Борис Сергеевич СОКОЛОВ, поэт
Несколько слов о себе
Я родился 15 февраля 1931 года в пос. Антоновка Кемеровской области, недалеко от города Анжеро-Судженска. В 1949 году окончил среднюю школу в Томске, а в 1955 году – Уральский госуниверситет по отделению журналистики. В том же году направлен на работу в Саранск, в газету «Советская Мордовия», где работал литсотрудником, завотделом культуры, заместителем ответственного секретаря, откуда переведен редактором газеты «Молодой ленинец».
В 1956 году в Саранске издан первый сборник стихов «Моя весна». С той поры в издательствах Саранска, Москвы, Самары (куда я переехал в 1968 году) вышло более двадцати моих книг стихов, прозы, стихов для детей, переводов (в большинстве с мордовского языка).
Основными сборниками стихов: считаю «Дом, освещенный солнцем», «Там, за Волгой», «Вечернее шоссе», «Лишь бы свеча не погасла», «Последнее письмо»…
Последние годы (с 1995-го) тяжелая болезнь не дает в полную силу заниматься творчеством. Стихи пишу редко, сотрудничаю в газетах Самары и Москвы.
Навсегда сохранил память о Саранске, о Мордовии как о лучшей поре жизни и творчества.
«Все смешалось, что было от века…»
* * *
Перед тем как встретить смертный час,
вопросом, думаю, не редким:
«А что же будет после нас?» –
сердца терзали наши предки.
Им так хотелось, чтобы тем,
кто остается, лучше было,
хоть тайн общественных систем
не знали на краю могилы.
Но предкам что, они мертвы,
тем, кто ушел, уже не больно.
«Ах, как нескладно жили вы!» –
их вспоминаем недовольно.
И в дебрях цифр и книжных фраз
блуждая, правы мы, быть может.
Но мысль все та же сердце гложет:
«А что же будет после нас?»
«НА ЗАСЕЧНОЙ ЧЕРТЕ»
(отрывок)
Жигулевские горы…
Когда-то Великий Ледник
дотянулся до них
и залег у лесистых подножий.
С той поры на земле
этот край заповедный возник,
на другие края
(всю планету пройди!)
не похожий.
Жигулевские горы…
По этим отрогам века
проплывали туманами,
в Волгу с обрыва срываясь.
И шумели леса,
и плескалась зазывно река,
голубея очами
мордовских и русских красавиц.
Над Самарскою Лукою
сшибались шальные ветра,
на утесах сходились
казачьи лихие ватаги…
Наконечники копий
и ржавую жуть топора
все хранят подо мхом,
под корнями деревьев
овраги.
Жигулевские горы…
Засечных селений валы,
гул копыт запечатав,
молчат о набеге кочевий…
И на соснах рассветы
встают золотисто-светлы,
И Ушедшее Море
оттиснуто в каменном чреве.
Жигулевские горы,
Поволжского края чело…
Вам сейчас зеленеть
все труднее над дымной дорогой.
И тоскует неясыть,
свое не отыщет дупло,
и срывается щебень,
и ливнем шумит по отрогам…
* * *
Ангел мой, ты видишь ли меня?
Ф.И. Тютчев
С этой мыслью свыкся, словно с болью,
от которой излеченья нет:
никогда не свидимся с тобою
ни сейчас, ни через сотню лет.
Но хранит тебя навеки память,
до шершавой гробовой доски,
с молодыми теплыми губами,
с неумелой ласкою руки.
Связан жизни горестным обрядом,
я прошел недаром путь земной,
чтобы перед смертью где-то рядом
услыхать далекий голос твой.
* * *
По окошку дождь нещадно лупит,
словно он на целый мир сердит…
«Почему меня никто не любит?» –
у окошка девочка твердит.
Осень, что ли, сердцу нашептала,
удлинив дождями вечера,
что пришла, нахлынула, настала
в жизни неминучая пора?..
…Мать посмотрит,
хмуро бровь насупит:
«Помню, как же… страх как полюбил…
может, лучше, если не полюбит,
только б меньше материл да пил.
Впрочем, как ты не терзай рассудок,
будет так, как будет. Все равно…»
Мать гремит над мойкою посудой
и молчит.
А дочь гляди в окно.
* * *
Этот снег. Этот блеск. Эта даль.
Эта сила земли и простора…
А мы спрятались в стог у забора.
Ах, как новая колется шаль!
Ах, как губы твои на морозе
горячи!.. Захлебнулась гармонь…
Был, прощаясь, излишне серьезен
гармонист, подавая ладонь.
Все забылось так прочно и скоро…
Так зачем вижу, словно сквозь шаль,
этот снег, этот блеск, эту даль,
да не чувствую больше простора?
* * *
Снег еще,
но ладони твои
держат веточку южной мимозы,
как неяркий фонарик любви,
посредине толпы и мороза.
До весны далеко!
Ну и что ж!
Ты как будто одна на планете,
улыбаясь кому-то, идешь.
