Олисава Тугова

 

I

Спекулянт

Лёд, похожий на мятные пластинчатые леденцы, обламывался с хрустом. Девятилетний Лёнька долбил его обшарпанным ботинком. Эта лужа у ларька всегда непостижимо притягивала к себе мальчишку в нелепом зимнем пальто и шапке-петушке. Сначала было забавно хрустеть слабым ледком, потом – наблюдать за причудливыми узорами застывших под ледяной коркой пузырьков. И, наконец, когда лёд занесёт снегом, раскатать на этом месте чёрную гладкую дорожку – каток. Разбежался, проехался, балансируя. Повернулся и катишься обратно.

Ларёк же представлялся роскошным чудом, богатым и пестрым, как восточный базар. В нём продавались россыпи сказочных товаров – вершин эволюции химической промышленности. «Сникерсы», «Марсы», «Баунти» и «Натсы» за две тысячи пятьсот рублей, «Юппи» и «Инвайт», «Кукка-рукка» и «Вагонвилс», «Чупа-чупс» и «Бумер»... Любая из изысканнейших жвачек могла стать твоей, если у тебя в кармане было хотя бы двести рублей. Лёньке нравилась «Турбо». Персиковая. Рифлёная и жёсткая. Из неё выдувались огромные пузыри и вкладыши-мультики были с машинками. Мультики складывались в пухлую шуршащую пачку по порядковым номерам. На деньги, которые ему давала мама, он мог купить пирожок в школе, а мог и пять жвачек. Но Лёнька пыхтел и продолжал долбить лужу... Вот уже несколько дней, как он решил накопить денег, чтобы купить новогодний подарок сёстрам. Катя мечтала о «Тамагочи» – электронной кругляшке с кнопочками, на экранчике которой прыгала чёрная козявка. Козявку полагалось кормить, лечить, развлекать, иначе она дохла и приводила в неизбывную печаль своего владельца. Надя хотела тошнотворно-розовый пластмассовый набор мебели (два кресла и торшер) для грудастой куклы Синди, у которой ноги от ушей. Папа сделал для Нади и Синди мебель из фанеры и картона, но та, что была выставлена в соседнем ларьке, по-прежнему оставалась объектом страстного вожделения. Папа не мог конкурировать с ядрёно-розовой пластиковой мечтой всех девочек.

Чтобы сёстры нашли под ёлочкой не только горстку конфет, яблоко и маленькую пачку печенья для каждой, Лёнька должен был накопить около ста тысяч. Почти треть зарплаты отца... Баснословная сумма для мальчишки... До Нового года ни за что не получится...

Он пробовал собирать и сдавать бутылки, но в этом бизнесе его встретила высокая конкуренция, доход был смешным. И тогда где-то в глубине его стриженной под ноль головы с печальными прядями реденькой чёлки родился великий бизнес-проект.

Лёнька решительно пошагал к магазину. Заплатил в кассу мятые тысячи и получил в обмен на чек увесистый свёрток мороженой мелкой рыбы.

Дома никого не было: родители на работе, Катя на продлёнке, Надя в садике. В ванне мокли ивовые прутья. Длинные розги. Отец плёл корзинки, абажуры, рамы для зеркал. Ещё он сколачивал и украшал затейливой резьбой табуретки, детские стульчики, полочки. И в выходной мёрз на местном рынке, продавая свои изделия. Иногда вместо него мёрз Лёнька. Так выживала семья заводского рабочего и учительницы, которым по полгода не платили зар-
плату...

Лёнька разложил свою рыбу на кухонном подоконнике. Подогрел на плите оставленный обед. Поел. Вымыл тарелку. Выучил уроки. Замороженная рыба оттаяла, стала похожа на свежую. Лёнька завернул её обратно. Оделся и вышел на улицу.

У рыночного забора он разложил на клеёнке рыбу небольшими кучками. Выпрямился, отчуждённо глянул сквозь торопящихся людей. Глубоко вздохнул. Выдохнул. И вдруг стал нараспев декламировать стихи.

Если у вас дома кошка,

Ей грустно вас ждать на окошке,

Купите ей рыбки скорее,

И кошка повеселеет!

Чистый мальчишеский голос звонко раздавался в морозном воздухе.

– Почём? – подошла женщина.

– По две пятьсот любая кучка.

– Свежая?

– Только сегодня на Черёмухе наловил.

Люди улыбались на забавного оборванца, останавливались, приценялись, покупали. Лёнька заворачивал им рыбу в листы из школьной тетради, пересчитывал деньги и благодарил.

Одинокая кошка не будет одна,

Как на небе высоком царевна-луна,

Ведь у кошки в зубах будет вкусная рыба,

Кошка скажет за это большое спасибо.

Рыбу раскупили. Выручка превзошла все ожидания.

На следующий день Лёнька стоял на том же месте, снова декламировал забавные стихи и торговал рыбой.

Но вдруг...

– Почём рыбка, Лёня? – вежливенько улыбалась учительница.

Лёнька опешил. Бешено застучало сердце.

Купите рыбки вашей кошке,

А то сидит всё на картошке...

– У меня нет кошки. Я сегодня позвоню твоим родителям. Надеюсь, что они не знают, чем ты здесь занимаешься, и примут меры.

Вечером мать плакала на кухне.

– А я-то гадала, почему у нас всё рыбой провоняло. А это Лёнька...

– Ты торгаш. Спекулянт. Мне не нужен такой сын. Барыга не может быть моим сыном, – говорил отец. Лучше бы, наверное, отлупил розгами. Лёнька сидел, сжавшись в тихий комочек.

– Но ведь ты сам... корзинки...

– Корзинки?! Сопляк!!! Я эти корзинки своими руками сделал! Произвёл! Понимаешь? А ты ничего не произ-
вел, труда не вложил. Купил подешевле, продал подороже. Нажился на других. Таких, как ты, раньше расстреливали!!!

Лёнька не плакал. Барахтался в сполохах отцовского гнева. И боялся, что теперь никогда ничего не будет по-прежнему, потому что он сделал что-то ужасное, что-то такое, за что убивают. И презирал себя.

– Зачем тебе деньги нужны были? Ведь обут, одет, сыт...

Лёнька рассказал. Потихоньку, чтобы сёстры не услышали. А потом попросил:

– Прости меня, папа. Я всё понял. Я никогда больше так не сделаю. Пожалуйста, можно я буду помогать тебе с корзинками и резьбой? Я научусь. Я обещаю стараться.

Отец пристально посмотрел в Лёнькины серые глаза. Ничего не возразил. Разрешил.

– Искупай свою вину, трудись, спекулянт.

И Лёнька трудился, в кровь сбивая маленькие руки большим взрослым резцом. Трудился, подчиняя себе упрямые ивовые прутья. Засиживался допоздна и вставал рано утром, упрямо мотая головой на робкие мамины уговоры.

– Я не спекулянт. Я работаю.

Мир стремительно менялся. То, что называлось спекуляцией, вскоре стало предприимчивостью.

Но Лёнька запомнил урок на всю жизнь и держал слово, данное отцу.

В новогоднюю ночь мальчишка трясущимися от волнения руками положил под ёлку рядом с конфетными пакетиками два заветных подарка. То-то радости будет утром.

 

А + Л

Весь класс ждал момента, когда можно будет сдвинуть парты в угол, занавесить окно бордовыми лоснящимися шторами и начать дискотеку. Но Татьяна Валентиновна всегда придерживалась строгого регламента:

– Сначала номера нашей самодеятельности.

Лёнька шлёпнул на учительский стол двухкассетный магнитофон, размотал удлинитель. Щёлкнула пластиковая кривая челюсть, заглотила нужную кассету.

Под что-то очень русское и слишком народное завертелась у классной доски уверенная и опытная Светочка. Кружилась, перебирала ножками. Взметался вверх короткий сарафан, сверкали узкий подъюбник и широкие ляжки.

Потом вышла Алина в джинсах и нелепой батистово-розовой рубашке. Читала свои стихи слабым, прерывающимся от волнения голосом. Путалась, останавливалась, начинала снова. Её не слушали. Шушукались, сморкались, шаркали стульями. Она краснела, старалась закончить поскорее и снова сбивалась...

Когда Лёнька с гитарой наперевес впечатал шаткий стул на середину, все привычно замерли. Каждый классный «огонёк» проходил по одному и тому же сценарию.

– Маттео Каркасси, – скучно протянул Лёнька, пересчитывая взглядом длинные гудящие лампы дневного света.

– Я выйду на пару минут, – спохватилась классная руководительница. Она знала, что этому пареньку в чёрной флисовой толстовке можно доверять. Пока он здесь, в классе не будет ни принесённых тайком чебурашек пива, ни сигарет, ни матерных дебошей. Лёнька умел держать класс.

Когда она спускалась по лестнице в учительскую, надеясь не возвращаться в ближайшие два часа, за дверью класса уже звенели аккорды «Группы крови», и пели нестройные подростковые голоса. «Звезда по имени Солнце», «Батарейка» и что-то из Земфиры... или даже «Сектор Газа»...

Пацаны лихо натягивали на бритые затылки кепчонки с гнутыми в трубочку козырьками, увешанными железными пластинами и кольцами. Гремели цепочками на карманах широких штанов с лампасами, на которых не было живого места от булавок. Двигали парты и стулья, подпевали и пританцовывали.

– Ништяк, Лис! Классная тема.

Девушки с завитыми и налаченными чёлками хотели танцевать – перетаптываться с ноги на ногу – и начали канючить:

– Лё-ёёёёнь, вруби «Руки вверх!»...

Совали кассеты «Иванушек» и Тани Булановой.

– Лис, ну подирижируй музон.

Лёнька аккуратно убрал гитару в чехол.

Ловкие лёгкие пальцы нажимали на кнопку, и магнитофонная челюсть заглатывала очередную кассету. Девушки пищали с Лёньки и песен. Ждали медляков. Пацаны, как воробьи, сидели на составленных столах. И тоже ждали.

Алина стояла за шторой у окна и плакала. Если бы только она могла сейчас уйти домой. Но ведь здесь он. Такой красивый, крутой. И уйти совершенно невозможно... Быть с ним. Быть рядом. Ещё немного... Тайком подсматривала из-за шторы. Вот бы нарисовать. Расстёгнутый стоячий ворот толстовки, плавные светлые линии волос на высоком лбу, пристальный, небесно-чистый взгляд, густые щёточки ресниц, упрямо очерченные скулы, мягкие губы... На нижней губе трещинка... Лис: три буквы – языком в нёбо, растянуть в улыбке и сквозь зубы – как свист северного ветра.

Лёнька никогда не приглашал девушек на медляки, не жаждал прикасаться к тёплой, подрагивающей талии, чтобы всё ближе, ближе прижимать к себе и ощущать округлость грудей под тонкой блузкой... Ему нравилось одну за другой ставить кассеты, перематывать магнитные ленты и наблюдать за смелыми или стесняющимися танцующими – близко, животом к животу или на пионерском расстоянии вытянутых девичьих рук, лежащих на плечах кавалера.

Две одноклассницы сплетничали рядом, говорили про Алину.

– Светка на перемене к ней в рюкзак залезла и нашла тетрадку.

– Чего?

– Тетрадку, говорю. Она там стихи свои записывала. А с обратной стороны тексты всех песен, которые он поёт.

– Да кто?

– (Шёпотом) Лёнька Лис. И сердечки, сердечки.

А + Л = Love.

– Ха-ха, вот это подстава...

– Да. И Светка эту тетрадку изорвала и в туалете в мусорку выкинула.

– Ясно, почему наша поэтесса сегодня ни одного стишка без запинки не смогла рассказать. Тетрадочки-то не было.

– А Алина ей даже ничего не сказала.

– А чего она скажет? Светка её так причешет, что она в школе неделю не появится... И всё равно разболтает всем секрет нашей отличницы...

Дальше Лёнька не слушал. Погремел подкассетниками на столе, нашёл нужную кассету, глянул на просвет, с какой стороны больше магнитной ленты, поставил перематываться до нужного места, пока Сергей Жуков чеканил бодрым солдатским темпом:

 

Крошка моя, я по тебе скучаю.

Я от тебя письма не получаю...

 

Потом Лёнька чуть заметно вдохнул побольше воздуха, будто собрался нырять. Нашёл глазами силуэт за шторой и втолкнул другую кассету.

Кокетливый голос Натальи Сенчуковой запел что-то про звенящее струной лето и про небо номер семь. Два шага, и Лёнька рядом с Алиной за занавеской.

– Пойдём, потанцуем.

На него вытаращились изумлённые, сумасшедше-счастливые, глаза, не верящие своему счастью.

Соскребающие челюсти с пола одноклассники посторонились, и они танцевали в центре класса, поддерживая друг друга, будто в вальсе – элегантно и нежно. И мелькала то копна непослушных вьющихся волос, то прямая мальчишеская спина с безупречной осанкой.

Лёнька не прижимался к своей даме, не лапал её, а вёл – ласково, но настойчиво. И никто так и не узнал, кроме них двоих, как вспотели их ладони.

 

Второй подъезд, седьмой этаж,

Губной помады карандаш,

И буквы А + Л пурпуром по стеклу.

Второй подъезд, седьмой этаж,

Ведь там остался праздник наш,

Мой милый мальчик из высотки на углу.

 

На следующее утро на доске было крупно выведено мелом: А + Л.

Лёнька ухмыльнулся, подошёл и подписал: = LOVE. А затем сказал стальным голосом старосты, не допускающим возражения:

– Светлана, ты сегодня дежурная по классу, правда?
Сотри, пожалуйста, с доски.

Света фыркнула и, пренебрежительно поводя плечиком, двинулась к доске, ещё не успев придумать, как дальше поступить. Её совсем обескуражил взгляд Лёньки, который стал вдруг дружественным и тёплым, когда встретился с её глазами.

– Спасибо, – еле слышно шепнул он в завиток покрасневшего уха, проходя мимо неё к своей парте.

И ей не оставалось ничего другого, как смущённо возить
тряпкой по доске.

 

Мамины пионы

У подъезда росли пионы. Старушка с первого этажа и мама по весне вскапывали небольшую клумбу и сажали цветы. Беременной маме нравилось сидеть на лавочке и дышать пышным пионовым великолепием. Она гладила живот и бормотала: «То жара, то дождь зарядит. Скорее бы уже родить. Ну когда же... Когда? Сил больше нет». Отец выходил на балкон, жмурился от яркого света и восклицал: «Иди уже домой, хватит комаров кормить!»

Сейчас на скамейке нет мамы. Идёт дождь. А мамы нет. Совсем. Лёнька стоит под козырьком подъезда и смотрит на пустую мокрую скамейку, на лужи на асфальте, в которые шлёпаются капли, на разбухшие, распластанные цветы. Тяжёлый, тягучий запах смешивается со свежестью дождя, стелется низко.

Мама больше не увидит дождь. Не присядет на эту скамейку, не вдохнёт сладковато-травяной аромат, не поднимется по лестнице и не скажет жизнерадостно: «Ну-ка, зайчики мои, давайте ужинать!»

Никогда. Никогда.

Зачем тогда всё? Зачем эти глупые цветы, которые она любила? И зачем сам Лёнька?

Паренёк шагает под дождь. Крупные капли стучат по макушке, стекают по шее, по лицу. И туча низко, кажется, что застряла между ветками большого тополя.

Ещё шаг до клумбы. И руки безжалостно тянутся к мясистым стеблям. Листья стряхивают дождевую воду в Лёнькины рукава. Сыплются на землю розовые и бордовые лепестки, «тук» – ломаются стебли.

– Ты чего творишь, ирод? – из окна первого этажа высовывается старушка. – Эй! Эй! Лёнька! Чего творишь! Ну-кось уйди от клумбы!

Через минуту она появляется в дверях подъезда с клюкой наперевес. Но уже поздно. Все пионы сорваны. Лёнька держит их в охапке, как большой разлапистый сноп. И старушкина клюка впечатывается мальчишке в спину:

– Окаянный! Чего натворил. Не сажал, не растил. А сгубил. Потащишь, небось, теперь девке своей крашеной. Паразит. Чтоб тебе пропасть.

Старушка обречённо садится на мокрую лавочку, ей уже всё равно. Рядом садится Лёнька. Ему тоже всё равно. От удара почему-то потекли слёзы. Хорошо, что сейчас не понять, где слёзы, а где дождь.

Из подъезда выходит отец, кивает сыну. Лёньке не хочется идти. Тогда исчезнет последняя надежда.

– Глянь, чего учудил. Все цветики наши оборвал, гадёныш, – жалуется соседка. – Родила твоя-то?

Отец цедит сквозь зубы:

– Родила. Девочку. Саму только не спасли. Умерла.

Старушка крестится, печально шепчет что-то.

И неуклюже гладит сморщенной сухой кистью Лёнькино плечо.

– Прости, милой. Прости...

Отец и мокрый жалкий Лёнька с растерзанным осыпающимся букетом уходят на автобусную остановку.

И Лёньке в его кошмарах, в бреду, в забытье будет мерещиться этот тяжёлый дух пионов, способный достать везде, как ни прячься.

 

Смерть на кончиках пальцев

Отец умер ночью. Лёнька это понял, когда зашёл к нему в комнату, чтобы выключить настойчиво гремящий будильник. Острые, громоздкие, будто каменные глыбы, – очертания тела под одеялом. Паренёк прикоснулся кончиками пальцев к ледяной твёрдой скуле. Взглянул в полуприкрытые глаза. Потом осторожно вышел и быстро закрыл за собой дверь.

Катя с Надей собирались в школу, уговаривали непослушного Серёжку надеть шапку-шарфик-рукавички, натягивали зимние пуховые рейтузы на тихую Кристину – повезут малышей в детский садик на санках, изображая лошадок, по молодому ноябрьскому снежку. Пусть скорее идут вон.

