Иван Капитонов

Работяги

(взгляд на Его Величество Рабочий Класспрактически с трона)

25

– Всё правильно, городишко наш – дыра. Был дырой, дырой и останется...

Но сейчас это – дыра в будущее.

«Пикник на обочине»

Заденешь кого-нибудь коленом или поленом: хоть можно еще списать неловкое движение на плохое зрение. А на что можно сослаться, если заденешь кого-нибудь неудачным словом? Или взглядом? Единственно возможная ссылка – на собственный идиотизм.

Дорога от проходной до остановки автобуса, способного привезти на Цыганский поселок, пролегала по улице Пролетарской. Название-то какое удачное: начиналась она от инстру-
ментального завода, затем прибавлялась механическим заводом, комбинатом крученых изделий «Сура», шла мимо экскаваторного завода, выходила к «Электровыпрямителю» и шла далее в центр. Чего-чего, а пролетариата на этом конце Пролетарской хватало. Название улицы не только удачное, но и символичное. Начиналась-то она среди заводских труб, а заканчивалась сквером, на окраинах которого размещались театр и горком партии.

Эта улица одна из самых красивых в городе. Прежде всего, за счет аллеи, расположенной в центре транспортной артерии. Иногда думается: насколько хорош был бы наш городок, если бы еще с десяток центральных улиц выглядели так же: со скамеечками, деревьями и кустарниками, со своим зеленым миром.

Стоял на Пролетарской улице в начале восьмидесятых годов один домик, который никак нельзя назвать украшением города. Размещался он недалеко от «Электровыпрямителя», почти сразу же за заводской медсанчастью. Ветхий деревянный домик. Ему не хватало только куриных ножек, чтобы считаться современником чего-то предельно далекого, почти сказочного времени царя Берендея.

Кругом уже стояли многоэтажки, а вот эту сироту казанскую почему-то забыли, и будущее этой избушки едва ли выглядело таким же светлым, как коммунизм. Она либо рухнет под тяжестью своих прогнивших стропил, либо будет снесена, когда начнется на этом месте строительство чего-то железобетонного или кирпичного.

Каждый раз, проходя мимо, я был преисполнен разрушительными эмоциями молодости: доколе эта халупа будет портить внешний вид моего замечательного Саранска?! Тут делов-то: подогнать экскаватор или ударить по стене хорошенько совковой лопатой. Почти сталинское: нет дома – нет проблемы. Его существование почему-то раздражало меня больше, чем собственное несовершенство. Я понимал: городское хозяйство очень большое, его развитие происходит по определенному плану, а может быть, просто не доходят руки до сноса этого ветхого жилья. Мысленно торопил городское начальство: быстрее, быстрее уберите с лица города этот никому не нужный прыщ.

В этот солнечный полдень я просто перемещался по городу, движимый какими-то потребностями. Проходил мимо этого домика, и вдруг что-то толкнуло меня. По какой-то причине я подошел к окну, расположенному довольно низко. Мне даже пришлось немного нагнуться, чтобы заглянуть в его верхнее стекло. Приложив ладони к лицу, создал эффект лошадиных шор, в данном случае помогающий лучше видеть. Вскоре стал способен разглядеть убранство единственной комнаты. Оно мало отличалось от интерьера, в котором жило старшее поколение того времени. Может быть, только большей скудостью. Деревянный самодельный стол, не покрытый клеенкой, рядом скамья. На стене часы-ходики, тут же настенный отрывной календарь. Когда-то это был обыденный атрибут любого дома, к таким календарям еще отдельно продавались картонки с каким-нибудь пейзажем или незатейливым рисунком. Календарь крепился к картонке, картонка к стене: уже украшение дома, вариация мини-Третьяковской галереи. В патриархальных семействах только глава обладал привилегией – поутру подойти к такому календарю, оторвать листок со вчерашней датой, затем долго читать разнообразную, незатейливую информацию на обратной его стороне. Я в детстве любил читать, что писали в таких отрывных календарях. Очень интересная информация: рассказ об исторических датах, полезные советы, рецепты, шутки и анекдоты. Когда позже появилась скептическая фраза: «знания в объеме отрывного календаря», – внутренне не соглашался с ней. А вы попробуйте на таком мизере площади разместить так много.

На противоположной стене – зеркало в почерневшей от времени незатейливой деревянной раме. В отражении можно разглядеть долгую историю этого предмета. Больше в нем ничего нельзя разглядеть. Зеркало все поедено ржавыми разводами с обратной стороны. В глубине комнаты – кровать. На ней кто-то лежал. Больше в комнате никого и ничего не было.

Я заслонил собой практически все окно, одно из двух. Стало быть, в комнате стало вдвое темнее. Человек, лежащий на кровати, среагировал, скорее всего, на изменение освещенности. И слава Богу, поскольку мне тревожно показалось, что хозяин уже не способен среагировать ни на что. Я уже засомневался, не умер ли он.

Медленно и нехотя встав с кровати, ко мне приближалась старуха. Подойдя к окну, оперлась одной рукой в подоконник, другой в верхнюю часть рамы и приблизила свое лицо к стеклу. С этой стороны стекла торчала моя физиономия. Расстояние между нашими носами не более пяти сантиметров. Я впал в некое оцепенение, не позволяющее отпрянуть от окна.

Женщине далеко за восемьдесят. Она немощна и даже немного страшна. Седые, распущенные, неприбранные волосы, крупный нос (говорят, нос растет всю жизнь), совершенно отсутствующий взгляд. Она смотрела на меня и не видела. Во взгляде нет ни осмысленности, ни интереса, ни испуга, ни жизни. Не было реакции, позволяющей сделать вывод, что она тебя вообще видит. Вполне возможно, что и зрение оставляло желать много лучшего. Насчет испуга: если из нас двоих кто-то испугался, то я. В ней имелось что-то потустороннее. Если у нее и стояла где-нибудь метла, то предназначена она для полетов, а не сгребания мусора.

Старуха потеряла ко мне интерес гораздо раньше, чем я обрел душевное равновесие. С совершенно отсутствующим лицом она не спеша отвернулась от окна, за которым маячило расплывчатое пятно чьей-то физиономии, и, не способная уже оторвать ноги от пола, стала медленно передвигать ими в сторону своей деревянной кровати. Тут смог отпрянуть от окна и я.

То мое заглядывание в окна – признак, в первую очередь, низкой культуры (а где мне было взять ее – высокую?). И во вторую – известного градуса любопытства. Молодости интересно всюду сунуть свой нос. В этом конкретном случае это оказалось еще и полезным. Сколько мне было лет? Двадцать с копейками.

Неосторожно приподняв полог времени, я увидел возможную вариацию своего будущего. На меня смотрела не только определенная пожилая женщина, но и обобщенная старость.

Я испытывал сочетание уважения к прожитым годам, перенесенным жизненным испытаниям и некоего страха за свою будущность, впрочем, быстро отпустившего. Редко кто, дожив до известных лет, купается в роскоши. Чаще всего у пожилых людей из излишеств – только отрывной календарь на стене. Часто без красивой картонки, к которой он крепится.

Единственное, что успокаивает: мужики в России долго не живут.

Михаил Зощенко в своих воспоминаниях утверждал, что верит только своим глазам. Я и им не очень верю. Никак не пойму, что ценю в увиденном: смысл, красоту или возможность задуматься о вечном...

