Наталья МОЛОВЦЕВА

(Заметки о творчестве Светланы Борисовны Руденченко)

Теперь я знаю, что умирают все.

Если уж это случилось с ней...

А почему, собственно, с ней этого не должно было случиться? – спросит иной трезво и правильно мыслящий читатель. – Она что – не от мира сего была?

Спросит – и попадет в точку.

Не от мира сего!

Хотя – тоже из плоти и крови. И всё земное любила так, как не всякий любить способен. И так щедро наполняла этой любовью свои стихи, что она, казалось, переплескивает через край:

Как сладко пахнет чабрецом,

Плывут подводы

                          с жарким сеном,

И гвалт стоит

                 над всей вселенной

В мир

           народившихся птенцов...

Цветут петровы батоги.

Спит на лесной опушке

                                               леший.

Я тороплю твои шаги

Душой,

   такой земной и грешной...

Ах, какая благодать и покой! Такое возможно только вдали от шумных, суетных городов. Она и признается: «Я – безвыездно сельский житель...», и мне точно известно, что сельское местожительство ее не угнетало, не унижало, не было в тягость, наоборот – она была благодарна судьбе за то, что ей дано слышать и видеть, как «мятной прохладою яблоня дышит», как «светлыми росами плачут поля».

В ее стихах даже адрес обозначен: «Как у Христа за пазухой, в Пыховке» (Пыховка – село в Новохоперском районе). И долгие годы было так: утром вставала до света, ноги – в валенки (если зима) или в калоши (если лето), на плечи – фуфайку или халат, и вот уже падают в ведро упругие струи молока. На ее подворье не только мычало, но также кудахтало и хрюкало. Хотя вообще-то она была учительницей, точнее даже – директором сельской школы. От забот было – не продохнуть! Но одновременно с этими заботами и делами, параллельно им шла другая работа.

Чищу медленно картошку

С голубиное яйцо,

И с досады слов горошек

Просыпаю на крыльцо.

Мою, глажу ли, стираю –

Только в шутку и в серьез

Обязательно роняю

Рифмы лепестками роз...

Роняю-собираю... Складываю в заветный уголок души... Да, души – потому что других атрибутов поэтического труда, например, письменного стола, у нее не было. Стол, как и во всяком сельском доме, был один – на нем готовили пищу, ели, рубили капусту, учили уроки. Но иногда...

Иногда она всё-таки присаживалась к нему и наспех (не украсть бы времени у других забот!) заносила в толстую старую тетрадку неровным почерком написанные строчки. Ох, уж этот почерк... Сотрудники районной газеты ломали глаза, разбирая его. И были страшно рады, когда в быт, в том числе и ее, вошел компьютер...

Ну, и где же тут – не от мира сего? – строго спросит всё тот же трезво и правильно мыслящий читатель. – Всё как у всех: работа, муж, дети (уточним – дочь).

Всё так. Но вот строчки... Впрочем, пусть они подождут. Потому что я не знаю пока самого простого – как без нее жить. Мир без нее стал немым и глухим. Я испытываю тихий ужас от мысли, что уже никогда не смогу ей позвонить и услышать в ответ задумчивое или беспечно-веселое (в зависимости от настроения) «да?». Она скажет «да», и начнется наш разговор обо всем на свете: о погоде за окном и устройстве мира, о том, что творится на улице и в государстве, об отношениях с детьми и отношениях людей с людьми вообще. Но главное, главное... Главное – мы будем говорить с ней о литературе! Точнее даже – о творчестве, потому что не только ведь литература – его пространство. Но литература – это наше любимое. Наше заветное. То, без чего нельзя дышать – даже при наличии отличного воздуха и всех других, даже самых благоприятных, условий существования.

О, сколько стихов она посвятила Его Величеству СЛОВУ... «Слово – жемчуг на нить бытия // Я нижу и нижу в упоении»... «И выберу я слово-оберег // Негаданно, как ягоду лесную»... «И ярче солнца Слово светит // От низких до высоких сфер»... Здесь Слово даже с большой буквы – так ей хотелось подчеркнуть его значение, огненную, и даже больше («ярче солнца»!) его природу.

И вдруг однажды, в одной из наших последних, как окажется, бесед, она задумчиво сказала: «И всё-таки главное – не слово». Поразившись такой резкой перемене мыслей и убеждений, я ошарашенно спросила: «А что же?» «Главное – что за ним стоит. И это даже не обязательно выражать. Понимаешь?»

Я не понимала ровным счетом ничего. У нас было так: первенство в наших отношениях я безоговорочно отдала ей. Хотя бы потому, что она больше знает. Взять хотя бы историю – ее школьный предмет: о любой исторической эпохе она рассказывала так, словно в ней жила. Имена, даты, приметы и подробности быта сыпались, как из рога изобилия...