Лёнька сегодня оставался дома с Кулёчком – шестимесячной Акулинкой – такой у них был заведён порядок: если отец уходил на смену, дома оставался кто-то из старших детей – Лёнька или Катя. Пост сдал – пост принял. Акулинка ещё спала. С точки зрения опытного Лёньки, пережившего младенчество трёх сестёр и одного брата, – она вообще очень много спала и ела. Наверное, чувствовал этот маленький Кулёчек, что только так и получится выжить. Сегодня Лёнька не мог ждать, пока она проснётся. Прости, Кулёчек.

Пойти на кухню и подогреть смесь. Действия до автоматизма. Лис тряс тёплой бутылочкой, приторно-сладко пахнущей порошковым молоком. Эту смесь в сухом виде (во рту она становилась вязкой) за милую душу – ложками –
лопали все остальные. Потом кидали облизанную ложку в банку, там её облепляли крупинки смеси, склеивались, застывали, портились. Младшие получали по жопе (смесь была дорогая), но потом всё повторялось снова.

Брат раскутал спящую сестрёнку, размотал мокрые пелёнки, стащил ползунки, распашонку, переодевать в сухое не стал – всё равно сейчас напрудит, когда будет есть, только обернул в просторную рубашку, взял на руки, хныкающую, и сунул бутылочку. Акулинка обняла бутылку двумя руками и зачмокала. Засвистела, зациркала соска. Лёнька чувствовал сестрёнкино тепло – оно стирало ледяное ощущение на кончиках пальцев от прикосновения к лицу отца. Ловко, одной рукой, он сдёрнул и скомкал с кроватки мокрое, кинул на пол, взял и застелил чистую пелёнку –
вот они – аккуратной стопочкой сложены на столе, хоть и не глажены. Акулинка наелась и снова задремала. Лёнька положил её в кроватку, немного покачал, потом подхватил грязное, понёс в стирку. В коридоре остановился.

На стене висел чёрный дисковый телефон. Лис по-
смотрел на него долгим-долгим взглядом. Потом медленно подошёл, снял трубку, вставил палец в прозрачный кружочек – снова это ледяное мучительное... Покрутил, переставляя палец на нужные цифры – тр-тррррр, тр-тррр,
тр-трррррррррр... Дождался жизнерадостного:

– Слушаю!

– Алё... Тётя, это Лёня...

– Здравствуй, что-то случилось?

– Да... Папа... Умер...

В трубке молчание, завивается чёрный провод, по щекам, по пальцам, по трубке текут Лёнькины горькие слёзы...

Наконец тётя спросила сдавленным, хриплым голосом:

– Когда?

– Ночью... И... Лежит... В кровати...

– Господи! Ничего не трогай. Жди. Я приеду через... три часа.

Короткие гудки...

И тогда Лис разрыдался в голос. Сел на пол и завыл, подняв мокрое лицо к пожелтевшей побелке потолка.

Проснулась и закричала Акулинка. Лёнька утёрся рукавом рубашки и бросился к ней. Подхватил на руки. Зашагал туда-сюда перед закрытой дверью – из щелей тянуло ледяной тишиной.

– Слушай, Кулёчек, слушай, – всхлипывал Лёнька, а потом запел:

Что такое осень? Это небо,

Плачущее небо под ногами.

В лужах разлетаются птицы с облаками,

Осень, я давно с тобою не был.

Осень, в небе жгут корабли,

Осень, мне бы прочь от земли.

Там, где в море тонет печаль,

Осень – тёмная даль...

Это была любимая песня отца.

 

Паспорт

Последний на сегодня. Работница паспортного стола посмотрела на сидящего напротив неё мальчишку. Таких через её кабинет проходило тысячи. И все волнуются, когда заходят к ней без родителей, чтобы получить свой первый взрослый документ. Кто-то бравирует, кто-то стесняется... Каждый день одно и то же... Но этот лохматый паренёк выглядел так, будто его привели сюда на расстрел. Смот-
рел мимо неё куда-то в бездну. Женщина положила перед ним документ, открытый на нужной странице. Окунула перьевую ручку в чернила и аккуратно подала: «Распишись». Двухтысячный на дворе, а мы всё по старинке... Посмотрела, как дрожат руки, взявшие перо, вздохнула и подсунула тетрадный листок: «Попробуй сначала здесь, потренируйся». Нет у современных детей чистописания, перо и чернила в первый раз в жизни видят... Паренёк упрямо мотнул длинной чёлкой и одним росчерком вывел свою фамилию. Ни кляксы. Ровные, аккуратные буквы. А лицо-то... Лицо – будто маска скорбной куклы.

Как всё изменилось. Нынче мальчишек воспитывают совсем иначе, нежели в наше время. Берегут, сюсюкаются с ними, разрешают слишком многое. Вот и вырастают такие, как этот пижончик, для которых самостоятельно зайти в кабинет – неимоверный стресс. Потом так и будут всю жизнь на готовеньком... Не получится из них нормальных мужиков, которые смогли бы защитить свою семью...

 

Лёнька, стараясь держаться прямо, вышел за дверь. Коридоры, набитые ждущими людьми... И вот над головой ватное ноябрьское небо. В руке документ в красной облож-
ке – паспорт гражданина Российской Федерации. Пропуск во взрослую жизнь. На него с маленькой чёрно-белой фотографии смотрел и слегка улыбался ничего не подозревающий мальчишка. У этого мальчишки были любящие родители, уютный дом и ровная дорога в светлое будущее. Лёнька встретился с ним глазами. И нестерпимый спазм скрутил горло. Больше не было физических сил сдерживать боль. Она текла тёплыми каплями по щекам, била горячечной дрожью. Лёнька схватил с земли пласт подтаявшего снега и всей пятернёй размазал по лицу. Надо держаться.

Сумрачная аллея с негорящими фонарями закручивалась спиралью. Его ждут пятеро младших. Теперь он, только он, он один... Надо идти. Надо что-то купить на ужин. И лампочку... В коридоре перегорела... Из грязной вечности падал редкий снег и таял в лужах на асфальте. Вчера... Что мы вчера ели...

А, точно... Вчера... Умер отец.

 

Последний вечер детства

– Зачем мы здесь? – Катя смотрела в окно. За стеклом реабилитационного центра – снежное месиво и темнота. Ничего не видно. Но Катя продолжала вглядываться –
безучастно и безнадёжно.

– Пока нужные документы не оформят. И все здешние специалисты с нами не побеседуют... – Лёнька отвечал в сотый раз. Она не слышала. И снова спрашивала:

– Зачем мы здесь?

– Завтра-послезавтра вас отправят в детский дом. Хорошо, если всех вместе, как тётя просила.

– Значит, будем теперь в другую школу ходить?

– Да.

– Капец. Зачем мы здесь?

– А ты, Лёнь? – спросила Надя. Они сидели втроём на кровати: Лёнька и прижавшиеся к нему с двух сторон Надя и Серёжа.

– Я, наверное, тут останусь до лета, чтобы девятый класс в своей школе закончить... Если разрешат...

Серёжка положил стриженую голову на ноги старшего брата и дремал. Его всё устраивало. Особенно то, что не надо больше ходить в детский сад.

О будущем четырехлетний малыш ещё думать не умел.

– Надька, ты бы лучше жрать начала. Дождёшься, что тебя в больницу отправят и будут внутривенно кормить, – не отрывая взгляда от черноты окна, пробормотала Катя.

Надя сильнее прижалась к брату, как цыплёнок под крылом наседки, замерла под его рукой.

И запищала оттуда, оправдываясь:

– Я не могу. Я говорила им, что не могу, объясняла – не понимают. Никак не получается. Будто горло сводит. И всё обратно...

Лёнька обнял её сильнее, мол, понимаю, держись,
сестрёнка. Она виновато улыбнулась – одними губами, не меняя выражения страдающих затравленных глаз.

– Я знаю, кто сможет тебе помочь, – старший брат загадочно посмотрел вдаль, будто припоминая.

Катя скорчила скептическую рожицу, но так, чтобы Надя не увидела.

– Не ты первая, не ты последняя на этом свете бедная сиротка, Надюша... О таких, как ты, есть много интересных книг... Представляешь, рыжая девочка со смешным именем Пеппи обитала в большом доме совсем одна, потому что мама её умерла, а папа был капитаном корабля и приезжал к ней очень редко. Зато с ней жила ручная обезьянка и настоящая лошадь. И это оказалось весело.

– А ещё у неё был чемодан золотых монет, – вставила Катя.

– И у неё его не отняли? И в детский дом не забрали? –
хмыкнула Надя.

– Нет. Потому что она была очень сильная и находчивая. А второй бедной сиротке Полианне пришлось жить со злой тёткой. Но она не сдалась, потому что придумала игру, при помощи которой во всём находила радость...

– Ну, как бы эта твоя Полианна смогла на нашем месте
найти радость?

– Она бы сказала: «Наденька, какая радость, что у тебя не злая, а добрая тётя, и ты будешь ездить к ней на все праздники и каникулы, если захочешь. Какая радость, что ты не умрёшь от голода, что тебе не надо тревожиться о своей судьбе – всё уже решено. И радость, что ты не одна, у тебя три сестры и два брата». А ещё одну девочку приютил богатый дядя в огромном страшном доме. Но она не переставала верить в чудо – и чудо случилось – около дома нашёлся секретный красивый сад...

– Сильная девочка... Девочка, которая умела радоваться... Девочка, верящая в чудо... И они все стали счастливыми? – Надя заинтересованно смотрела на брата.

– Да. И я тебе завтра принесу про них книжки, сама сможешь убедиться, что у них всё сложилось хорошо.

– Ага, классно, когда про таких, как мы, пишут книги. Я почитаю...

– Я, чур, буду первая про Пеппи читать, – вдруг заявила Катя, отходя от окна и залезая в соседнюю кровать.

– Ладно, а я про сад, – согласилась Надя. – Лёнь, спой песню... Пожалуйста... Как раньше бывало... Ничего, что без гитары. Просто так.

Лёнька кивнул, соглашаясь. Помолчал.

А потом запел вполголоса... Запел что-то совершенно новое. Возможно, он где-то слышал эту песню раньше. А может быть, сочинил сам.

 

За окном растворились во мраке огни.

Стужа лютая тихо плывёт.

Ну а мы с тобой в доме старинном одни

И не знаем, что нас дальше ждёт.

Я впервые жалею, что из колдовства

Только песни умею я петь,

Не могу воскресить, повернуть время вспять,

Но могу постараться согреть.

 

Засыпай и не бойся, увидишь во сне

Лета знойного светлый луч,

Море ярких цветов и душистых трав,

Нет сейчас там ни снега, ни туч.

 

Земляника с ладони и рыжий наш пёс,

Пусть тропинка уводит в лес,

Я тебя до крылечка резного отнёс.

И парным молоком пахнет здесь...

 

Друг от друга с рассветом отрежут ножом.

Сказку эту из пепла создал...

Просыпайся, сестра, будь что будет потом.

Только в снах наш очаг полыхал...

 

Потом он пел что-то ещё, а младшие дремали. И такое безмятежное спокойствие было на детских лицах, что дежурная воспитательница, заглянувшая в палату, не стала их разгонять, выключила свет и осторожно прикрыла дверь. Назавтра им предстояло расстаться. На много-много лет.

 

День святого Валентина

Динь-дон. Одно резкое и уверенное нажатие на дверной звонок. Алина по этой особой манере узнавала, что пришёл Лёнька. И её сердце каждый раз трепыхалось где-то в горле от предчувствия счастья. Выбегала в коридор, возилась с тяжёлой задвижкой замка и распахивала дверь.

Но в последнее время он приходил очень редко... А раньше и в шахматы с папой играл, и остроумно отвечал на подшучивания мамы, чередуя шутки с серьёзными рассуждениями. Даже как-то в мае ездил с ними на дачу и помогал сажать картошку, при этом в нелепой и пёстрой дачной одежде выглядел задорно, ни капли не смущался и работал за троих. Родителям Алины нравился этот открытый общительный мальчик, их покоряло его умение держаться с внутренним достоинством, но без чопорности и снобизма. Он легко беседовал на любые темы и будто играючи, но достаточно твёрдо подчеркивал своё мнение. Любимец класса и учителей, бессменный «железный староста» и обаяшка-гитарист умел преподносить себя.

И сегодня он привычно улыбался на пороге, чуть наклонив светлую вихрастую голову – шапку снял и отряхнул ещё на лестнице. Алина улыбнулась в ответ и прижалась к пахнущей морозом холодной куртке. Сунула стыдливо маленькую открыточку-сердечко. Лёнька бережно накрыл ладонью этот кусочек красного картона, будто живую птичку, которая может вспорхнуть и улететь. Достал из кармана молочную шоколадку и протянул девушке. «К чаю». Он всегда что-нибудь приносил. В чужой дом нельзя приходить с пустыми руками.

Чай пили на большой уютной кухне, под воркование телевизора, который смотрел отец Алины.

Лёнька наблюдал, как светлеет тёмная патока чая, когда в ней плавает кружочек лимона, беззвучно болтал в чашке ложечкой, гонял лимонный солнечный кусочек и отвечал на вопросы.

– Ты что-то совсем забыл нас. У Алины без тебя ни физика не учится, ни химия. Где пропадал? – глава семьи не отрывался от экрана телевизора.

– Да с переездом, с новыми условиями жизни – всё не получалось выбраться, – ровный голос мальчика не дрогнул, звучал спокойно, без пауз.

– Я слышал, что там у вас, – отец Алины окаменел лицом, он знал, что Лёнька осиротел. – И где ты сейчас живёшь?

– В реабилитационном центре. Старших сестёр и брата отправили в детдом, младших тётка взяла к себе в
Ярославль. А я пока так. Чтобы учебный год закончить в своей школе. Потому что выпускной девятый класс.

– А потом куда? Ведь в десятый пойдёшь? Сейчас без образования никуда. Ты способный парень, Алина говорила, что областные олимпиады выигрываешь.

– Нет, не пойду. Тётя оформит опеку, если поступлю в речнуху, там кормят бесплатно, социальная стипендия, форму дают и можно в общежитии жить.

– Речное училище? – отец поднял вверх брови, повернулся и посмотрел на Лёньку. – Один будешь жить? А после него какие перспективы? Армия и необходимость учиться дальше, чтобы где-то работать. Только время зря потеряешь. На какую же специальность пойдёшь?

Лёнька выдержал его укоризненный взгляд. И бросил в глаза серой яркой молнией.

– Не решил ещё. Экономистом или судоводителем.

– Спекулянтом, значит, будешь...

– Папа, ну зачем ты?

Звякнула ложечка о краешек чашки.

– Не буду. Спекулянтом.

– Да шучу же я, господи. Что за подростки нынче. Ни слова не скажи. Алина, пойдём-ка, я тебе кое-что объясню. Извини, брат.

Отец с дочерью вышли. Мама Алины виновато улыбалась:

– Прости, Лёня. Он устал сегодня на работе.

Она разглаживала скатерть, подливала кипяток в остывший чай. И сделала погромче телевизор.

– Люблю эту передачу...

Лёнька смотрел в окно, не хотел слышать, но обрывки фраз из соседней комнаты долетали до него комьями тяжёлой грязи.

– В этом реабилитационном центре... Туберкулёз, вши... Дети алкашей... Бомжи... Чтобы в нашем доме... И без перспектив... Такой же станет... Деградация... Не прощу... Чтобы и духу твоего здесь не было... Больше никогда чтобы...

Алина вышла с пылающими щеками.

– Мы с тобой в кино собирались. Пойдём? – Лёнька встал ей навстречу. Вежливым полупоклоном поблагодарил маму девушки за чай. Они вместе вышли в прихожую. Алина теребила в руках белый платочек.

– Лёнечка... Я не пойду. Понимаешь... Папа... Он против. Давай расстанемся. Всё равно я в десятый пойду, а ты в училище. Мы не сможем быть вместе. Извини. Ты очень хороший... Но не приходи больше ко мне... Никогда. И в школе не подходи. Ты обязательно другую найдёшь. Тебя все в классе любят. А я... Ну вот так, – Алина прятала глаза.

Лёнька тихонько коснулся её плеча, будто погладил. Она отвела его руку в сторону. Мягко, но решительно.

Тогда он повернулся, чётко и выверенно вбил ноги в ботинки, накинул куртку. Вышел и аккуратно закрыл за собой дверь. За несколько секунд слетел по лестничному пролёту и исчез в темноте зимнего вечера.

Вслед ему из окна никто не смотрел. Даже украдкой – из-за занавески.

У телефона-автомата на стене магазина Лёнька остановился. Перевёл дыхание. Вытащил карточку. «Вроде, смогу ещё позвонить». Вставил её в скособоченный рот красного чудовища, снял с рычага трубку, набрал номер. Кнопки были ледяные и липкие. Единицы с карточки улетали быстро – ещё бы, междугородний звонок...

– Слушаю.

– Тётя, привет. Это я.

– Здравствуй, Лёня. Что-то случилось?

– Я решил. Я буду поступать в речнуху.

– Хорошо. Я знала, что ты здравомыслящий мальчик и поймёшь, что это единственный выход. Спасибо, что позвонил. Не стой на морозе.

Разговор прервался. Лёнька выдернул карточку, повернулся и медленно... медленно... сполз спиной по стене на снег. Посмотрел на зажатый в руке кусочек красного картона – это называется валентинка... Любовь. Вспыхнул огонёк зажигалки. Жёлто-синим занялся краешек. Через несколько мгновений огненная звёздочка из обожжённых пальцев скатилась в снег.

 

Не ответив мне, звезда погасла.

Было у неё не много сил...

 

8 марта

Тогда этот день ещё никто не называл «время мести за носки и дезодорант», не устраивал фотобаттлов «у кого дороже букет». Мужчины не начинали страдать уже в феврале при мысли о тяжёлых повинностях восьмого дня марта. И феминистские корни праздника тоже никого не оскорбляли.

Папа просто приносил домой букетик мимоз. Маленьких пушистых цыпляток на веточках, пахнущих солнцем и чем-то маслянистым, сухим, эвкалиптово-миртовым. Ставил в банку на окошко и говорил:

– Моим девочкам.

Девочки подбегали, нюхали, смеялись, восторгались:

– Ух ты! Весна скоро!

