Название первой книги стихов Александра Терентьева – «Ночная радуга» – точно передает сущность этого человека. Он и сам, подобно радуге, был многообразно светящимся явлением. Поэт, переводчик, философ, историк, литературовед, публицист. Кроме того, был блестящим педагогом, любил заниматься с творческой молодежью, обладал особым даром – даром ответственности за тех, кто видел мир образно.

В 1984 году, прочитав в Ельниковской районной газете «Трибуна колхозника» мои первые стихи, прислал мне, тогда еще школьнику, письмо в деревню. Так началась наша переписка. В зимние метельные дни я смотрел в окно – и ждал, когда почтальонка бросит в наш почтовый ящик, забитый снегом, письмо из Саранска, как всегда, пахнущее чернилами и папиросным дымом, снегом и солнцем, любовью и бескорыстием…

С Александром Николаевичем Терентьевым мы чаще всего беседовали в письмах, он писал мне сначала в Ельниковский район, где я жил, а потом и по моему саранскому адресу. Александр Николаевич был человеком монологического склада мышления, и общение с ним в письмах было очень интересным.

Его тревожили творческие проблемы тех, за кого он чувствовал себя ответственным. И его радовали даже самые маленькие их удачи. Причем, тревожился и радовался он – открыто, искренне: «Ты меня крепко порадовал своими двумя новыми стихотворениями! Признаться, меня начинало тревожить твое затянувшееся лирическое молчание. Тревожило, ибо на моей памяти немало примеров, когда после эмоциональной вспышки юности люди переставали или совсем писать, или уходили от поэзии в другие литературные жанры, где достигали высот, но поэтами быть переставали. В то же время я прекрасно помню свою юность, когда тоже испытал двухлетний кризис молчания. Это было и накопление энергии, и взросление мозга. Думаю, что это было и с тобой. Еще 98 таких стихотворений, как присланные (имею в виду качество), и лично я буду рекомендовать твою большую книгу для издания. Так что поставь цель – и пиши…» В конце этого письма, присланного в редакцию многотиражной газеты «Учитель», где я тогда работал, он посчитал необходимым еще раз напомнить мне: «И главное – давай вперед в творчестве, газета – газетой, но стихи – вещь бессмертная. Имею в виду СТИХИ. В твоих новых чувствуется именно это веяние вечности, глубокой и звездной».

Я потом часто так и работал. Практически ни один поэтический текст не давался мне без целенаправленного труда, без самодисциплины.

В своих письмах Терентьев был не просто педагогом, но и тонким, тактичным литературоведом: «Стихи, как сам знаешь, надо чувствовать, и не столь слушать с эстрады, сколь оставаться с ними наедине. Вот именно такие стихи, требующие вдумчивого одиночества от читателя, ты и пишешь. По крайней мере, эти хочется перечитывать. У тебя еще много в стихах традиционного, но все явственнее обозначается свой стиль, своя речь, свои любимые образы, реалии, то есть ты создаешь по кирпичикам свой мир, и он уже интересен…». Терентьеву был интересен во многом еще наивный мир начинающего литератора, и он чувствовал свою ответственность за то, чтобы этот мир сохранился и расширился.

Еще в ранней юности услышал я совет Александра Николаевича: «За жизнь свою в литературе надо бороться трудом, глотая обиды. И к большим дарованиям литература и жизнь жестоки! Так что пусть тебя всегда вдохновляет подвиг Джека Лондона-юноши. Здоровья для приобретения знаний в юности никак нельзя жалеть. Крепнуть надо!»

Крепость духа понадобилась и ему самому, когда распалась великая Родина, которую Терентьев не просто воспевал, а с любовью оберегал не только своими стихами и публицистикой, но и своей чистой и бескорыстной жизнью.