Но главное было даже не это. Главное было то, что она глубоко понимала сущность исторических событий и явлений и умела соотнести их с днем сегодняшним. А еще главнее было то, что ни события, ни явления, какими бы масштабными они ни были, не заслоняли для нее человека. Человек – альфа и омега всего сущего, – была убеждена она. Исторические эпохи – приложение к человеку, а не наоборот. И чтобы всё это объяснить... как тут обойтись без слов? А она заявляет вдруг...

Одновременно я отдавала себе отчет в том, что она, скорее всего, думала так всегда. Иначе откуда это нежелание опубликоваться в газете или журнале, издать книгу своих стихов? На то и другое ее приходилось буквально уговаривать. Сопротивление было серьезным, но, к счастью, его удавалось сломать. Может быть, потому, что она понимала: иначе – нельзя, иначе тебя не поймут. Здесь, на земном плане. А вот ТАМ... И поэтому все ее стихи – это непрекращающаяся попытка преодолеть земное тяготение.

Зачем незримого хочу

Коснуться грешными речами

И в дверь небесную стучу

С домашним скарбом

                           за плечами?..

Она была убеждена, что мир многослоен и многомерен, что его содержание – не только видимая реальность.

Скажете: ну, это давным-давно не открытие. Да, но хотим ли мы помнить об этом в нашей суетной повседневной жизни? Живем ли, постоянно учитывая это обстоятельство?

Она помнила об этом всегда. И жила, это обстоятельство постоянно учитывая.

Вот почему беседы с ней были невероятно интересны. Она была убеждена, что ничего случайного в мире нет, и каждое рядовое событие – в моей, вашей, ее собственной жизни – переводила, если можно так выразиться, в план вечности. Привыкнув к такого рода беседам и вдруг их лишившись, не обнаружили бы вы глухоту и пустоту мира? И даже пропасть под ногами?..

Она ушла весной, в последний апрельский день. Всё произошло так быстро, что я ничего не успела в должной мере понять. Но свою одинокость почувствовала очень быстро. И так захотелось, чтобы она мне хотя бы приснилась! Но она не спешила меня обрадовать. И вдруг однажды... я услышала ее голос! Никакой мистики – голос звучал как раз во сне. Голос был ее – его узнаешь из тысяч других и ни с каким другим не спутаешь (так же, впрочем, как и ее стихи). О чем она говорила? Конечно же, о любви! Она – в который раз! – внушала мне: любовь – это когда сама себе становишься неважной, а важно, бесконечно важно, всё, что имеет отношение к тому, кого любишь. Ради этого можно перетерпеть всё, что приготовила тебе судьба. И никакой жертвы тут нет, тут просто она – любовь.

Я проснулась, счастливая от того, что – пусть не увидела, но – наконец-то услышала ее! Мы словно опять поговорили по телефону...

И, словно в продолжение этого разговора, сами собой в сознании всплыли строки:

Уязвлена душа любовью,

И потому равно ей быть

Богинею или рабою,

Безумный труд ее – любить...

Каждый ли из нас готов разделить эту позицию, это убеждение? Куда там... Богинею – это мы со всем удовольствием, а вот рабою...

А ведь она не просто делилась с нами заветным – она давала нам ключ к счастью. Какой такой ключ? А вот:

И неудобие любое

Тревогой утомленных дней

Утешит, исцелит собою...

Любовь, и только любовь способна утешить в любой беде и исцелить от любого «неудобия». Правда, за это нужно платить. Чем? Заключительная строчка четверостишия –

И что с того, что больно ей.

Вы к такой плате готовы?! Вот в том-то и дело... Большинство из нас хочет, опять же, понимать любовь как сплошное счастье и сплошную радость, а эта странная поэтесса утверждает, что в основании истинной любви лежит боль. Мало мы настрадались – от всего и по всякому? Да и где взять силы для такой любви?

Если искать ее, эту силу, только на земле – и впрямь можно не найти. Если же обратить глаза к небу...

Но от заката до рассвета

Вселенской тьмы держа удар,

Она сама – источник света,

Небес неизъяснимый дар.

Вы поняли?.. Остается только ПОВЕРИТЬ.

...Спустя время свой сон рассказала Тамара, сестра Светланы Борисовны: с ней Светлана не разговаривала, зато пришла прямо к ней домой, где на этот раз почему-то оказалось очень много людей. Тамара подошла к сестре и сказала: «Вон та женщина хочет с тобой познакомиться». Светлана в ответ только отмахнулась: зачем? Не хочу. Не надо. И – пошла дальше. Теперь мы уже знаем, куда.

Тамара, человек глубоко верующий, не преминула сказать: сон ей приснился в ночь на 21 мая, накануне одного из главных православных праздников – Вознесения Господня.

И тут я обнаружу: а ведь и я слышала голос Светланы Борисовны в то же время (проснувшись, записала сон на бумагу, обозначив дату). И... что же всё это означает, если ничего случайного в мире нет?

Может быть, как раз то, что она тоже, завершив свой земной путь, начала новую жизнь – уже не с нами, уже не на земле, которой решительно не хотела обольщаться дважды?..

