Тамара Баргова

Лежу на траве, смотрю в небо. И переполняет ощущение счастья. Мы приходим в этот мир, уходим, а оно – всегда. Спокойное, ярко-голубое, в облаках или тучах, оно бесстрастно созерцает нашу тщетную попытку устояться в этом мире. Но всё напрасно. Мы приходим и уходим. И небо, природа не льют по этому поводу слёз. Всё в мире в равновесии, как бы ни стремился человек к своему сверхсовершенству. И только мы, пока живы, помним тех, кто был с нами, кто ушел.

Мое настроение навеяли строки одного из лучших Сашиных стихотворений: 

Чевте таркинесэ,

Лембе лушминесэ,

Мадезь аштян – велькскан

Ков-бути васов

Шожда, теке валнэ,

Ашо пельне уи,

Ашо пельне уи,

Сонсь а соды ков...

(В теплом месте,

В уютной ложбинке,

Лежу – надо мною

Куда-то далеко

Легкое, как слово,

Белое облако проплывает,

Белое облако проплывает,

Само не знает куда...)

Стих на эрзянском, но мелодичность строк приоткрывает смысл: все в этом мире преходяще...

Несколько лет назад на торжестве, посвященном 300-летию российской печати и 45-летию Союза журналистов Мордовии, когда Глава республики Н.И.Меркушкин вручал А.В.Арапову свидетельство о присвоении звания «Заслуженный поэт Республики Мордовия» и прикрепил к его груди почетный знак, зал взорвался аплодисментами. Это было неожиданным и радостным выражением признания его творчества.

Александр Арапов родился 1 ноября 1959 года в селе Чиндяново Дубёнского района в семье учителей. Василий Павлович Арапов, преподаватель истории и географии, приобщал своих детей к хорошей литературе, к тому же сам он автор многих рассказов.

В 1964 году семья переехала жить в Кабаево – родное село матери поэта. Здесь прошли детство и юность Александра. Здесь он написал свое первое стихотворение. Здесь он четырнадцатилетним ощутил первую радость от своей первой поэтической публикации в родной районной газете «Новая жизнь».

Наши милые дорогие районки! Разместившиеся в стареньких домишках, с небольшим штатом, скольких вы обогрели, скольким дали возможность поверить в себя, путёвку в жизнь скольким дали!

После первой публикации стихи кабаевского школьника были опубликованы в журнале «Пионер», прозвучали по Всесоюзному радио – в передаче «Ровесники» и программах радиостанции «Юность».

А потом был Саранск – учёба на филологическом факультете Мордовского госуниверситета, Москва, журфак Московского госуниверситета им. М.В.Ломоносова. Для Саши Арапова ничего не оставалось без внимания, он жадно впитывал всё, что давала столица. Практика в центральных изданиях, встречи с именитыми журналистами, поэтами, прозаиками, учеными, литобъединение «Луч» при МГУ, литературная студия при журнале «Юность»... Чтение всего нового, что читает Москва, а потом на несколько лет позже постигает провинция.

Окончив учёбу, Саша возвращается в Саранск. Первое место работы – газета «Мордовский университет». Но поэт побеждает в нём журналиста, и в 1985 году Александр Арапов становится литературным сотрудником, спустя четыре года – заведующим отделом поэзии и публицистики, а через 15 лет – в 2000 году – главным редактором журнала «Сятко». Непросто совместить в себе поэта и чиновника – им по натуре своей Александр никогда не был, – а он согласился, взял на себя ношу руководителя. И ему было нелегко в этой ипостаси – душа поэта просит воли... Но работа есть работа. «Сятко» – единственный в мире «толстый» журнал на эрзянском языке, и делать его надо хорошо, чтобы не было стыдно за содержание и оформление. Чтобы читали. Возглавлять журнал – это ответственность за судьбу издания, за писателей, за всех тех, кто пишет и кто читает на своём языке. Это и вечное беспокойство за подписку, за тираж – потому что всё сложней и сложней становится завоёвывать читателя.

В 1994 году Александр Арапов принят в Союз писателей России. Он печатается и переводится на все финно-угорские языки, в Финляндии, Венгрии, Эстонии, становится стипендиатом международной ассоциации финно-угорских литератур при Обществе М.А.Кастрена за переводческую деятельность (Хельсинки, 1997), в 2000 году он – лауреат еженедельника «Литературная Россия». В каждом эрзянском селе его знают и любят, потому что по «Сияжару» Арапов нередко исполняет свои щемяще-грустные песни под гитару. И в них такая правда! Его сборники называются «Вайгель» («Голос», 1990), «Вальма» («Окно», 1992), «Взмах» (2001), «Мейле» («Потом», 2006). Ступени вхождения в поэзию, и всё только ещё взмах, а не взлёт, не полёт... «Жил как будто перед взмахом, жил на после, на потом...» «Замрёт мой отчаянный взмах...»

