Александр Голиков

Джессика снова не вышла нас встретить, и я понял, что дело безнадёжно. Собаки, когда им плохо, могут скулить, лизнуть твою руку, елозить перед тобой, обратить на себя внимание каким-то другим способом (они это умеют), но кошки – никогда! Они будут делать всё молча, игнорировать всех и вся и в итоге забьются куда-нибудь в тёмный угол и... будут там переживать. Или страдать, что вернее. И если вы найдёте свою кошечку после долгих поисков, то всмотритесь потом повнимательнее в те родные некогда глаза, которые она прячет, отворачиваясь. Боюсь, что кроме усталости и боли вы там ничего больше не найдёте. Так будет, если вашей кошке за пятнадцать, семнадцать или даже двадцать лет. По человеческим же меркам – давно за восемьдесят – девяносто. А то и вовсе под сто. Как, например, нашей Джессике сейчас. Даже невозможно представить, что творится в эти мгновения в кошачьей душе! Когда она хочет выйти к любимым хозяевам из своего укрытия, а не может. Лапы её больше не слушаются и разъезжаются в стороны, будь они неладны! Она ведь прекрасно понимает, какой обузой стала. Она бы и рада уйти (кошки ведь куда-то уходят, когда наступает их черёд), да только куда ей деваться из тесной бетонной коробки, в которой она прожила всю свою жизнь? Куда податься? И что ей тогда остаётся?.. Именно он, тёмный тот угол, невзрачный и недосягаемый, и чтоб никто не нашёл, не потревожил. А особенно тот, кто в тебе раньше души не чаял.

Кто-то давным-давно сказал замечательную фразу: «Человечество делится примерно на две равные половины – на тех, кто кошек обожает, и на тех, кто их терпеть не может». Я хочу спросить у первых: что вы будете делать с тем питомцем, кто уже состарился и не может приносить если уж и не пользу, то хотя бы радость? Он стал неуклюж, привередлив и очень капризен? Может вдруг вскочить посреди ночи и своим жалобным, громким «мяу-у» разбудить домочадцев? Подолгу ничего не есть, как бы вы ни пытались что-то вкусненькое ему предложить? Только посмотрит в ответ (если посмотрит, конечно) – что ж, вы хотели, как лучше, понимаю, скажет он этим взглядом... Если он старый, совсем-совсем старый, и уже ни на что не годится, этот ваш любимец... Что вы мне ответите? Что именно, какой выход здесь предложите? Как прекратить его мучения, и желательно сразу, одномоментно? Старость – не наказание, это следствие прожитых лет. А что у животных? В данном случае кошек? Тоже следствие? Или наказание, когда они у тебя в доме прожили без малого шестнадцать, а то и двадцать лет?.. Прожили без тех запахов, что дарует лес? Не зная смены времён года? Не представляя, чем пахнет весенний или осенний дождик? Не зная, какая жизнь там, за окном? Кажущаяся лишь плоской схемой с третьего этажа?..

Я не знаю ответы на эти вопросы. Но я твёрдо уверен в одном своём желании: если и существует кошачий рай, я хотел бы, чтобы моя Джессика непременно попала именно туда. Ибо она ни в чём не виновата. Не виновата, что её взяли маленьким, оглохшим от собственных воплей котёнком, не понимающим ещё, что везут её в то место, о котором она подсознательно и мечтала. Не виновата, что её потом полюбили всем сердцем, это трёхцветное, неуклюжее и длинноносое создание с ангельским, как выяснилось позже, характером. Не виновата, что наша семья принадлежит к тем,  кто «кошек обожает». Не виновата, что она так никогда и не узнала, что это такое для взрослой кошки – иметь котят, пищащих, неуклюжих, тыкающихся тебе в живот слепыми мордочками... Не узнает, что такое улица в самом своём неприглядном виде, а не только её разлинованный вид сверху, с третьего этажа... Не узнает, как это – ходить где захочу, когда и сколько. Она не виновата... Что никогда уже не узнает всего этого...

