Капитолина КОКШЕНЕВА

ВСЕ СТАЛО СПОРНО – ВСЮДУ «ПОРНО»[1]

Окончание. Начало см. «Странник» № 2, 2001 г.

3

Она не знает границ в географии, она не знает национальных культурных целей, она вся устремлена в будущее, боясь жить настоящим, в котором оставляет для себя только одно – культуру удовольствий. Геокультура предстает в образе мифа для других, – она формирует ньюкультурного потребителя, с помощью которого разрабатывается идея ожидания нового удовольствия. Ведь если прямо спросить критиков новейшей формации – зачем читать Сорокина? зачем читать Пелевина? – то никакого ответа, кроме того, что «этого еще не было» и так предельно откровенно «об этом» еще не писали, – никакого иного ответа получить нельзя. Ни на какое осмысленное (то есть имеющее цель в области смысла) чтение текстов многих и многих модных писателей рассчитывать нельзя. Геокультура – раба не любви к литературе, но капризной, бесконечной и потому дурно пахнущей новизны. Я прекрасно понимаю, что совсем не «большинство» читателей втянуто в поклонение и услужение этому «избранному кругу» модных писателей. Служат им, скорее, эстетические законодатели – культурные арбитры. Да, скорее, меньшинство. Но активное меньшинство – студентов, молодежи, преподавателей вузов. И именно это меньшинство задает тон, создает тот эпицентр «взрыва», круги от которого в виде «альтернативной культуры» и моды расходятся еще более опошляясь, по всему культурному пространству. Именно это меньшинство, научившись в юности моделированию культурных шаблонов, станет в будущем социально-активной группой.

Наш второй прогноз будет связан с пониманием, что культура – это ответственность. Без этого принципа говорить о культуре бессмысленно. Культурные законодатели, естественно, не желают ни за что отвечать, полагая, что никакое искусство никогда «не изменило действительности», что сколько бы зла ни «самовыразилось в литературе», на реальное зло оно никак не воздействует: не убавляет и не прибавляет. Но, если мы хотим, чтобы у нас было будущее, мы должны понимать, что культура своим составом может жить только в человеке, поскольку никакой культуры до человека не было. Красота – была, но и она существует только для человека. Животное не нуждается в красоте и культуре. Конечно, механизм «овнутрения» культуры, «впускания» ее внутрь себя описать сложно – но опять-таки исторический культурный опыт дает нам определенный ответ: сколько бы ни были незаметны глазу «превращения» культурного состава внутри человека, они есть. И это заметно прежде всего на примерах массовой культуры, из которой напрочь, еще раз подчеркну, исчез столь существенный элемент – народности. Латиноамериканские, мексиканские, американские и какие угодно сериалы из жизни других народов, как и бешеное количество чужих любовных романов – вот фундамент массовой культуры.

Но этот массовый слой только потому столь паразитически возрос, что именно в «высоких этажах» культуры отказались от принципа народности. Именно народность была с позором и отчаянными гиками изгнана, как запятнавшая себя на службе у советского режима, с его идеей советского народа, и народности литературы, правда в жестко очерченных пределах. Конечно, строго говоря, «советский народ» был монстром, в котором прежде всего угнеталась русскость. Конечно, это была народность сугубо партийного, марксистского, материалистического, антирелигиозного, антиидеалистического толка. Вместе с советской народностью в последние годы (и вполне сознательно) выбросили и всю ту исторически проявившую себя «народность», которая была не революционно-демократического направления. Я говорю «сознательно» и на том настаиваю, – иначе не писали бы в учебнике, предназначенном для вузов, что «наши древние этнические привычки, обожествленные славянофилами, возведенные ими в ранг «культурной самобытности», «духа народа», «особого пути», были и остаются главным тормозом реформаторской деятельности в России – от Петра I и Сперанского до Столыпина и нынешних реформаторов»[2] (выделено мной. – К.К.).

Сегодня, когда православие вернулось в поле зрения ученых, культурологов, социологов, историков и писателей (о качестве этого возвращения я не буду писать), народность все еще остается тем «неприличным местом», о котором в порядочном обществе не принято вслух говорить, дабы не прослыть… Даже и не знаю кем, слово подобрать трудно – скорее прокаженным. (Еще недавно в журнале «Знамя» в одной из статей можно было прочитать, что тема «особности России», «особого пути» должна восприниматься как однозначно «неприличная».) А между тем история культуры, литературы – это история ее народа. Иногда писатель эту самую «народность» способен выявить скорее, очевиднее и непосредственнее, нежели философ и историк, работающие на более обширном поле. Но, опять-таки, возвести народность в сознательный принцип, живой фактор истории, конечно, должен и может философ. И русские философы это сделали. Сделали давно, только имена их не просто забыты, но и попросту замалчиваются.[3]

Мы сегодня просто завалены «новым опытом» геокультуры в самых различных упаковках (от элитарных до массовых). Но мы все еще плохо понимаем, что «в гости к нам» прибыло не просто европейское просвещение, которое столь пугало русских людей с XVIII века, но геокультура.