Всё как будто ещё впереди, и впереди ещё новые стихи...

Но... оборвалась строка, а с ней и жизнь поэта. Саши Арапова не стало 14 июня 2011 года.

Да, свершилось, случилось... Но стихи же остались. Стихи и память. Он остался с нами в стихах своих, воспоминаниях всех, кто его знал. Даже в складках наших одежд, кажется, еще присутствует его дух.

Как живем? Всё второпях, всё походя... Даже спросивши кого: «Как живешь?» – не ждем ответа, не ждем искренности слова, нам и ответ не нужен, некогда слушать, некогда думать, озаботить себя чьими-то проблемами. Но ведь и не всегда обязательно вести нескончаемые беседы. Можно помолчать. А можно немного быть и в контрах. Но оставаться близким духом, своим.

Просматриваю в мобильнике номера телефонов. Sarapov – он у меня так записан. Не буду стирать. Не верю – и это нормально, – что он совсем ушел. Как-нибудь позвонит, и я услышу его мягкий, доверительный голос – именно такой у него голос, когда он говорит по телефону не о работе, не о своих сложных взаимоотношениях, а о чём-то хорошем или когда просто поздравляет с праздником... Он никогда не забывает поздравить с праздником или днём рождения.

Передо мной его книжки. Все подписанные, нет только самой последней. Не подарил. Не успел? Или, может, не захотел дарить? Я редактировала все его сборники, последний вышел без моего участия.

Стихи его мне близки, они пронзительны своей искренностью, обнаженностью. Проникновенны. Такой пронзительности стихов в целом не очень много. Пишущий порой боится обнажения или не в состоянии этого сделать. У Саши не так. Совсем недавно, год назад, на своем юбилейном вечере, посвященном его 50-летию, Саша, удивленный почестями в честь него, многими подарками и признанием, громко, со сцены выраженным, тоже со сцены смущенно оправдывался: «Я не много написал, на один маленький сборник если только наберётся...»

Это было как на духу. С глубоким осознанием и прочувствованием важности своей поэтической миссии. «Мы уйдём, а стихи останутся».

Вспоминаю девяностые годы, когда наше книжное издательство вынуждено было само заниматься реализацией своих книг, и чтобы это не воспринималось как обыкновенная торговля, мы, издательские редакторы, приглашали на встречи с читателями поэтов и прозаиков. Мне не забыть одну из таких встреч в Ичалковском районе, селе Селищи, в местной школе. На той встрече был с нами Александр Арапов. Не забыть то чудо воздействия поэтического слова, которое мне довелось видеть. Голос у Саши тихий, – громко он, кажется, совсем не умеет говорить, – а аудитория не скажешь что спокойная. Когда он начал рассказывать о журнале «Сятко», собравшихся ещё надо было призывать к тишине, но когда запел под гитару свою песню «Цёрань моро» – все замерли на одном дыхании. Его просили и просили петь, а он смущался, потому что старенькая гитара подводила его (новой в то безденежье невозможно было купить), а людям – здесь были школьники, их родители, дедушки и бабушки, учителя, – кажется, совсем неважно было это, они слушали слова под музыку и слышали то, что хотел сказать поэт, слышали его боль и тревогу, такую понятную и близкую им. Он рассказывал им о них же самих – трогательно-проникновенно, искренне, правдиво.

Мы все сомневаемся – читают или не читают нас? Арапова читают, знают его творчество многие. За то и читают, что тронул каждого. Но редактор, собрав под крышу одного сборника все предложенные автором стихи, вдруг замечает его определённую интонацию, бывает, и нежелательную. Вот тут-то потихонечку начинаешь редактировать, предлагать какие-то штрихи... У Саши это заметно было в сборнике «Мейле». Первые его сборники более светлые, в них есть надежда, какой-то оптимизм, есть легкий юмор, чаще в свой адрес. А в «Мейле» сплошной скепсис, недоверие, самый популярный образ – черный грач, который пророчит конец. Саша соглашался со мной, он и сам видел, что тяжелый получается сборник, однако чтобы изменить его, нужно было изменить и свое настроение. А так не получалось.

Редактировать Сашу и просто, и очень тяжело. Просто – потому что он сам до мельчайшей запятушечки всё видит и поправляет, очень тщательный автор. А тяжело... – он не перестает до последнего переставлять, менять что-то, дай ему такую возможность – он и в типографии, на самом последнем этапе издания, продолжил бы себя править.