С тех пор я полностью переменил свое отношение к этой почти сказочной избушке. Мысленно стал беречь ее и желать долгих лет жизни. Выстроил совсем не обязательно верную логическую цепь: если стоит избушка, значит, бабушка жива.

Больше я в эти окна не заглядывал и не заметил, как дом снесли. Закончился отпуск, иду на работу. Смотрю – дома нет. Я не смог сберечь его своими полумолитвами. Теперь на том месте – многоэтажный жилой дом, а на первом этаже – продовольственный магазин «Мордовский».

...Так незаметно уходит в прошлое много чего видевший старый Саранск...

26

Меня всегда интересовал вопрос: становимся ли мы лучше от поколения к поколению.

«Стажеры»

Ближе к завершению первого курса университета мы писали курсовую работу по истории Древнего Востока. Таковы гримасы высшего образования: история Древнего Востока становится крайне актуальной в средней полосе России.

Значение курсовой работы достаточно велико: документ дает возможность понять, научился ли ты чему-нибудь за год, и право перевести тебя на следующий курс. Или – не дает такого права. Мне выпало писать о «Военных вопросах в законах Хаммурапи».

Есть задача – нужно ее решать. Первым делом отправился в университетскую библиотеку. Ищу по каталогам, по всем справочным поисковым системам – нет ничего. Ладно. Иду в Пушкинскую библиотеку, где я тоже не последний читатель. Пушкинская библиотека – главная библиотека Мордовии. Если уж здесь нет, то, наверное, во всей Мордовии слово «Хаммурапи» нигде больше не упоминается. Через какое-то время вышел из библиотеки и в пребольшой задумчивости чешу себе репу: что делать дальше? Куда податься бедному студенту?

Идти жаловаться преподавателю на свою горькую судьбу? Да ни в жизни!.. Ладно, утро вечера мудренее. Наступило утро следующего дня – ситуация лучше не стала. Затем наступило утро еще одного следующего дня... Сколько ни наступало утр, а моя участь становилась всё печальнее и печальнее.

Тут получка, а от нее – законные десять рублей «на книжки». Делаю очередной обход всех книжных магазинов и  – о, чудо! – в «Книжном мире» лежит двухтомная «Хрестоматия по истории Древнего Востока». Действительно чудо, сравнимое с тем, что, допустим, вам нужно найти коробок спичек в безбрежной тайге, закопанный неизвестно где, и вы нашли бы его через пятнадцать минут.

Хрестоматия оказалась в моих руках удивительно вовремя. В первом же томе – те самые законы Хаммурапи. Первым делом прочитал их, затем еще раз. Окрыленный такой удачей, вовремя сделанной покупкой, стал писать. И как-то потихоньку, потихонечку стало что-то вырисовываться.

Из хрестоматии: «Законы Хаммурапи были найдены в 1901–1902 гг. французской археологической экспедицией при раскопках в Сузах (столице древнего Элама) и хранятся в Лувре. Черный базальтовый столб, на котором эти законы были высечены, очевидно, был захвачен в качестве трофея...

Всего статей насчитывалось первоначально 282, но на найденном в Сузах столбе до нас дошли только 247; 35 статей, написанных на лицевой стороне столба, были выскоблены, очевидно, по приказу эламанского царя – победителя, который, возможно, собирался начертать здесь реляцию о своей победе».

Первым делом пересчитал статьи, имеющие отношение к военным вопросам. Их получилось немного – 16. Разложил их по полочкам, и эти «полочки» стал анализировать. Делаю какие-то обобщения, как мне кажется, очень разумные. Дальше вовсе раздухарился – чего не понимаю, то придумываю, излагаю ту версию, что кажется наиболее вероятной. Полет мысли, полет фантазии, помноженные на почти внезапный резкий, но продолжительный порыв вдохновения.

Курсовая работа, первая в жизни, получилась, на взгляд ее автора, неплохой. Сдана в положенные для этого дела сроки и хорошо оценена преподавателем – Кутергиным. Он даже прокомментировал ее во время занятия в довольно лестных для меня словах.

Были потом и другие курсовые, дипломная работа и диссертация, написанные и изданные книги. Но та первая в жизни курсовая работа, по законам Хаммурапи, просто врезалась в память, как статьи этих законов врезались в «черный базальтовый столб» как минимум три с половиной тысячи лет назад. Почему? Думается, по двум причинам.

Первая: для меня это очень наглядный пример того, что никогда не нужно опускать рук. Если есть какая-то задача, не имеющая негативных последствий для других, то вероятность ее решения предельно высока. Хорошему делу Господь всегда поможет. А кто сказал, что курсовая работа – дело плохое?

Причина вторая, по которой законы Хаммурапи стали составной частью жизни провинциального паренька-работяги, – я впервые испытал творческое вдохновение достаточно высокого уровня. И это вдохновение впервые принесло зримые плоды – реальный текст, положительно оцененный экспертом. В данном случае – преподавателем.

Сама жизнь – уже удивительное явление. Вдохновение придает этому удивительному явлению такие краски, что ты перестаешь искать смысл в своих трудоднях. Тебе кажется, что ты его нашел – творчество.

Наполняйте свою жизнь творчеством. Выращивание на дачном участке какой-нибудь загогулистой моркови – творчество. Принес после прогулки по лесу интересную корягу, покрыл ее лаком, закрепил на подставке – уже не коряга, а произведение искусства. Не побелил потолок в очередной раз мелом, а покрасил его во что-нибудь черное или красное – тоже творчество. Не бойтесь смешивать продукты, на первый взгляд, почти несочетаемые. Не исключено, что лишний раз сходите в туалет, но и вероятность создания кухонного шедевра весьма велика.

Законы Хаммурапи написаны в первой половине II тысячелетия до нашей эры. Удивительное дело, многие статьи как будто взяты из последней редакции Уголовного кодекса Российской Федерации. Но есть и архаика, передающая «аромат» той эпохи. Давайте что-нибудь процитируем, почти навскидку.

«(§ 196) Если человек выколол глаз сыну человека, то должны выколоть ему глаз.

(§ 197) Если он переломил кость человеку, то должны переломить ему кость...

(§ 200) Если человек выбил зуб человеку, равному ему, то должны ему выбить зуб».

Мы считаем русской пословицей – «око за око, зуб за зуб». Русскому государству чуть более тысячи лет. А еще три с половиной тысячи лет назад Хаммурапи почти дословно сказал то же самое, да еще и печать сверху поставил. А в «Заключении» добавил:

«Если человек будет относиться с почтением ко многим постановлениям, которые я начертал на своей стеле, не отвергнет моих законов, не исказит моих слов... пусть... будет долгим его скипетр...»

27

– Теперь он уже старый человек, – закончил Кэнси. – И он утверждает, что самые лучшие женщины, каких он когда-либо знал, – это русские женщины. Эмигрантки в Харбине.

«Град обреченный»

У новомодного в России испанского писателя Карлоса Руиса Сафона в романе «Тень ветра» есть персонаж – отец героя, не очень старый, но уже вдовец. Приятель советует ему найти такую же, желательно «миловидную вдовушку». Действительно, что зря время терять. Аргумент приводится весомый: «Хорошая подружка, старина, вносит в жизнь порядок, да и убавляет лет двадцать.

