подобно весь мой дом, в котором обитаю,// Я дело рук его повсюду обретаю».

Писатель И. М. Долгоруков, бывший в 1791–1796 годах пензенским вице-губернатором, оставил воспоминания, позволяющие представить великолепие рузаевской усадьбы: «В Рузаевке прекрасный сад, широкие дороги, высокие и густые стены дерев дают приятную тень от жара; везде чисто и опрятно, плодов множество. Дом огромный в три этажа, строен из старинного кирпича, но по новейшим рисункам». Мемуары Е. М. Сушковой, правнучки Струйского, дополняют его рассказ: «...Это было громадное здание с двусветным залом, хорами (балкон или полуоткрытая комната с колоннами в верхней части дома.— Н. В.), картинной галереей, мраморными простеночными столами, мебелью из цельного красного дерева; замечательны были бюро, оклеенные черепахой с бронзой и инкрустацией слоновой костью. Потолки парадных комнат были расписаны лучшими мастерами того времени. <...> В противоположной стороне дом выходил в большой сад-парк, с липовыми вековыми аллеями, было два пруда, окруженных деревьями... В конце главной аллеи был выстроен танцевальный зал с зимним садом...» Литературовед В. В. Баранов, пользуясь устными воспоминаниями и «чертежами» Е. М. Сушковой, попытался воссоздать облик рузаевской усадьбы: «В 1775 году здесь... был отстроен трехэтажный дом-дворец, окруженный характерной системою флигелей, людских, каретных, ледников, амбаров, ткацких... Вся усадьба была обведена валом, отделявшим ее от села... Дом Струйского представлял собою всеобразное и величественное здание, с полуподвалом, готическими удлиненными одиннадцатью окнами по фасаду, с лепными украшениями, с двусветным залом, хорами и двумя подъездами. К усадьбе примыкал большой тенистый парк с аллеями елей и лип, регулярный и английский сад; в конце парка находился большой каменный корпус зимнего сада, с двусветным танцевальным залом в стиле барокко, оранжереей и  теплицами».

Отдаленное представление о планировке усадьбы при жизни Струйского дают уникальные фотографии, сделанные последними представителями этого рода в 1886 году, незадолго до окончательного расставания с Рузаевкой и продажи оставшейся части имения пайгармскому женскому монастырю. На них видны господский дом, старая и новая церкви, стены оранжереи, флигель, ограда вокруг дома, вековые деревья, обрамляющие широкую аллею, ведущую от дома к зимнему саду. Но парк уже зарос, крестьянские дома обветшали, а сама усадьба почти безжизненна...

ПУГАЧЕВСКИЙ БУНТ

Не приведи Бог видеть русский бунт,

бессмысленный и беспощадный!

(А. С. П у ш к и н. Капитанская дочка)

Размеренное течение рузаевской жизни было нарушено небывалым для абсолютистской России событием — крестьянским восстанием под предводительством Е. И. Пугачева.

Пугачев, объявивший себя «воскресшим» мужем Екатерины II, императором Петром Федоровичем, являлся выходцем из казачества — особого социально-этнического сословия, сложившегося в ходе колонизации окраинных территорий России. Казаки, в отличие от крестьян, не были закабалены, являлись обычно людьми зажиточными и по традиции служили в царской армии. Сам Пугачев к моменту восстания носил чин хорунжего (12-е место в табели о рангах), имел опыт боевых действий за границей: участвовал в Семилетней войне с Пруссией, турецких кампаниях 1768—1770 годов. С получением офицерского звания он, по существовавшим в то время законам, перешел в разряд потомственного дворянства. Военная карьера Пугачева, несмотря на близость к казачьему атаману И. денисову и графу П.И. Панину, сложилась неудачно, что вынудило его выйти в отставку. Будучи, однако, человеком властолюбивым и своевольным, он начал искать поддержку своим помыслам у старообрядцев, в казачестве... В январе 1773 года за распространение слухов о «царском» происхождении Пугачев был посажен в Казанский острог и приговорен к ссылке на каторжные работы в Сибирь, но сумел бежать.