Весна, прятавшаяся между жёлтыми хрупкими тычинками, появлялась и прыгала вниз капелью с покатых крыш. Растворялась в голубом воздухе запахом древесного сока, тёплой коры, влажной, начинающей дышать земли.

А маленький Лёнька рисовал в альбоме кривую восьмёрку, из которой высовывались алые тюльпаны. До тюльпанов ещё было очень далеко, они спали в своих луковицах. Но на рисунке – уже были.

С этого дня – всё – весна! Даже если пока по-прежнему с утра – шарф до глаз и страшно забыть дома рукавицы. И снег, и солнце, и город, и птицы – всё весеннее, новое и звенящее.

Даже этой одинокой, бездомной, сиротской весной хотелось жить, поздравлять, дарить и радоваться. Поэтому он вдруг собрался и поехал в Ярославль. Неизвестный. Чужой. Прозвенела пригоршня мелочи на тарелочке пригородной кассы, и в руке квадратик тонкой бумажки с бледными циферками. Поезд тёмно-зелёный, сиденья – коричневые, скрипучие. И в вагоне жарко натоплено. За окном – снежные утренние поля и деревья на марше. Столбы и заборы бегут неровной, вихляющей цепью, исчезают в сугробах, падают, рассыпаются. Лёньке тоскливо. Он будто астронавт в тяжёлой ракете среди безвоздушного пространства полей. Не сойти, не остановить, лишь продолжать движение – дальше, дальше – вписываться в повороты и не позволять себе закрыть глаза, когда совсем уж страшно, совсем невмочь и хочется выть: «Выпустите меня отсюда! Вы-ы-ы-ыпустите, сволочи!!!»

На вокзале он потерялся в толпе, которая стекла в подземный переход и просочилась через чугунные ворота – выход в город.

В кармане – бумажка с адресом и сжатый кулак. Куда теперь ехать? И на чём? Красный трамвай – «тройка» – на конечном кольце – железным снегирём между чёрных тополей. И стёкла расписаны инеем – морозно. На гранях ледяных цветов алеет рассветное солнце. И с пересадкой куда-то далеко-далеко через мутный после сна, всполошенный праздником, беспорядочный город. В ларьке на остановке приглянулись два белых игрушечных медвежонка с почти живыми чёрными глазками и блестящими холодными носами. У бабули – ветка мимозы из ведра. Медведи мягкие, а ветка согревает душу, тревожит память, пахнет весной и чем-то горьковато-южным.

На панельных домах ржавые таблички. И во дворе нет деревьев. Ни единого. Только ветер, снег, дома и машины.

Подъезд с кодовой дверью. Лёнька не знает, на какие железные столбики жать, чтобы открыть. Дышит на руки. И пробует снова давить. Присматривается, на которых столбиках стёрта красная кровавая краска. Дверь лязгает и открывается.

– Господи, Лёня... Как ты... Что случилось? Спасибо, дорогой... Проходи, проходи... А воспитатель в центре знает, что ты здесь? Эх, Лёня-Лёня, что ж ты творишь...

Тётя после душа – на голове накручен килограмм розового полотенца. Она кладёт мимозу на трюмо в прихожей и забывает о ней. Сестрёнки – годовалая и трёхлетняя – смот-
рят недоверчиво: кто такой, зачем приехал? Никак не могут вспомнить, знакомый или нет – плакать или радоваться.

Лёнька сидит на чужом диване, в чужой комнате. Его здесь не помнят, не ждут.

– Сейчас медведи просыпаются в своих берлогах и начинают сажать подснежники... И тогда снег потихоньку тает...

Маленькие белые медвежата грустно таращатся в пустоту. У них нет ни берлоги, ни подснежников.

Тётя звонит в реабилитационный центр Рыбинска, извиняется, извиняется, извиняется... Массирует лоб двумя пальцами – начинает болеть голова, свалился же, как снег... Беда с этим мальчиком, беда.

Часы на вокзале Рыбинска остановились, их циферблат заляпан вековой грязью, они показывают ночь. На бордюрном камне у переезда сидит парень, то ли спит, то ли смот-
рит на сверкающие в свете фонарей рельсы, то ли уже замёрз насмерть. Рядом – бутылка «Ярпива» с чёрным ярлычком, выпитая на треть, припорошенная снегом. Ближе к полуночи его заберёт милицейский патруль. Всё равно. Астронавт покинул корабль и вышел в открытый космос.

 

Подвиг

Два паренька в форме курсантов речного училища
стояли на мосту и кидали чайкам куски заплесневелого батона. Чайки галдели и хватали добычу на лету. Внизу ворковала, разбиваясь об опору моста на длинные водяные косы, весенняя Волга.

– А чё ты в речнуху пошёл? Шёл бы в десятый, ты ж хорошо учишься...

– Да я... Понимаешь... Мечта у меня о море... Может, сложится... И я на подлодку пойду служить, а что... Бортовые механики там нужны. Знаешь, как это – на глубине. Один на один со своими страхами. В случае чего никто не спасёт. И если в одном отсеке пожар, матросы задраивают его, чтобы блокировать очаг, а сами погибают, – курсант лёг грудью на перила и разглядывал поток.

– Подвиг хочешь совершить?

– Наверное. Тогда я буду знать, что я есть. И я достоин
быть.

– А подвиг – это как?

– Когда ты собой жертвуешь во имя чего-то...

– Ну вот с моста прыгнуть – это подвиг?

– Пожалуй, подвиг... Я же буду бороться со своим страхом. Это будет победа над собой и всё такое.

– Да нифига это не подвиг. Ради чего такие жертвы? Выпендрёж один.

– Просто тебе самому слабо прыгнуть, вот ты и счи-
таешь тех, кто прыгает, выпендрёжниками. Завидуешь, что кто-то способен на подвиг, а ты нет.

– Не слабо, просто смысла нет.

– Ага-ага, за философией легко скрыть малодушие... Лёнька, ты ссышь с моста прыгать.

– Хм... – Лёнька пожал плечами, стянул через голову фланку, сдёрнул за пятку ботинки.

Товарищ наблюдал с недоверчивой улыбкой: «Штаны снимет и врежу этому идиоту, чтобы комедию не ломал. А шмотьё отниму, чтобы до общаги за мной в труселях бежал. Ишь, всё просчитал. Ждёт, что я его останавливать буду».

Лёнька одним рывком вскочил на перила, оттолкнулся и ласточкой полетел вниз. Прямо в брюках. Сверкнула на солнце металлическая бляшка на ремне.

Будущий подводник побледнел и рванул с моста на берег. «Разобьётся о воду, не выплывет... Сердце встанет в ледяной воде...»

Лёнька лежал на холодном песке, волны кусали его за ноги и откатывались назад. Улыбался бескровными синими губами и смотрел в небо.

– Ты дурак, что ли? Вообще псих без тормозов! А если бы ты это... – товарищ швырнул ему голландку, один за другим впечатал в песок стоптанные старенькие ботинки. Сел рядом и заплакал.

Лёнька приподнялся, хлопнул его по спине и, заикаясь от холода, сказал:

– В-видишь. П-поэтому нифига это не подвиг...

 

Зелёная книжка с девушкой на обложке

Я всегда любил раннюю осень. В это время чувствует-
ся, что красота и изобилие вокруг – последние. Хочется успеть погреться в солнечных потоках, пошуршать листьями, запомнить сердцем этот взрыв красок, потому что скоро останется только серое, белое, чёрное – строгое и холодное. Причём всё может исчезнуть за одну ночь. Проснёшься утром, а за окном – бесконечные струи дождя, весь шарм осени лежит на земле и уже тронут трупными пятнами.

Когда сквозь огромное циановое небо струится водопадом солнечный свет, дышать сортирным воздухом общаги нет сил. Как только кончались занятия в речном училище, я выбирался в парк на набережной и сидел там с книжкой до самого ужина. Чаще всего устраивался под молодым клёном, прямо на траве и погружался в мир славянского фэнтези. Сражался плечом к плечу с Волкодавом – красота, мужество, верность и честь вытесняли из моей головы грустные думы о насущном. Однако внутри всё равно будто трепыхался чёрный Нелетучий Мыш. Волкодав-то знает, куда идёт. А я?

И вот однажды, петляя тропинками парка, я вышел к скамейке. Куст сирени позволял увидеть женскую фигуру, но скрывал детали. В первую секунду мне показалось, что там сидит моя мама в своём любимом тёмно-синем платье с кружевами... Успел обрадоваться, поверить в чудо, облиться потом... И только в следующую секунду позволил мозгу заметить явные различия. Женщина читала книжку в зелёной обложке, на которой была изображена золотоволосая красавица. «Роман какой-нибудь», – подумал я. И хотел вежливо пройти мимо. Но секундный морок уже связал меня с этой женщиной канатами непонятной привязанности. Хотелось подойти, заговорить. И я подошёл.

– Здравствуйте, разрешите присесть? Не сильно помешаю?

Она оторвалась от чтения, обволокла с головы до пяток тёплым чистым взглядом и мягко улыбнулась:

– Присаживайтесь, если хотите, юноша.

Я сел. Открыл книгу, но читать не мог. С Волги дул свежий ветер. А мне казалось, что здесь жарко, как в пустыне. Я поглядывал на женщину и думал, о чём с ней заговорить. Но она обратилась ко мне сама:

– Извините, молодой человек, не подскажете ли, как называется ваша синяя форменная рубашка, которая поверх тельняшки? Да, эта, на ней воротник гюйс, я знаю. А вот название рубашки вспомнить не могу.

– Фланка в простонародии...

– Потому что фланелевая?

– Да она, вроде бы, и не фланелевая... Ещё голландкой называют, форменкой...

– А можно потрогать? Ого. Достаточно мягонькая такая... Вижу по шеврону, что второй курс уже. Сложно учиться?

– Несложно. Достаточно к каждому преподавателю найти подход.

– И какой же, к примеру?

– К примеру, через «Кривой». Это магазин такой по соседству...

– А, я поняла, о чём вы. Чем собираетесь после вы-
пуска заниматься?

– В армию пойду.

– Похвально. Сейчас все стараются увильнуть от этой почётной обязанности. А потом что?

– Не знаю.

– Отчего же? Вы производите впечатление умного юноши. Неужели не задумывались ещё о смысле жизни? Нет? Юность любит искать собственные ответы на подобные вопросы.

– А вы, наверное, уже нашли, да?

– Да. Мои ответы все в этой книжке.

Я снова с удивлением посмотрел на зелёную обложку с красавицей. Женщина заметила моё замешательство.

– Не верите?

– И о чём эта книга?

– Обо всём. И о самом главном. Вначале вам может показаться, что читаете сказочную историю. Ведь вы любите, юноша, чудесные истории...

Я смущённо закрыл свою книжку, перевернул её названием вниз. Волкодав с секирой покорно упёрся в моё колено.

– Так вот, потом вы обязательно поймёте, в чём вкус этой книги, проникнетесь ею и узнаете, что в ней между строк алмазы истины.

– «Анастасия», Владимир Мегре... Что-то название не слишком дотягивает до заглавия книги, в которой раскрыта суть бытия.

– А вам непременно нужно помудрёнее и непонятнее? Вроде «Священного Грааля» или «Колодца лунного света»? Юноша, истина очень проста и доступна для понимания каждого. Не ищите её среди заумных фраз.

И я почему-то поверил этой женщине, которая совсем немного, но всё же была похожа на мою мать. Поблагодарил её за беседу, пересчитал за ближайшим кустом остатки своей стипендии и помчался в книжный магазин. Оказалось, что книг вышло уже шесть, и будут ещё. Первую я прочитал за вечер. И купил на деньги, отложенные на зимние ботинки, остальные.

– Это секта, Лёнька, ты чё? В натуре? – удивлялись одногруппники.

– Да ну и пофиг, может и секта. Если просто читать и анализировать информацию без фанатизма, всё будет ништяк.

– Без фанатизма? Ну-ну... – товарищи кивали на солидную стопку зелёных книжек, ржали и отваливали от меня. Ну, типа, хочет человек неведомой фигнёй страдать, пускай страдает. А я не страдал, я был счастлив от того, что понял, куда мне надо идти и что делать. Свой дом и сад, где мы снова соберёмся все вместе, семьёй – четыре сестры и два брата – вот моя цель. Разноцветье этой осени не смогли смыть с моей души даже самые сильные ливни. Солнце зажглось внутри меня и продолжало сиять, несмотря на огромные чёрные тучи снаружи. Я стоял на своём пути. И я должен был дойти.

 

Туман

Маленькая комнатушка без окон – аппендикс актового зала, здесь хранится всякий нужный хлам. В ней сегодня пытаются поймать свою заблудшую музу три гитариста – самопальная группа курсантов-судоводителей
третьего года обучения. Антоха обречённо возлежит на груде старых журнальных подшивок. Рома дремлет в позе мыслителя. Потрескивает пыльная лампа, в неё набилась рота дохлых мух. Безнадёга. Лёнька едва касается струн своей акустики. Если что, он и на басу может тему
вести... Но сейчас не надо на басу... Не поймёшь, то ли давно стемнело, то ли едва начали сгущаться февральские морозные сумерки над рубкой на «верхней палубе» здания рыбинского речного училища.

Только ведь, понимаешь, собрался Лис юркнуть к выходу, прямо так, без бушлата – всего-то несколько шагов по снежку – и в общаге. Ан нет. Его почти за гюйс поймала завуч:

– Лёня, мы должны принять участие в городском конкурсе патриотической песни. Заявка подана. Конкурс
послезавтра. Нужно сыграть и спеть что-то новое. Лучше своего сочинения.

– Так это... Не репетировали давно и аттестация же как бы... Пусть девчата...

– Чем больше от нас будет номеров, тем выше
престиж. Не думала, что тебе придётся объяснять такие простые вещи.

– Мы не успеем до послезавтра. Вот как хотите.

– А ты не в курсе, случаем, что там с распределением на практику? Кто-то хочет на толкаче всю навигацию ходить? Можно же устроить. И про дисциплину я молчу. Не дошло бы до отчисления, Лис. К Михаилу Петровичу, может, сразу, а? Завтра послушаю вашу песню.

– Так точно.

Завуч улыбнулась и сделала вид, что поправляет Лёньке безупречно выглаженный гюйс:

– Совсем от рук отбились, господи.

И вот теперь три мученика Эвтерпы пытались решить, как им выкрутиться из ситуации.

– Да пофиг, давайте «Не плачь, девчонка». Или «Идёт солдат по городу», – Антохе хотелось домой, и он был готов уже играть что угодно. – Стариканы в жюри одобрят. Ещё и первое место займём.

– Пять минут позора. Зато от нас отстанут, – поддержал его Рома. – Мы всё равно ничего дельного не успеем придумать. То, что мы до этого играли, – всё не формат.

Лёнька поморщился.

– Может, «Там за туманами» «Любэ» попробуем забацать. Вроде, там не очень сложно...

– Угу, и модуляция в четвёртом куплете. Урепетируемся. Давайте тогда «Туман» «Сектора газа», чё уж...

– А давайте. У меня слова и аккорды есть.

– Лис, ты чё, в натуре? Нас не пропустят с этой песней. Завтра завучиха позырит и устроит скандал.

– Да и похер. Я не собираюсь перед всеми на задних лапах плясать, только бы практику получше утвердили. Не понравится песня – её проблемы.

Идея показалась сумасшедше-прикольной, пацаны
заулыбались, вдохновились и вылезли репетировать.

В назначенный час они вытянулись на сцене по стойке смирно с гитарами наперевес. Готовые к бою. Завуч благодушно уселась в пустом зале.

– Песня Юрия Клинских «Туман», – чопорным голосом конферансье объявил Лёнька, полуусмешка мелькнула в уголках его губ и растаяла без следа.

Завуч покачала головой, мол, не знаю такого, и приготовилась слушать. Первые аккорды ей тоже ни о чём не сказали. Но чем больше она вслушивалась в текст, тем становилась мрачнее и угрожающе качала ногой, шевелила пальцами, сдвигала брови, собирала губы в презрительную трубочку.

 

Было хорошо, было так легко,

Но на шею бросили аркан,

Солнечный огонь, атмосферы бронь,

Пробивал, но не пробил туман.

 

И мёртвый месяц еле освещает путь,

И звёзды давят нам на грудь – не продохнуть,

И воздух ядовит, как ртуть,

Нельзя свернуть, нельзя шагнуть,

И не пройти нам этот путь в такой туман!

 

А куда шагнуть – Бог покажет путь,

Бог для нас всегда бесплотный вождь!

Нас бросает в дрожь, вдруг начался дождь,

Нас добьёт конкретный сильный дождь!

И месяц провоцирует нас на обман,

И испарение земли бьёт, как дурман,

И каждый пень нам, как капкан,

И хлещет кровь из наших ран,

И не пройти нам этот путь в такой туман!

 

Всё пошло на сдвиг, наша жизнь, как миг,

Коротка, как юбка у путан,

Нам всё нипочём, через левое плечо

Плюнем и пойдём через туман.

 

Под конец она не выдержала:

– Слова никуда не годятся. Несите мне их сейчас сюда, будем исправлять.

Лёнька положил гитару, вытащил из-за ремня отксерокопированный листок с текстом и спрыгнул со сцены в зал. Антоха и Рома стали подтягиваться тоже, чуя недоброе.

Завуч водила карандашом по строчкам, зачёркивала и подписывала сверху своё.

– «Но на шею бросили аркан». Какой ещё аркан, Лёня?

– Не могу знать. Вероятно, речь идёт об оковах западного гнилого капитализма и рыночной экономики...

– Не морочь мне голову. Никаких арканов. Напишем: «Нёс нас по реке катамаран». И в рифму, и по-речному. Так, дальше. «И мёртвый месяц...» – всем известно, что месяц светлый, ещё Пушкин об этом писал. Что ж, этот ваш друг –
умнее Александра Сергеевича, что ли?

– Какой друг?