Всё было бы значительно проще, если бы женщина являла собой всего лишь некую комбинацию первичных половых признаков и всё. Нет. Есть в женщине какая-то удивительная магия. А может, и чистое колдовство. И понять эту магию, эту колдовство мужчина не способен. Единственное, на что он способен – окунуться в нее. В смысле, в магию. То бишь, в колдовство.

Женщины бывают не только лучшими или далеко не лучшими, но еще и первыми. В том или ином смысле этого слова. Здесь я хотел бы убежать в далекое теперь детство и вспомнить женщину, точнее, девушку, которая удивительным образом осталась в памяти. Наверное, этот этюд написан помимо прочего и еще с одной целью – еще раз вспомнить добрым словом ту удивительную эпоху, что прошла.

Вторая половина шестидесятых годов. Я – семи-восьмилетний отрок, активно перемещающийся в пространстве, иногда с «цыпками» на ногах...

В нашем доме, помимо нашей хозяйской семьи, постоянно кто-то жил. Шел интенсивный процесс миграции молодежи из села в город, поэтому у нас жили «на квартире» либо родственники, либо кто-то по их протекции. Жили месяцами и даже годами. Это никого не напрягало. Матушка у меня – удивительно хлебосольный человек. Это было в порядке вещей. На Руси всегда принято поддерживать друг друга, а иначе как? Иначе – не выжить. Не случайно к числу важнейших слов в русском языке, всегда относилось одно из ключевых – «помочь». В это время у нас проживал мой двоюродный брат Владимир. Замечательный парень, старше меня лет на десять. Он в обозримом будущем собирался в армию, а пока нарабатывал трудовой стаж на инструментальном заводе.

Немного о нашей «улице Донской». Улица как улица. Классический частный сектор, только что построенный. В каждом доме стандартный набор: родители, дети от двух штук и выше, в каждой второй семье – бабушки. Дедушки что-то ни одного не помню. Только что обратил внимание сам: а ведь не было в то время на Донской улице ни одного дедушки. Получается – повыкосило мужиков: войной, репрессиями, обыденной советской жизнью. Да, не было дедушек, не было.

Дома действительно стандартные, как и их обитатели, а вот дом напротив нашего отличался от других довольно существенно. В нем жили две семьи. И обе связаны с именем дяди Вани. Он сам жил в задней половине со второй своей супругой – тетей Леной. В первой половине дома жила его первая жена, и тоже не одна. Первая жена, вторая жена: в семь-восемь лет все это понималось довольно сложно. Единственное, что безоговорочно для меня и тогда, и сейчас – это были замечательные люди. Они воплощали в себе все лучшие черты, присущие русским женщинам: доброту, трудолюбие, порядочность.

Первую жену звали Мария Никаноровна. Действительно очень замечательная и трудолюбивая женщина. Она была портнихой и активно трудилась на ниве индивидуального предпринимательства. Большая часть женщин Цыганского поселка, и не только, носила платья не «от кутюр», а «от Никаноровны». Ее все так называли – Никаноровна. Заказов у нее было много: в отличие от большинства женщин нашей улицы она редко бывала на свежем воздухе, всё хлопотала на машине «Зингер» с ножным приводом.

У Никаноровны был муж. Армянин. Звали его Артем. Как сейчас понимаю, его можно назвать гражданским мужем. Уж очень не часто он появлялся на нашей Донской улице. Присутствие армянина на классическом русско-мордовском жизненном пространстве было довольно экзотичным, особенно для нас – детворы.

Не очень высокий, довольно круглый, совершенно лысый и сильно хромой. Едва ли он когда-либо носил звание первого красавца Армении. Да и второго тоже. Но он был очень добрым, улыбчивым и все к нему относились хорошо. Не смотрели тогда на национальность, смотрели – хороший ли человек. Дядя Артем был хорошим человеком. Он тоже не чужд предпринимательской жилки. Если Никаноровна «обшивала» половину Саранска, то армянин «обувал» не менее двух третей столицы Мордовии. Причем, в хорошем смысле этого слова.

Дядя Артем шил «бурки». Это не та «бурка», что на плечах Василия Ивановича Чапаева в знаменитой сцене отражения «психической атаки» белогвардейцев. «Бурки» – обувь из ткани. Нечто среднее между тапочками и высокими «ботами». По щиколотку, с меховой оторочкой. «Бурки» носили все и везде. Дома и на улице. На улице желательно с калошами. В нашей семье они были у всех, в редкий период финансового благополучия – по две пары. Словом, на нашей Цыганской горе дядя Артем оказывал очень серьезную конкуренцию обувной промышленности Советского Союза. И она – обувная промышленность Советского Союза – отступала перед старым хромым улыбчивым армянином по всем направлениям. Чтобы добить ее окончательно, ему нужно было не более двух-трех лет.

Но рассказать-то я хотел не только об армянине и не столько о нем. Что детворе Цыганского поселка армянин? А вот дочка его...

Иногда к Никаноровне приезжала дочь дяди Артема – Сюзанна. Было ей лет восемнадцать. Если у вас есть устоявшееся представление о восточных красавицах, то мне незачем описывать ее внешность. Просто свои представления вам нужно умножить на десять. Конечно, она производила фурор среди местных парней той поры. Восточная красавица, армянка, к тому же – Сюзанна. Это вам не Манька Пронькина с Почтовой улицы. Что парни: мне самому хотелось в то время одного – как можно быстрее вырасти. Тут такая девушка без меня пропадает, а я все сопли рукавом вытираю.

Нет, и без меня Сюзанне скучать не приходилось. Взять, к примеру, моего двоюродного брата Володю, живущего у нас. Как раз ее ровесника. Он что, дурак? Нет, не дурак. Чуть ли не с первой своей зарплаты на инструментальном заводе Володя купил проигрыватель и набор грампластинок. С этого же дня танцы под окнами нашего дома стали обычным явлением. Почему-то эти танцевальные вечера проводились, только когда приезжала Сюзанна. Или мне так чудится.

На скамейку у нашего дома выносился проигрыватель. Рядом стопкой клались пластинки. Появлялся импровизированный шнур-удлинитель. На столбе горит фонарь. Музыка, в танце (чаще всего медленном) несколько пар. И нас, пацанов, человек пять-шесть. Мы где-то сидим поблизости: либо на нашем же крыльце, либо на дровах, сложенных рядом. Смотрим мы кто куда, но чаще всего на Сюзанну. И на ее партнера. Часто партнером выступал мой двоюродный брат Володя. Ему это прощалось. Все-таки родственник.

Сюзанна. Не думаю, что она была моей «первой любовью». Какая первая любовь? К моим семи-восьми годам на моем боевом счету «любовей» уже не меньше десятка. Правда, все они – неразделенные. За исключением одной. Но та взаимность случилась, когда мне было лет пять, не больше. Стало быть, за давностью лет уже не считается.

Возможно, Сюзанна – моя «одиннадцатая» любовь. Но какая-то очень светлая и удивительная. Прекрасно помню, что не испытывал никакой ревности к ее партнерам по танцам. Более того, не испытывал даже зависти: эх, вот бы мне сейчас вместо этого урода положить руку на ее стан. Этого не было. Да и красота женского стана для нас тогда была более чем относительной. Но присутствовал первый восторг от созерцания женской красоты. Очевидно, он был очень сильным, если сохранился на всю жизнь.