Его переживания невольно передавались и мне, мы подолгу обсуждали расположение стихов в сборнике. Стихи вот обсуждению не подлежали. Если стоило произнести самое небольшое замечание по поводу того или иного стиха, он сразу же снимал его. Хотя, на мой взгляд, этого вовсе не надо было делать. Поэтому я, наученная опытом работы с ним, старалась быть очень осторожной и аккуратной в словах.

Эта сверхтребовательность к написанной поэтической строке ввергала его в самые крайности, некую агонию. Каждый сборник дался ему с огромным трудом. Он, как камертон, стремился уловить внутренний мотив – звук своего детища. Переставлял с места на место стихи. Вытаскивал из запасников давно написанное. Пытался завершить и органично включить в сборник Богом нашептанные строки...
и, видимо, не всегда получалось так, как виделось, чувствовалось, что-то ещё ему недоставало... И он выходил из себя, не мог смириться с тем, что что-то ускользнуло, улетело невозвратно от него, и что он зря потерял много времени. И всё давал себе слово, что вот, всё, он возьмётся наконец и напишет. А ещё – что он решил наконец заняться только своим творчеством...

Но опять приходили просители, потенциальные поэты, кому нужна была его поддержка, просто помощь. И как человек совестливый, он не отказывался людям помогать. Ему не раз говорили: размениваешься на гроши...

Да только судьи ли мы ему в этом? То, что он помог состояться многим молодым авторам, и немолодым тоже, – в этом, вероятно, тоже было его предназначенье, то, ради чего он был на земле.

Саша переводил немало финно-угорских авторов, вовлекаясь тем самым в музыку-ритмику других народов. Писал стихи и прозу. Но и в прозе оставался поэтом. Читая его стихи на эрзянском и на русском, проникаешься его духом, болью, в которую вместилась боль нашего дня, боль всеохватная. Он стремился к самовыражению, точному и объемлющему, испытывая вечное недовольство самим собой, несуразностями нашей жизни, это никогда не покидающее мучение.

Как птица от боли

Сорвётся строка впопыхах,

Но тут же остынет,

Как только забрезжит на гранках.

Опустятся крылья,

Замрёт мой отчаянный взмах

Над миром из масок,

С которым душа не в ладах...

...Нам не простят наивной простоты.

Нам отомстят за долгое молчанье.

За чистый слог, за белые листы,

За детское, не к месту, восклицанье.

Нам ничего на свете не простится –

Ни эта жизнь без глубины и дна,

Ни эта, на руке, живая птица,

Ни эти, за рекою, имена.

«Снег в России грустный-грустный...» – это его строка, впитавшая в себя всю боль и тоску по лучшему. А какое оно, лучшее? Или вот совсем другое, радостное: «Жена моя – вселенная моя! В ней кружится ребёнок как планета...» Но всё реже и реже эта радость слышна в его стихах.

Он писал:

Я пою как живу.

Извините, выходит нескладно.

Можно голос сорвать,

Но помилуй меня, чтоб соврать...

Неумение мириться с несовершенством в себе, в других делало его порой невыносимым. Эти мгновенные перемены в выражении лица, глаз, мимике... и при этом всегда спокойный тон, и никогда – повышенных ноток. Всё это заставляло думать, как он многолик, сколько в нём намешано всего!

Но как всё менялось, если Саша позволял себе чему-то радоваться! Дочкам! Внуку! Хорошему стиху! Хорошему человеку! Когда позволял себе улыбаться! Когда открывал свой внутренний невидимый замок запретов... В такие минуты он словно цветок раскрывался. Это звучит несколько сентиментально, но в отношении Саши именно эти слова очень подходят. Сентиментальность и в нём самом сквозила через напускную важность и строгость, порой через его непробиваемость, невозможность достучаться до него...

Мы все думаем, что знаем живущего рядом человека, тесно с нами соприкасающегося. А оказывается, наше знание о нём – ма-а-а-ленькая капелька его вселенной.

Помню первую встречу с ним. Светлое радостное лицо, приветливая улыбка... – таким его знали многие. Но только поработав с ним плечом к плечу некоторое время, увидела, что он бывает и другим, мгновенная смена выражения на его лице, бывало, просто пугала. Вот бы зафиксировать на плёнку мгновения преображения! Наверное, он и сам бы удивился всему намешанному в нём. Я однажды попробовала поймать эти перемены на фото, хотелось показать ему самому, каким он бывает. Но не посмела – слишком обнажено что-то было в нём, что он, уверена, прятал в себе не только от глаз других, но, пожалуй, и от себя.

...Однако тем и прекрасен, наверное, человек, что и для себя остаётся непознанным. Стихи приоткрывают дверь в мир поэта, их написавших. Они остаются с нами, заставляя каждого, кто их читает, задуматься о своём месте на земле. И только Всевышнему дано постигнуть нас до дна.