– Да Юра этот, который вам текст написал. Что там ещё. Совсем мрак. Припев перепишем. Будет так:

 

И звёзды светят нам на грудь – святая суть,

И воздух свеж, пора нам в путь,

Нельзя свернуть, пора шагнуть,

Пора идти нам в этот путь в такой туман!

 

– Вот. Вполне позитивная песенка на речную тему получается.

Лёнька кивал с серьезной миной. Пацаны пытались задавить отчаянный хохот, рвавшийся наружу. Завуч продолжала редактирование:

– Про Бога – это хорошо, в жюри обязательно будет кто-то из епархии. Молодцы. Но вот дождь... Пусть он не «добьёт», а бодрит.

И месяц приглашает нас побыть вдвоём,

Про испарение земли с тобой поём,

И каждый пень нам, как солдат,

Он защитит всех, будто брат.

Давай пройдём с тобою путь в такой туман!

– Но это уже какая-то любовная лирика получается, – возразил Рома.

– Ты что, Соколов, любовная лирика дальше, а это чувство братской поддержки, – Лис незаметно пихнул друга ногой, типа, не вмешивайся.

Завуч одарила его благосклонной улыбкой. Но потом прочитала про путан.

– Это ещё что такое?

– Возможно, имелись в виду сторонники президента, – Лёнька, не моргая, смотрел ей в глаза, его взор искрился
патриотизмом и был чист, как утренняя роса.

– Не думаю, – отрезала завуч. – Будете петь так:

Всё пошло вперёд, наша жизнь как мёд,

Западный не соблазнит обман.

Нам всё нипочём, через левое плечо

Глянем, и пойдём через туман.

– И вполне патриотично. Передайте своему Юре, что уж слишком депрессивные у него стихи.

Антоха, а за ним и Рома подскочили и выбежали из зала, не в силах больше сдерживать дикий смех.

Лёнька кивал с серьёзной вежливостью японского
дипломата.

– Спасибо огромное, что бы мы без вас делали...

На концерте в общественно-культурном центре зал был набит битком. Депутат, священник и председатель департамента культуры уже произнесли свои речи и теперь скучали в жюри, рассматривая незадачливых конкурсантов, певших им знакомые приевшиеся песни.

Когда на сцену вышло трио курсантов-речников, зал зааплодировал. Народ всегда симпатизировал юношам в тельняшках. Аплодисменты не прекращались – многие узнали мелодию – зал оживился и радостно загудел, готовясь подпевать.

Мальчишки озадаченно переглянулись. Лёнька тряхнул головой, сделал жест рукой, будто бросил шапку об пол. И запел оригинальный текст. Ребята поддержали. В проходах уже кто-то пытался танцевать. Зал выл.

Когда ребята уходили со сцены, овации гремели. Но на фоне кислых физиономий членов жюри всё в конце концов превратилось в жидкие хлопки и затихло. Руководство речного училища сидело окрашенное в цвета итальянского флага: бледно-зелёные полуобморочные или пурпурно-предынфарктные.

Группа Лёньки Лиса сбежала огородами, не дожидаясь окончания концерта и разбора полётов. Главный приз, как всегда, достался образцово-показательному хору.

– Чего нам теперь в речнухе будет... – Рома старался отвернуться от ветра, бившего в подворотню, не мог прикурить – дрожали руки.

– Лис, нафига ты стал оригинал петь? Ходить нам теперь на толкачах и не видать круизных лайнеров с чаевыми...

Лёнька стоял без шапки, засунув кулаки в карманы, и смотрел в небо. Не отвечал.

 

Собачья вахта

Лёнька любил стоять собачью вахту на верхней палубе. С полуночи до четырёх утра. Светлое бесконечное пространство северных ночей длилось, жило, обнимало. Солнце по-дружески целовало макушку земли и поднималось скорее, чтобы согреть остывающее без него небо.
Теплоход вспарывал волны носом, расталкивал водную гладь и оставлял за кормой бурлящие усы. Ветер суровый, студёный бил всё, что попадалось на его пути, далеко сносил дым из трубы, вцеплялся в волосы сотней пальцев, трепал и тянул с собой. Лёньке нравилась свобода на этом маленьком старом теплоходе. Свобода от самого себя. Он ловил кайф, что не надо ничего решать – просто подчиняйся приказам и делай, что говорят, нет ни ответствен-
ности, ни мучительных мыслей о будущем. Прежний Лёнька исчез на границе воды и воздуха, растворился в холодном небе, полном ветра и криков чаек. Потерялся и стал далёким-далёким вместе со своими проблемами, мечтами, чувствами и долгом. Остался лишь мальчишка-матрос с мозолями на уставших руках и обветренным загорелым лицом, у которого из желаний – поспать подольше, поесть побольше. Да ни о чём не думать, засмотревшись на дремлющее тело реки.

Сами собой бегут без остановки картинки прошедшего дня, который один в один, как и все остальные – отдавать и выбирать по команде якорь, швартоваться, бросать лохматый и негнущийся конец, устанавливать скрипучий трап, подавать руку шагающим пассажирам, таскать в каюту их рюкзаки и чемоданы, драить палубу, зевать в рубке... Вдруг что-то ершистое выбивается из потока мыслей, крутится на месте – а, точно, Малой. Так называли Ванечку – пятилетнего сына капитана. Капитан был вдов и с началом навигации частенько брал сына с собой в плаванье – не желая или не имея возможности оставлять его у родственников. Малой чувствовал себя на теплоходе, как дома. Его стриженая круглая головёнка с торчащими ушами могла обнаружиться в самых непредсказуемых местах, поэтому за ним всегда следовал гувернёр из матросов, назначенный в этот неуставной наряд. В такой должности всё чаще стали замечать Лёньку. Мальчик каким-то чутьём выделил Лиса из остальных и привязался к нему.

Солнце нагрело шлюпочную палубу так, что кажется, будто расплавятся и прилипнут подошвы ботинок. А брезент на зачехлённой шлюпке – как горячая сковородка. Малой касается пальчиком, отдёргивает руку и морщится:

– Адово пекло!

– Это ты откуда таких слов набрался? – Лёнька делает вид, что удивляется.

Малой изображает смущение. И говорит, как по сценарию, пожимая плечами:

– А чего такого-то...

Оба отыгрывают свои роли и вполне довольны друг другом.

– Надень кепку, голову напечёт, – Лис нахлобучивает Ванечке какой-то разноцветный картуз.

Ванечка тут же стягивает его и щетинится:

– Ну и пусть напечёт, чего такого-то?

– Голова заболит, и блевать будешь. Заставят весь день в каюте лежать. Или вообще на берег в больничку спишут.

Это уже не по сценарию. И Малой удивлён.

– Почему?

– Мозг перегреется. Ну... Как мотор...

– Так бы сразу и сказал, – Ванечка садится в тенёк и грустно смотрит в даль:

– Лёнь, а мы все правда умрём?

– Да. Когда-нибудь... Может быть, очень нескоро... – Лёнька садится рядом.

– А почему так?

– Так устроено.

– По-дурацки устроено...

– Не, наоборот, очень мудро. Пожил-пожил, твоё тело устало, состарилось или заболело. Взял – умер. И – раз – новое тело получил, снова родился. А про старое и думать забыл. Удобно же.

– И мама тоже снова родилась?

– Обязательно. Только она уже не помнит, что была твоей мамой.

– И я могу её встретить?

– Можешь, но ты её не узнаешь, она же другая теперь совсем.

– Я узнаю, если увижу. И вообще – здорово это! Я думал, она насовсем умерла, и её червяки съели, как дядя говорит. Хорошо, что всё не так. Ты это точно знаешь?

– Стопудово.

– А у тебя мама есть?

– Нет.

– А папа?

– Нет.

– Ну тебе же не страшно, наверное, ты же большой уже. И можешь один.

– А тебе страшно?

– Страшно. Я боюсь, что папа тоже умрёт. И куда я тогда денусь. Но все говорят, что нельзя бояться. Чего боишься, то и случится. Надо о хорошем думать.

– Я тоже боюсь, Малой. Все боятся, что останутся одни. Это нормально – бояться. Когда страшно – надо посидеть и побояться немного, а ещё лучше – рассказать об этом кому-нибудь. И страх сам пройдёт. И тогда можно дальше жить.

– Да, мой страх будто весь рассказался, когда я о нём тебе сказал. И исчез, – Ванечка прислонился к Лёнькиному плечу, закрыл глаза и стал слушать, как шуршат о борт волны. А через некоторое время заговорил уже другим – весёлым и беззаботным голосом:

– Сегодня учебная тревога будет! Я слышал, как папа старпому говорил. Когда все сюда сбегутся шлюпку
спускать, старпом, как всегда, спросит, кто из новичков умеет грести. Вот ни за что не признавайся, если умеешь! А то заставит залезть в шлюпку и плавать на ней долго-долго. И будет ругаться.

– А если никто не признается, что умеет?

– Тогда вместо одной – все шлюпки на воду велит
спустить. И всю команду в них загонит. Весело, да? Но все потом будут очень злые. Потому что жарко ведь.

– Понятно. Спасибо, Малой, за предупреждение.

По сигналу тревоги Лис метнулся в кубрик за спасжилетом. Матросы расчехляли шлюпку. Старпом интересовался иронично насчет гребцов. И Лёнька вдруг увидел, какая печаль в глазах забившегося в уголок Ванечки, мол, как же можно верить людям, которые врут даже по такому незначительному поводу... Увидел – и решительно заявил: «Ну я чуток умею грести». А потом несколько часов, сидя на вёслах, нарезал кренделя у теплохода под дружный хохот команды.

Время собачьей вахты истекало. Солнце лезло всё выше. Подходили к Рыбинску. Прошли под аркой моста. Лёнька загляделся на золотой шпиль собора. Улыбнулся родным берегам. Потёр кровавые мозоли на ладонях и вдруг вспомнил, как несколько лет назад взял напрокат у хмурого мужика лодочку, чтобы покатать Алину... В тот августовский день рыбинцы праздновали День города. По набережной ходили разноцветные толпы ряженого народа. А двое влюблённых сидели в лодке на середине Волги и были самыми счастливыми из всех.

Лис тряхнул головой, наваждение пропало. Не исчезла только боль в ладонях. Скоро будем шлюзоваться. И вот-вот придут его сменить.

Воздушный змей

– Вау! Краски! Настоящие! В тюбиках! – восьмилетний Серёжка обеими руками прижимал к груди коробку. Не замечал, что старший брат держит ещё какой-то длинный и лёгкий сверток.

Всю свою сознательную жизнь он мечтал только об одном – рисовать. И чтобы не мешали. Ну, ещё немного – о родителях. Чтобы были живы. Но о родителях мечтали все, это была общая, привычная мечта. А про рисование – только его, Серёжкина.

– Я воздушного змея тебе принёс. Отец рассказывал, что в его время такие умел мастерить любой мальчишка... Пойдём на берег, запустим.

Серёжка покосился на брата. Лёнька помнил родителей. А Серёжка почти нет. Родители жили в Лёньке, говорили его словами, смотрели его глазами. А беспамятного Серёжку бросили.

Завтра Лёньку забирают в армию.

Серёжка вздохнул и затолкал краски под матрас. Придётся идти змея запускать.

На Волге осенний ветер. Интересно, если рисовать песок, то что добавить в охру: жёлтого или немного коричневого... Или даже красного... А вода по тону холоднее, чем небо. Свинцовее. Осенью все цвета тяжелеют. Может,
дождём пропитываются...

Лёнька бережно размотал невесомое тело змея, растянутое в рамках, вставил серединную распорку. Положил на ветер. Змей поймал поток, забил хвостом.

Старший сунул младшему катушку:

– Беги и разматывай. Он будет подниматься.

Тяжёлые ботинки вязли в песке. Змей упруго рассекал небо, наискось уходил вверх.

Нитка закончилась. Змей стоял высоко. Дрейфовал. Лёнька смотрел вверх и улыбался. Ветер трепал и закидывал назад его светлый чубчик. Гюйс на плечах тоже лежал на ветре. Лёнька в форме речного училища, хоть уже и не учится там. Наверное, он готов со многим сегодня
проститься.

Воздушный змей устремляется туда, куда несёт ветер. Но сердце остаётся на земле, в чьих-то руках. А нитка – любовь, которая не даст раствориться в синей бескрай-
ности. И всегда приведёт назад.

Змей потерял ветер и стал плавно снижаться.

Серёжка сматывал нитку. Ему хотелось рисовать.

 

II

Консервы на двоих

На Тихорецкой была пересадка на московский поезд до Владикавказа. В тёмной ноябрьской ночи плавали коровьи гудки локомотивов, терялись редкие огни. И холод. Просто космический... Но в безвоздушном пространстве не бы-
вает такого пронизывающего чёрного ветра... Аж сносит со стриженой башки серую армейскую шапку. И жрать охота... Блин, как же жрать охота. До тошноты. Бегом, бегом,
стоянка поезда три минуты. Яшка, сверкая глазами затравленного волчонка, запрыгнул в нужный вагон. От резкого движения сознание качнулось, и к горлу подпёр комок желчи. В вагоне нечем дышать. Пахнет перегаром, чаем, колбасой и растворимой лапшой... Вошедшие занимают свои
места, закатываясь, как шары, – каждый в предназначенную ему лунку.

Яшка присел на свою нижнюю боковушку... Краем глаза заметил – наверху парнишка, бритый затылок беззащитно сверкает белой незагорелой кожей, и ракушка уха. Под столом – кирзачи. На крючке камуфляжный ватник. Тоже призывник... Товарищ по несчастью.

Яшка пристроил свой ватник рядом.

Тронулись, свет от фонаря на станции медленно пополз по вагону. В свете фонаря – два сонных, но любопытных глаза. И снова всё в полутьме.

– Привет, – шёпотом. – Я Лис.

– Привет. Яшка я. Это... Как стол опустить? – Яшке было стыдно, что он не умеет.

– Подними, перекувырни и вбок... Ага... Ты на поезде не ездил, что ль? – говорок северо-русский, чуть заметно напирает на «о».

– Из Саратова еду, но там у меня верхняя была...

– А раньше?

– Не...

– Погодь, ща матрас скину... Лови.

На Яшку сверху свалился мягкий пыльный рулет.

– Чего у тебя постельного-то нет?

– Не...

– А, ну ничё, утром доедем уже. Перекантуешься.

Яшка снял кирзачи, неумело размотал портянки. Блин, похоже, натёр уже. Зверская обувка. Или умеючи надо...

– Это... Лис... У тебя пожрать ничё нет?

– А сухпай свой умял уже?

– А мне не выдали чего-то. Я не знал, что положено...

– Вот суки, сэкономили, видать. А на дорогу тебе родные хавчика не положили?

– Я как-то не подумал, что ехать долго... Не... У меня это... Нету никого.

– Детдомовский?

– Угу.

– Ну так я тоже, – Лис улыбался от уха до уха. В Яшку полетела банка тушёнки и кусок чёрного хлеба.

– А это... Ножа у меня нет.

– У меня тоже отобрали. Не положено. Ну ложка есть? Ложкой открой.

– И ложки нет...

Лис свесился вниз, глянул насмешливо:

– А чего у тебя есть?

– Да ничё нет... Сказали, вещей не бери, всё равно отнимут... – Яшка жевал хлеб, прижимал к груди консерву и улыбался виновато.

– Ммм, ясно... – Лис легко оказался внизу. Ложка в ру-
ке – как нож у защитника Севастополя. – Давай откроем.

Установил банку на сиденье, бухнулся на коленки в проход и зашаркал по круглому рубчику крышки, крепко вцепившись в горбатую спинку ложки.

Намял прогиб, дальше – до дыры. Выступил сок. Прогнать разлом вкруговую – по рубчику... Яшка втянул воздух носом и сглотнул слюну:

– Уже больше суток не жрал...

– Ну ты ваще... – Лис комментировать дальше не стал, сунул ему ложку и открытую банку. Поднялся.

– Пойду за кипятком схожу, БП-шку тебе забодяжим.

– М?

– Ну бомж-пакет... Лапшу, короче... Самое то в дороге.

Вагон раскачивало. Сытый Яшка засыпал. Но одна мысль его всё же тревожила.

– Слышь, Лис... А на Кавказе же... Там ещё война... И вообще. Как деды встретят. Не боишься ты?

– Ну есть чуток, – Лис помолчал немного и продолжил еле слышно: – Главное – разуть пошире уши и глаза, впитывать всё, что делают, говорят. Смотреть, как надо и как не надо. Выучить Устав и понять правила игры. Тогда можно будет начать выигрывать... Если ровня полезет – тогда драться. Сразу. Если старшие – терпеть и продолжать осваи-
вать особенности выживания. Главное – не давать гнобить себя тайком. Скандал – так скандал. И не крысятничать, конечно. Прорвёмся, Яшка. Ты в рожу дать сможешь?

– Рукопашкой немного занимался...

– Во. Значит, точно прорвёмся. Теперь нас двое.

Сквозь морок сна Яшке мерещились бороды моджахедов в седых и острых горах... Прикольный Лис этот. Запасливый, толковый, всё-то знает, всё-то у него есть... Умеет с комфортом устроиться. Откуда он сам... Забыл спросить...

Поезд вспарывал темноту ночи и нёсся всё ближе, ближе к горным вершинам. До самого неба. И стремглав вниз. Нёс во чреве новые жертвы богу войны. И двух улыбающихся во сне мальчишек.

 

Дед Баграм и Лис

Житьё-бытьё в воинской части сразу как-то не задалось. Утром оказалось, что вместо новенькой формы – старая, списанная. Вшивая. И не по размеру.

– Каптёр, гад, загнал видать, – грустно предположил Яшка.

– Ладно, будем играть по их правилам.

Лёнька не стал скандалить, пошёл искать утюг, хоть наспех прогладить швы, где больше всего вшей.

Деда называли Баграм. Баграма боялись все. И Баграм решил утюг Лёньке не давать.

– Слышь, уважаемый, очередь на сей агрегат расписана до конца недели. И твоей фамилии в списке нет.

– Покажи список-то.