Выступление восставших казаков началось в сентябре 1773 года в районе южного Урала. В начале октября повстанцы осадили Оренбург. Их силы росли, пополняясь в основном «иноверцами» — башкирами, татарами, калмыками, которым Пугачев обещал возврат к прежней религии. Вскоре предводителю «бунтовщиков» удалось найти ключ и к сердцам русских крестьян: он обещал им землю и имущество помещиков, призывал убивать последних. Первоначально восставшие не слишком беспокоили правительство, но после того, как их численность достигла нескольких десятков тысяч человек, а действия стали все более организованными, опасения властей усилились. Против мятежников были направлены регулярные войска под командованием генерала А. И. Бибикова, которому удалось разбить пугачевцев под Оренбургом и вьнудить их двинуться на север вдоль Уральского хребта. Сложность усмирения восстания объяснялась тем, что Россия вела войну с Турцией, и основная масса войск была стянута к южному театру боевых действий. Кроме того, Екатерине II пришлось принимать меры против еще одной попытки скомпрометировать законность ее пребывания на тропе — на этот раз со стороны особы, известной в отечественной истории под именем княжны Е. Таракановой, претендовавшей на русскую корону в качестве внебрачной дочери императрицы Елизаветы Петровны от ее фаворита А. Г. Разумовского.

К лету 1774 года восставшие численно окрепли и неожиданно двинулись к Волге, в районы помещичьего землевладения. В начале июля они взяли Казань, но не смогли удержаться в ней и, преследуемые войсками И. И. Михельсона, были вынуждены бежать в сторону Нижнего Новгорода. Несмотря на поражения, их действия становились все более решительными. В «Истории Пугачева» А. С. Пушкин так описывает создавшееся положение: «Пугачев бежал; но бегство его казалось нашествием. Никогда успехи его не были ужаснее, никогда мятеж не свирепствовал с такою силою. Возмушение переходило от одной деревни к другой, от провинции к провинции. Довольно было появления двух или трех злодеев, чтоб взбунтовать целые области»; «...иноверцы и новокрещеные стали убивать русских священников. Воеводы бежали из городов, дворяне из поместий; чернь ловила и тех, и других и отовсюду приводила к Пугачеву».

27 июля Пугачев вошел в Саранск. Напуганная его угрозами, большая часть дворян, купцов вместе с воеводой покинула город. Навстречу императору-самозванцу вышла городская делегация. Несмотря на это, начались погромы дворянских и купеческих домов, казначейства, соляных амбаров. Были выпущены арестанты. К Пугачеву приводили не успевших или не пожелавших скрыться чиновников, дворян. После непродолжительного допроса следовал приказ «Повесить!» Было казнено в общей сложности несколько десятков человек (по другим данным около трехсот). На следующий день Пугачев обнародовал манифест «жителям города Саранска и его округи», по которому все крепостные награждались им «вольностию и свободою... владением земель, лесными, сенокосными угодьями и рыбными ловлями...», а «кои прежде были дворяне в своих поместьях и вотчинах» объявлялись вне закона, с поведением их «ловить, казнить и вешать». Уезд находился полностью во власти восставших. Грабили все и всех, включая церковное имущество.

30 июля Пугачев, опасаясь войск Михельсона и Меллина, следовавших за ним по пятам со стороны Арзамаса и Алатыря, двинулся к Пензе. В составе его отрядов было около десяти тысяч человек. Дорога на Пензу проходила через с. Архангельское (Голицыно), в нескольких километрах от Рузаевки. По пути пугачевцы стремились подстрекать крестьян близлежащих сел и вершить «правосудие» над помещиками. 1 августа армия Пугачева вошла в Пензу, где тут же были повешены городской воевода А. Всеволожский, а заодно и саранский— в. Протасьев. 6 августа Пугачев, преследуемый правительственными войсками, достиг Саратова. Наконец, в конце лета он был разбит войсками Михельсона южнее Царицына, а позже —14 сентября — предан своими же подчиненными.