Летний теплый вечер, комары и бабочки, мельтешащие у фонаря на столбе, лирическая мелодия из проигрывателя, несколько кружащихся в медленном танце пар, несколько пацанят, заинтересованно смотрящих на импровизированную танцплощадку. И голос очень популярного тогда Вадима Мулермана:

Два окна со двора и развесистый клен.

Я как будто вчера в первый раз был влюблен.

Прибегал я сюда, и звучало в ответ:

И не то чтобы «да». И не то чтобы «нет».

И из другого его же шлягера:

Налетели вдруг дожди, наскандалили.

Говорят, они следов не оставили.

Но осталась вся в садах сирень до кипения.

И осталась ты во мне – вся весенняя,

Весенняя, весенняя, весенняя...

Шли годы. Давно уже перестал приезжать дядя Артем. Не приезжала больше и Сюзанна. Может, это и к лучшему. Сохранилось очарование ее дивного образа. Она действительно осталась в памяти удивительно весенней. Весна – очень важное время года. И жизни тоже.

Пришло время, и Мария Никаноровна умерла. Это случилось как раз в описываемые мной сейчас годы – начало восьмидесятых. Я почему-то оказался в ее части дома. Между прочим, впервые в жизни. А если точнее, вообще единственный раз. Нужно было помочь что-то вынести. Ее две комнатки уже пусты. Мусор на полу, смятые старые, давно уже никому не нужные газеты. Отсюда ушла жизнь. Она вернется через какое-то время. Но это будет уже другая жизнь. Это будет уже другое время.

На подоконнике лежали две книги. Довольно старые и сильно потрепанные. «Капитальный ремонт» Леонида Соболева и «Десна-красавица». У последней книги три автора, все известные советские писатели: Н.Грибачев, А.Кривицкий, С.Смирнов. Люди очень привязаны к мелочам, связывающим их с молодостью, с обстоятельствами, когда-то украшавшими годы их становления. Я взял эти книги. Может быть, в память о Никаноровне, об армянине, о его дочери Сюзанне. А может быть, просто потому, что не мог тогда и не могу сейчас допустить, чтобы книга была выброшена на помойку.

Книги и сейчас хранятся в моей библиотеке. До сих пор не прочитанные. Пожалуй, нужно это сделать. Всё-таки здорово, когда есть что вспомнить. Особенно с любовью и благодарностью. С каждым новым поцелуем нам остается в этой жизни поцеловать кого-нибудь на один раз меньше. С каждой выпитой рюмкой нам остается выпить влаги на сколько-то грамм меньше. С каждой прочитанной книгой... Словом, давно уже идет обратный отсчет всем нашим ресурсам и возможностям. И память непроизвольно возвращает нас в благословенное время нашего детства, юности и молодости. Важно не забыть, не упустить. Та эпоха жива, пока живы мы – носители некнижной информации о ней.

К месту или нет, обратил внимание на еще одну деталь. По ходу жизни не один раз доводилось общаться со старушками очень солидного возраста. У всех у них, как правило, телевизоры были с сильно севшим кинескопом. Получается: и зрение уже кое-какое, и телевизор показывает еле-еле. Старушки не спешили покупать новый телевизор вовсе не потому, что не было сбережений. Сбережения есть у каждой старушки. Просто им представляется уже нерациональным покупать предметы длительного пользования. Гораздо рациональнее, с их точки зрения, скопить денег «в последний путь». Главное – не телевизор. Главное – воспоминания о людях, встреченных в этой жизни. А воспоминания – не кинескоп старого телевизора советского еще производства. Воспоминания «не садятся».

28

– В его возрасте, – сказал Юрковский, – я очень любил сочинять стихи. Я мечтал стать писателем. А потом я где-то прочитал, что писатели чем-то похожи на покойников: они любят, когда о них говорят хорошо, либо ничего не говорят...

«Стажеры»

У Анатоля Франса в автобиографическом романе «Пьер Нозьер» описан один художник. У него за плечами длительный художественный стаж и ни одной написанной картины. По единственной причине – если он и хотел написать картину, то только размером полотна не меньше шестидесяти квадратных метров. Такого он сам пока не встречал. Сказать по правде, и дворцов, где можно ее разместить, не так много. Поэтому художник всё время вынужден находиться в творческом простое.

Не думаю, что мне суждено создавать словесные полотна, сравнимые масштабом с картиной, задуманной одним из героев Анатоля Франса. Мои творения очень похожи на скромные этюды бытовых сцен. Каждому свое. Хорошо хоть понимаю, мое – именно это, а не полотно в четыре тысячи страниц. Хотя, если подумать: четыре тысячи страниц – это ведь не так много. Всего лишь – несколько миллионов знаков. Шучу, шучу. Расслабьтесь. А всё действительно начинается с маленького эпизода. Или этюда. Или детали, оказывающейся принципиально важной.

В каждом из нас идет процесс осмысления всего происходящего. Кто-то уделяет этому процессу большое внимание, кто-то предпочитает не заморачиваться различной ерундой, а жить нормальной жизнью, где больше действия, а не дум. Это тоже нормально.

В перестройку ходила шутка о цитате из дневника президента Бориса Ельцина: «Читал отрывной календарь. Много думал». Я тоже много читал в то время. И тоже пытался размышлять – о жизни, ее мнимых и истинных ценностях; о людях и том, что должно наполнять будни каждого из нас.

Постепенно только намечающиеся фрагменты жизненной философии составили некую цепь из незатейливых вопросов, заданных самому себе, и ответов. Не было в них ничего примечательного, так – различная ерунда. Что-то похожее на следующее:

– Что самое важное в этой жизни?

– Заниматься любимым делом и именно ему посвятить отпущенные небесами годы.

– А что для тебя является любимым делом?

– Понятия не имею... Впрочем, пожалуй, литература.

– Точно литература? А может – собирание спичечных этикеток?

– Нет. Пожалуй, всё же – литература. Хотя, кто я такой, чтобы... Ни одного интересного предложения так и не слепил. Так, что-то почти спёртое из «Букваря»: «Мама мыла раму. Маша ела кашу».

– А ты потрудись. Хочешь писать – пиши. Учись писать. Голова ведь дана человеку не только для того, чтобы сморкаться.

Я пытался писать. Не всегда активно и системно, но всегда скверно. Единственное, что успокаивало – это не для печати, для себя, для души.

Совершенно неожиданно сыграл очень важную роль в моей жизни, на первый взгляд, пустяк. Синяя записная книжка моего брата. Саша был офицером Советской армии и погиб в 1979 году. Эта синяя записная книжка да армейский тулуп – всё, что мне досталось в наследство. В ней брат делал различные выписки – из воинских уставов, какой-то почти обязательной служебной документации или соответствующей литературы. Но там же были и армейские анекдоты, фольклор, шутки, цитаты из классических и современных произведений.

Поначалу я несколько раз открывал ее безо всякого интереса, просто чтобы вспомнить брата. Перечитал всё, что там написано, один раз, затем второй. Записная книжка заполнена ровно наполовину. Как будто приглашение от брата: вторая половина – твоя. Ну, раз так, то... Я читал в то время очередную книгу. У книги, как и у человека, есть сильные места и слабые. В сильных местах, там, где автор во фразе поднимается на высоту, чуть большую, чем повседневная речь и среднесуточные обыденные мысли, не захочешь, а задержишь внимание. Как здорово сказано! Почему автор может так написать, а ты не можешь? И что он сделал со словами такое, что их вроде бы рядовое звучание создает дивную гармонию? Как можно из одних и тех же слов создать шедевр и обыкновенную ерунду?