Я поставил сумки и пошёл искать свою Джесси. Мать лишь вздохнула понимающе и напутствовала напоследок:

– Посмотри за торшером, сынок, она в последнее время там постоянно сидит.... Возьми ей поесть..., – ох, мама, мама, ты, как всегда, желаешь всем только добра. И даже сейчас в твоём голосе сквозила надежда. Несмотря ни на что...

Мама оказалась права. Джесси сидела за торшером. Грустная, ко всему равнодушная, какая-то съёжившаяся и потерянная. Здесь у нее было своего рода убежище. Старый торшер с круглым и обшарпанным абажуром откидывал тень влево и вправо и закрывал её этой тенью полностью. Из тени выглядывал лишь кончик носа и поникшие усы. Она не особо и пряталась, знала, наверное, что всё равно найдут. Я даже свет не стал включать – кошки видят в темноте не хуже тигров. Я был не уверен, что моя Джессика сейчас хоть что-то видела. Она сидела, поджав лапы, и дрожала всем телом. Мелко-мелко. Я недавно точно так же дрожал, подхватив какой-то заморский грипп – вялость, мелкая противная дрожь и полная апатия ко всему. Даже к компьютеру. У Джесси были те же симптомы. Только не заморский грипп являлся тому виной, хотя я бы отдал всё на свете, чтоб именно так оно и было...

– Джесся, Джесс, ну что ты прячешься, маленькая?

Я осторожно протянул руки, и кошка, как обычно, дёрнула головой, отстраняясь, – выглядела она ужасно. Утром, когда мы уходили с матерью по делам, наша Джессика даже немного поела своего любимого «Вискаса» (мисочка у неё всегда была полна), правда, поела чуть-чуть, через «не хочу», а буквально через минуту вдруг содрогнулась и в ужасной, выворачивающей судороге вытолкнула тут же из себя всё, что съела за последние дни. И после этого так вздохнула, с таким отчаяньем и безнадёжностью, что у меня всё внутри сжалось. А она отползла и дёрнулась ещё раз, выворачивая и без того пустой желудок. И простонала совсем уж по-человечески: «О-о-о...» Так мне услышалось. Мать заплакала и ушла куда-то, а я... Я, присев на корточки, долго гладил свою Джессику, шепча что-то успокаивающее, что-то утешительное, а когда она тихонько заснула, засопев, как обычно, поднялся и на негнущихся ногах слепо добрёл до ванной, чтоб умыться и прийти в себя. Джесси, Джесси, что же нам делать?.. Что МНЕ делать?! Как тебе помочь?

Я смотрел на себя в зеркало и видел утомлённого, уставшего мужчину, которому давно за пятьдесят и который до сих пор любит кошек и не очень жалует собак. А заодно и женщин. Та, ради которой он хотел изменить всю свою жизнь и перевернуть весь свой мир, сказала вдруг ясно и понятно: «Или эта тварь, или я!» Тварью была ты, Джесси... Я даже не выбирал, что самое смешное и удивительное, выбрала ты, Джессенька, – саданула когтями гостью и удрала за диван. А та, которую я видел как волшебное, неземное существо, вдруг разразилась отборной бранью... И бомжи с вокзальной площади рядом не стояли, как она ругалась и кричала!.. Потом эта женщина оправдывалась: у меня шпиц, аллергия на кошек, и вообще... Женщина, с которой этот мужчина в зеркале хотел сойтись и прожить «долго и счастливо, и умереть в один день», наотрез отказалась иметь дело с кошками. Но если б только это... Хамство, эгоизм и лицемерие он тоже, оказывается,
терпеть не мог. Тогда она назвала мою маму «полоумной старухой», а кошку в очередной раз «трёхцветной сволочью»... Больно-то как, оказывается, а я-то думал, что прошло, забылось... И опять помогла милая, всё понимающая кошка. Когда я с бутылкой водки наперевес готов был на всё, она вдруг запрыгнула на колени и как будто скомандовала: гладь меня, а потом – спать... И я рядом буду, никуда тебя не отпущу... И Джесси мурлыкала всю ночь. Да как мурлыкала! Оглушительно, в раскатах!.. Никогда такого не было... Это она меня так благодарила, что разобрался, наконец, кто есть кто на самом деле... И за это я ей тоже  очень благодарен.