Можно представить, что перенесли в эти месяцы Струйские, чьи поместья находились в самом очаге восстания. Один из очевидцев этих событий сообщал 25 августа 1774 года в письме к Г. Р. Державину: «Около Пензы и Саранска возмущение в черни происходит в вышнем градусе...» А.С. Пушкин пишет, что отряды восставших, действуя порой независимо друг от друга, проникали даже в районы, значительно удаленные от основного пути отступления Пугачева: «Шайки его наполняли губернии Нижегородскую, Воронежскую и Астраханскую. Беглый холоп Евсигнеев, назвавшись также Петром III, взял Инсару, Троицк, Наровчат и Керенск, повесил воевод и дворян... Разбойник Фирска подступил под Симбирск...» Сверх всего до Николая Еремеевича должны были дойти сведения о казни пугачевцами двух братьев его отца — одного в Самарской губернии, другого в Саратовской. Пострадали и нижнеломовские имения Струйских. А. С. Пушкин отмечает: «Верхний и Нижний Ломов были ограблены и сожжены... Состояние сего обширного края было ужасно. Дворянство обречено было погибели. Во всех селениях на воротах барских дворов висели помещики или их управители. <...> Народ не знал, кому повиноваться».

По словам В. В. Баранова, «существовал рассказ» о встрече Струйского с Пугачевым, в котором Николай Еремеевич «вынужден был признать Петра III». И. Д. Воронин, ссылаясь на предание, услышанное от старожилов с. Покрышкина, передает иное: «...Струйский, испугавшись Пугачева, приказал заложить тройку лошадей и поскакал с семейством неизвестно куда. Но, заторопившись, попал в трясину и провалился совсем с тройкой». Оба исследователя прошли, однако, мимо документа, существенно меняющего представление о том, как вел себя в указанных обстоятельствах рузаевский помещик. В 1908 году в журнале «Минувшие годы» был опубликован текст письма Николая Еремеевича, датированного августом 1774 года. Исходя из него, можно предположить, что известие о взятии Пугачевым Саранска застало Струйского в Москве или же развернувшиеся события вынудили его спешно покинуть Рузаевку.

Письмо адресовано священнику рузаевской церкви. К нему приложен «Указ», с которым Струйский просил ознакомить крестьян Рузаевки, Пайгармы и Шебдаса. В сопроводительной части он пишет: «По дошедшему ко мне обстоятельственному известию, что прошедшего июля от 27 и других чисел в течение того месяца всему свету известный разбойник и душегубец Пугачев, проливая кровь разного звания людей... плавая больше в крови истреблением людей благородных и бунтуя несмысленных скотов, живуших в селениях — подлый народ,— единственно к достижению от победоносных войск нашей великой Монархини свободного и беспрепятственного себе уходу — довел ныне и самую тое заблуждшую чернь... ко всеконечному погублению... что уже дошло и до того, что ни пить, ни есть уже им нечего...»; «Из сего... прошу вас учинить им по окончании Божеской литургии следуюшее в их пользу увещание...»

Струйский упрекает своих крестьян за бунт, покушение на жизнь дворянина, нарушение заповедей христианства: «Я, будучи ваш помещик... не уповал, как вы думали умертвить меня так, как прочие злодеи, живущие по соседству между вас, учинили душегубство, как со своими помещиками... как в деревне Покрышкиной лишили вы жизни поставленного от меня старосту: на что ж вы ходите в церковь Божию, когда готовы резать? <...> говорите, что есть Бог… который сам волею пострадал на кресте... а между прочим заповедь самую большую положил, то есть: «Не убий!»; не устыдились ваши соседи, убив своих помещиков... Вы тому с ними последовали бы, всеконечно, но Бог меня сохранил...»; «...избежали ли за то убийство и воровство виселицы и наказания? Никак! Бог тотчас их и вас потому ж наказал через самое короткое время и обличил перед целым светом... И вы, поскольку виновны в злодеянии, алкая на смерть мою, в том перед Богом отвечать будете...»

