Альмира Морозова

Когда они вошли, баба Шура притворилась глухой и немощной. Видевшая на своём веку немало горя и не единожды смотревшая смерти в лицо, она сама себе не могла объяснить, для чего разыгрывает эту странную сцену. Ворвавшиеся в хату солдаты впустили за собой холодный весенний воздух, который в миг заполнил переднюю комнату, проникая всё глубже и глубже. Баба Шура вспомнила, что такой же ледяной холод стоял в хате в 1942 году, когда фашисты с пьяным гоготом досматривали их скромное жилище. Глухой и глупой притворилась тогда её бабка, потому что в подполе, дрожа от ужаса, прятались её внучки. Баба Шура задержала дыхание, чтобы прогнать эти мысли прочь, она не хотела больше вспоминать слёзы бабушки и мамы, эти треклятые похоронки и окоченелые, неестественно обезображенные трупы.

Собравшись с духом, баба Шура встала с кровати и пошла навстречу непрошеным гостям.

– Ой, чего-то вас нынче многовато будет. Черти вас принесли, не иначе?

Солдаты направили оружие на непонятно откуда появившуюся старуху.

– Отставить! – скомандовал громкий, прокуренный голос. – Мать, ты одна или ещё кто-нибудь есть?

– А ты, Иуда, для каких делов спрашиваешь?

– Мать, мы с миром!

– Ага, видала я ваш мир.

– Мы тебя не тронем. Ещё раз спрашиваем, есть ли тут кто-нибудь кроме тебя?

– Нет. Я одна в деревне осталась.

– Эвакуация была, почему не уехала?

– Я здесь родилась, здесь и умру. Да и вообще, скоро всё кончится, что есть-то будем? Кукиш? А я вот огород засажу, – с какой-то детской горделивой наигранностью она указала на заставленный рассадой подоконник.

Командир роты, рыжебородый Геннадьич от неожиданно жизнерадостно-смелого поведения старухи было воспрял, но приглядевшись внимательно, приметил на ней новые вещи. Тут и смекнул, что бабка приготовилась вовсе не огород сажать, а умирать. И такая горькая и колючая боль кольнула его заматеревшее сердце, что ему вдруг до смерти захотелось обнять эту светлую и чистую, напоминающую родной дом – старуху, дождаться, чтобы натруженные её руки легли ему на голову и гладили её, а губы шептали молитву.

Удивительно, но какое-то незримое тепло, исходившее от этого грозного с виду вояки, ощутила на себе и баба Шура. А он уже командовал в её доме:

– Бойцы, на ночлег устроимся здесь. Раненые пусть расположатся на диване. На всякий, ещё раз всё здесь «почистим» и держите связь с Лугавым. Поняли? Исполнять.

Потом обратился к бабе Шуре:

– Мать, подсоби по-хозяйски, двоих моих немного задело, у тебя заночуют. Прости, родная, намусорим тут немного.

– Сынок, не боишься, что убью я твоих раненых? – сверкнула глазами баба Шура.

– Не, мать. Зачем нас убивать? Мы же свои.

От этих слов из глаз старухи ручьём потекли слёзы, и она поспешно скрылась в комнате.

С наступлением темноты Геннадьич решил проведать раненых.

Войдя в дом, он будто перешёл порог в прошлое и оказался в детстве у бабушки в деревне. Запах блинов из печи наполнял пространство уютом, а умывающаяся кошка, расположившаяся на диване рядом с бойцами, словно наждаком стирала краски войны.

Опершись об косяк двери, он задумался о своём. Вспомнил, как после службы в Чечне пошёл работать в органы. Женился, родились детки, с женой взяли машину в кредит, стали подумывать о расширении жилплощади. Зарплаты категорически не хватало, и он решил податься в контрактники.

После каждой командировки Геннадьич по традиции уходил на неделю, а то и на две в запой. В те моменты переоценки ценностей садился писать стихи. Взахлёб. О войне. Он хотел о мире, но в каждое, даже самое мирное стихотворение почему-то проникало дыхание войны. Войну он не любил, но чувствовал. Показывал свои труды редко, да и только родным, бойцам никогда. Боялся, что те не поймут, сочтут за слабость. Командир не может быть лириком!

– Я думал, вы тут от боли корчитесь, а вы блинами балуетесь?

Солдаты, услышав голос командира, сразу встали, улыбаясь и пряча чашки за спинами.

– Вольно. Сидите, сидите. Больно хороша картина. Мать, а мне блинов не будет? И надо же, печка какая у тебя
добрая.

– Печка добрая, хорошо сына не послушала, не дала сломать.

– Командир, разрешите бабуле помочь. Ей скоро картошку сажать, а у неё не пахано. За добро нужно добром платить, –
решил влезть в разговор молодой солдатик Степаша.

– Мать, это ты зря. Не картофельный год в этот раз будет. Даже не думай. Мы тебя лучше тушёнкой снабдим.

– Тебе почём знать, картофельный аль нет? – напала на Геннадьича старуха, от чего он в который раз решил, что с бабами спорить – себе же хуже.

Утром следующего дня поле было вскопано, а через день и картошку высадили. Старуха причитала, что рано, но Степаша убедил – «радиус луны нормальный» – картошка уродится.

– Агроном, что ль? – поинтересовалась баба Шура.

– Ага, – серьёзно кивнул Степан, а потом улыбнулся весело, озорно.

Перед уходом Геннадьич снова предложил эвакуацию, но баба Шура лишь махнула рукой.

Через неделю украинские солдаты, забрав у старухи
последние деньги, спалили по пьяни её дом. Когда они отступили, старуха пыталась спасти картошку после проехавшей по огороду техники – рыхлила, закапывала оказавшиеся на поверхности семена. Чудом сохранился один ящик с рассадой, переехавший в теплицу, где теперь жили баба Шура и её кошка.

Через несколько дней шум въезжающей в деревню техники вновь до смерти напугал старуху, и она спряталась в соседском погребе.

Когда Геннадьич увидел руины бабы Шуриного дома, спрыгнул с танка и, несмотря на выкрики солдат, что тут могут быть мины, бросился её искать.

– Баба Шура, баба Шура, баба Шура, ты где? Ты жива?

Баба Шура, услышав знакомый голос, старалась быстрее
выбраться из укрытия, но руки и ноги перестали ее слушаться. Тогда она крикнула, что было сил:

– Сына, я тута. Жива! Жива я.

Когда они наконец встретились, он коротко сказал:

– Собирайся, мы тебя забираем.

Старуха забегала по двору, хватая нехитрые пожитки, и вдруг оглянулась на Геннадьича, спросила, уже предчувствуя беду:

– А Стёпа-то где?

Геннадьич поднял глаза к небу.

Они ехали в тесном танке. Геннадьич положил голову на колени бабы Шуры, она еле слышно читала над ним молитву и гладила его по голове. Он блаженно улыбался, закрыв глаза. А потом вдруг начал читать стихи. Сначала потихоньку, себе под нос, а потом всё громче и громче, словно они стучались изнутри, барабанили в дверь его сердца. На глазах ехавших рядом с ним солдат появились слёзы. Плакала и баба Шура, вытирая глаза морщинистой рукой. А Геннадьич всё читал и читал, как в последний раз, со всей храбростью и болью командира, гражданина и патриота своей страны, русского, который гордится, что он таким родился и есть таков.