Я читал по-прежнему много, но теперь у меня появилось новое занятие: не только читать, но и конспектировать наиболее интересные места, в том числе и для того, чтобы понять, если хватит ума, как устроена сложная механика писательского мастерства. Дело шло со скрипом, а иногда и вовсе не было звука, поскольку не было и движения. Ох, и сложное дело – стать хоть чуточку лучше себя самого недельной давности.

Великое слово – творчество. Не так и важно – твое оно или чужое. Чужого творчества не бывает. Всё, сделанное умом и талантом других, принадлежит всем нам. Не ленись, помогай художникам сотворчеством. У той же «Джоконды», как минимум, два автора – Леонардо и ты, ее созерцающий. Возможно, увидишь совсем не то, что хотел отразить да Винчи, это уже твои творческие находки, твое видение мира.

Я потихонечку писал, в ящик стола. Причем такой длинный и глубокий, что не был уверен, что когда-нибудь достану оттуда хотя бы строчку.

Господи! Какой же язык у меня был тогда суконный. Надеюсь, сукно не обиделось за сравнение. Понятно, мой литературный стиль и сейчас, мягко говоря, не безупречен, а тогда вообще...

Вернемся к художнику – герою Анатоля Франса. Написанию гигантской картины, по мнению неординарного живописца, сильно мешало наличие такого государственного устройства, как империя. Художник с нетерпением ждал, когда последняя рухнет. Свершилось и это. Более того, уже четверть века на дворе «стояла» республика. Художник успел состариться, а полотно так и не было даже загрунтовано. Анатоль Франс никак не мог понять, кто же он – старый безумец или мудрец.

По моей версии, последний вариант ближе к истине. Но не все же на свете мудрецы. Кто-то так и продолжает малевать этюды.

29

– Скука. У нас в ГСП даже приключения рутинные: метеоритная атака, лучевая атака, авария при посадке, метеоритная атака, лучевая атака... Приключения тела.

«Обитаемый остров»

Один из героев романа американского писателя Кена Кизи «Порою блажь великая», наблюдая за возней своих детей, сказал: «Штука в том, что они с самого старта по своей колее покатят».

Слова довольно точные. Единственное, что хотелось бы добавить: «покатят-то» наши дети по своей колее, а все равно – в ту же сторону...

Один из наиболее близких друзей моего детства – Саша Скороходов – пошел по стопам своего отца. Дядя Федя долгий период жизни трудился водителем и уже почти столько же лет работал завгаром – заведующим гаражом одной очень серьезной организации. Саша избрал для себя тот же путь – баранка, шоферская доля. Удивительно точное попадание в профессию. Несмотря на то, что в январе 1981 года нам исполнилось всего по двадцать одному году, у моего друга уже четырехлетний стаж водителя. Александр еще перед армией успел потрудиться на «газоне», затем два года срочной службы, проведенные за рулем «хлебовозки», а теперь мой друг трудился на «КАЗе» с прицепом. Спроси современную молодежь – как расшифровывается эта аббревиатура, – пожалуй, самые продвинутые не догадаются. Если только компьютер поможет. «КАЗ» – Кутаисский автомобильный завод. Было такое автопредприятие на бескрайних просторах Советского Союза и производило оно вот эти самые грузовики, в просторечии называвшиеся «Колхидами». КАЗ даже и не пытался делать вид, что составляет конкуренцию КАМАЗу, тихо и не спеша производил свои грузовики похуже техники из Татарии, но поскольку существовала советская система распределения произведенной продукции, то предприятие в Грузии могло не переживать о сбыте. Вот на такой «Колхиде» с длинным фургоном и трудился мой друг.

В январе 1981 года, после года работы на «Электровы-
прямителе», мне дали первый послеармейский отпуск. Январь – тот самый, отпускной – оказался снежным и довольно морозным. Идеальный вариант, чтобы начитаться вволю и накататься на лыжах. Тем я и занимался с огромным удовольствием.

Примерно через неделю после начала моего отпуска Саша Скороходов предложил поехать с ним в Москву. Его посылали в командировку: саранскому телевизионному заводу нужно отправить в столицу свою продукцию и получить на московском телевизионном заводе различные комплектующие. На Сашино предложение я с радостью согласился. Действительно, что всё время дома сидеть.

Замечательным ранним утром мы отправились в наш вояж. Правда, матушка долго уговаривала меня никуда не ездить. Но кто слушает родителей в двадцать один год?..

Удивительное это состояние – нахождение в пути. Под колеса уходит асфальт, а то и бездорожье, а кажется, что ты не просто перемещаешься в пространстве за известную единицу времени, но переходишь на иной уровень жизни – туда, где много философии и каких-то удивительных обобщений. В ней есть что-то неуловимое, в этой дороге, не случайно авторы всех времен и народов любят отправлять своих литературных персонажей куда подальше: пешком, в дилижансе, в дирижабле, верхом на лошадке, на звездолете и на дрожках. Она дарит огромное количество разнообразных вариантов развития сюжета.

Помните: аргонавты искали «золотое руно» именно в Колхиде. Мы же с Саньком, сидя в «Колхиде»... ели сало. Замечательное копченое сало, тающее во рту. Дядя Федя сам лично коптил, а мама Саши – тетя Галя – дала нам на дорожку очень солидный шмат. Санек рулил, я тонко нарезал потрясающий по вкусовым качествам деликатес, и мы с другом эти тонкие полоски на тонкий кусок черного хлеба... Вкус этого сала до сих пор остался и во рту и в душе. Жизнь чем еще удивительна: она трясет своим ситом, и в нем чаще всего остается не, казалось бы, самое важное, а второстепенное. Почему это происходит – неведомо. Что я, больше никогда в жизни сала не ел? Ел, конечно, но именно то было каким-то уникальным.

Второе сильное потрясение – большое количество аварий. До этого ни разу не доводилось перемещаться по маршруту Саранск – Москва на машине, да еще зимой. А тут... То одна машина лежит в кювете, то другая, но уже по противоположную сторону дороги. Если не поделили пространство машины с грузом, то он разбросан на большой площади: столь мощным было столкновение.

Вот на дороге стоит «КАМАЗ». Кабина со стороны водителя разворочена настолько, что остается только догадываться о его судьбе. Километров через пятьдесят еще одно столкновение, в этот раз легковушки с грузовиком. Тут и догадываться не нужно: два тела лежат на асфальте, накрытые какой-то подвернувшейся под руку тканью. Живого человека на январский асфальт не положат.

Много позднее специалист читал нам лекцию по электро-
безопасности. В ней такие слова:

– В России две самые распространенные причины гибели людей – проводка и водка.

«Проводка» имелась в виду не бухгалтерская, а электрическая. Я бы добавил еще одну причину – российские дороги. То, что мы тогда, в январе 1981 года, увидели на пути в столицу и обратно, сильно впечатлило.

Кто-то скажет, что жизнь штука длинная, кто-то начнет настаивать, что толстая, кто-то – что она имеет цвет сильного кровоподтека с легким серебристым отливом с правой стороны. Все правы. И те, кто высказался, и те, кто благоразумно промолчал. Но даже если мы учтем все существующие мнения, мы не исчерпаем всех характеристик жизни и такой ее важной составляющей, как дорога. Ясно одно: дорога – категория философская...