Французские просветители, немецкие философы, итальянские архитекторы XVIII-XIX вв. – они все еще представляли свою самобытную культуру, они все были способны к восприятию и нашей самобытной культуры, но вот американизированный вариант геокультуры напрочь лишен всяких индивидуальных черт, всякого лица и собственного духа. Н.Н.Страхов, блестящий русский ум (философ, публицист, критик), писал о русской истории периода Екатерины Великой: «Время Екатерины было временем удивительного примирения двух противоположных начал, под действием которых развивалась Россия, – наплыва европейского просвещения и ревнивого охранения своей самобытности, своей просвещенной силы, своих народных интересов. Космополитизм в принципах и народность в практике – уживались и не мешали друг другу почти непонятным образом». Эту странную срощенность русского и европейского, говорит Страхов, мы найдем в фигурах Карамзина, Ломоносова, Державина и многих, многих других. Это были люди иного духовного типа, но при этом типа вполне почвенного, самобытного. Но мы сейчас должны понимать, что ничего подлинно европейского (там тоже забыты настоящие национальные мыслители) к нам не приходит. Скорее наоборот – и наши внутренние приверженцы «культуры без границ», и поступающий к нам извне культурный продукт производят из себя только неорганичное нам, только искусственное. А если и какой писатель объявит себя «интеллектуалом», то, увы, нынче интеллектуал почему-то просто обязан не любить своего отечества и отгораживаться прочной стеной от почвенного, корневого, типического именно для русской культуры. Мы должны понимать, что «примирение» возможно только при встрече подлинного с подлинным. «Примирения» реальны только на территории самобытного с той и с другой стороны. А когда «мы наши сосны пилим, которые по 30 лет растут, да им отдаем, – говорила мне одна женщина из сибирского городка, – а они нам секис да жвачку» (секс. – К.К.), то какое уж тут «примирение»?

А между тем, если мы хотим жить, если мы хотим оставаться Россией, если мы не хотим быть поглощенными глобальным проектом геокультуры, то мы должны вновь с особой силой, приложив всю волю свою, вернуться к осознанию своей самобытности как задаче, как цели и смыслу культуры.

4

Сегодня именно культура должна взять на себя задачу самосохранения народа. Никакие глобальные проекты «выживания человечества» ничего не дадут без сознательного сохранения начал народности, ибо нет никакого общечеловечества как конкретной реальности. Именно культура обязана сформировать сознание человека, ибо, как говорил русский философ Г.С.Дебольский (1808–1872), человек, безразличный к своему земному Отечеству, есть «бескачественное существо». А с таким существом возможны любые манипуляции. Ослепленные «воспитательными функциями» советского искусства, достаточно справедливо вызывающими отвращение, современные художники вообще отказались от «высоких целей», тем более от «воспитания культурой», искусством. Все дело в том, что понимать под воспитанием. Все дело в том, что настоящее воспитание возможно только при свободной воле человека – это во-первых, и при создании определенных условий для воспитания – это во-вторых. Естественно, что воспитание начинается со школы. Все замечательные отечественные умы настаивали на необходимости (и обосновывали ее) общеобразовательной школы с определенными образовательными «стандартами». Именно от этого отказалась эмансипированная от государства школа. Все эмансипировались от всех: школа от человека, то есть от своих обязанностей воспитателя. Культура от человека – от формирования личности. Государство – от культуры, человека, школы. Между тем сегодня как никогда ясно, что именно культура должна помочь развиться в человеке «способности нравственного самоопределения», имеено с ее помощью возможно «воспитание личности в национальном духе». «Конкретная нравственность не может не быть национальной» (Н.Г.Дебольский). Именно конкретная нравственность учит человека различать истину и ложь, добро и зло, красоту и уродство. Казалось бы, даже количество приведенных мной примеров модернистских «культурных продуктов» убедительно показывает, что всякий универсализм, всякая глобализация и общечеловечность убивает (неминуемо) нравственную оценку, следовательно, различение добра и зла не имеет принципиального значения (в этом смысле постмодернизм не отличается от наркокультуры – в них нежелательна именно оценка). А если не требуется оценка (интеллектуальная, моральная, эстетическая), то не требуется и нравственная деятельность, и «культурный человек» лишен собственно культурного ядра, лишен цели деятельности.

В русской культуре всегда существовала «лестница целей». Сегодня нам талдычат о равенстве целей. Это еще один пошлый миф геокультуры, заинтересованной в продаже и распространении своего «культурного продукта». По точному высказыванию Н.Ильина: «История нас учит, что чем ниже качество «продукта», тем быстрее его оценивает «все человечество».