– Больше ничё тебе не показать?

– Тебе и показать-то нечего. Кроме утюга.

– Чё вякнул? – Баграм сжал кулаки. Но Лёньки и след простыл. Вместе с ним испарился и утюг, который Баграм тщетно загораживал мощным торсом.

В столовке дед отпихнул плечом Яшку так, что мелкий Яшка улетел в стенку.

Через несколько минут на пол загремел уже сам Баграм вместе с подносом и едой. Ни подножки, ни толчка никто не заметил. Лёнька с Яшкой сидели за столом неподалёку и явно обсуждали что-то интересное, не обращая внимание на сконфуженного и злого Баграма.

Ночью дед и его товарищи окружили Лёнькину койку. Договаривались злобно:

– Главное, рот заткните, чтобы не орал.

Накинулись разом. С армейской сноровкой. И только тут поняли, что их одурачили. На кровати была только скатка из одеяла и подушек.

– Так, – Баграм пошёл звать дежурного офицера. Приспешники потянулись за ним, ожидая бесплатный цирк.

– Салабоны охерели. В самоволку сбегают, товарищ старший лейтенант.

– Кто?

В казарме включили свет. Со всех коек сердито щурились солдаты. И Лёнька. На своём месте. Как ни в чём не бывало.

– Виноват, товарищ старший лейтенант, ошибся.

Утром зубные щётки Яшки и Лёньки плавали в сортире.

На следующий день Баграм обнаружил, что кто-то аккуратно срезал все закрепы с сетки его кровати. Пришлось менять кровать... На Лёнькину, конечно.

Потом неизвестные вырезали на ремне Баграма неприличное слово и разрезали шнурки на берцах.

А бедный каптёр попал в крупную неприятность, когда кто-то подделал ведомость, искусно изобразив почерк бедолаги, и в результате, ничего у него не сходилось.

Лёньку решили бить в открытую. Подошли стремительно, угрожающе и неотвратимо. Нашёл с кем связываться, салажонок. Баграм ухмылялся, предвкушая, как будет сейчас ломать дерзкого пацана. И вдруг встретился с ним
взглядом.

Ни капли смятения. Твёрдый и чистый взгляд. Будто клинок. Баграм засмотрелся на секунду. Секунды оказалось
достаточно. Лёнька рывком дотянулся до стула. И стул полетел в окно. Стекло вздрогнуло и рассыпалось. В спальню ворвалась дождливая и тёмная декабрьская ночь.

На шум прибежал старшина.

– Да вот, сам не знаю, приснилось что-то. Совсем я дурной стал, – оправдывался Лёнька.

Всю ночь взвод собирал осколки и вставлял новое стекло. Разбираться не стали. Наказали всех.

В следующий раз Лёньку обошли вкруговую, взяли в захват. Баграм ударил снизу вверх. Сильно и хлёстко. Брызнула кровь. И ни звука.

– Лижи мои ноги и моли о пощаде, тварь!

Лёньку пригибали вниз. Он сопротивлялся. Баграм достал припрятанный штык-нож.

– Лижи, а то ухо отрежу.

Через мгновение лопнуло и разлетелось новое стекло. На этот раз стул кинул Яшка. Деды отпрянули. Лёнька с Яшкой схватили по куску стекла, встали спина к спине.

По ладони у Лёньки текла кровь. Он лизнул её и страшно улыбнулся Баграму.

– Подойдёшь – зарежу.

Баграм оцепенел. Ему вдруг стало жутко. Панически. Внутри похолодело. Он осознал каждой клеткой мозга – не шутят. Правда зарежут.

Вбежал матерящийся старшина.

Лёнька отпустил руку со стеклом:

– Да вот, опять что-то не то приснилось.

Их с Яшкой потащили в медпункт – зашивать. А взвод снова собирал осколки...

– Не трогайте больше этого бешеного Лиса. Ну его нахер.

На этом Баграм отстал. Он готовился к дембелю, и его занимали совсем другие мысли. Пока однажды ребята не достали где-то гитару.

 

– Дождь барабанит с утра и до вечера,

Время застывшее кажется вечностью,

Мы наступаем по всем направлениям,

Танки, пехота, огонь артиллерии,

Нас убивают, но мы выживаем,

И снова в атаку себя мы бросаем, –

пел Лёнька. А на губах Баграма застыла ехидная улыбка, о которой он забыл. Припев они пели уже вместе:

Давай за жизнь. Давай, брат, до конца...

А потом Лёнька запел «Тёмную ночь». Да так проникновенно и верно, что в груди защемило от невысказанных, нерастраченных чувств. Баграм встал и поскорее вышел.

Когда Баграм уезжал, они с Лёнькой обнялись, пожали друг другу руки. И посмотрели в глаза. Честно и прямо. А потом расхохотались. И расстались навсегда. Друзьями.

 

Январский дождь

Деваха лёгкого поведения испуганно озиралась. Она никак не ожидала, что её привезут в казарму. Тушь потекла, помада размазалась.

– Мальчики, мы так не договаривались. Шеф не одобрит...

– Мы с шефом уже согласовали, – ухмылялся комвзвода, заросший иссиня-чёрной кавказской бородой.

Его взвод переминался с ноги на ногу, стоя в нижнем белье вокруг девушки.

– Давай, красавица, эти орлы соскучились по женской ласке...

– Может, хоть свет потушить?

– Зачем их лишать удовольствия лицезреть твою
красоту...

У девушки подкашивались ноги от страха. Несколько десятков мужиков. И она одна. И эти не отпустят. Просить бесполезно. Шеф дал разрешение.

В спальне соседнего взвода стояла тишина. Все догадывались, что там, за стенкой, происходит что-то нехорошее, но молчали.

– Эй, Лис, чё там у них за фигня? – Яшка подтянулся на руках и заглянул к нему на верхнюю койку.

Лёнька смотрел в потолок:

– Шлюху притащили.

– Вау! Одну на всех?

– Угу...

Через пару часов из соседней спальни стали раздаваться истошные крики и призывы о помощи. Лёнька спрыгнул вниз.

– Куда? – шепнул Яшка.

– Ротного позову. Эти хачи девку изуродуют.

– Да он в курсе небось.

– Похер, он не сможет не отреагировать, если я припрусь.

– Я с тобой, погодь.

– Не, нахер, не лезь.

– Ну вдвоём оно как-то...

Лёнька промолчал.

В коридоре перед ними встали шухеры взводного.

– Заходы, дарагой! У нас сегодня гостья.

– Да не, нам бы в сортир...

– Заходы-заходы...

Лёнька пнул Яшку по ноге, «валим», но было уже поздно, их взяли в захват и завели в спальню чужого взвода. Мелькнули ошалелые, страдающие глаза девахи и исчезли среди груды копошащихся мужских тел. Она уже не кричала, только хрипела что-то.

Подошёл взводный. Смотрел странно. «Под кайфом», – догадался Лёнька.

– Приглашаю вас разделить с нами...

– Да ну нах... – Лис попытался освободиться от захвата, но у восемнадцатилетнего неопытного салажонка это не получилось. Их толкали в груду тел.

Яшка за аналогично неудачную попытку освобождения получил удар в скулу.

Взводный заржал.

– Это неуважение к старшему по званию. Орлы, у нас здесь ещё две шлюхи. Строптивые, горячие и непокорные русские подстилки. Но вы-то сумеете им угодить...

«Все эти хачи тоже под кайфом. Хреново...» – мелькнуло у Лёньки в голове.

– Не пускайте их к окнам, они шустрые, – его схватили в момент отчаянного прыжка – выбить окно рукой.

Их держали уже четверо. Срывали одежду. Полузадушенный горловым захватом Лис. Прижатый к полу Яшка. И одурманенные, ничего не соображающие солдаты, жаждущие развлечений и мучений своих жертв.

Лёнька услышал, как дико закричал Яшка. Ответом был взрыв гогота. На лицо сверху полилось что-то вонючее. Кто-то посоветовал издевательским шёпотом:

– Мышцы лица расслабь и язык высуни, будет не так больно.

Лис дёрнулся, его пригвоздили парой крепких ударов.

Яшка кричал.

Ему выламывали руки.

– Козлы. Вонючие свиньи все вы и ваши предки! – надо отвлекать их на себя, иначе Яшку сломают...

Рядом с Яшкой остались двое, остальные метнулись к Лису, выплевывающему страшные, по их понятиям, оскорб-
ления.

Взводный отпустил волосы девахи, она потихоньку стала отползать к двери, поскуливая и всхлипывая. Ей дали уйти. Она сыграла свою роль. У них теперь новые игрушки. Комвзвода шагнул к Лёньке. Ударил его наотмашь и плюнул в лицо. Лиса поставили на колени и пригнули голову к полу.

Лёньке показалось, что выключили свет. Но свет горел.

Избитый, перевязанный ремнями Яшка, кажется, лежал без сознания. От него отстали.

– Проси пощады... – обратился взводный к Лису после того, как прошло около часа. – Или тебе мало?

Лёнька уже не мог говорить. Но руками, туго связанными за спиной, показал средний палец.

– Такие поступки и слова не остаются без наказания. Ты умрёшь подлой смертью. Несите паракорд.

Услужливо подали шнур, обвязали, перекинули через спинку кровати второго яруса. Лёнька почувствовал на шее удавку, которая сжималась всё сильнее. Стало не хватать кислорода. Только не паниковать. И не показывать страх. Поставили на табуретку, притянули прямо к кроватной дуге... Сейчас взводный пнёт...

– Последнее слово... Молчишь? Зря. Покаялся бы.

– Алё, Батя, во втором взводе Лиса убивают. Вешают хачи, – Яшка сплёвывал кровью, подвывал, но решительно и громко говорил по телефону. Как он развязал руки и как достал чужую мобилу – никто не заметил. Но его голос отрезвил многих. И имя Батя.

– Сука, – взводный ногой выбил у Яшки телефон. Кто-то штык-ножом перерезал шнур Лёнькиной удавки – от греха подальше.

Яшка поставил блок на следующий удар. Но его и Лиса уже смяли в безжалостной бойне. До прихода Бати они успеют навалять этим мальчишкам. Всё равно терять теперь нечего.

Батя не пришёл.

– Это что такое! – гремел утром бас испуганного и злого ротного. В коридоре лежали, обнявшись, два страшно избитых паренька в разорванной кровавой одежде. Без сознания.

– Да вот... Дело тонкое, – объяснял не моргнувший глазом взводный, – ребята мои обнаружили на полу в сортире двух так сказать... хм... Нетрадиционной, значит, ориентации... Половые сношения... Сами понимаете – это оскорбило чувства моих ребят. Такая грязь. И они не сдержались, проучили. Я не мог их удержать. Виноват. Но поймите и
вы – это нормальная здоровая мужская реакция на такие
извращения...

Истерзанных салажат увезли в больницу. Начальство выдохнуло, узнав, что потерпевшие – детдомовские сироты, и постаралось поскорее замять деликатное дело.

Лёнька пришёл в себя от того, что в окна их палаты стучал дождь. Вода стекала по стеклу... Дождь... А в наших волжских краях наверняка идёт снег... Скоро ли весна...

Двинется лёд на Волге и помчится с шумом. И будет пахнуть талой холодной водой, землёй и мокрой, дышащей корой деревьев.

Тело лежало, как огромное, неподъёмное, негнущееся бревно. Было тяжело дышать. Кажется, сломали пару рёбер. Страшно прикоснуться к распухшему лицу. Да и руку не поднять... Яшка? Где?

Лис с трудом повернул голову – Яшка лежал на соседней койке. Под белоснежной накрахмаленной простынёй и смотрел в потолок чёрными застывшими глазами. Лицо – один сплошной кровоподтёк. Но дышит. Жив, братишка.

– Яха!.. – Лёнька удивился своему слабому и хриплому голосу... Неужели тоже в беспамятстве кричал, голос сорвал...

Яшка покосился на него и тяжело отвернулся.

– Братишка...

Чайкин не отзывался.

– Братишка... Ты откуда Батин номер знаешь?

У Яшки что-то булькнуло в груди:

– Я и не знаю. Я не звонил. Со страху ничего умнее не придумал... Я не могу. Я хочу сдохнуть, Лис. Нам ведь ещё долго служить здесь... Они не забудут, будут помнить...

– Братишка, они уже забыли. Им похер на тебя. Каждый думает только о себе. На остальных похер. Похер. Мы вернёмся, они будут уже другие. И мы другие. Люди постоянно меняются.

Яшка молчал.

Лёнька закусил простыню зубами, чтобы не расплакаться. Нет же, он прав, лучше сдохнуть... Как я сам-то теперь буду жить в этом... В таком теле... Лучше сдохнуть... Но потом продолжал:

– Братишка, ты настоящий – это не одно твоё тело. Телу твоему сейчас больно и обидно. Оно унижено и растоптано, оно болит.

Яшка заплакал...

– Но ведь ты настоящий на самом деле гораздо больше, гораздо шире, гораздо светлее и чище своего тела. Ты стоишь рядом, но намного выше. Ты пожалей своё глупое, бедное тело. Ему досталось...

Лёнька сделал глубокий вдох, чтобы сдержать слёзы. Сломанные рёбра отозвались тупой болью.

– Досталось нашим телам. Но нам настоящим нельзя причинить боль. И унизить, и запачкать нас тоже невозможно. Мы неуязвимые, вечные, светлые. Мы ж всё понимаем. И должны... Должны помочь своему телу пережить это. Поддержать. Не гнобить, не ругать, а лечить, заботиться... – голос Лиса задрожал, он снова куснул простыню. На простыне – следы крови.

Яшка беззвучно рыдал.

Чайкин... Он же в детском доме вырос... Никто там его не научил любить себя... Только уничтожать, ненавидеть, мстить себе, такому неправильному, от которого все отвернулись, даже мама... Недолюбили его в детстве. Он и так миру не доверяет. Ему сейчас хреновее во много раз...

Осторожно-осторожно Лёнька сполз с кровати, превозмогая миллионы оттенков боли своего тела... Замер на коленях у постели рыдающего друга... А потом обнял его со всей теплотой, на которую только был способен.

Яшка застыл в ступоре. Как это? Почему? Ведь осталось только сдохнуть... Лёнька, ты чего? А? Тело оно... И у Лёньки тоже. А он живет. И ему хреново...

– Братишка...

Два избитых, измученных, никому не нужных восемнадцатилетних мальчишки... Два детдомовца. Они сидели обнявшись. А потом один из них тихо-тихо запел какую-то песню. Второй, немного погодя, поддержал. Пели шипящим дуэтом... Что-то простое, народное, каждому знакомое...

На другой день они опять сидели вместе. Лёнька не отходил от друга, подавал ему тарелку с едой, ложку, чашку, укрывал простынёй. Опираясь друг на дружку, они ползли в туалет. Возвращались и опять что-то пели. «Умом тронулись», – шептали про них медсестры, поглядывали искоса, крутили пальцем у виска. Не велено мешать, сильно пацанам досталось...

Потом уже смеялись на них, неразлучных. А они смеялись в ответ. И снова пели тихо-тихо хриплыми сорванными голосами.

За окном шёл дождь. Январский дождь.

 

На ладони Бога

Лёнька в щеголеватой дембельской форме. У него один день и одна ночь, а потом – обратно в расположение части. Начнётся срок новой службы. По контракту.

В холле детского дома запах тропических фруктов и шоколада – так пахнет праздник и чужая взрослая жизнь. Катя, Надя и Серёжка не спешили набрасываться на дары брата, восседали степенно, принимали холодно. Это их территория, а его занесло сюда тёплым южным ветром, как пришёл, так и уйдёт. Они привыкли не питать иллюзий. Привыкли к потерям и расставаниям.

– Как там в армии было? Тяжело? – Серёжка смотрел глубже, видел дальше. Его необъяснимо тревожил этот чужой, но в то же время родной человек.

– Нормально. Как и всем.

– А деды били?

– Били.

– Меня тоже старшие пацаны били.

– А ты?

– Я плакал. А потом перестал. И они перестали бить.

– Ты сильный, братишка, ты справишься. Потерпи немного, я заработаю денег, и мы все вместе уедем отсюда. И тогда никто никогда тебя больше не тронет...

Серёжка опустил глаза, поводил пальцем по столу:

– Я вру. Я не сильный. Я плачу. Только потом, когда никто не видит...

Лёнька подошёл к нему и обнял за плечи, потрепал по стриженой русой голове:

– Ничего. Я тоже плакал. Когда было очень больно и обидно. Это не признак слабости. Сильный – не тот, кто не плачет, а тот, кто не сдается и живёт дальше.

– Да... – Серёжка вздохнул и улыбнулся... Неуверенно и виновато, мол, врёшь ведь, небось, успокаиваешь. Но посмотрел старшему брату в глаза и положил ладонь на обнимающую его руку: «Спасибо»...

– А я переезжаю... Буду теперь жить в квартире родителей. Ты не заходил туда? – Катя поддерживала разговор бесстрастными фразами. И, как робот, качала ногой.

– Нет. Я не успеваю. Да и не хочу. Дом там, где родные люди... А не стены... Сегодня на последнем автобусе – в Ярославль, к тёте Але. Проведаю маленьких, и назад – в горы.

– А ты воевал? – поинтересовался Серёжка.

– Нет...

– Зачем тебе этот контракт? Не езди никуда. Лёнь... Будешь к нам приходить. Работу найдёшь. По выходным дома все вместе соберёмся... – Надя переводила взгляд с сестры на брата.

Лёнька тяжело вздохнул...

– Это да... Это бы хорошо было. Но мечта... Человек без мечты – птица без крыльев. Представьте, вот заработаю я денег, и будем жить в уютном домике посреди цветущего сада... Всего несколько лет потерпеть. И ещё... В горах меня ждёт друг. Я не могу его предать.

– Лёня, Катя... Мы с Катей... Боимся, короче... Мир неизвестный. И жестокий. Убивают, обманывают, грабят. Вдруг... Страшно самим жить. А так ты бы с Катей... Хоть первое время, – Надя волновалась, глотала слова.