Ветеринар сказал на последнем приёме: у неё непроходимость желудка, катаракта и ушной какой-то паразит, эти болезни развиваются в старости. Поинтересовался мимоходом, сколько лет нашей питомице. Я ответил чисто машинально, на автопилоте – семнадцать. Врач удивился: «Кошки, конечно, живучей котов, но чтоб столько!..» Взяв себя в руки, я сказал: «Вы ж ей операцию делали тринадцать лет назад, помните? Она вам ещё тогда руку лизала перед стерилизацией, а вы просили меня уйти, а я всё никак...» Врач вспомнил: «Редко такое бывает... Да, лизала руку! Она ведь будто всё понимала тогда! Такая сложнейшая операция, а пациент мне руки лижет! Хотя... Это у меня наверняка лекарство осталось на руках, содержащее валериану... Надо же! Такая вот встреча...» – «Нет, доктор, она всё понимала, и ваша валерьянка тут ни при чём. Она всё-всё понимает, хотите верьте, хотите нет...» Тогда он помолчал, что-то прикидывая, и ответил приговором: она – не жилец... Возраст, неоперабельная... Если хотите под нож, и чтоб умерла там, под обезболивающим... Я ушёл, прижимая к себе Джессику, как самое дорогое, что подарил мне этот мир... Тогда ей был ещё интересен снег, что падал с неба, рассыпаясь невесомыми снежинками. Она с любопытством глядела на снежинки и нюхала, нюхала этот будоражащий воздух. А буквально через полгода ей стало уже ни до чего...

Желудок, вот что беспокоило нас больше всего. Можно прожить слепым, тугоухим, но если у тебя не работает желудок – это конец. Ветеринар сказал это открытым текстом: «Хотите без мучений? Думайте!..» Я посмотрел на Джеську, в эти огромные, полные понимания и боли глаза, и... отказался. Как- нибудь сами, пробормотал я, не представляя, на что обрекаю и себя, и Джессику, и маму. Особенно – маму.

С месяц ничего не происходило. Жили нормально: у меня работа, у матери работа на дому, Джессика встречала меня каждый вечер у порога, чтоб потом препроводить до гардероба и продолжить вечерний моцион у меня на коленях. Так и жили. Пока однажды...

Я пришёл, как обычно, но чего-то не хватало в идиллии. Не было кошки.

– А где?.. – я даже не закончил.

– Она... она... В общем, сам посмотри...

Спрашивать ничего не стал. Прошёл в зал и посмотрел туда, где обычно любила уютно примоститься Джесси. Там никого не было. Повернулся к матери:

– Где?

Вот тогда я и узнал, что значит для моей кошки торшер. Вернее, тень от него. У Джесси начался рецидив. Какое благообразное, научное слово! Рецидив!.. И какое страшное. Чтоб никогда его не слышать и не знать...

Джесси чахла на глазах.

Тот же врач обмолвился: «Кошки в старости уходят тихо и незаметно, они ищут какую-то особенную траву, чтобы... уйти. До сих пор не разгадано, извините... Ничем не могу...» «А какую траву они ищут?» – спросил я тогда, помнится. Он пожал плечами и занялся морской свинкой, что была следующей в очереди. Но ответил напоследок: что-то весеннее, самое чистое, свежее. Весеннее...

Прошёл год. Я выхаживал свою Джессику, как мог. Отец свою кровную дочь так не выхаживал бы, наверное, как я свою кошечку. Я кормил её и молоком через соску (после «Вискаса» это вообще гиблое дело, кошки после него на молоко внимания не обращают, но она у меня – пила, клянусь!), и давал мясной фарш, и тот же её любимый «Вискас»... Она что-то проглатывала, потом вырывалась из рук и... Но она ещё держалась, цеплялась за жизнь. А потом ей это просто надоело.