Его потрясло разрушение Советского Союза. В своем письме от 24 ноября 1991 года он писал: «Сам я в партии не состоял, хотя меня и называли «коммунистом без партбилета». С горькой усмешкой отношусь к тем коммунистам, которые «перекрасились». В том числе и к Горбачеву, его политика – это политика национального предательства. Еще не было примера, чтобы глава партии (да хоть тот же Гитлер) бросал своих единомышленников, не использовав все возможности для борьбы за их защиту. Считаю тот же указ Ельцина о запрете компартии – диктаторским, антидемократичным...»

В Терентьеве жил крупный публицист со своим взглядом на глобальные общественные события. Крупными публицистами были практически все лучшие русские писатели. Но не всегда они имели возможность говорить в полный голос: «Только материала о сталинизме, изученного мной, у меня: 1000 страниц выписок и ящик разных вырезок. Оформить все это в статью мешает сознание, что это будет целая книга, и где и когда ее опубликуешь?..»

Десятки и сотни заметок он накапливал, например, изучая историю коммунизма или историю Отечественной войны 1812 года. Это было необходимо Терентьеву, потому что жить в его случае означало – постоянно себя образовывать, вбирать в себя многоплановую информацию мира.

Его интересовал мир в самых разных своих проявлениях, и он знал об этом мире очень много: будь то океанография, английская, немецкая, испанская и, конечно же, русская литература или же история появления первого трактора. Меня он спрашивал даже о татарских песнях, просил прислать ему тексты этих песен с подстрочным переводом – для сказов. И я ему посылал из деревни эти песни...

Он трудился ночами, не жалея себя, очень часто – от бедности – не доедая. «Приходится вот уже год держаться на хлебе и воде», – писал он в 1993 году.

Стремясь заработать на жизнь, он рассылал свои произведения, можно сказать, по всему Советскому Союзу. Где только не публиковал свои сатирические миниатюры! Это и «Воспитание и правопорядок», и «Народное хозяйство Белоруссии», и «Экономическая газета», и «На боевом посту», и все районные газеты республики.

Часто испытывал нехватку бумаги: «Сижу почти без пишпринадлежностей: ни бумаги, ни копирки, ни ленты для машинки. Без последней не могу даже дооформить документы для пробы вступления в СП (Союз писателей СССР. – Ред.). Твоя бумага, которой ты меня на время крепко выручил, вся уже разошлась по Союзу с моими миниатюрами. Пашу такое поле необъятное, что бумага прямо-таки тает…». Я по возможности, где мог, доставал ему бумагу, испытывая при этом чувство радости.

Все свое время, насколько это было возможно, он тратил на литературную работу: «Несколько часов назад закончил перепечатку новой рукописи сатирической книги «Колесо обозрения», вышло 10 авторских листов, 400 своих стихотвореньиц, 400 переводов с украинского и белорусского. Очень многое осталось невключенным, ибо сам видишь, что и так объем гигантский для нашего издательства...»

Бывало обидно, что литератор такого масштаба тратит силы и способности на то, чтобы писать стихи и рассказы, якобы «переводя» их с других языков, за тех людей, которые никакого отношения к литературе не имели и не имеют.

Ради куска хлеба и щепотки чая такой светлый литератор крупного масштаба занимался неблагодарной рутиной. Он и сам это понимал лучше, чем кто-либо, и очень переживал. «Горя с переводом натерпишься, все свои удачи – отдашь другим. Так и нужно при переводах, чтобы они были настоящими произведениями, но вот авторы-то редко настоящие люди, не то что поэты», – писал мне Терентьев в январе 1986 года и упомянул об одном из «поэтов», который подарил Терентьеву с дарственной надписью им же переведенную книжку. «Это тоже – из ряда глубоких обид, выпадающих на долю переводчика, слугой, ишь ты, считают...»

Тем не менее, он только сам решал, как надо распоряжаться своими силами, временем, способностями. И к ремеслу переводчика стихов относился как к очень серьезному и ответственному делу: «Конечно, был бы рад встретить настоящего мордовского поэта большого масштаба, чтобы переводами обогатить русскую литературу…». Александра Терентьева – как деятеля культуры – было настолько много, что переводы стихов были для него одним из средств художественной и просто человеческой самореализации.

