Арман Ермухамедов

Рита

Когда сегодня, дождливым холодным утром, будучи в замечательном расположении духа, сел я в общественный транспорт, дабы привычным ходом добраться до места работы, со мной произошёл один интересный случай. Прямо напротив меня села моя бывшая подруга, с которой нас когда-то связывали дела сердечные.

Немало воды утекло с тех пор, и многое переменилось в моей жизни. Но ни за что я не променял бы память о тех удивительных временах, ни за какие блага мира, ни за какие сокровища я бы не согласился забыть те замечательные полтора года, проведенные рука об руку с девушкой по имени Рита.

И вот – случайный взгляд когда-то любимых глаз. Впервые за восемь лет мы увиделись. С того самого вечера, двадцать первого августа две тысячи восьмого года, когда с чемоданом в руке и разбитым сердцем я посадил её на поезд, мне не доводилось её видеть (да и приезжала ли она вообще?). Мы обменялись несколькими письмами, но в целом тогда же стало ясно, что глава под названием «Рита» пройдена в моей жизни безвозвратно. Она уехала учиться в Санкт-Петербург, а я – кудрявый и наивный семнадцатилетний парень – лелеял некоторое время глупые надежды дождаться свою возлюбленную. Каким же наивным я был. Позже, через нашу общую знакомую, спустя два года я узнал, что она собирается выходить замуж за какого-то индуса, иностранного студента. «Ну и пусть себе катается на слонах», – помнится, именно такой была моя последняя осознанная мысль об ушедшей любви. Затем я узнал, что у неё родился сын – Радж, а я почему-то так и не нашёл свою родственную душу. Все девушки, в которых я её искал, оказывались не ей, и даже близко её не напоминали.

Вот она мне улыбнулась, я улыбнулся ей в ответ. Нас теперь разделяли каких-нибудь полшага. Мы некоторое время смотрели друг на друга, она – с нежной теплотой, я (честно говоря, не знаю почему) – с ухмылкой. По обе стороны от нас было несколько заспанных пассажиров, недоумевающе посматривавших на нас. Наверное, мы выглядели, по меньшей мере, странно. Переглядываемся, улыбаемся, но не произносим ни слова. Её большие серо-зелёные глаза, глубина которых мне казалась когда-то последней тайной, сейчас приветствовали меня вместе с тонкими, бесцветными губами. Интересно, о чём она думала? Наверное, о том же, о чём и я: о беспечно проведённом вместе времени.

Мне припомнились те тёплые, наполненные предвкушением очарования, дивные вечера, когда, свесив ноги с деревянного мостика, мы пускали мыльные пузыри, разбивавшиеся о стремительное течение неглубокой речки.

Также живо представился мне могучий дуб, на стволе которого, наверное, и по сей день высечены наши имена внутри известного символа, – однако дуб запомнился мне не по этой причине. Воспоминания о символе бессмертия были для меня особо дороги потому, что на его многовековых ветвях мы до изнеможения, порой до глубокой ночи, распевали песни о любви, – я играл на гитаре, а голос Риты дополнял её аккорды. Потом, по обыкновению, я провожал её до дома при лунном свете и, поцеловав в щёчку, махал рукой, пока она на цыпочках кралась мимо спящего (и часто нетрезвого) в кресле у порога, с карабином поперёк ног, отца.

Эх, и были же времена! А сейчас... сейчас передо мной сидела не та Рита, которой я в былые годы посвящал корявые стихи, ради которой бился с её братом по правилам бокса (безуспешно, правда, но главное – попытка), из-за которой терял порой сон, – на меня глядела зрелая, взрослая женщина.

Не было больше в её улыбке того невинного, ангельски-детского очарования, за которое я так её любил, – той Риты больше не было. Взглянув на неё ещё разок, я лишь убедился в непреложной правоте своих выводов: напускная улыбка вдруг растаяла, сменившись бесстрастным выражением лица, за которым последовало (ха-ха, кто бы знал) презрение. Прежняя Рита не знала подобных чувств.

Она, вероятно, догадалась по моей мине о тех впечатлениях, что я успел о ней сложить. Я всегда корил самого себя за излишнюю прямоту, у меня при всём моём желании никогда не получалось прятать свои чувства, – маска либо приходилась не по размеру, либо разъедала мне лицо. Вот и сейчас моя проклятая прямолинейность сказала всё задолго до того, как я успел раскрыть рот, а впрочем, так ли нужны слова? Рита отвернулась к окну и застыла, созерцая городские пейзажи.

Вот я и доехал до остановки (возымевшая во мне поразительную силу привычка восьмилетней давности едва не подтолкнула употребить в письме вместо местоимения «я» местоимение «мы»). Я вышел и, оглядевшись по сторонам, пожалел лишь о том, что не прихватил зонт.

Дмитрий Дудоладов

«Родился 23 февраля 1997 года в Саранске. До шести лет воспитывался в деревне Козловка Атяшевского района. Учился в Николаевской средней школе города Саранска, где получалось выигрывать прозаические и лирические конкурсы от Министерства образования. Мой отец воспитывал меня в духе христианских ценностей, потому что сам являлся священником и желал, чтобы я пошел по его стопам. Но я решил стать журналистом и писать, информировать читателя о происходящих событиях...»

* * *

Усталость давит расстояньем.

И комната – вокзальный зал,

Где поезда приходят с опозданьем,

Пустой перрон прохладой обдавал.

Мои купе для каждого открыты,

И безбилетным пассажирам рад.

Взгляни на небо – там кометы

Не чувствуют божественных преград.

Вся жизнь комет – пример сгоранья,

Вся жизнь – пример борьбы с собой,

Где ежедневные звучат желанья:

«Хочу звездою быть, чтоб, падая, гореть с тобой».

Усталость давит расстояньем,

И комната – вокзальный зал,

Где поезда приходят с опозданьем,

Пустой перрон Её напоминал.

* * *

Быстро тлеть в круговороте жизни,

Проживать на восьмистах часах,

Обнаруживать в людях, в труде Сизифа

Грусть. Трагический обман в мечтах.

Дар поэта – чувствовать немую скуку,

Вызвать счастье серо-карих глаз,

Ощущать всей кожей сладостную муку.

Жить и славить божеский наказ!

Не давать залезть всем в душу

И по совести стараться жить,

Жизнь пусть выбросит на сушу,

Даже там смогу я плыть.

А судьба поэта – странно однобока:

Жить, писать, пылать в её очах.

Боже! Как же близко, недалёко

Чувствую пожар на пламенных губах…