Так во сне улыбаются дети.
Что случилось?
Откуда мне знать.
Только веточке южной мимозы,
как фонарику, долго сиять
посредине толпы и мороза.
* * *
Ликует над Волгою
солнечный лютый мороз,
над пламенем белым
звенящих заречных берез.
А я среди Волги
у двух берегов на виду.
Мороза такого
не помню я в прошлом году.
Такой безысходности
не было раньше в душе,
как будто пространства
и времени нету уже.
* * *
Облака проплывают над нами,
в каждой капле угрозу неся,
что дождям называться дождями
благодатными больше нельзя.
Все смешалось, что было от века.
Чем же нас оглоушит с утра?
Стала, кажется, жизнь человека
не дороже, чем жизнь комара.
Равнодушно мерцают экраны.
Голос диктора ровен всегда:
где-то там изверженье вулкана,
где-то сносит река города.
Катастрофы, авралы, взрывы…
Даже в памяти не удержать.
У обрыва стоим, у обрыва
и торопимся путь продолжать.
СТРАНИЧКА ЮНОСТИ
А солнца золотистый шар
едва-едва качнулся к лету…
И на тебе зеленый шарф
был самой мирною приметой.
Но между нами длился бой,
ты побольней слова искала,
и между мною и тобой
опять преграды воздвигала.
И мне казалось, что стою
почти осмеян за несмелость…
Над бровью родинку твою
мне так поцеловать хотелось!
Но, как назло, звенел мороз,
и ты была такой сердитой…
И шумно падал снег с берез,
воронами нахально сбитый.
Памяти поэта Ивана Пиняева
Он в застолье пел
ясным голосом:
– Не шуми ты, рожь,
спелым колосом!
Я не помню, чтоб дальше
он песню повел,
лишь под сильной рукой
чуть поскрипывал стол.
– Дети солнца! – шумел,
словно дождь по листве. –
Я Россию любить
завещаю мордве!
И – опять, тряхнув
буйным волосом:
– Не шуми ты, рожь,
спелым колосом!
Не успел допеть,
навсегда уснул…
Ах, как рожь шумит,
все слышнее гул.
Что сказал не так,
все забудется,
только рожь взойдет –
песня сбудется!
«ОТ МЕНЯ УХОДИТ РОССИЯ…»
(к 70-летию Бориса Соколова)
В 1955 году русскоязычные саранские газеты (а их было две – комсомольская и партийная) запестрели стихами некоего Бориса Соколова. Я говорю «запестрели» – потому что в однообразной тусклой газетной верстке тех лет стихи можно было выделить сразу – бросались в глаза какой-нибудь необычностью шрифта. Вот они мне и «бросились» в глаза – я тогда только начинал писать стихи, был полон наивных надежд на блестящее поэтическое будущее, и неожиданное появление на обычно скупых к стихам газетных страницах столь частого «моего» имени – Борис – волновало и раздражало: почему не я! Но в ту пору я еще не мог, не умел так вот точно передать, например, приближение грозы:
По реке пробежала зыбь,
Потемнели заречные ели,
И в предчувствии близкой грозы
Травы тоненько зазвенели.
Меня здесь смущала только рифма «зыбь – грозы», я, несмотря на всю свою поэтическую «желторотость», уже определил для себя, что буду пользоваться исключительно точными, безукоризненными рифмами. Только вот предполагаемые рифмы эти пока что редко удавалось приложить к стихам, ибо стихов-то, в сущности, еще и не было, были какие-то обрывочные зарисовки «с натуры», березки, липки, изумрудная трава. То есть полный набор банальностей. Хотя, наверно, что-то уже и настоящее мелькало.
Вскорости я узнал, что Борис Соколов только что окончил Свердловский университет и вот приехал работать в партийную газету «Советская Мордовия». От того-то она, «мертвая» доселе в моем представлении, ожила, наполнилась молодым, свежим дыханием.
А потом я увидел на улице и самого пиита – светловолосый и коренастый, он шел рядом с какой-то тоненькой, изящной девицей в темных очках и вел с ней, как мне показалось, слегка иронический разговор. Ну, легкая, я бы осмелился сказать, «теплая» соколовская ирония всем нам, его друзьям, хорошо известна. Вот так и тогда, в Саранске, он шел по залитой солнцем пыльной улице рядом с девушкой в темных очках, кои только-только входили в моду, и непринужденно шутил с ней. Может, как раз по поводу ее очков; потом, когда мы познакомились, Боря не раз говорил, что темные очки закрывают самое интересное в женском лице – глаза. Это как захлопнутая книга, на которой можно прочесть лишь один заголовок.
А вот как мы познакомились, я не помню: наверно, за рюмкой. Соколов всего-то на три года был старше меня, но он уже «был», а меня пока «не было», и хоть иногда позволял себе мое присутствие рядом с собой с рюмкой в руке, но относился к этому с назидательной снисходительностью. Тем более, что я выглядел тогда совсем мальчишкой.