И служба в Советской Армии, чем гордился поэт, была выражением его гражданской полноценности. Стихи Терентьева, посвященные военной теме, как и все другие его произведения, написаны с основательностью человека, хорошо знающего предмет художественного изображения…

Во всем, что делал Терентьев в культуре, проявлялась его забота о России. «За мной – сила родины, народа, вот ради него – жизни я не жалел и не пожалею. Без громких фраз».

Брал я в руки глобус синий

И у сердца своего

Тихо в сторону России

Поворачивал его.

Средой обитания для Терентьева всегда был всероссийский контекст. В сторону России он никогда не переставал поворачивать свой внутренний, духовный глобус. Сегодня ясно: что бы ни делал Терентьев, это было необходимо для культуры, это было необходимо для эволюции нашей духовной жизни. Он и тем проявлял заботу о родине, что в начале пути поддерживал ее поэтов.

В то же время, будучи человеком, сотканным из тонкой материи, он не переставал быть одиноким в этом мире:

Все идет по бессмертному кругу.

О разлуке с душой не грущу,

Никого, ничего – только вьюгу

В отпылавшее сердце впущу.

Я обычно не соглашался с его категорично атеистическими высказываниями, с тем, как он относился к религии, которую называл «бинтом для мозга». «О боге у нас с тобой нечто вроде полемики. Но опять-таки, смотря что понимать под этим понятием», – написал он мне однажды.

Сегодня терентьевский «атеизм» намного предпочтительнее, чем чья-то формальная «вера». «У Ромашки на небесах бог тоже Ромашка, только большая и неувядающая», – так было написано в одном из писем Терентьева.

Александр Терентьев любил слова Блока «Жизнь без начала и конца». Так же считали и наши светлые естествоиспытатели. Терентьев был материалистом, и он к божественной бесконечности относился с точки зрения вечности природы.

Лоси ходят к водопою,

К голубой водице...

Хоть бы дрожью дождевою

В мире повториться!

Всех земля возьмет в объятья,

Были – и не будем.

Не забудьте, что вы – братья,

Лютики и люди.

У костра ли заночую, –

В чудном мире этом

Я родство живое чую

Меж душой и светом.

Слышу лиственный ли шорох, –

Мы душой едины...

И ладонь моя в узорах,

И в глазах – дождины...

Если впрямь с душой живою

Суждено проститься, –

Хоть бы дрожью дождевою

В мире повториться!

Голос стихии был близок Терентьеву. В этом он продолжал философскую линию русской поэзии. Продолжал ту линию, которая и отличает русскую поэзию, делает ее притягательной не только для гуманитариев, но и для крупных ученых-«естественников». Не случайно и академик Вернадский в качестве эпиграфа к своей книге «Биосфера» выбрал строки Тютчева: «Невозмутимый строй во всем, созвучье полное в природе…»

Такое мировоззрение Терентьева, выраженное в стихах, вполне может оправдывать его атеизм в публицистике. Для максимальной откровенности он раз и навсегда выбрал стихотворную форму самовыражения. В «Попытке автобиографии», которая открывает «Заветную звезду», написано: «Древние определяли совесть как серебряную ниточку, соединяющую человека с Богом. Звон этой нити читатель может услышать, прочитав мои стихи». Это – чистый звон. Звон безгрешного атеизма, потому что соткан из безоглядной любви к земной природе.

