Анна Смородина

Пушкин и Лермонтов^*

Рядом с поэмой «Мцыри» хочется поставить еще одну пушкинскую поэму – «Кавказский пленник». Поэма Лермонтова внешне «перевертыш» пушкинской: там – пленный русский у черкесов, здесь маленький пленный черкес. Однако Мцыри в двойном плену – у русских и в монастыре (не по тому примитивному понятию, что монастырь – тюрьма, отнюдь), но в монастыре он не по своей воле, и стены его воспринимались отроком как стены темницы. Двойственная неволя порождает побег:

И вспомнил я отцовский дом,

Ущелье наше, и кругом

В тени рассыпанный аул;

Мне слышался вечерний гул

Домой бегущих табунов

И дальний лай знакомых псов.

...Всё это смутной чередой

Вдруг пробегало предо мной.

А мой ОТЕЦ? он как живой

В своей одежде боевой...

...И молодых моих сестёр

Лучи их сладостных очей

И звук их песен и речей

Над колыбелию моей...

...И вспомнил я наш мирный дом

И пред вечерним очагом

Рассказы долгие о том,

Как жили люди прежних дней,

Когда был мир ещё пышней.

Прошлое вообще имеет власть над человеческим сознанием, застывая в причудливых и красочных картинах. А тут – отрывочные воспоминания ребенка, где не запомнилось – там домыслилось, перед его детским взором взрослый мир имел гармонию и величественность, дарил ему покой и доброту. Возникает идеализированная картинка «прошедшей славы» (вспомним пушкинское «Всё мгновенно, всё пройдет,// Что пройдёт, то станет мило»). А душа уже стремится к своему созданному, придуманному, расцвеченному идеалу. Идеал создан, иллюзорен, а душа страдает и тоскует по-настоящему, проходит пути своих испытаний и вновь возвращается к истоку, опустошенная, бессильная, не имеющая желания жить. Весь побег Мцыри символичен, это душа его ошибается и ищет исхода, недаром сам он восклицает почти в отчаянии: «А душу можно ль рассказать?» О том, что поэму понимать следует именно как символическую, свидетельствует набросанный Лермонтовым замысел: «Написать записки монаха 17-и лет. – С детства он в монастыре; кроме священных, книг не читал. –
Страстная душа томится. – Идеалы...» Вот суть поэмы – страстная душа и идеалы.

Первое, с чего начинается побег Мцыри – отчуждение от людей:

Но, верь мне, помощи людской

Я не желал... Я был чужой

Для них навек, как зверь степной;

И если б хоть минутный крик

Мне изменил – клянусь, старик,

Я б вырвал слабый мой язык.

И в то же время в нем живет жажда общения с идеальными людьми, в данном случае их олицетворяют люди прошлого, люди воспоминаний Мцыри. Они – родные, способны унять одиночество души:

В душе я клятву произнёс:

Хотя на миг когда-нибудь

Мою пылающую грудь

Прижать с тоской к груди другой,

Пусть незнакомой, но родной.

Желание отыскать свой идеал, узнать его, узнать «прекрасна ли земля», томит Мцыри.
Живой этой единственной испепеляющей страстью, он убегает в грозу:

Я убежал. О, я как брат

Обняться с бурей был бы рад!

Глазами тучи я следил,

Рукою молнии ловил...

Скажи мне, что средь этих стен

Могли бы дать вы мне взамен

Той дружбы краткой, но живой,

Меж бурным сердцем и грозой?..

Сильное обаяние этих строк заставляет поверить на миг упоению бури, пережить с героем ее минутный восторг, но снова вспомним «Парус» и горечь его последних строк (А он, мятежный просит бури,// Как будто в бурях есть покой!) Лермонтов ведет своего героя сам – через все испытания к гибели, но вначале пусть он испытает восторг и упоение, прозреет божественную гармонию природы. Все чувства живы, и всё живо для него и с ним. Но символический образ рая трагически недолговечен.

Кругом меня цвел божий сад;

Растений радужный наряд

Хранил следы небесных слёз,

И кудри виноградных лоз

Вились, красуясь меж дерев

Прозрачной зеленью листов;

И грозды полные на них,

Серёг подобье дорогих,

Висели пышно, и порой

К ним птиц летал пугливый рой.