И в тот последний день... Я помню всё.

Меня будто током ударило. Кое-как объяснившись на работе после звонка матери, рванул домой. Маршрутка, пересадка, опять маршрутка. Мобильник, как нарочно, не работал, а то бы я давно примчался. Как выяснилось, мать названивала мне регулярно часов с трёх.

Почти год жизни... Целый год!. Что-то я там ещё... А-а! Трава...

Глупость, конечно, но это у меня так и сидело в голове. Трава, трава... Весенняя такая травка... Всё почти символично... Ибо на улице как раз-то и весна.

Дома было тихо и неуютно. Мать вышла, закутанная в какую-то шаль, которую я сроду не видел и, ничего не говоря, кивнула в сторону спальни.

– Джесси умирает... – чуть слышно произнесла мама у меня за спиной и всхлипнула, сдерживаясь изо всех сил. Я посмотрел на неё и покачал головой – неправда! Долго снимал ботинки, аккуратно повесил плащ, пошёл зачем-то мыть руки... Я не верил! И оттягивал момент. Мама была всё время рядом и глотала слёзы.

Наконец я решился и пошёл навстречу очередным похоронам.

Джессика забилась под торшер, испуганная, потерянная и ни на что не годная. Она начала шипеть и брыкаться, никак не желая вылезать из укрытия, потом, правда, успокоилась, прижатая к моей груди. Я баюкал и ласкал свою старую кошку, как малолетнего ребёнка. Она видела меня одним глазом, да и тот, наверняка, различал окружающее размыто, но она хотела одного: остаться здесь, у меня на руках, чтобы... Возможно, и умереть. А потом я встретился взглядом с матерью.

– Саш... Отнеси её на улицу... Пусть напоследок понюхает свою травку...

Да! Ну, конечно! Вот оно – своя трава... Напоследок. Всё
верно. Так и сделаем. А что ещё оставалось?

Я вышел из дома, не одеваясь сам и не укутывая мою Джесси. Просто спустился по ступенькам. Джессика никак не прореагировала – хозяину видней.

Но на улице всё стало по-другому. Едва почувствовав весенний воздух, Джесси вся встрепенулась, как пойманная птица, и попросилась на землю, из последних сил вырываясь из моих рук.

Я аккуратно опустил её на травку, только-только вылезшую из земли. Кошка неуверенно двинулась по нарождающемуся зелёному ковру. Нюхала что-то. Голова её тряслась, глаза ничего не видели, она толком и не слышала, но – жила! Жила, наслаждаясь этими последними мгновениями. Она ходила, нюхала, словно  что-то выискивала, замирала и дрожала всем телом, потом опять куда-то полз-
ла, слепо, наобум... Я не мешал. Ждал. Пусть... Даже когда вылез откуда-то огромный, совершенно чёрный, как трубочист, котяра и уставился на Джессику своими, с блюдце, глазищами, я не шелохнулся. Стоял молча, истуканом. Моя Джесси познавала мир.

Котяра долго смотрел на Джесси. Та упорно что-то искала, тыкаясь носом чуть ли не
в землю, но в сторону потенциального ухажера даже и носом не повела.

На свою беду, мимо бежала какая-то дворняга. Чем ей помешала Джесси – не знаю. Дворняга рванула к Джесси, повинуясь собычьим инстинктам.

Я находился довольно далеко и увидел опасность слишком поздно. Зато кошак-трубочист оказался не робкого десятка. И пришёл на выручку. Ох, если б вы видели эту сцену!..

Кот бесстрашно бросился наперерез обидчику! И врезал тому псу по полной! Бедный пёс от неожиданности отлетел в сторону, а потом и вовсе умчался с глаз долой, скуля и повизгивая.

А тут и я подоспел.