Катя качала ногой, старалась не встретиться взглядом.

Лёнька задумался.

– А вы помните детство? Когда родители... Когда все мы вместе были? Что чувствовали?

– Безопасность. Что я не одна. Что поддержат, помогут, спасут. Ты вообще к чему это? Сейчас же не так...

– Мир любит тебя. Если тебе кажется, что это не так, вспомни душой своё младенчество – тогда всё вокруг было напоёно любовью. С тех пор ничего не изменилось. Изменились мы сами. И люди... Да... Разные. Но мир по-прежнему любит нас. Всех. Мы все на ладони Бога. И я вернусь. И мы будем очень-очень счастливыми... Но сейчас мне надо ехать...

Катя резко встала. И вышла. Оставила на столе ключ от родительской квартиры. Вдруг он передумает и вернётся... Останется с ней. Защитит. Не предаст, не бросит.

Серёжка теребил брата за рукав. Лис спрятал ключ в карман.

– Мы все на ладони Бога... – Надя сдерживала слёзы, за окном темнело.

Лёнька шепнул брату:

– Пойдём, познакомлюсь с твоими обидчиками...

На заснеженный провинциальный город опускался
вечер.

В междугороднем автобусе до Ярославля было так холодно, что изо рта шёл пар. Лёнька дремал, откинувшись на жёсткое неудобное сиденье. В синевато-чёрной кисее зимнего вечера, будто в чае с черничным вареньем, растворялись огни родного города. И невидимая могучая рука поддерживала старенький красный «Икарус», чтобы он не затерялся в этой круговерти.

 

Экстрасенс

В армии всё, что не движется, покрась. А тому, что движется – отдай честь. Вот и вся премудрость. Но красить уже сильно поднадоело. Заборы, бордюры, столбы и даже деревья...

– Не так я себе представлял службу по контракту, – ворчал Яшка и размазывал по стенкам ведёрка густую краску защитного цвета. – Кому боевые командировки, а кому лавры маляра...

– Так мы нифига не заработаем. Надо проситься к Зябе на тренировочную базу. Там и стрелковая, и парашюты, и альпинизм, и отработка зачисток, и военную технику
научат водить. За три месяца можно в элиту выбиться – работорговцы с руками оторвут, – мечтал Лёнька, созерцая Яшкины художественные подвиги.

– Давай без парашютов, – Яшку передёрнуло.

Лёнька заржал и посмотрел в серое небо:

– Мы вольные птицы, пора, брат, пора!

Они знали, что скоро приедет Зяба с группой поддержки, чтобы лично отобрать себе очередную порцию подаю-
щих надежду щенков, из которых за три месяца можно воспитать универсальных псов войны. Полковник Зябликов, прошедший Афган, выживший в Чеченской мясорубке, редко ошибался в подборе сырья для своей тренировочной базы. К его словам прислушивались, а мнением – дорожили.

Ротный без сожаления рвал все Лёнькины рапорты с просьбами направить на базу. Рвал и зубоскалил:

– Вы тут важнее, ребята. Надо же кому-то квалифицированно камуфляж на деревьях малевать. И на гитаре, опять же, кто душевно сбацает...

Яшка появился в списках Зябы сразу после сдачи нормативов по стрельбе. Лёнька из кожи вон лез, но сравняться с мастером спорта не мог. Яшка жил стрельбой, дышал ею, сливался со своей СВД в единое существо и стрелял как бог. Ему было неважно, где, как – лишь бы стрелять, а не красить бордюры. Зяба своим чутьём просёк это и подчеркнул Яшкину фамилию – выделил, запомнил.

– Товарищ полковник, разрешите обратиться!

Суровый, навыкате, глаз Зябы нехотя сфокусировался на крошечном мальчишке-сержанте, похожем на четырнадцатилетнего подростка:

– Обращайтесь.

– Прошу направить меня для прохождения дальнейшей службы на вверенную вам учебно-тренировочную базу!

– А почему именно вас? Докажите своё право находиться там.

– Потому что я обладаю экстраординарными способностями. Экстрасенс я. И мы с моим другом неделимое и очень эффективное войсковое подразделение.

Зяба сфокусировал на парнишке второй глаз. Строй притих, ожидая реакции на столь необычное заявление. Лёнька Лис смотрел без вызова, спокойно и прямо. Маленький и очень уверенный.

– Чем сейчас занимается моя жена, сержант?

– У вас нет жены, товарищ полковник.

Строй вздохнул. Зяба прищурился с интересом. Дёрнул у парнишки из кармана блокнотик, раскрыл и написал пару слов:

– Какая книга осталась лежать у меня на рабочем столе в кабинете?

Вырвал и скомкал лист, блокнот вернул обратно.

Лёнька то ли в задумчивости, то ли в трансе – машинально пошуршал страницами, перелистывая. И вдруг заявил без колебаний:

– Лев Николаевич Толстой «Хаджи-Мурат».

Зяба медленно и важно кивнул, разворачивая свой лист, там стояло пять букв – ЛНТ «Х-М». Продемонстрировал всем, как факир в цирке, затем спросил:

– Читал?

Лёнька утвердительно качнул чёлкой:

– Читал.

– Как звать тебя, экстрасенс?

– Лёнька Лис.

– Беру на базу с нами. Пиши рапорт. Пионеры-герои, блин... Валя Котик и этот... Марат Казей...

В списке Зябы появился ещё один солдат. Лис встал в строй.

И только когда вертушка стала отрываться от земли, унося двух сержантов на землю обетованную, Яшка спросил – в самое ухо – чтобы не думать о том, что взлетают, безвозвратно ныряют в бескрайнее небо:

– Ты как узнал про книжку, братишка?

А Лис, чуть виновато улыбаясь, вытащил и показал ему фиолетовый кусочек копирки, заложенный между страниц:

– У Дени давеча отобрал, он им себе синяки рисовал, чтобы был повод к нашей медсестре заглянуть... Пригодился вдруг.

Вертолёт стрекотал и набирал высоту. Пионеры-герои летели, чтобы учиться, учиться и ещё раз учиться.

 

Фенечка

У Лёньки на загорелом запястье фенечка – тонкий красно-зелёный браслет из ниток. Лис закусывает размахрившийся длинный хвостик, тянет за вторую верёвочку с кисточкой на конце – завязывает покрепче узелок. Чере-
дуются неровные полоски, плотней охватывают руку. Теперь не свалится.

– Ты хиппи, что ли? – скалится рядом глазастый Яшка. Но Лис молчит, прячет корявые полоски фенечки под болотным манжетом рукава.

 

* * *

Тогда был жаркий рыжий август. По обе стороны песчаной дороги стояли ровные шершаво-шафрановые
сосны. От их верхушек сочился вниз свежий и острый, как тёмно-зелёная иголка, воздух. На черничнике – солнечные салатово-жёлтые горячие просветы. Хоть и вечер, а парит, может, к ночи с водохранилища грозу принесёт... От автобусной остановки до лагеря топать и топать. Но пятнадцатилетнему Лёньке в охотку лесная духмяная дорога после раскалённого городского асфальта. Через главные ворота с половинкой солнышка и расходящимися коваными лучами Лис не пошёл. Прошмыгнул в тёмный еловый шатёр и вдоль забора – там есть дыра. И вот уже ладный паренёк в свежей белой футболке пружинисто шагал по выложенной плиткой аллее – от столовой до корпусов. Смешался с разноцветной толпой отдыхающих отрядных школьников – не отличить. Если бы не пакет в руке. Не ходят местные с пакетами. Надя с Катей на лавочке-качалке – только что вернулись после ужина – хохотали, бросали друг в дружку резиновый полосатый мячик:

– Это на тебя он посмотрел!

– Нет, на тебя!

Рядом пацаны играли в настольный теннис. «Пинг!» – щёлкала подача на фанерный уголок. – «Понг!» Из ржавого питьевого фонтанчика журчала прозрачная струйка. К брату сёстры подошли не торопясь, вальяжно, похихикали. Катя слегка обняла Лёньку, поглядела через плечо – видно ли их из окна корпуса.

– Катька врёт всем, что ты её парень из города, – прошептала Надя и опять захохотала. Катя больно лягнула
сестру под голую коленку: «Заткнись!» Надя ойкнула, подпрыгнула и убежала вперёд.

Надо поскорее выйти за территорию. На высоком волжском берегу хорошо, сдувало вялых августовских комаров. Волны лизали жёлтенький песочек.

– Искупнёмся! – стащили через головы выцветшие полосатые футболки, сбросили невесомые шортики. Лис отворачивался сперва. Но у сестёр грудь, как у мальчишек, и тонкие ножки торчали из растянутых серых трусиков.

По воде растёкся клубнично-абрикосовый кисель заката. Лёнька с разбегу вспорол волну – во все стороны весёлые брызги – плюхнулся – и на глубину, фарватер близко. Девочки заходили в воду осторожно, пробовали носочком:

– Теплая, как чай...

– Цветёт уже... Фу... Ты сифа! Катька сифа! – Надя кинула в сестру шматок тины, побежала по берегу хохоча. Катя зачерпнула тоже. Тина тянулась тёмно-зелёными спутанными волосами, с неё капала мутная водица. Но Надя уже с братом:

– Подбрось меня! С рук! Я хочу бомбочкой! – на фоне неба мелькнуло её загорелое скрюченное тельце с выступаю-
щими рёбрами и обрушилось в реку. В воде Катя обняла брата за шею, легла на воду, он поддерживал девочку, почти невесомую, хрупкую, – и улыбался. Катина коса не тонула, извивалась рядом, будто золотистая змейка. Надя пыхтела, вставала Лису на плечи скользкими ногами, маленькие пальчики слегка царапали, сильно оттолкнулась и прыгнула. От брызг Катя сморщила веснушчатый, обгоревший на солнце носик. Солнце село в тёмное облако. Стало прохладно. На берегу сёстры инспектировали привезённые сладости:

– О! Спасибо, что газировки привёз. Бутылка – вещь! – И барбарисок!

– А ириски мои где?

– А шоколадные?

– Так они растают на жаре... Вот чуток жвачек, «холодок»...

Надя откусила половину карамельки, посмотрела на начинку: «Ага, эти настоящие, вкусные, а не с повидлом».

– Как вам тут живётся? – спросил брат. Катя разглядывала горизонт, не отвечала. Надя болтала:

– Палаты на десять человек. Я во втором отряде, Кать-
ка – в первом, так что мы в разных корпусах... Девки есть нормальные, а есть и дуры... Раз в неделю – общая баня... Тубзик – сарай с дырками. Умывальники на улице, с утра бежишь занимать, чтобы не ждать, а то комары заедят
стоять... Эта дурында всегда дрыхнет долго, опаздывает. Они всей палатой записки мальчишкам пишут. Надушат листки, нацелуют помадой. Те отвечают. А питалка-ночнуха разносит. Парни иногда к нам в палату лазают. Иногда – мы к ним. Главное, чтобы не запалили. Вчера у них одеколон «Гвоздика» пили. Такая га... – Катя дёрнула Надю за
мокрый хвостик, и та начала про другое.

– Нам в кружки надо ходить. Мне театральный нравится, мы спектакль для бала репетируем... Я играю служанку с опахалом.

– А я в рукодельный хожу, мы там феньки плетём. И на волейбол, – неожиданно вставила Катя.

– Вечером у нас дискотека, парни танцевать пригла-
шают, а потом целу... ой! Катька, блин!

– Мне надо ещё плойку одолжить, чёлку завить, – спохва-
тилась Катя, – идти пора.

– Ага! А мне Карина обещала дать джинсовую жилет-
ку! – похвасталась Надя. Лёньке не хотелось, чтобы сёстры убегали, ему нравилась их болтовня.

– Вас так легко отпускают за территорию?

– Да всем наплевать. Родители же приезжают к семейным. Никто не спрашивается, уходят и приходят. После дискотеки мы с пацанами идём гулять на берег, они не любят, когда помада старая, она каким-то тухлым вазелином начинает вонять. Да хорош меня уже дёргать, Катька!

Катя подняла с песка шуршащий пакет со сладостями, потом долго рылась в кармане шорт. Наконец протянула брату феньку из ярких ниток:

– Вот, для тебя на рукоделии сплела. Не знаю, как цвета, понравятся ли? Подойдёт?

Лис держал на ладони тугое неровное колечко:

– Ух ты, здорово! Спасибо, Катюш! Конечно, подойдёт! –
спрятал в карман и неловко прижал мокрую голову сестры к своему плечу. Осталось тёмное пятнышко.

– Ну пока тогда!

Девчонки убежали наверх, в лагерь. У забора Катя остановила Надю.

– Погодь! – достала из кармашка мятую сигарету и пластиковую прозрачную зажигалку. – Покурю! Тут не спалят.

– Чё ты ему втирала? Про кружок, про феньку? Откуда она у тебя, кстати? – удивилась Надя.

– Спёрла у Светки-розетки из тумбочки, – ухмыльнулась Катя и кинула окурок на землю, туда, где копошились му-
равьи. – Этому дураку без разницы, он не в теме. Погнали, а то опоздаем! Надо ещё успеть морду накрасить. Может, сегодня сгоняем в деревенский магаз...

Последний автобус давно ушёл. В небе блестели зарницы. Лис брёл по пустынной трассе в сторону города, поворачивался на шум двигателя, вскидывал руку. Его футболка белела в темноте. Кроссовки зарывались в песок обочины. Никто не останавливался. Но Лиса это не огорчало, он мягко улыбался, снова и снова вскидывал руку. Около полуночи его подобрала весёлая компания на оранжевой убитой «копейке»... Парни ехали из села в город, пили пиво, ржали над попутчиком и болтали про сговорчивых деревенских баб...

 

* * *

Зияет сдвижная дверь. Внизу полосами, пятнами земля, как детская мозаика. Далеко-далеко. Шумят винты. Лис шагает в пропасть. Горит на запястье неумело сплетённая фенечка. Купол парашюта хлопает, оглушает, уносит вверх... Внизу выстрелы? Или померещилось со страху? Где Яшка? Ага, рядом, у него тоже раскрылся. Живём, братишка!

 

Умеючи жить надо...

Перед глазами высушенные солнцем коробочки с семенами. Они размешивают синьку неба по часовой стрелке. От земли парит. Трава выжжена до соломенного хруста – лето в горах.

Глоток тёплой до отвращения воды не освежает, но надо пить: по времени, не по желанию – иначе солнце высушит тебя, как эти стебли.

Яшка ловит на соломинку муравья. Тот старательно бежит, Чайкин следит за ним расфокусированным взглядом, разморило.

– Лис, а ты бы на гражданке как устроился? Работа там, все дела... Умеешь жить?

– Устроился бы как-нибудь, – Лёнька рассматривает дальнюю гряду.

– Специальность есть?

– Нет.

– А чё? Учился ж.

– Выгнали из речного училища. Судоводителем мог бы стать. Практику даже проходил...

– За что?

– За драку...

Яшка понимающе лыбится:

– Зря ты так, без профессии нынче никуда. Вообще умею-
чи жить надо.

– Нахрен такое умение, обман один, – неожиданно резко ругается Лис.

Муравей десантирует с соломинки вниз.

 

* * *

Из заднего кармашка джинсов у Ромы торчала сотня, сложенная вчетверо. Растеряха Рома. Считай – потерял. Слушай, слушай препода, не оглядывайся, экономика – нау-
ка экономная. Сидящий сзади Димон аккуратненько подколупнул ногтем бумажку, чтоб спикировала вниз. Припечатал кроссовкой и подгрёб к себе. Что упало, то пропало.

После занятий его догнал у железной дороги Антоха, Ромашкин кореш, схватил неловко за петельку рюкзака, задышал взволнованно:

– Отдай сотню, я видел, что ты стырил.

Димон не спеша развернулся, глянул презрительно.

– Да иди ты. Сам, небось, спёр и на меня катишь.

Речники негласно делились по статусу на городских и общажных. Местные – ночевали дома и пользовались всеми благами цивилизации. Приезжим достались во владение обшарпанные стены общаги и бдительное око коменданта. Не разгуляешься. Веры им, как отбросам общества, не было. Рома, Лёнька – общажные. Димон, Антоха – из городских.

– Дим, гони сотку. Роме из деревни родичи посылают нечасто, он на гитару бережёт.

– Не бухает, значит, и в «Лабиринте» не клубится? – Димон ядовито прищурился, скинул руку Антохи со своего рюкзака.

– Не, ты чё... Копит, под матрас складывает...

– Ммм... Цель, значит, есть, хоть и раздолбай. Ладно, пожертвую сотку, свою, кровную, заметь, на благое дело –
невелики деньги – берите и помните мою доброту. Скажешь ему, типа сам на полу в аудитории нашёл. Нефиг раззявой быть, умеючи жить надо.

Димон сунул офигевшему от такого поворота Антохе мятую сотню, тычком в плечо отпихнул его вниз, под откос, и быстро свалил – только зашуршал гравий насыпи.

Через пару дней Ромашкина нычка под матрасом пропала. Пара косарей, обёрнутые в тетрадную обложку... Год грёз о гитаре...

– Это Димон подослал кого-то. Он про нычку знал, – настаивал Антоха.

Димон закатывал глаза и цедил сквозь зубы:

– Ты тоже знал. Нет? Я к вам со всей душой, а ты мне спецом про это растрепал, чтоб на меня свалить. Планировал. Гитаристы, мля, трио, у них всё просчитано...

Ему поддакивали другие:

– Общаговские сами сперли. Городским туда хода нет.

Ромашка горестно вздыхал. Антоха готов был лезть в драку, Лис удерживал его, как ретивого коня. Смотрел недобро – верил корешу Ромашке, а не скользкому Димону, но на виду у всех затевать потасовку не годилось.

Подрались они позже, на нейтральной территории, под мостом, где подкараулили вора на подступах к учебному корпусу.