Мы приехали в Москву поздно вечером. Довольно долго искали телевизионный завод, наконец нашли. Припарковались поблизости и расположились на ночлег, благо кабина с дополнительным спальным местом, так что определенный комфорт присутствовал. Сон наш нельзя назвать тихим и спокойным. За стеклом январь, температура – минус пятнадцать и ниже. Саша периодически включал мотор. Кабина нагревалась. После того, как двигатель выключался, тепло улетучивалось минут за десять. Саша через полчаса снова вставал, когда мы успевали в очередной раз «задубеть», опять включал двигатель, и так с десяток раз, а то и больше. Оставить двигатель включенным надолго мы опасались, в кабине начинали ощущаться неприятные запахи. Говорят, угарный газ не пахнет, тем не менее, мы боялись именно этого – угореть. Зачем это нам нужно – молодым и неженатым?

Вот, наконец, и утро. Завод потихонечку оживал, начался рядовой трудовой день. Заработали проходные: сначала основная, затем и транспортная. Нужно расставаться. Телевизионные заводы нашей страны считались, скажем так, – режимными. Судя по всему, они производили что-то еще помимо телевизоров среднего качества, к примеру, какие-нибудь «тумбочки» к ним. Маловероятно, что служба охраны горячо поддержала бы мою просьбу: «Ребята, ничего, что я тут у вас похожу».

Мы сделали, как и договорились. Саша заехал внутрь, стал «оформляться», я отправился в центр Москвы. Моя задача – вернуться сюда же к 16.00.

Целый день в Москве. Я побывал на Красной площади. Что ни говорите, она не только красива, но и символична. Отсюда начинается наша держава. Здесь истоки всего великого, как и корень многих проблем.

Не кремлевская стена, естественно, является источником проблем, но решения людей, за ней работающих. Мысленно пожелал им удачи. Мы-то за своими «токарно-револьверными одношпиндельными» станками стараемся-трудимся во славу великого Советского Союза, давайте и вы не расслабляйтесь. «Благословив» высшее руководство страны на ратный труд и трудовые подвиги, пошел в ГУМ отовариваться. Очереди там – доложу вам. Моего терпения хватило только на то, чтобы, отстояв что-то похожее на километровую змею-собаку (очередь, если не укусит, то здорово облает), купить чешские полу-
ботинки. Эх, красавцы: рыжего цвета, модный скошенный каблук, сверху «на носу» прошиты узоры. Не ботинки, а мечта провинциального лоха. В книжном магазине на улице Горького купил книгу. Сделав еще пару-тройку осмысленных тело-
движений, в назначенное время вернулся к телевизионному заводу. Как раз вовремя. Саша загрузился и выехал с территории предприятия буквально полчаса назад. Перекусили с ним и в обратную дорогу.

Уже далеко за пределами МКАД у одного из постов ГАИ остановились на ночлег, являвшийся зеркальным отражением предыдущего: регулярные включения двигателя и его выклю-
чения. Немного поспим, затем просыпаемся от лязганья собственных зубов. Закончились ночные часы относительных мучений. В молодости это не является проблемой, скорее – разновидность «веселых стартов», полушуточных испытаний, по принципу: «А, слабо?».

Забрезжил рассвет, Саша снова за баранку и айда домой, в солнечную даже зимой Мордовию. Вот и она, родная. Мы уже повеселели, прорезалось замечательное настроение. По дороге обогнали пару грузовиков из Сашиного гаража. Водители «курили» на стоянке. Мой друг притормозил, пообщался с ними. Мы снова тронулись в путь. Они обещали сделать это через десяток минут.

Едем по территории Краснослободского района. Я о чем-то задумался, Саша рулит. Начинался довольно пологий, но продолжительный спуск, с поворотом на сорок пять градусов и последующим подъемом. Скорость около восьмидесяти километров, видимость – замечательная, времени – около двух часов дня, дорога – чистый, хороший асфальт, без снега, тем более льда.

Спуск заканчивается, начинается поворот. Саша крутит баранку влево – машина идет прямо. Саша продолжает крутить баранку влево – машина на очень приличной скорости летит вперед, к краю довольно высокой насыпи. Понимая, что все усилия свернуть – напрасны, но пока еще не понимая почему, Саша успел крикнуть: «Упрись!» Я упереться успел. Машина взмыла в воздух, как какой-нибудь звездолет. Ощущения этого полета, почти невесомости, помню до сих пор, словно полет длился не две-три секунды, а не меньше, чем у Юрия Алексеевича Гагарина – полтора часа. Полное ощущение, мы летели не вперед, а вверх.

Любой полет имеет каприз рано или поздно заканчиваться. Наш закончился тем, что, пролетев по воздуху чуть ли не с десяток метров, мы ударились колесами о какую-то поверхность, затем кабина встала только на два колеса из четырех и на двух колесах покатила вперед, медленно заваливаясь на левую сторону. Затем последовал еще один удар. В этот раз левой стороной кабины о ту же поверхность. Весь наш трейлер (кабина и прицеп), лежа на боку, по-прежнему катился вперед. Кабина, как изобретение последующих лет – трансформер, – на глазах стала менять свои очертания. Посыпались осколки лобового стекла, отчетливо слышалось бульканье невесть откуда взявшейся воды.

Наконец «Колхида» остановилась. Саша лежит внизу, я на нем, на мне канистра, из которой, собственно, и слышалось журчание. От толчка она открылась и мало-мало нас залила. Отсюда эффект идущей на дно подводной лодки. Впрочем, мало для этого приспособленной. Машина лежит на боку, мы стали из нее выбираться. Первым вылез я, потому что оказался сверху. Можно спокойно выползти вперед, ведь лобовые стекла кабины мелким крошевом оказались на нас и почти в нас (эти граненые горошины мы потом довольно долго вытря-
хивали из рубашек и карманов). Стекол не стало, и можно было чуть продвинуться вперед и выползти наружу. Но в шоковом состоянии какая-то подкорка диктовала, что всё нужно делать согласно правилам приличия. Положено входить и выходить через дверь, значит – делай так, как положено. А начнут все лазить в выбитые окна, откуда порядку наберешься.

Я с трудом открыл дверь, находящуюся вверху. Ее нужно толкнуть так, чтобы она открылась как люк в танке. Толкнул что есть силы. Ногами-то я стоял на своем друге. Друг кряхтел, но молчал. Наконец выбрался наружу, помог и Саше сделать то же самое.

Стоим мы с ним на кабине, лежащей на боку, и наблюдаем следующую картину. Колеса кабины всё еще крутились. Не сильно, но достаточно, чтобы придать общей картине дополнительные краски. Колеса словно торопились куда-то еще успеть, не опоздать. Плохо, когда всё лежит, «не шевелится», а что-то еще остается в движении. Я по-прежнему стою на кабине, Саша перебрался на прицеп. Открыл боковую его дверь. У той «модификации» фуры дверь не сзади, как принято сейчас, а сбоку. Именно с того, который находился в настоящую минуту наверху. Саша открыл висящий замок, раскрутил проволоку, отодвинул створку двери в сторону.