Из того же документа мы узнаем об ущербе, нанесенном Струйскому взбунтовавшимися крестьянами, об их подстрекателях и некоторых других обстоятельствах случившегося: «…взгляните на мой двор и дом, который вы ограбили, обобрали... да и разбойник того не делает, кроме огня, который поджигает; вы уподобились огню...»; «Не совестно ли вам, не стыдно ли, что вы так злы? а я клянусь Богом, что того от вас никогда не ожидал. <...> вы не вспомнили, что меня нет дома, ни матушки. Вы ведали, что мы живы, и что убить вам нас Бог не допустил,— обрадовались вы, однако ж, неистовые... самозваному Пугачеву... и что всего вам стыднее, что в 29 день прошедшего июля приехал к вам один только разбойник и будто самое большое обещал вам милосердие — ограбить с приказчиками платье, обувь и ружье, заграбил тако ж и моих двух лошадей... а на другой день такие же разбойники поутру через татарскую деревню, вместе с татарами приехав к моему двору, вы все, сумасшедшие, собравшись от мала до велика, с хлебом и солью вышли тех воров встречать и упали, яко идолам и болванам, в землю. Не стыдно ли только вам, что вы тех двух воров приняли не токмо за господ, но яко за царей? видите ли, сколь вы слепы и глупы, как скоты, что вы послали тех злодеев вместе обедать в доме моем с татарами, которые вами повелевали? да сколь же их было? только два разбойника! И вы, яко бешеные, произвели по их повелению грабеж... и притом слушали приказ разграблять мое имение и дом, и егда я к вам прибуду, то б меня уже вам самим зарезать... и вы всему тому слышанному были, как звери злобные, обрадованы и на все готовы, и наконец уже вы сами свидетели вашему безумию и стыду, что при партии большей злодеев голицынские крестьяне грабили мой дом... и желали равно с вами моей смерти; а наконец вы уже и того не оставили, чтоб не разорить н доме, как то: всякую посуду и вещи ломать и по ночам железо выдирать в покоях и с кровли дома, уподобляясь более не человекам, но чертям».

Обращаясь к крестьянам, Струйский заключает: «...итак, не столько вы себя могли насытить, но меня разорили, и то самое, что созидаемо и устроено было во все ваши прошедшие годы, в один час труды ваши пропали: все переломано, все разбито, все ободрано, стоящее такой цены, чего вы уже в свой век собрать и сработать, конечно, не в состоянии; и будучи в крайней вашей бедности, вообразите, глупые скоты, кто вас питать будет? и где вы найдете и когда себе покой? <...> сено во время бунта погноили и ничем не запаслись: что делать? надлежит умирать с голоду или таскаться по миру: да кто ж вам всем подаст милостину, кроме меня; ведая вас в других местах российских, что вы — бунтовщики и душегубцы». Вместе с тем Струйский, по его словам, не держал зла на крестьян: «Я не такой варвар, как вы до меня: я не ограблю ваших домов, не стану обдирать ваши клети, не сгоню вашего скота, ни птиц — так, как вы со мною разбойнически поступали. Довольствуйтесь сею от Бога милостию, что он против вас меня не ожесточил».

Таким образом, нашествие Пугачева коснулось Струйского лично, нанеся ему большой материальный и, что может быть сушественнее, моральный ущерб — разочарование в преданности и рассудительности своих крепостных. Указанные события оставили в его сознании глубокий болезненный след и, вероятно, привели к усилению крепостнических замашек.

Окончание следует