С природой были связаны и его представления о коммунизме: «Человек (в частности, и писатель) должен жить в естественных условиях, а это значит – ближе к природе, а не в каменных мешках, где 9 кв.м. на душу, а то и семь! Все это неестественно, имею в виду объем жилплощади для горожан. Как-то в «Сельской жизни» летом прочел умную статью по этому вопросу: люди не болеют, когда на каждого – 14 кв. метров приходится. То есть когда просторно человеку, когда двигаться можно, углов не задевая… Когда мы построим научное, психологическое общество, основанное на учете биологических потребностей человека, вот только тогда можно будет говорить о коммунизме в высшем его понимании. Но цель построения такого общества, увы, даже не ставится, что не только недальновидно, но и катастрофически скажется на самом ближайшем поколении наших людей. Пострадают, уменьшат продолжительность жизни больше всего горожане».

Александр Терентьев, родившийся в городе Аткарске – на Саратовщине, любил деревню, часто бывал в Ичалковском районе Мордовии – на родине своей жены поэтессы Валентины Юдиной. Вот отрывок из его письма, присланного мне в 1990 году: «Будь у меня средства, я бы купил дом в селе. И сделал бы в литературе за год столько, сколько здесь за пять лет!

Почти все лето провел в баньке-кубрике в Ичалках. Поэтому и говорю, что мог бы в естественных условиях написать гораздо больше, чем в городе, там много написалось…»

В деревне он, скорее всего, ощущал и особую близость неба к земле. Значительное место в поэтическом творчестве Терентьева занимает тема космоса. В этой теме его необъятное сердце обретало идеальный простор для своего существования.

Мы в космос в поисках собратьев

Послали радиосигналы,

По нашим нынешним понятьям

Планет, как шар земной, немало.

Но что же нет от них известий?

А вдруг их шар в ночи глубокой

Давно блуждает меж созвездий

Пустой, сожженный, одинокий?

Любая глухая деревня, огромная Россия, необъятная Вселенная соединялись в сердце Александра Терентьева. Его поэзию питала идея о том, что во Вселенной ничто никогда не исчезает бесследно. Потому его и интересовала гипотеза об «информационном поле»: «Любая информация в разных явлениях «записывается» по-разному, нужно только уметь ее считывать, как с глубинного льда, хранящего память об Антарктиде, какой она была много лет назад. Кое-что уже умеем считывать, а кое-что для нас еще молчит и говорит только в фантастике. Но верю, что эту гипотезу через тысячи лет подтвердят».

Ты не горюй, мой товарищ живой,

Голос мой в шелесте ветра послушай:

Стану я камнем, травой-лебедой,

Цветом шиповника, сумкой пастушьей.

И вообще, основным персонажем стихов Терентьева является – стихия, Вселенная, которую одинаково воплощают и «бабочки – тихое чудо!», и «Млечный путь вдали». Неслучайно и основные книги Александра Терентьева, вышедшие при его жизни, имеют стихийные названия: «Ночная радуга», «Штормовой шар», «Заветная звезда». И история Родины в поэзии Терентьева – тоже явление стихии:

И мне видится: это сквозь вьюгу

Из далеких, из будущих лет

От окна моего, словно к другу,

К ямщику пробивается свет.

И для изображения фронтовой истории родной земли опять-таки неслучайно Терентьев использует метафору, связанную с небом:

Я порою глаза поднимаю в зенит,

Вижу: реет под облаком птица.

Это мама моя с парашютом летит

И не может никак приземлиться.

Естественно, что к поэзии Терентьев относился чрезвычайно серьезно – как к очень ответственному делу на свете. Даже ради одной детали в художественном тексте он мог погружаться в глубины мировой истории, где чувствовал себя свободно и уверенно. О работе над сказом «Баллада о Бородино» он мне писал: «Собирал же я материал (и языковой тоже) по крохам. Например, чтобы написать одну строчку о французских конногренадерах, что они «в киверах, в белых плащах», надо было перечитать сочинения самого Наполеона. И вот что я о нем заметил: Наполеон – это математик, бой для него – не зрелище (как некоторым казалось), а дело сугубо «хозяйственное». В своих мемуарах он вообще манипулирует цифрами, а вот описаний (в том числе обмундирования своих воинов и т.д.) нигде не дает, кроме этих «белых плащей». То есть он не художник, хоть и пробовал в юности писать пьесы и т.д. Да и не мог он художником быть при злом сердце. Вот не потому ли, что бой для него был дьявольской работой, его и потрясло после Бородино зрелище кровавого поля?..»