Джесси, естественно, было плевать на то, что вокруг неё происходит. Но мне было приятно, что неудавшийся ухажёр не обиделся, а защитил свою даму.

Кот подставил спинку, чтоб его погладили в награду за геройство. Что я и сделал, разумеется.

Я боялся простудить свою кошку, поэтому вскоре забрал её домой.

Но моя Джесси умерла не от простуды. Она умерла от старости. В такой же весенний вечер, когда жизнь, наоборот, пробуждалась каждым листочком, каждой травинкой. Старая, слепая, полуглухая, но такая... нужная.

Я подошёл к остановке «Заречной» и посмотрел на часовое табло: 10-07.

На самом деле время меня совершенно не интересовало. Мне вообще сейчас было всё равно – день ли наступил, утро ли только занялось, или вообще обед...

Подошёл наш, Ахунский автобус. Мне повезло, удалось сесть на сиденье у самого окна и теперь можно подумать о своём, ибо ехать до конечной, больше часа. И рюкзак на коленях... Как хорошо, что не за спиной...

Рюкзак я погладил. В очередной раз. Просто хотелось прикоснуться к тому, что составляло смысл жизни на протяжении стольких лет. Погладить через ткань. Через грубую материю. Через время. Такое, как оказалось, неумолимое...

Умерла она через неделю. Накануне восьмого марта. Скончалась у меня на руках, пытаясь что-то сказать, возможно, нечто существенное. Да не умела она по-человечески, к сожалению. Или к счастью. Открывала и открывала рот, и смотрела на меня огромными жёлтыми глазищами, один из которых ничего не видел, но смотрела она ими прямо в душу, сжала руку когтищами напо-
следок, напряглась и... ото-
шла, выкрикнув уже на излёте что-то похожее на: «о-у...». Так выдыхают на краю, над самой бездной... Ох, Экзюпери! Какую же ты на нас возложил в своё время ношу, когда сказал об ответственности за тех, кого приручили и любим...

И теперь я ехал её хоронить. Свою Джессику. В тот лесной массив, который город пока не потревожил. Есть там одно местечко. Три берёзки на взгорке. Я очень надеюсь, что город до них не доберётся...

Я похоронил её, как и задумал, под тремя берёзами... На светлой, жизнерадостной опушке, где сходились все дороги мира. И если позволит Господь – пусть она пробудет там вечно...

...А теперь сидел на остановке. Мыслей никаких. Просто ждал возвращения в опостылевший город, к рутине, обязанностям и вялотекущему быту.

Я отвёл взгляд от дороги, что-то машинально прикидывая. Как всегда, несущественное, мелочное: хлеба купить, молока, по привычке подумал о «Вискасе» и... чуть не заплакал. Мир не то чтобы рухнул, он продолжал жить, однако для меня потерял кукую-то существенную деталь, важное составляющее. Что-то отрезало, как гильотиной. Лопатка и небольшой холмик,
оставленные там, у опушки, мне сейчас были дороже всех благ этого бренного мира...

А потом я услышал это... Такое знакомое и невозможное.

– Мяу-в? – вопросительно спросили меня.

Я обалдел. Голосок точно Джессин. Такой же... Её интонации, их я узнаю где угодно...Чуть просительные и в то же время определённо требовательные... Моя Джесси именно так и поступала: усядется напротив и будет изучать тебя своими жёлтыми глазами. Молча. Пока не с

низойдёшь. А если по каким-то причинам не снизойдёшь, то выдаст это – тихое, жалобное, но до костей продирающее «мяу-в»...

Не веря и веря, с замершим сердцем, я медленно нагнулся и под скамейкой разглядел маленького, зачуханного котёнка, девочку-трёхцветку, которая на полном серьёзе спрашивала меня, глядя прямо в глаза: «А не будете ли вы против, если...»

И моргнула, совсем как моя Джессика.

Как вы думаете, что я ответил?..

А ничего...

Я просто молча протянул ей руку... Как спасательный круг.

И она вцепилась в него... Со всей ответственностью и... надеждой.