Зато уж потом, в зрелые годы, мы восполнили с ним то, чего нам не хватало раньше – дружеского равенства во всем, в выпивке – в первую очередь.
Но это к слову, а тогда, действительно, наши отношения складывались непросто. Однако от березок я начал уходить к более серьезным предметам – таким, как моя собственная душа, ежели ее позволительно назвать предметом, во мне заколебались, заволновались какие-то струны, и я написал несколько неплохих стихотворений, которые чуткий соколов сразу же и отметил. И не только отметил, но и протащил их, буквально «протащил», в свою партийную газету. «Тополя не знают чувства меры» – так начиналось одно из них и, по-моему, Боря помнит его наизусть до сих пор…
А потом я уехал в Самару – Куйбышев в обиходе все и тогда называли Самарой, – уехал в Самару, а затем и дальше – в Кинель-Черкассы, в районную газету. Там и написал свою первую книгу, а до выхода ее мне посчастливилось дважды напечататься в невообразимо популярном тогда журнале «Юность». Об этом узнали в Саранске, и я думаю, в первую очередь Боря Соколов, который уже возглавлял молодежную газету, и когда я навещал родителей, то мы буквально не расставались, и он постоянно печатал большие подборки моих стихов в своей газете.
Но вот что я забыл отметить. В 1956 году как-то неожиданно для всех появилась книга Бориса Соколова «Моя весна», и я, держа ее в руках, пронзался острейшей завистью. Книга – в твердом переплете, хорошего формата – завершалась лирической поэмой «Дожди».
В редакции газеты областной
Обычный день, идет текущий номер,
Как дятлы бьют машинки за стеной,
И срочно планы требуют в обкоме.
Я уж не знаю, чему я больше завидовал – то ли появлению сборника, то ли всей этой жизненной определенности, выраженной в начальной строфе поэмы. И хотя далее следует полное смятение любовных чувств героя (а вся поэма – о любви), именно первая строфа запала мне в душу, и не она ли погнала меня из Саранска искать свою долю в районной газете?! Хотя были и другие, более драматические обстоятельства…
Ну, а как сам Соколов в шестидесятых годах оказался в Самаре – это тема для отдельного и немаленького повествования. Скажу только, что он довольно быстро стал «своим» в писательской организации, быстро узнал и признал его и самарский читатель.
* * *
Борис Соколов написал великое количество стихов, издал множество книг в Саранске и Самаре, в центре которых стоит сборник избранных стихотворений 1990 года издания, но его первая книжка, помню, голубенького цвета, для меня, выражаясь витиевато, как далекий проблеск чистого неба в клубящихся облаках и тучах жизни; это небо нашей молодости, нашей надежды.
А теперь передо мной сборник поэта «Последнее письмо», 1992 год. Уже ясно, куда ведет и уже привела перестройка. И такой нескончаемой болью о России пронизано это «Письмо», что даже хочется возражать и спорить: жива Россия, жива! Но одно дело – спорить, а другое – убедительность самих стихотворений.
Сколько на свет появилось пройдох,
видно, на несколько хватит эпох.
…..
От меня уходит Россия,
вижу, слышу, а что я могу?..
…..
Живем поныне на пределе,
хоть сердце сдерживает стон.
И вновь Россия на прицеле
Со всех сторон, со всех сторон.
…..
…и я все чаще замечаю в лицах
угрюмые и горькие черты.
…..
В дождях поселенья утопли.
Но ливнями не сметены
истошно орущие толпы
на стогнах усталой страны.
В горящих глазах – исступленья.
И кажется: в бездну спеша,
уже не найдет исцеленья
объятая горем душа.
Продолжать можно долго. Да, убедительность. Но в самом «воздухе» книги все равно витает надежда.
Ни мать не выбирают, ни отца,
случаен он, день моего рожденья,
и все же благодарен Провиденью,
что русский я и с Русью до конца.
Борису Соколову 15 февраля исполнилось семьдесят. Многое пришлось пережить ему за свою жизнь: полуголодное, а то и просто голодное существование во время войны; а наладилась жизнь – потерю двух взрослых сыновей, второй, Миша, скончался сравнительно недавно, во время перестройки, когда Борис Сергеевич возглавлял Самарское книжное издательство. Трудным был и уход из издательства, но еще труднее было наблюдать потом, как оно, старейшее в стране, погибает на виду у всех, лишенное государственной поддержки. Это его, крепкого сибиряка, подкосило окончательно, случился удар. Поэт болен, но не бросает работать, его стихи в самарских газетах последних лет пронизаны болью состраданья к людям и радостью удивления перед затаенной красотой и силой русской природы. И знак неизбежной победы видит он в самом дне своего рождения:
Слышу к полудню среди тишины
первое к солнцу деревьев движенье.
Сретенье.
Грани зимы и весны
соприкасаются.
Мой день рожденья.
Борис Сиротин