В октябрьском сером, сыплющем моросью утре белели полоски тельняшек, мелькали встрёпанные, полуоторванные гюйсы. Из носа Димона – кровь на форменку. Кровь на костяшках пальцев Лиса. Рюкзаки раскисают в луже. Даже злости настоящей не было на этого дурака, просто непонимание – как так можно – у своих же спереть, и не с голодухи, а по приколу, потому что возможность появилась, ещё обозвал это умением жить... Хотелось, чтобы понял, вернул. А он лишь матерился и всё ожесточённее лез в драку. Отстаивал своё видение ситуации:

– Какого хрена вы вообще лезете в это дело, а Антоха? Нафига, Лис, впрягаешься, вообще не твоя тема!!! Смотри-
те, чтоб не пожалеть потом – заступники хреновы!

Дело не стали замалчивать. Димон задокументировал побои в травмпункте, рассказал директору, что его вынуждали сознаться в краже, которой он не совершал, угрожали, а потом – избили.

Два несчастных косаря нашли общественные активисты у Лёньки в тумбочке...

В тот же день на стене висел приказ об отчислении Лиса. До милиции дело не дошло – и на том спасибо, так говорили. Лёнька перечитал текст несколько раз, не мог поверить глазам, канцелярская бумажка не врала, беспощадно разрезала на полосы небытия хрупкое, неуверенное будущее Лёньки-речника и веру в справедливость. Теперь остаётся только в армию... Он ушёл в общагу, собрал вещи и больше в стены училища не возвращался.

 

* * *

Солнце ползёт в зенит, становится совсем жарко. Сержанты молчат о крахе карьеры Лёньки-речника. Тикает
метроном кузнечика. Не в правде сила, а на стороне «умеющих жить». Не про них это с Яшкой.

 

Доверять себе истинному

«Тварь ли я дрожащая или право имею? Право убить и право не быть убитым... Право – это когда ты прав. А прав ли я?» Мысли мельтешили, как стая серых воробьёв в кусте акации – перепрыгивали с ветки на ветку, горланили вразнобой, дрались за зерно истины и теряли его в потасовке.

Каменная стена забора в слепой зоне видеокамеры нагрета весенним солнцем и излучает почти животное тепло. Пахнет проснувшейся землёй, навозом и чем-то неуловимо свежим в этом ощутимо потяжелевшем от запахов воздухе. Лёнькины глаза отражают яростно-синее, прозрачное до космической глубины небо и просьбу: «Пусть сегодня до стрельбы не дойдёт». Яшка отталкивается от рук друга и лезет наверх. Чуть потрескивает под его берцами сухой шифер многоярусной сложной крыши, примыкающей к забору. У горцев часто так – все постройки под одной крышей. И два больших пластиковых окна, обмазанных бетоном, вкорячено нелепо меж каменной старинной кладки. Яшка тянет наверх Лиса. От Яшкиных глаз – одни чёрные огромные зрачки в оправе изумрудной тоски – страшно. Две пары пока ещё человеческих глаз на фоне укомплектованных тел-машин войны. Две боевые единицы. Снайпер занимает позицию на крыше, двор и ворота под контролем. Лёнька бесшумно соскальзывает вниз и растворяется в каменных лабиринтах стен хозяйственных построек.

– Приём. Чайка на месте.

– Приём. Лис на месте.

– Приём. Объект в пути. Открывать огонь только ответный, после предупреждения.

– Принято.

– Знаем, Батя.

– Конец связи.

Из дома выходит бородатый толстяк в халате, отпирает ворота, и во двор осторожно протискивается крытая газель. Лис отсчитывает секунды. Яшка старается дышать ровно. Кажется, что стук сердца может выдать. Гомонят воробьи на акации. Воробьи в голове молчат.

Водитель вылезает из кабины, обменивается с хозяином приветствиями и рукопожатием. В это время раздаётся, как рассказывал потом Яшка, «голос разгневанного Аллаха»:

– Всем лицам, находящимся на частной территории, приготовиться к проверке документов и не оказывать сопротивления...

«Да хрен там...» – грустно хмыкает про себя Лёнька. В машине, по полученным сведениям, незаконное оружие и боеприпасы...

Яшка держит на прицеле водителя.

Из-под тента газели выскакивают четверо с автоматами и принимаются палить куда ни попадя, стараясь занять боевые позиции вокруг своей машины. Водитель и хозяин спешат укрыться в доме.

Чайкин мгновенно меняет цель и снимает одного за другим двоих стреляющих. Щёлк-щёлк. Лёнька хладнокровно расстреливает оставшихся в спину.

В ворота и через забор уже сыплются угрюмые бойцы. Кто-то задерживается у машины, остальные устремляются к дому.

– Лис, приём.

– Приём. Лис на связи.

– В хату. На все зоны бойцов не хватает. Большая хата.

– Принято.

Из-за одной из фанерных дверей Лёньку едва не сре-
зает очередью. Хорошо, что, подходя к двери, он привычно пригнулся, став вдвое ниже своего и так невысокого роста.
Пули, нацеленные в голову и грудь взрослого человека, прошли выше. В комнате плачет ребёнок. Лёнька останавливает руку, инстинктивно дёрнувшуюся за гранатой. Выждав, чтобы у стрелявшего закончилась обойма, Лис выбивает дверь. Детский плач становится громче. Лёнька шагает в помещение, ловя на прицел небритого боевика, который уже отбросил бесполезный автомат и бормочет испуганно:

– Сдаюсь, сдаюсь...

Лис встречается с молчаливо-отчаянными чёрными глазами женщины, что сидит в углу и прижимает к себе кричащего младенца. «Вдруг пояс шахидки...» – мысль мель-
кает в голове и тает. Лис не стреляет.

Вбегают товарищи, фиксируют незадачливого боевика, обыскивают женщину.

– Рискуешь, Лёнь... – качает головой суровый Батя.

Лис молчит и выдвигается в другие комнаты. Зачистка идёт полным ходом.

Вечером они с Яшкой грызли жареные семечки на лавочке. Над ними, высоко-высоко, распластав крылья, застыл орёл. От земли шёл едва заметный тёплый пар. Яшка надкусывал семечку передними зубами, так, чтобы хрустнула, а потом давил одним движением большого и указательного пальцев – шелуха отпадала.

– Батя говорил, что ты тупанул сегодня. Гранату не кинул. А вдруг бы боком вышло.

– Так не вышло же, о чём зря трындеть...

– А тогда ты не раздумывал... – Яшка передёрнул плечами, припоминая произошедшее с ними чуть ранее.

Лёнька смотрел на орла...

В тот день они патрулировали территорию в маленьком селе. Ещё только-только начал сходить снег. Дорогу размыло. По обочинам лежали большие, ломаные ледяные
пласты, и между ними стрекотали ручьи.

– Танки грязи не боятся, – шутили друзья и пёрли напролом, форсируя коричневые лужи и рифлёные колдобины грунта. Яшка шёл впереди, расстегнул и снял тяжёлый, грузный броник. Солнце жарило во все лопатки так, что слепило глаза. Лёнька тащился медленно и будто неохотно. Куда спешить-то...

Подошли к рынку. Местные копошились жуками-бронзовками, выползшими на солнышко. Навстречу вывернула девушка в просторном чёрном платье и в никабе.
Смотрела себе под ноги. Руки на поясе. Дрожат. Вдруг ринулась прямо к Яшке, мотнула головой, и Лёнька на мгновение увидел бессмысленный блуждающий взгляд. Яшка растерянно посторонился, уступая дорогу. Она успела крикнуть: «Аллах Акбар!» И раздался Лёнькин выстрел, почти в упор. В голову. Пояс шахидки она замкнуть не успела. Что-то уже переставшее быть живой и юной девушкой задёргалось на ледяной корке у обочины. Лис сурово оттеснял испуганно толпящихся людей. Устанавливал дистанцию, не подпускал ближе. Связывался по рации с Батей. Яшке не хотелось смотреть в сторону чёрно-красного пятна. И на друга, не сомневавшегося ни секунды в принятом решении, взглянуть тоже не мог...

Они не обсуждали произошедшее. Но теперь это вдруг оказалось настолько важным, что больше не помещалось в груди и в голове... Там, где живут невысказанные слова и чувства...

– Тогда я не раздумывал, да, – отозвался наконец Лис. – Оба случая обошлись без лишних жертв только потому, что моя интуиция меня не подвела, когда я ей доверился.

– А если бы твоя интуиция ошиблась?

– В первом случае стал бы убийцей.

– Ну ты типа по-любому убил её.

– Угу. Так что выбора и не было. Я всё равно убийца. Независимо от того, зря или не зря я её убил. А сегодня выбор был. Если бы я не послушал своё внутреннее чутьё и кинул бы гранату, то стал бы в очередной раз убийцей. А если бы моя интуиция ошиблась, как ты выражаешься, то... Стал бы я трупом.

Яшка увяз в логических раскладках, сдался, тоже задрал голову и стал смотреть на орла.

Лис помолчал, а потом добавил:

– Короче, если ты убиваешь, то уже не важно, прав ты или нет. Поэтому, если есть возможность не убивать, то надо ей пользоваться. Не нами жизнь дана, не нам её забирать.

– Я видел, как ты сегодня чертям в спину стрелял. А говоришь, типа не убивай, если есть выбор.

– Не было выбора, братишка. Тогда мог погибнуть кто-нибудь из наших. И я всё равно стал бы убийцей, хоть и косвенно.

– Оправдываешься?

– Неа. Этому нет оправданья по законам мироздания.

– И как дальше жить с осознанием вот этого всего?

Лёнька задумался.

– Верить своей интуиции. Всегда. Если она говорит, что нельзя иначе, значит, это уже не ты, а силы мироздания вершат дела твоими руками. А когда выбор есть, то поступать по совести. И, главное, самообманом не заниматься, потому что чаще всего проще себя убедить в том, что «нельзя иначе», и воротить то, что удобно, без всякой совести. От самообмана и спасёт интуиция, подскажет. В глубине души, в самой её первородной, божественной серёдке ты всегда знаешь, как надо поступить. И только животная наша суть ищет выгоду и оправдания грехов.

В глубоком открытом небе не было ни облачка. Хотелось нырнуть в него с головой, залечь на самую глубину. Яшка барахтался в словах Лёньки. И жемчужина главного никак не желала проявляться. А потом вдруг открылась внезапно: «Доверяй себе истинному». И всё сразу встало на свои места. И мир стал проще.

 

Жена миллионера

– Молодой человек, а вы можете заработать для меня миллион? – на Лёньку, сидевшего в парке на скамейке, сверху вниз смотрела миниатюрная девушка. В её карих насмешливых глазах было что-то восхитительно-сумасшедшее. Будто бы она собиралась нарушить какие-то скучные правила во имя собственного веселья. Лёнька подумал, что ради неё он, пожалуй, способен стать миллионером, и поинтересовался:

– А зачем тебе миллион?

Она присела рядом с ним и засмеялась:

– Чтобы объехать весь мир! – её смех был таким искренним, что рядом с ней начинали улыбаться даже случайные прохожие.

Лёнька взглянул на свои тяжёлые армейские ботинки и перевел глаза на крошечную ножку в изящной туфле-лодочке.

– Тогда придётся два миллиона зарабатывать.

– Оу, ты тоже хочешь стать миллионером?

– Нет, я дом с садом хочу...

– А миллионером?

– Не, миллионером не хочу.

– Почему?

– Деньги – это ответственность.

– Чего?..

– Словами Данилы Багрова: «Ну, вот много у тебя денег, и чё ты сделаешь?» Кроме путешествий.

– Я бы помогала нуждающимся, больным детям...

– А ты уверена, что твои деньги не попадут к афе-
ристам, не прибавят кому-то грехов, спасут, а не ухудшат ситуацию?

– Ну, если так рассуждать, то любое добро может и не быть добром...

– Поэтому деньги – это ответственность. Ответственность за решение, что ты с ними будешь делать. Иначе они будут что-то делать с тобой. И не факт, что хорошее.

– То есть ты сливаешься от ответственности?

– Да, я не хочу быть миллионером. Мне просто надо заработать на дом и сад.

– А звать-то тебя как, философ?

– Лёнька Лис. Я по контракту в здешней части.

– Я Леночка. Так ты для меня можешь миллион заработать? А ответственность я на себя возьму, ладно уж.

Лёнька вытащил из кармана мятую сотню, расправил на колене. Прищурился:

– Для стартового капитала вполне...

– У тебя увал в следующие выходные будет? – Леночка провела рукой по Лёнькиным волосам, спустилась по плечу до разноцветной бумажки в его руке, погладила пальчиком.

Лёнька раскрыл ладонь. Так приманивают орехами лесных белочек.

– Организуем увал. Приходи на это же место в воскресенье, в пять часов.

– Приду, – девушка резко встала и сделала несколько решительных шагов прочь. Потом обернулась, коснулась щекой своего оголённого плечика, хихикнула кокетливо. – Обязательно.

И ушла, покачивая идеальными бёдрами. Сотня осталась лежать на Лёнькиной ладони.

Подошёл Яшка с охапкой мороженого. Лис смотрел вслед Леночке и улыбался.

– Кто это?

– Жена миллионера. – Лёнька выхватил у него порцию пломбира, по-кошачьи потянулся и залюбовался на белые свечки каштана, будто видел их впервые.

Жена миллионера уверенно цокала каблучками по асфальту. Всё тише. И тише.

 

«Любовь» рифмуется с «кровь»

– Эй, Чайка! К тебе тут барышня из местных приходила. Записку передала, – дежурный на КПП криво ухмылялся и махал в воздухе клочком бумаги.

Пол под ногами качнулся, будто спина доисторического животного. Ладони вспотели. Яшка почувствовал, как запылало лицо. Леночка выбрала его... Лис в шутку называл её женой миллионера. Они встречались пару раз, гуляли
втроём, а потом договорились, что она выберет одного. Или нет. Нет. Ей Лёнька понравился, сто пудов. И она пишет письмо с извинениями. Блин...

– Давай записку-то. Чё там ещё за фигня.

– Да пошёл ты. Не дам. Тебе завтра в караул в ущелье. Приказ запамятовал? Не положено корреспонденцию передавать. Но. За пачку «LM» успешно симулирую амнезию и куриную слепоту.

– Шкура, мля...

– Ничего личного, братишка. Служба.

Через несколько минут Яшка топал прочь с зажатой в ладони бумажкой.

А перед дежурным внезапно материализовался Лёнька Лис.

– Чё она ему написала?

– Не могу знать, товарищ старший сержант.

– Сегодня рапорт будет на тебя. Нарушение приказа. Ты в курсе, что Чайка завтра в караул идёт.

– Свиданку назначила завтра в пять. На набережной... Товарищ старший сержант... Это...

Чёртов Лис уже как сквозь землю провалился. Лучше бы не связываться с ним.

А за столовкой армейские зеваки наблюдали ссору напарников и лучших друзей.

– Лёнь, братишка, завтра мне в увал надо. Выйди за меня в караул, устрой как-нибудь... Леночка встретиться хочет, – Яшка умолял дрожащим от волнения голосом. Ещё надеясь, что друг поймёт и поддержит.

Но Лёнька смотрел на него стальным взглядом.

– Иди нахер, Чайкин. Тебе нельзя сейчас с ней встречаться. Она поиграет тобой и выбросит.

Яшка готов был умереть на месте, его разрывало чувствами, с которыми он не умел справиться. Как не потерять любимую девушку и друга. Почему Лёнька... Лёнька, всегда такой великодушный, теперь не хочет признавать, что она выбрала его, Яшку, и из принципа ставит палки в колёса. Это же не по-дружески... Это невозможно. Это убивает.

– Лёнька, ну пойми ты, мы ж договаривались...

– Нахер иди, – ни тени эмоции в голосе. (Яшка, братишка, ну пойми. Ни ты, ни я по отдельности ей сейчас не нужны. Она изучает нас как интересный, диковинный феномен. И если и выберет наконец, то помурыжит перед этим достаточно. Ты не сдюжишь с ней наедине. Потом жалеть будешь всю жизнь. И она будет жалеть. И сбежит. Я ж знаю тебя. Яха, блин, ты ж не воспримешь сейчас ни единого слова. Только одно может тебя остановить.)

– Лёнька, я не могу без неё. Я сдохну...

– Нахер иди. (Прости, братишка. Прости.)

– Да какого хрена! Засунь уже свою ревность. Она меня выбрала! Меня! Понял!

– Иди нахер.

Дружбе конец. Всему конец. Нет больше жизни. Самый дорогой человек вдруг стал пафосным индюком из рев-
ности. Как же так! Если уже ничего не спасти. Тогда...

– Лис, ты тварь. Я тебе врежу.

– Бей. Не буду уклоняться. Но в увал ты не пойдёшь.

Яшка не сдержался...

– Аааа!

То ли с рычанием, то ли со стоном он поднял кулак и рывком изо всей силы ударил Лёньку в лицо.

Лис отлетел к стене. Врезался затылком и сполз на землю. Отключился. Голова склонилась. Из-под упавших на глаза спутанных волос текла кровь. Из носа тоже кровь...

«Что же я делаю?!»

Яшка бросился к другу, обхватил его руками, приподнял, испуганно взглянул в лицо, залитое кровью, и завыл.

Подбежали сослуживцы. Кто-то из офицеров... Лёньку унесли в медсанчасть. Яшку посадили на губу. Он сам бился головой о стену.

– Братишка! Ты же из-за меня... Ты нарочно. А я дурак. Я думал, что ревнуешь. Я не понял. Прости. Прости меня.

Смятая записка осталась лежать на асфальте. В Лёнькиной крови.

 

К Леночке отправился салажонок Кот из Яшкиного отделения. Чтобы рассказать о случившемся. Он по-детски путался в словах, заикался, но искренне пытался объяснить.

– Не разрушай. Пожалуйста, не трогай их дружбу. Они друг без друга помрут. Они сироты оба. И безбашенные полудурки. Не связывайся. Найди себе третьего. Ты красивая.