Слабонервным лучше внутрь не смотреть. Всё как в винегрете, хорошо перемешанном добросовестной хозяйкой. Полированные панели для внешнего каркаса телевизора, какие-то коробки помятые, раскрытые, много чего другого, все в неприглядном состоянии. Саша посмотрел на товар, находящийся в его попечении, закрыл опять фуру на замок, снова прикрутил проволоку.

Всё проделал молча, без каких-либо комментариев. Так же молча спрыгнул вниз, утонул в снегу почти по колено, застыл на полминуты... и, рухнув в снежное покрывало лицом вниз, забился в истерике. Минут пять он воевал с большим количеством снежной массы: молотил по ней руками, перевернувшись на спину, движениями опытного пловца разбрасывал снег – сначала вверх, потом хаотично во все стороны. Высота подбрасываемого моим другом снега была лишь на полметра ниже, чем струи знаменитого фонтана «Самсон, раздирающий пасть льва», что в Петергофе. А это десятки метров. Судорожные, хаотичные телодвижения на грани возможной скорости и амплитуды. Выкрики на грани срыва голосовых связок. Звучали фразы, характерной особенностью которых было то, что ни одного русского слова я не расслышал.

Стоя на кабине, рядом с по-прежнему крутящимся колесом, наблюдал за истерикой моего друга и не спешил спрыгнуть, как-то успокоить. Я тоже находился в каком-то неадекватном состоянии, только, в отличие от Сашиного, это ступор. Было неосознанное, чисто интуитивное понимание: не нужно мешать человеку прийти в себя. Повторюсь, на это ушло минут пять. Для меня одно из самых ярких зрелищ в этой жизни. Вот мой друг успокоился, мы стали осмысливать ситуацию. Через какое-то время даже увидели в ней и некоторые положительные моменты: мы-то, слава Богу, живы.

Более того, у нас ни ушибов, ни серьезных царапин, за исключением двух-трех мини-порезов. Тут Саша вспомнил: через минуту-другую должны проехать мимо нас две машины из его гаража. Те самые, что мы обошли еще в Рязанской области. А вот и они. Мы сели в кабину одного из «газонов», оставив нашу «Колхиду» с грузом на месте аварии. А что мы могли еще сделать?

Примерно в шесть вечера грузовичок подвез нас прямо к дому Саши. Как примерные дети, решили не травмировать родителей сразу с порога. А уж потом, незаметно от Галины Петровны, мамы Саши, поведать отцу: что и как. Пусть опытный человек, к тому же завгар, найдет какой-нибудь выход.

Мы переступили порог и радостно по очереди с другом сказали: «Здрасьте!» Родители Саши ответили тем же. Тетя Галя с улыбкой поинтересовалась:

– Ну, как съездили?

Саша как можно беззаботнее:

– Да нормально.

Видно, на наших лицах было написано гораздо больше, чем мы сказали. Дядя Федя посмотрел-посмотрел на нас и прежде всего на сына, не по делу заметавшегося по комнате, и уточнил:

– И всё-таки. Что случилось?

Саша откровенно сказал об аварии и где она приключилась. Дядя Федя спросил об очень важном:

– Как груз?

Саша ответил витиеватым взмахом руки, который должен означать – «всё нормально». А получилось – «хуже не бывает». Дядя Федя завершил короткий диалог фразой:

– Ладно, хорошо хоть живы и здоровы.

Тут мы с другом синхронно закивали головой: этот тезис показался нам удивительно верным.

Отец друга сходил через дорогу к своему хорошему соседу. У дяди Леши личная «Волга» двадцать первого розлива. Не новая, конечно, но нас выручить могла. Спустя короткое время дядя Федя вернулся и сказал:

– Выезжаем через час.

За это время я успел сходить домой, показаться матушке, поужинать, сказать, что снова – по техническим причинам – возвращаемся в Краснослободский район, запастись определенным количеством продуктов и в означенное время снова прийти к другу.

Дядя Федя не сидел эти шестьдесят минут без дела. Он купил ящик водки и успел загрузить его в машину. По моим представлениям более дурацкой покупки и быть не могло. Зачем нам целый ящик водки на четверых, если двое не пьют (мы с Сашей), а третий вообще за рулем? Но тем и отличается опытный человек от неопытного, что более точно знает, какое количество водки в данной конкретной ситуации является наиболее оптимальным.

Как показало развитие событий, дядя Федя оказался прав. Позднее, по ходу жизни, неоднократно на личном примере приходилось убеждаться: в России лучший помощник в решении многих житейских проблем – водка. Это если не обращать внимания на то, что именно спиртное и создает их – проблем – основную часть.

В семь часов мы тронулись в обратный путь на дядилёшиной «Волге». Ближе к девяти вечера подъехали к месту аварии. За время нашего отсутствия «Колхида» подверглась мародерству. Из нее сперли всё, что можно спереть, за исключением груза. Унесли все инструменты и, естественно, ту самую канистру, произведшую эффект вселенского потопа. Более того, кто-то из нуждающихся, судя по всему, отверткой поддел, отсоединил и унес с лицевой части кабины букву «А», которая являлась центральной в гордом слове «КАЗ». Кутаисский автомобильный завод на примере нашей машины потерял бесповоротно и окончательно определение «автомобильный».

Самое обидное – естественно, для меня: сперли мой фотоаппарат и купленные мной в Москве новые чешские полуботинки рыжего цвета, так ни разу мной и «ненадёванные». Очевидно, степень нашего шока после аварии была столь высока, что я в горячке даже не вспомнил о таких довольно ценных для того времени вещах.

Очень обидно – отстоять сумасшедшую по длине очередь в ГУМе, добиться хорошей обновы и так бездарно ее потерять. Но всё же дядя Федя прав: главное, мы живы и здоровы, все остальное – мелочь. Такая же незначительная как буква «А», спертая с лицевой части кабины.

Вокруг ночь. Фура как лежала на боку, так и лежит. Изменить каким-то образом ситуацию в лучшую сторону в ближайшие часы не сможем. Да и нет в этом серьезной необходимости. Утро действительно мудренее, как вечера, так и ночи.

Снова сели в машину и вернулись на несколько километров назад. Заехали в село Клопино. Попросились к кому-то на ночлег. Нас пустили. За постой дядя Федя рассчитался водкой. Той самой, которой в силу малолетства я не придал должной значимости.

Мы остановились на кратковременный постой в классической крестьянской избе. Задняя комната, она же кухня, укра-
шена русской печью. На ней и оказались дети, даже не знаю в каком количестве. В передней комнате по всему периметру стояли кровати. Словом, места нашлись всем. Мы с Сашей спали на одной кровати. Не столько спали, сколько тихо пере-
говаривались. Уснуть очень трудно после всего, что с нами произошло. Мы обсуждали детали случившегося. Саша никак не мог понять, почему машина его не слушалась на повороте, ведь поворачивал он руль вовремя, гололеда никакого не было. Мы, включая и Сашу, уже более-менее успокоились. Присутствие рядом опытного человека, к тому же отца, вернуло моему другу душевное равновесие. Почти вернуло. Эмоциональный фон завершающего дня оказался, конечно же, значительно выше, чем обычно. Рутинный, на первый взгляд, рейс обернулся очень неординарным событием. Ярких красок ему добавило и экспертное заключение, сделанное дядей Федей.
Осмотрев место происшествия, полюбовавшись на высокую насыпь, с которой мы улетели, дядя Федя задумчиво произнес:

– Повезло вам, парни, что вы на пруд какой-то свалились. Да еще по льду прокатились, как на коньках. Если бы вы слетели с такой высоты просто в кювет и уперлись в землю кабиной, то есть фактически собой, то фура, скорее всего, вы-
скочила из седловины и раздавила бы вас в лепешку. Тогда бы вы, ребятки, прокатились на машине еще всего лишь один раз – на каком-нибудь катафалке. Хотя машина по-своему тоже красивая. У нее еще одно преимущество есть. Она выше сорока километров никогда не ездит. У них как-то не принято выше...