За крупные поэтические жанры Александр Терентьев брался не только как стихотворец, историк, но и как глубокий филолог: «Жанр я выбрал очень сложный. Пришел к нему после многолетнего изучения фольклора, его ритмической полифонии. Да и написать о Бородино поэму в традиционных ритмах мне представлялось делом искусственным. Разве хаос битвы уложишь в «правильные» хореи и ямбы?..»

И потому, что он сам исключительно ответственно относился к литературе, время от времени его посещали и горькие мысли: «Пришел к выводу, что лжепоэзия маскируется под созидание. Сколько же ныне мертвых опусов с призывами к ударному труду, с клятвами Родине и партии, особенно со стороны поэтов «братских республик», сколько лжепесен, которых никто никогда из нормальных людей не пел, только вдалбливала их в сознание народа пропаганда!..»

А под созидание маскируется не только лжепоэзия. И лжеполитика, спекуляция на святых традициях, игра в демократию, разрушение основ многонационального государства тоже маскируются под созидание.

Когда в Советском Союзе начал подниматься «национальный вопрос», стали появляться всяческие «культурно-просветительские» организации (конец 80-х – начало 90-х), Терентьев активно включился в «межнациональную» дискуссию, и включился – как русский человек, вернее, как советский человек. В нагнетании национальной темы он почувствовал угрозу единству своей Родины. «Я не против культурно-просветительских обществ, они позарез нужны всем. Но если общество претендует на политическую власть в республике, на узурпацию власти ради националистических целей, то я решительно становлюсь на красные баррикады...»

Он и встал на «красные баррикады», и погиб на этих же баррикадах, сражаясь за справедливость не только в национальном вопросе, но и вообще за справедливость в жизни, причем – нередко сражаясь, как Дон Кихот...

Во время всеобщего поиска национальной идентичности и я задал Терентьеву вопрос о своей литературной принадлежности. Он ответил: «Русский ты поэт или нет? Понимаешь, разве дело в национальности, то есть в крови? А Пушкин тогда эфиоп, что ли? Кстати, его в Африке очень чтут именно за происхождение. Тем не менее, он русский поэт, ибо выразил прежде всего русское историческое сознание. Выразив, к примеру, татарское историческое сознание на русском языке – ты будешь татарским поэтом, и тем тоже очень интересным для читателей других национальностей. Ты именно русский поэт, и не потому, что пишешь по-русски, а потому что твое творчество и опирается на русскую, прежде всего, культуру, и ты ее в меру сил продвигаешь вперед. И впереди у тебя много дел, много добрых свершений, в которые я верю».

В одном из писем, адресованных мне, Александр Терентьев написал: «У меня большие надежды на твое литературное будущее, ты должен сделать в литературе то, что не далось нашему поколению в эпоху безвременья, когда не столь писать приходилось, сколько защищать написанное».

Хотя потом оказалось, что «эпоха безвременья» была лучшим временем для русской литературы, имевшей тогда, в советские годы, невероятно высокий социальный статус.

Сожалею, что Александр Николаевич не дождался моих новых книг, вышедших уже после 1996 года. Но более всего я благодарен ему за то, что он был в моей жизни. И остался.

Остался и в лучших своих стихах, и в лучших мыслях, щедро переданных другим…

Сочинению стихов Александр Терентьев посвятил всю жизнь и умер ровно за год до своего пятидесятилетия. Умер скоропостижно, неожиданно, примерно так же, как звезда выпадает из высокого небесного контекста.

И неслучайно его итоговая книга стихов называется – «Заветная звезда». Она была издана маленьким форматом, в твердой черной обложке. Как раз в таком полиграфическом варианте «Заветная звезда» выражает суть итоговой книги стихов. Даже полиграфически эта книга напоминает ту самую звезду!