Незабвенные символы, птицы и виноградные лозы, отдохновение души, краткая передышка и вновь, гонимый иссушающей страстью, он стремится вперед. Образ «небесных слёз» – предвестие будущих потрясений, вспомним ангела, омывающего слезами душу Тамары. Органичный переход от образов светлого сада открывает нам картину любви, прекрасной, потому что она – мечта. Поэт верен себе, для него и грузинка молодая, чтобы быть живой, должна стать «бесплотным видением».

...Помню только я

Кувшина звон, – когда струя

Вливалась медленно в него,

И шорох... больше ничего.

Когда же я очнулся вновь

И отлила от сердца кровь,

Она была уж далеко...

Отрадные остановки – позади, они навеки остались в прошлом. Герой – один, он чужд людей, чужд минутной любви и минутного райского сада; но жива в душе его идея, его единственная реальность и надежда, а между тем уж близко отчаяние, близко прозрение.

Мир тёмен был и молчалив

И миллионом чёрных глаз

Смотрела ночи темнота.

Сквозь ветви каждого куста...

Мир ждет, он вспыхнул и потух в глазах героя, на небосводе нет даже звезд, и душа его содрогнулась от ужаса:

Тогда на землю я упал;

И в исступлении рыдал,

И грыз сырую грудь земли,

И слёзы, слёзы потекли

В неё горючею рекой...

Напряжение растет, уже нет сил бороться с отчаянием, оно выливается вдруг в кульминационном эпизоде борьбы с могучим барсом.

Я ждал, схватив рогатый сук,

Минуту битвы; сердце вдруг

Зажглося жаждою борьбы

И крови...

В едином порыве ненависти зверь и человек, сплетаясь в смертельной схватке, теряют свое обличье:

Он (барс) застонал, как человек, и опрокинулся.

И я был страшен в этот миг;

Как барс пустынный, зол и дик,

Я пламенел, визжал, как он;

Как будто сам я был рождён

В семействе барсов и волков

Под свежим пологом лесов.

Казалось, что слова людей

Забыл я – и в груди моей

Родился тот ужасный крик,

Как будто с детства мой язык

К иному звуку не привык...

Была ночь, был звериный облик, но просыпается день и освещает, наконец, всё вокруг:

И страшно было мне, понять

Не мог я долго, что опять

Вернулся я к тюрьме моей;

Что бесполезно столько дней

Я тайный замысел ласкал,

Терпел, томился и страдал,

И всё зачем?..

Страшно, пусто, бесполезно – вот исход пути к иллюзорному идеалу. Отчуждение от людей, упоение свободой и бурей, на краткий миг – видение райского сада и любви, возможность возвращения, но жажда достигнуть «прекрасной земли» томит грудь и толкает дальше – к отчаянию, исступлению, звериному облику. За всем этим закономерно является картина ада на земле:

...палил меня

Огонь безжалостного дня.

Напрасно прятал я главу:

Иссохший лист её венцом

Терновым над моим челом

Свивался, и в лицо огнём

Сама земля дышала мне.

Безжалостный огонь, терновый венец муки, недвижимость, ни ветерка, ни живого шороха – всё мертво и раскалено вокруг:

...Мир божий спал

В оцепенении глухом

Отчаянья тяжёлым сном.

Хотя бы крикнул коростель,

Иль стрекозы живая трель

Послышалась, или ручья

Ребячий лепет... лишь змея

Тройным свивалася кольцом;

То, будто вдруг обожжена,

Металась, прыгала она

И в дальних пряталась кустах...

Предания Ветхого Завета, Змей-искуситель мелькает «надписью златой» как на клинке. Художественный образ, а в нем живет вечный символ – непреходящая надпись на уязвляющем клинке. Особое значение здесь имеет и тот факт, что в Тарханах была картина «Архистратиг Михаил, поражающий змея», причем Архистратиг Михаил считался покровителем Лермонтова и его деда, тоже Михаила. Картина огнедышащей земли противопоставляется небесам, где всё «светло и тихо». «Я умирал», – говорит Мцыри, смерть приближается к нему, естественна и легка после завершения безысходного пути, он должен умереть, он исчерпал себя. Золотая рыбка его видений серебристым голоском шептала странные речи, сладкие после жизни; и как утоление томившей героя жажды, на грудь ему текли вечные воды:

...Дитя моё,

Останься здесь со мной:

В воде привольное житьё

И холод и покой...