Мы тоже начинали понимать, пока приблизительно, масштабы своего везения. Этой ночью запомнился еще дедок. Он спал на соседней кровати и с периодичностью раз в пять минут всхрапывал, как породистая лошадь – очень громко и характерно. Скорее всего, он сам просыпался от производимых им звуков, после этого пару минут бормотал что-то непонятное и снова очередной всхрап. Это отнюдь не раздражало, а скорее – радовало. Вот лежу в тепле, слушаю всякую музыку, а ведь запросто мог лежать в каком-нибудь металлическом ящике – холодильнике в морге с кривым длинным швом на брюхе и ничего бы уже не слышал.

Наступило утро субботы. Это, конечно же, вносило определенные трудности в решение нашей задачи. Всё же выходной. Нужно всех найти и собрать: председателя колхоза, завгара, механизаторов. Часам к девяти вся организационная работа завершена. Мы вернулись к фуре, вместе с нами два трактора на гусеничном ходу.

Механизаторы осмотрели место происшествия и отрицательно покачали головами. По их словам, ситуация оказалась хуже не придумаешь. На боку машины мы выкатились примерно в центр пруда, довольно глубокого. Толщину льда тут никогда никто не замерял – не было прецедента. Если мы сейчас будем поднимать машину двумя тракторами, то мы обязательно провалимся к... Они с убедительными интонация-
ми в голосе назвали имя, отчество той «матери», у которой скоро в гостях окажемся. Мы с Сашей не то чтобы запаниковали, но приуныли: неужели ничего сделать нельзя? Один дядя Федя почему-то чуть ли не повеселел. Как будто и не родственник. Он философски произнес:

– Ну, нет и нет. Шут с ним. Тогда давайте выпьем. Зря, что ли, сюда ехали.

Мужики выпить не отказались. Час сидим – пьем, второй. Пили только трактористы, да дядя Федя имитировал процесс. Литр выпили. Дядя Федя почти вскользь, без какой-либо заинтересованности в голосе:

– Мужики, а может, всё же попробуем?

– Да нет. Провалимся же на хрен.

– Ну, нет и нет. Давайте еще по одной махнем.

Мужики снова полностью согласны с внесенным предложением. Выкушали еще одну поллитровку, подзакусили. Затем один из трактористов, пожав пьяными плечами, задумчиво произнес:

– Нешто попробовать...

Стали пробовать. Трактористы встали на исходную позицию. Дядя Федя привез с собой «навороченные» тросы – импортные (кажется, японские) канаты с начинкой. Тут и мы с Сашей пригодились. Оба троса-каната привязали к фуре, рассчитывая, что кабина сама поднимется. Тракторы дали задний ход, тросы натянулись, фура поехала по льду, не имея никакого желания вставать «на ноги». Тогда мы стали топором и ломом сразу же по движению колес делать углубления во льду, чтобы колеса, проехав по льду полметра, уперлись в эти углубления. Появился бы настоящий упор и вот тогда появлялся шанс фуру всё же поднять. Лом и топор дядя Федя благоразумно прихватил из дома. Мы с Сашей стучим, дядя Леша – водитель помогает нам, где делом, где словом. Дядя Федя развлекает мужиков – пока пауза – очередной дозой алкоголя.

Наконец всё готово. Трактористы с превеликим трудом забрались в кабины. Начался процесс подъема фуры. Не успев начаться, тут же и закончился. Импортные канаты-тросы лопнули, как гнилые нитки, как только фура уперлась колесами в углубления. Ну, ё-моё!

Хорошо хоть у трактористов сзади их железных коней на металлических креплениях накручены наши «советские» тросы. Мы давай их крепить. Закрепили. Мужики вновь принялись за работу. Трактора взревели и началась очередная попытка поднять машину с грузом. Фуру, лежащую на боку, да еще с грузом, поднять нелегко. Тракторы ревут, зарываются вращающимися гусеницами в лед, прицеп и кабина даже приподнимаются на какое-то количество сантиметров – двадцать-тридцать и снова падают на лед. Тракторы опять ревут, зарываясь всё больше и больше гусеницами в лед. Вот уже они зарылись примерно по середину овала гусеницы. Мы с Сашей стоим сбоку и не столько переживаем за подъем, сколько занимаемся арифметикой. Ну, какая здесь может быть толщина льда? Максимум сантиметров сорок-пятьдесят. Максимум. А наши трактористы зарылись в него почти на критический уровень. Не хватало, чтобы трактористы провалились под лед. Да еще и утонули на нашу голову. Опасения не казались беспочвечными. Только дядя Федя кричит:

– Давай-давай, мужики! Еще немного осталось!!!

Только непонятно – до чего?

Вдруг трактористы каким-то последним рывком подняли фуру, и она, немного запрыгав на колесах из стороны в сторону, окончательно замерла. Теперь уже не на боку, а как положено транспортному средству – «на ногах». Слава Богу! Трактористы вылезли из своих кабин на полном «автопилоте». У одного из них «автопилот» не выдержал и сломался. Он из кабины не вышел, а упал. Подняли, пока дядя Федя и дядя Леша осматривали «Колхиду» на предмет способности перемещаться в пространстве, тракторист медленно приходил в себя. Не считая того, что в кабине выбиты все стекла и сама она подверглась серьезной деформации, всё остальное более-менее в норме.

Эти же два трактора доволокли «Колхиду» до колхозного гаража. Затем мы все вчетвером поехали в Саранск, домой, на «Волге». После трех почти бессонных ночей (две в дороге и одна в Клопино), приехав домой, тут же отрубился, проспав часов двенадцать.

В понедельник, прихватив необходимые детали, дядя Федя с Сашей и специалистами уже из своего гаража снова поехали в Клопино. Необходимости во мне никакой не было, поэтому процесс ремонта, длившийся три дня, обошелся без мое-
го участия. А вот возвращались мы уже на более-менее отремонтированной машине вместе.

Кабина как была без стекол, так пока и осталась. Ветер встречный, мороз градусов пятнадцать. Саша рулит, я подливаю ему в чашку кофе, да и сам согреваюсь этим же напитком. Сзади на некотором расстоянии едет на легковой машине дядя Федя, который не только машину поднял и ее отремонтировал, но своим спокойствием и деловитостью и нас как-то быстро вернул к жизни. В ходе проведенного ремонта стала понятна и причина, по которой мы не смогли повернуть где нужно. Развалилась шестеренка, посредством которой машина и слушается руля.

Вот такое небольшое приключение с нами случилось. Телевизионный завод к Саше особых претензий не предъявлял. Что пострадало – то списали, что сохранило товарный вид – пустили в производство. Жизнь продолжалась. Пока мы дышим, она имеет привычку продолжаться.

Продолжение следует