– Тебя, что ли, заморыш? – Леночка поводила плечиком и смеялась. Ей было весело. – Интересные они парнишки. В первый раз таких фанатиков мужской дружбы вижу. «Любовь» рифмуется с «кровь». Я всё равно встречусь с каждым из них поодиночке. И узнаю, кто из них слабее. И разумнее. Кто выберет реальную любовь с живой красивой женщиной вместо аморфной идейной дружбы. Вот того из них я и полюблю. Наверное. Но тебе, мелкий, этого не понять. Поэтому просто держи язык за зубами. И притворись шлангом.

На следующее нескорое свидание сержанты, как обычно, пришли вдвоём. Сыпали комплиментами и ржали, как кони. Всё, как всегда...

 

Сопричастность

Лёнька любил девятое мая. Любил горечь, трагизм и волнение этого дня. День, пропитанный слезами и гор-
достью за отчизну, был один на всю страну. В детстве Лис с семьёй каждый год смотрел парад по телевизору, потом нёс алые гвоздики к Вечному огню, кожей ощущая жар того времени и сопричастность ему. Лёньке нравились старые советские военные фильмы, давно разобранные на цитаты. И нравилась песня про канун войны: «Все ещё живы, все ещё живы. Все. Все. Все».

Армейский День Победы предполагал участие в городском параде и свободное время до утра следующего дня.

Парад. Идти и чуять себя частью тысячного живого существа. Бьющимся сердцем площади. Напряжённым нервом памяти. И последней каплей крови, которую в этот момент отдать не жалко. Рядом маршировал Яшка. Тянул подбородок. Был отстранённо-сумасшедше-лихим и родным до боли. Где-то из пёстрой толпы махала Леночка. Её присутствие он тоже ощущал, как и близость каждого, кто был на этой площади.

Они, как и договаривались, встретились потом в центре.

– Пошли, я знаю одно местечко, посидим там, поболтаем.
А вечером пойдем салют смотреть, – Леночка очаровательно волновалась. Сверкала ровно подведёнными стрелками на глазах. Будто готовила копья к бою. Летела навстречу
ветром цветочных духов и всеми лёгкими складками невесомой юбочки. Хотелось поднять её на руки. Кружить и смеяться в яростно-синее небо.

«Местечко» оказалось то ли полупустым маленьким складом, то ли офисом непопулярной загибающейся конторки. Журнальный столик и диванчик. Куча каких-то коробок. Леночка жизнерадостно вытаскивала из припасённых пакетов бутылку белого игристого, сервелат и конфеты. Даже высокие стеклянные бокалы.

Яшка хищно цапнул конфету. Лёнька ласково приобнял девушку:

– Спасибо за праздник.

Облокотился на мягкий бок кожаного диванчика и улыбнулся. Легко открыл бутылку. Налил три бокала.

Леночка отошла к окну. Позвенела бокалами. Посмотрела на свет, как цепляются к стенкам и всплывают наверх прозрачные пузырьки. Облизнулась, тряхнула копной светлых волос и подала бокалы сержантам:

– Ура, товарищи!

Лёнька глотнул чуть горчивший напиток. Глотнул ещё, посмотрел в окно. Рама окна покачнулась. Странно. Подмешано что-то? Уже не важно. Возможно, так будет лучше. Пусть. Леночка подошла поближе к Яшке.

– Выпьем на брудершафт.

Яшка смутился, почувствовал совсем рядом её лёгкое дыхание и посмотрел в хитрые радостные глаза. Она кокетливо подсунула локоток, впилась губами в край стакана. Косилась загадочно. Яшка пил такое вино впервые, оно шибало в нос, как газировка. И было почему-то очень весело.

– Поцелуешь?

Яшка глянул вниз, на свои начищенные парадные ботинки, то ли кашлянул, то ли буркнул и сбежал за дверь, в тёмный коридор, на улицу. Курить. Пусть теперь с Лёнькой пьёт.

Когда он вернулся обратно, Лёнька спал, положив голову на скрещенные на столе руки.

(– Ленка, смотри, только не переборщи с клофелином, а то может не проснуться.

– Ничего. Он крепкий парниша, всё норм. Только правильный очень. Идеальный. И очень мне мешает. Я хочу этого второго, дикого. Он как ребёнок. Притягательный. Странный. Смешной. Сильный.

– Да поняла я, поняла. Дура ты, подруга.

– Ну уж какая есть.)

– Лис что, спит, что ли? – удивился Яшка.

– Да, он устал. Переволновался. И к тому же сколько вас муштровали перед этим парадом. И пить, наверное, совсем не умеет.

– Охренеть... Лис в отключке.

– Да не буди его, дурень, пусть отдохнёт.

Яшка опустился на пол рядом с диваном. Слышал, как ровно и спокойно дышит Лёнька. Наверное, и правда устал.

Леночка села рядом, подала снова наполненный бокал. Взяла свой. Тронула бокал бокалом. Чуть-чуть. До тонкого звона.

Её губы были мягкими, тёплыми. Пахли земляничным вином. Руки обнимали осторожно, но крепко. Играли аксельбантами парадной формы. Путались, расстегивая неподатливые крючки и пуговицы. Она была совсем рядом. Близкая, родная, настоящая. Счастливая и открытая. У Яшки закружилась голова. Уже без тормозов, он прижал её к полу. Снова и снова слышать её звенящий смех. Она счастлива со мной. Я делаю её счастливой.

– Не торопись, не спеши, милый. Ты у меня первый.

– Да... хым... Я тоже... Это...

– Молчи, дурачок, молчи...

«Блин, а вдруг сейчас Лёнька проснётся...»

Но он не проснулся и к вечеру. Они повторили ещё и ещё, съели всю колбасу, конфеты, выпили вино. Нашептались про жизнь. Застенчиво помогли друг другу навести порядок в одежде. Осторожно и аккуратно заперли дверь и выскользнули наружу – смотреть праздничный фейерверк. Он бу́хал и полыхал на всё небо. Расцветал и осыпался десятками сказочных узоров. Яшка с Леночкой стояли, обнявшись, на узкой улочке старого города. Смотрели вверх. Жадно впитывали тепло друг друга. Потом страстно и сумасшедше целовались. И снова смотрели вверх, озаряемые залпами салюта.

«Вот же Лис. Правда, он уснул. Или дал нам шанс. Уступил. Отдал мне это маленькое счастье. Уже неважно. Спасибо, друг...» – думал Яшка. А потом совсем перестал думать и стал просто счастливым человеком рядом с другим счастливым человеком.

Ночевать Леночка ушла домой. Отдала Яшке ключ от помещения и объяснила, куда его потом спрятать. Чайкин заботливо переложил Лёньку поудобнее, снял с него берцы, тот не проснулся. Потом сам разулся и блаженно растянулся на полу. Ему хотелось, чтобы новый день никогда не наступал.

 

Фристайлер

– Эй, Чайка, погнали сейчас в клуб! – предложил Соболь. Армейцам-контрактникам не запрещалось в свободное время шариться по клубам, но начальство этого не одобряло и старалось воспрепятствовать. Однако Соболь был одним из любителей подобного времяпрепровождения и всегда знал, где и когда можно оттянуться. И желательно нахаляву, конечно.

– Лиса надо позвать, – заметил Яшка.

– Лиса? – Соболь с сомнением посмотрел на Лёньку, невозмутимо читающего книжку. – Да это не для него. Он слишком правильный.

– Лёнька, пойдём в клуб, – протянул Яшка.

Лис неожиданно согласился:

– А давайте.

– А ты в клубе-то когда-нибудь был раньше? – ехидно поинтересовался Соболь.

– Доводилось, – просто ответил Лёнька.

Яшка глянул на него и подумал, что он, пожалуй, столько всего ещё не знает о своём лучшем друге...

Переодевшись в гражданское, они вышли за ворота
части. Всё-таки у контрактников есть кое-какие преиму-
щества, что и говорить.

В клубе разбивалась и путалась мозаика светомузыки, бесчисленные дикие пятна в сигаретном дыму. На танцполе –
никого, зато у барной стойки – не протолкнуться. Соболь со знанием дела занял угловой столик. Пацаны комфортно расположились, заказав себе по кружке пива, и наблюдали, как отдыхающий люд пытается перекричать клубный музон.

Почти сразу же к ним подошли несколько человек и заговорили на местном диалекте. По жестикуляции, интонации и взрывам смеха стало понятно, что сообщают что-то обидное и нарываются на драку.

– Вы нормально разговаривать умеете? – взбешённый Яшка стал вылезать из-за стола. – Я не понимаю вашего... – тут Лёнька его придержал, помахал рукой, типа, всё норм, ребята, продолжайте, и улыбнулся. Местные заговорили снова.

– Они предлагают Лёньке побеседовать во дворе, – перевёл Соболь.

– А, ну так сразу бы и сказали, – Лис ловко перемахнул через столик и важно отправился во двор в сопровождении завсегдатаев.

– Ты чё, они же тебе наваляют... – пытался образумить Яшка своего друга. Но тщетно.

– Если через три минуты не вернётся, пойдём выру-
чать, – угрюмо пробасил Чайкин, и стал настраиваться на драку. – Отдохнули, нахрен.

Но Лёнька вернулся. Лучезарно улыбнулся и забрался на своё место. Больше их в этот вечер никто не беспокоил. Лис явно завоевал у местных авторитет.

– И чё ты им сказал? – хмуро поинтересовался Яшка.

– Да ничё, я ж не умею по-ихнему.

– Как же тогда?

– Чувство собственного достоинства, уверенность в себе, тактичность и дружелюбие открывают все двери, – Лёнька накинул капюшон огромной толстовки. Из-под чёлки блеснули холодной безжалостной сталью два серых глаза.

– Ну ты крут, братишка...

– Ухаха! А ещё штык-нож за пазухой. И харизма наёмного убийцы, – заржал Соболь.

– Два ножа, – уточнил Лёнька и поскреб ногтями за голенищем высокого ботинка, – натирает, собака...

– И всё-таки они меня бесят, ведут себя, будто имеют полное право нас унижать. Если бы не ты, я бы уже несколько раз нарвался на неприятности... – проворчал Яшка, придвигаясь поближе к Лёньке, чтобы продраться через какофонию клубных звуков. Вытащил и прикурил сигарету.

– Чувства надо под контролем держать, братишка, – Лёнька отобрал у Чайкина дымящуюся трубочку, затянулся сам и выбросил в пепельницу.

– И чё, ты, типа, хочешь сказать, что можешь контролировать свои чувства?

– Ясен пень! Ну, в смысле, я не в силах запретить себе испытывать какое-нибудь чувство или, наоборот, заставить. Но оно меня не подчиняет себе. Не управляет мной. Я становлюсь свободным от него.

– Бха! И как такого добиться? Я не успею подумать, а уже бегу морду бить.

– Признай, что ты реально это испытываешь. Не прячься, не лги себе.

– Признаю. Меня бесит. А потом?

– Перестань быть эгоистом. Посмотри на себя со стороны. И усиль чувство до смешного.

– Я просто в гневе, как бешеный бычара! Пар из нозд-
рей! Ухаха!

– А теперь прекрати подпитывать созданные тобой образы своей энергией. Не раздувай, они сдуются, и ты легко проживёшь то, от чего хочешь избавиться. Проживёшь и забудешь.

– И всё?

– Всё.

– Лис, ты, как всегда, меня поражаешь...

И тут DJ поставил старого-доброго «Фристайлера».

Лёнька хитро прищурился:

– Пошли, покажем им, как надо отрываться. А то сидят по углам, бухают, как алкаши...

Опешивший Яшка неуверенно двинулся следом. Через две минуты им аплодировало всё клубное пространство. DJ стал один за другим ставить хиты «Scooter». Такого безбашенного брейка владикавказские тусовщики не видели давно. Сержанты танцевали ловко, легко и слаженно, почти синхронно, крутили сальто и выделывали немыслимые кульбиты. Соболь засмотрелся, забыл про девушку, которой рассказывал о теории торсионных полей, и запрыгнул на танцпол к сержантам. Это было так безудержно кайфово, что наблюдать безучастно могли только изрядно подвыпившие персоны. Остальные штурмовали площадку для танцев, стремясь получить свою дозу драйва...

Когда они возвращались в казарму, Яшка тихонько задал вопрос, не дававший ему покоя:

– Лёнька, а когда ты успел по клубам погулять, если до армии тебе ещё восемнадцати не было?

Лис зевнул и заметил:

– Так Соболь же не уточнил, какие клубы имеет в виду. Я в деревенском клубе один раз на дискотеке был... В детстве ещё...

Сил смеяться у Яшки уже не было. Поэтому он мысленно довёл разрывающее его чувство до гротеска, брякнулся на спину прямо на асфальт и замолотил по воздуху ногами. Потом чинно встал, отряхнулся. И пошёл дальше. Всё, как Лис учил про чувства. Работает ведь, нафиг.

 

Звёзды над горами

На выступе, нависавшем над тропой, хорошая снайперская точка. И Яшка с утра был там – ждал. Лёнька прикрывал внизу, чтобы боевики не обошли тропу и выступ и не нарисовались у Яшки в тылу. Высота места приличная, и морозный разреженный воздух не обволакивал, не вливался свободным потоком, а ускользал и внезапно бил, как ножом. Лёнька маскировался и осторожно двигался по дуге, ста-
раясь переступать с камня на камень так, чтобы не оставлять следов на снегу.

Группу боевиков он разглядел за каменной грядой и притаился, выжидая.

– Чайка, приём.

– Чайка на связи.

– На два часа есть.

– Вижу, Лис. Ещё группа прошла на вторую точку. Приказа не было. Конец связи.

– Лис, приём. Это Батя.

– Батя, приём. Лис на связи. Вижу цель от точки на два часа.

– Ликвидация цели.

– Принято. Конец связи.

Лёнька стал продвигаться ближе, придётся вступать в бой.

Не слышал Яшкиного выстрела, почуял. И понял по судорожным взмахам рук, один из боевиков упал навзничь. Через пару секунд – ещё один. Двое стали быстро спускаться вниз по склону. Третий присел за камнями с гранатомётом.

– Чайка, приём. Гранатомёт. Там же. Отходи.

Лёнька дал очередь из АКМ. Но боевик в чёрной балаклаве успел отправить гранату по назначению. Лис вскочил на гряду и расстрелял его в упор. Те двое снизу тоже открыли огонь. Стали оббегать с разных сторон. Лёнька вдруг стал падать странно, выгнувшись вперед, перекатился за камень и из укрытия добил и одного, и другого. На секунду коснулся лбом холодного камня. То ли лизнул, то ли поцеловал снег. Наступила тишина. Она обнадёжила, а потом задавила тревогой, будто каменная плита.

– Чайка, приём. Приём. Приём...

Тишина в эфире.

– Батя, приём.

– Приём. Батя на связи.

– Это Лис. Приказ выполнен. Иду на соединение с Чайкой.

– Преследуем цель. Отходите к объекту шесть. Как будете на месте, сообщи. Отправлю за вами двадцать восьмой.

– Принято. Конец связи.

Чайкин лежал, сила взрыва вдавила снайпера в щель у основания скалы. Лёнька осторожно расстегнул его бронежилет. Проверил пульс, реакцию зрачков на свет. Жив. Но в отключке. Конкретно контузило. Вовремя предупредил, успел метнуться. Надо спускаться вниз, к блокпосту, туда по приказу Бати за ними прилетит вертушка.

Стало темнеть. Над горами проснулись звёзды. Чудесной сапфировой полусферой накрыло суровые снежные горы. В хрустальном дрожащем воздухе мерцали далёкие светила.

Лёнька, не забывая про осторожность, срубил штык-ножом два длинных деревца. Связал, оставив внизу ветки для амортизации. Посередине намотал свой бушлат – сконструировал волокушу. Бережно уложил на неё Чайкина, примотал верёвкой, коснулся шеи – проверил ниточку пульса. Сверху пристроил СВД. И стал осторожно спускаться вниз, подтаскивая к себе волокушу. Подморозило. Руки заиндевели и соскальзывали. Изо рта шёл пар. Ноги дрожали –
сводило мышцы от нехватки кислорода. Слух и зрение на пределе: не раздастся ли из темноты звук взведённого курка, шагов, чужой речи.

У больших камней, куда не задувал ветер, остановился отдохнуть. Рухнул рядом с напарником. Прошептал в самое ухо:

– Ты слышишь меня, братишка?

Яшка смотрел невидящими глазами в звёздное небо, не слышал. Но чуть отреагировал слабым движением головы на Лёнькино дыхание.

– Чайка, братишка, всё хорошо. Держись, – шептал Лёнька обветренными лопнувшими губами.

Напряжение боя спало, на его место пришёл страх. Горы смотрели на них сверху каменными вечными лицами. Звёзды были так далеко. Главное, не уснуть. И Лёнька с трудом приподнялся, сел, чувствуя спиной холод огромного камня, и стал говорить. Не слышавшему его Яшке, себе, горам, звёздному небу.

– Нет рождения. Нет старости. Нет смерти. И нет конца рождению, старости и смерти... Мы пришли в этот мир и были в нём всегда. И будем всегда. Что бы ни случилось. Мы родимся снова и непременно умрём снова. Но мы вечные. Потому что мы – каждый из нас – это часть огромного мира, мы и есть этот мир. Поэтому никто никому не причинит зла. Все едины в едином. И горы. И Луна. И звёзды. Это всё я.

И казалось, что большой камень дружески поддерживает уставшего Лёньку. Звёзды ласково согревают своим светом. А снег обнимает и льнёт к его живому горячему телу.

Лис растёр Яшке лицо, руки, ноги, чтобы не отморозил. Потёр себе виски и уши снегом. Поднялся и поволок дальше по снегу и камням. Шёл и шептал, задыхаясь, древнюю сутру, даже не догадываясь, что это древняя сутра. И мир бережно нёс на ладонях свою маленькую, но отважную частичку.

На блокпосту их выбежали встречать.

– Батя, приём. Лис на связи. Приказ выполнен. Мы на месте. Чайкин контужен, – доложил Лёнька по рации. Улыбнулся до крови – Чеширским котом, наблюдая, как Чайкина перекладывают на носилки. А потом упал лицом в снег.

 

Окончание следует