Прощание ли эта книга, изданная в Саранске в 1997 году – к 50-летию ее автора? Или же впрямь лишь осколок? Но – не траура, а жизни. Он оставил на земле то, что оставил: стихо-
творный осколок своего беспокойного миропонимания.

Тайно погасло солнце,

Тайно светит луна,

Как слуховое оконце

В тайные времена.

Мир в бесконечном росте,

Небо – в цветах зимы...

Были ли с неба гости?

Может быть, это мы.

Примечательно, что незадолго до приезда Терентьева в Саранск отсюда уехал литературовед и философ Михаил Бахтин.

Бахтин был блестящим профессором без степени доктора наук. Так и Терентьев был не «остепененным» профессором, писавшим стихи, в которых много науки, в них много знания, в них много живой истории.

Помогая молодым литераторам, наставляя и в профессорском смысле – образовывая их, Терентьев, таким образом, своими руками создавал эту самую молодую, живую историю, в городской обыденности пытаясь собрать свой литературный университет. Он мог профессорствовать только в своем университете!

Обладая эрудицией и ярким научным мышлением, Терентьев все же не писал научных монографий. «У бабки в углу стоял огромный деревянный сундук. Его крышка изнутри оказалась оклеенной старыми деньгами – «керенками» и красочными фантиками дореволюционных конфет. Захотелось узнать, что на них написано. Наверное, поэтому в пять лет я и рискнул научиться читать». Так он написал когда-то в «Попытке автобиографии».

Листая «Заветную звезду», можно заметить, что во многих стихах Терентьева возникает тема смерти. Но, скорее всего, и эти стихи – о бессмертии живого, о бесконечности природы.

И потому прошу я, дорогая,

Пока дороги нас не развели:

Иди за мной лишь до земного края,

Когда я вдруг уйду за край земли.

Сборник Александра Терентьева, маленькая черная книжечка, составленная им самим, – как последний его подарок этому краю. Как осколок метеорита, упавший именно здесь. И чернота обложки – не обязательно только символ траура. Это еще и цвет ночного неба, которое озаряют заветные звезды.

Жестока жизнь – об этом мы не спорим,

Что смертны, знаем все наверняка.

Но быть убитым?..

Так не лучше ль морем

Иль звездным камнем, брошенным в века?

Живя в Саранске, Терентьев вольно или невольно выполнял заповедь Достоевского: «Страдать надо!» И неслучайно жил здесь после Бахтина. Писал книги. Но более всего продолжал незримую летопись неповторимой судьбы нашей Родины, летопись, которую своей жизнью больше даже, чем творчеством, с давних пор ведет русская интеллигенция. И летопись эта – жизнь без начала и конца...

Однажды Александр Терентьев провидчески написал:

От осени некуда деться,

Но кажется утром седым:

Вот-вот остановится сердце,

И вновь я проснусь молодым.

Его сердце, действительно, остановилось внезапно. Он предугадал свою смерть, как предугадал ее и Николай Рубцов, написавший «Я умру в крещенские морозы» и убитый именно в морозную крещенскую ночь…

Кто же такой Александр Терентьев, которому 31 марта 2007 года исполнилось бы 60 лет? Несомненно, он был и остался одним из столпов отечественной культуры. Российская культура держится и выживает благодаря тому, что ее изнутри скрепляют такие люди, как Александр Терентьев. Скрепляют не только своими стихами, но и своим бытием, своей внутренней чистотой, своим умом, своей ответственностью за других людей. И своей скромностью, хотя Александр Терентьев ни в чем не уступал самым именитым литераторам российского и европейского масштаба.

Но небесам, чтобы светиться беспрестанно, нужны и дневные, и ночные радуги. Свою жизнь Терентьев принимал как единственную данность, а свою судьбу и предназначение выразил еще в названии первой книги стихов – «Ночная радуга».