Мы увидели безнадежный исход глазами Лермонтова, а он, чтобы герой имел силу скончаться мужественно, не дает ему заглянуть за последнюю черту откровения, раскрыть тщетность его надежд и стремлений. Может быть, герой его сам верит, что искал истину и пострадал за нее.

Для Лермонтова ответ прост, как правда, но герой в смятении души говорит:

Увы! – За несколько минут

Между крутых и тёмных скал,

Где я в ребячестве играл,

Я б рай и вечность променял...

В конце повествования Мцыри о побеге вновь возникает образ сада, уже как желанное место упокоения, то же голубое небо, и воздух, и растения, и солнечный свет. Сад влечет своей гармоничной красотой:

Ты перенесть меня вели

В наш сад, в то место, где цвели

Акаций белых два куста...

Трава меж ними так густа

И свежий воздух так душист,

И так прозрачно золотист

Играющий на солнце лист!

Как живо всё! Как ощутимо!
Краски: белый цвет кустов, голубое небо, золотистый лист. Пробуждение земли от глухого сна отчаяния, гармония природы, желание самого героя уснуть в гармонии, примирить свой внутренний мир с внешним – просветляет конец поэмы. Гармония, пусть мысленная, должна воцариться:

И с этой мыслью я усну,

И никого не прокляну!

Окончен жизненный путь героя, поэма завершается смертью. Символический смысл подтверждается и тем, что реальный человек, послуживший прототипом Мцыри, после неудачных побегов остался жить в монастыре. А Лермонтов вложил в реальный образ иное понимание. «А на вершине остроконечной горы виднелся монастырь. Монастырь был пуст. Лермонтов нашел в нем одинокого монаха, старого монастырского служку. Он разговорился с ним и узнал, что родом он горец, в детстве взятый в плен генералом Ермоловым. Генерал вез его с собой в Тифлис, но мальчик заболел, и генерал оставил его монастырской братии. Тут он и вырос; долго не мог свыкнуться с монастырем, тосковал и делал попытки к бегству в горы. Однажды он убежал; его вернули, но долгая болезнь чуть не свела его в могилу. Выздоровев, он навсегда остался в монастыре» (И. Андронников).

Герой же поэмы испытал в жизни уже всё, познал радость и свет, прозрел гармонию природы, отверг это и, чуждый людей и любви, устремился к иллюзорному идеалу. Лермонтов даже не считает нужным развенчивать этот придуманный идеал, тем более что Пушкин уже развенчал его в поэме «Кавказский пленник», изобразив жизнь горского аула, да еще глазами не просто наблюдателя, а тоже – пленника:

Но скучен мир однообразный

Сердцам, рождённым для войны,

И часто игры воли праздной

Игрой жестокой смущены.

Нередко шашки грозно блещут

В безумной резвости пиров,

И в прах летят главы рабов,

И в радости младенцы плещут.

Зато для героя «Кавказского пленника» оживает другой идеал, другое бесплотное видение влечет его:

Я вижу образ вечно милый;

Его зову, к нему стремлюсь,

Молчу, не вижу, не внимаю;

Тебе в забвенье предаюсь

И тайный призрак обнимаю.

Любовь – идеал, но она идеал только потому, что герой любил и страдал безответно. Любовь осталась чистой мечтой. Внешнее и внутреннее сходство поэм Пушкина и Лермонтова очевидно: пленники стремятся к идеалам, оба к придуманным, но Пушкин оставляет своего героя в начале пути, у самого истока. Что будет дальше? Что творится в душе его, какие испытания ему предстоят и как осознает он их? Русский переплывает реку, раз и навсегда отделяя себя от черкесского аула, еще не до конца понимая, что всё это навеки запечатлелось в душе его, как смерть черкешенки младой.

Всё мертво... на брегах уснувших

Лишь ветра слышен лёгкий звук,

И при луне, в водах плеснувших

Струистый исчезает круг.

Всё понял он. Прощальным взором

Объемлет он в последний раз

Пустой аул...

Пушкин останавливается созерцая, ни слова о чувствах, в одной фразе – весь смысл: «всё понял он». Только намеки, штрихи, подсознательное угадывание объясняют нам пушкинского героя.

Текли потоки дождевые –

А пленник, с горной вышины,

Один, за тучей громовою,

Возврата солнечного ждал,

Недосягаемый грозою,

И бури немощному вою

С какой-то радостью внимал.

Радостно внимал буре пушкинский герой, а позже герой Лермонтова познает мгновенное, упоительное родство бурного сердца и грозы.