У настоящих русских писателей (и не только классиков, но и наших современников) – живой мир связан с плотью бытия, с теплотой человеческого животворящего духа, с торжественностью настоящего творения. С пониманием, что у различных целей (даже при признании их законности) все равно различны и права. Цели высшие должны господствовать над низшими. А всякое равновесие нарушается, когда происходит «восстание низших целей», или революция низких смыслов, что, по сути, и произошло за последние десять лет под девизом «культурного равенства» всего со всем. «Систематически уничтожать классическое искусство на сцене, стиснув всего Шекспира в один акт и поручая исполнение «Эрнани актерам, наполовину завязанным в мешки», – эта подлинная цитата и является свидетельством культурного «восстания низших целей». Если главная верховная цель культуры – сохранение и самоосуществление человека как личности, являющейся частью русской народности, то совершенно очевидно, насколько современная культура далеко отстоит от данной цели. «Современная культура, – писал Н.Г.Дебольский в начале нашего века, – велика во многих своих частях, но, не объединенная общим началом, не воспитывает человека как единую сильную личность, а напротив, действуя на него взаимнопротивоположными факторами, разлагает его цельность» (Цитируется по статье Н.П.Ильина о Н.Г.Дебольском. «Русское самосознание». 1995, №2). Если есть в культуре эта высшая цель, то она, названная нами, не может не быть постоянной. Но именно постоянство способно вызывать самые сильные страхи и фобии у наших сторонников «культурного равенства». Постоянная цель и скрепляет культурное единство нации, но это совсем не значит никакой унификации. Во все времена выработать в себе национального художника было многократно сложнее, нежели «общечеловека». Рассказать публике о теплой вере священника Туберозова (Лесков), о замоскворецком старом русском мире – «лете Господнем» (Шмелев), о победе «национального принципа над космополитизмом в Отечественной войне 1812 (Толстой) (русский философ сказал, что на Бородинском поле вопрос был решен в пользу национальности), о скитаниях русской души (Достоевский), о трагедии народа в XX веке (Солженицын), о долге русской интеллигенции перед народом «Бородин), об уходящем мире русской деревни (Распутин) – рассказать, развернуть в образах, сохранить «законы духа» самобытного, безусловно, тысячекратно сложнее, чем  писать о «пропавшей навсегда России» и «языковых трудностях» писателя, который «устал, затыркался, потерялся, сломался» (из А.Немзера).

В ситуации слома, смуты, в которых мы сейчас живем, значение личной сознательной выработки, личной ответственности и влияния возрастает.

И все же я уверена, что «испытание чужим» наша культура способна выдержать. Это ее нравственная задача, но нельзя не понимать, что есть и элементарная физическая мера вбирания в свою культуру чужих элементов. Простота (гениальная), искренность, чувство реальной правды, совестливость навсегда останутся сущностной  частью русской культуры, и несмотря на все презрение к народности, все-таки с ней не порвавшей. Это уже смелость, это уже настоящий большой поступок. Современному писателю просто скучно слышать эти «неприличные слова», но тем-то писатели и отличаются друг от друга, – этими «словами» четко обозначается водораздел между русским писателем и русскоговорящим. Эти «слова» для отечественной культуры остаются тем неизменным, устойчивым, вечным, которое только и держит нашу самобытность изнутри. Сторонники бесконечной культурной новизны и «синтеза культур», конечно, попросту не способны не только жить этими «словами», но и принять то качество духа, которое они отражают. Н.Н.Страхов писал в своей книге о Тургеневе и Толстом: «Мы, русские, вообще – люди серьезные и не любим ничего внешнего, никакой риторики, никакой шумихи и высокопарности. Для нас кажется лишним всякий избыток в проявлении внутреннего чувства. Тем более нам противно всякое выражение, преувеличенное в сравнении с содержанием. Мы – народ скептический и насмешливый, и вместо того, чтобы находить наслаждение во внешнем излиянии внутренних движений, готовы посмеяться даже над самым искренним и истинным их выражением. Эта черта, с одной стороны, представляет некоторую душевную стыдливость, то есть постоянную боязнь профанировать свои чувства, такое ощущение их святости и красоты, при котором всякая внешняя форма кажется негодною, несоответствующею. Таким образом, при постоянной насмешливости и отсутствии всяких внешних проявлений у нас в душе сохраняется огромный запас энтузиазма, тем более сосредоточенного, чем меньше он проявляется. Но, с другой стороны, неверие в форму, в выражение, и неумение найти эту форму и это выражение граничат с цинизмом, то есть с отрицанием всякого энтузиазма, с неверием в самую законность и действенную силу душевных движений. Постоянно колеблясь между этим цинизмом и этим энтузиазмом, мы, очевидно, можем быть удовлетворены только совершенною правдою и простотою, как в жизни, так и в художественных произведениях». В этих мыслях сегодня поражает и та смелость, с которой Страхов говорит о своем, и та нераздельность его собственного «я» со всем тем, что есть общерусскость, и сам стиль его размышлений, столь далекий от напористой нынешней журналистики. Понятность Страхова – это не доступность и пошлость, принятые в нынешней культуре. Понятность и чистота мышления Страхова – от полноты ощущения в себе самом своей самобытности. И если мы хотим сохранить и обновить великие традиции своей культуры, и если мы не хотим истощения самобытности, а значит, хотим сохранить и воспитать нормального человека, то уже сегодня, уже сейчас нужно защищать права человека… на собственную культуру. Русскую. С этой главной проблемой мы и входим в XXI век.