Миновала весна, пришло лето... Солнце, речка, огород, внуки... Но не проходило дня, чтобы я не брала в руки ее книгу. Часто даже и брать не надо было – строки всплывали в памяти сами.

В конце лета, когда уже запахло осенью, прямо-таки прилипло ко мне стихотворение:

Этот дивный листопад,

Ветра свежее дыханье,

Упоение стихами,

Откровенье невпопад...

Я не критик, и у меня нет «весов», с помощью которых с точностью до десятых и сотых можно определить достоинства и недостатки поэтических строк. Я – любитель поэзии. И мне, как любителю, всё написанное Светланой Борисовной представляется совершенным и заслуживающим внимания. Внимания и – раздумья:

Что есть сны, и что за снами,

За лесами, за морями –

Там, где больше

                                  нет преград...

Только жест, и только взгляд

Нежат слух и нежат память...

Когда две последние строчки повторились в десятый или уже в двадцатый раз, мне, не критику, вдруг пришла в голову мысль: жест и взгляд – они способны нежить слух? Но ведь они безголосы. Беззвучны.

И тут же вспомнила-услышала ее голос: «Ну как этого можно не понимать?» И еще вспомнила: «Знаешь, что я делаю, если муж вернулся домой не в духе? Подойду к нему, уткнусь лицом в грудь. И он вдруг погладит меня по голове... Я не понимаю и не воспринимаю музыки, но в эти минуты, в эти вот минуты, слышу мелодию нежности».

И я – верю. Есть же в каком-то из ее стихов: «Мир невидимый вижу очами и неслышимый слышу вздох». Просто это, видимо, не всем дано. Дано – избранным. Сама она к ним себя никогда не относила.

У нас бывало так: она напишет стихотворение – звонит: «Я как наседка – снесла яичко, надо оповестить»... Напишу рассказ я – сбрасываю (спасибо электронной почте) ей. И мы говорим, говорим – обсуждаем. И вот однажды сбросила я свой текст, жду звонка. А его нет и нет... Делаю вывод: значит, не понравилось. И вдруг через два часа:

– Ходила гулять. Чтобы успокоиться. Ты знаешь, меня нелегко вывести из себя, а тут... У меня было чувство, что за твоим рассказом стоит мое стихотворение.

Сошлось... Сошлось мое и ее восприятие и выражение...

Однако если вы решите, что наши отношения строились по принципу «за что же, не боясь греха, кукушка хвалит петуха» – то ошибетесь. Кто-кто, а она никогда ничего не говорила против совести, чего не думает на самом деле.

Она говорила – и я всегда поражалась тому, насколько тонко и чутко она, поэт, чувствует живую ткань прозаического текста. Если она, конечно, живая. Потому что если моя собеседница говорила: «А вот тут мне стало скучно», – значит, живое кончилось. Началось синтетическое (ее термин).

Однажды она лежала в больнице, и я принесла ей книжку одного из самых популярных современных авторов, решив, что в данном учреждении только такие книги и читать: толщиной в кирпич, с лихо закрученным сюжетом... Она вернула мне ее со словами: не хочу, не надо. Я не стала донимать ее расспросами (не та обстановка и ситуация), но стала думать: почему? И поняла так: да, книга была сработана на совесть – мастерски и профессионально. Но... нам-то нравилась другая литература: литература-исповедь, литература-откровение, а не логические построения холодного ума. Мы любили литературу, в которой важна не только и не столько печать авторского дарования, сколько звуки и смыслы, доносящиеся в «приемное устройство» автора извне. Как я могла предположить, что на больничной койке она предпочтет легкое чтение, синтетический, а не живой текст?!

... А однажды мы поссорились! Прочитав очередной рассказ, она припечатала:

– Нет, не получилось у тебя про любовь.

Тут надо сказать, что, отдавая ей первенство в наших отношениях, я не отдавала права своевольно распоряжаться своим текстом. Тут я тоже становилась упрямой – в случае, если чувствовала свою правоту.

Она позвонила мне раз, другой... мало того, и в третий раз позвонила, доказывая, что про любовь надо писать по-другому. И тут я рассвирепела... И мы не общались довольно большой отрезок времени. Это, я думаю, было тяжело для обеих. Но когда страсти утихли, когда мы пришли к «консенсусу», знаете, что она сказала? «Это хорошо, что мы так долго не общались. Ты немножко привыкла жить без меня».

Ты редко когда ошибалась, Светлана Борисовна. А тут ты ошиблась...

Случались у нас размолвки и по другим поводам. Вот одна из них: когда Светлана Борисовна ушла на пенсию (именно ушла, а не «ушли», поскольку в школе ей стало душно – не в родной Пыховской, а современном, замученном реформами образовании вообще), я решила поздравить ее с обрушившейся на нее свободой:

– Ну, теперь ты наедине со всем мирозданием.

– Какое там мироздание... мусор вот выгребаю.

Мусор она выгребала не из собственного дома – из храма. Стоит посреди Пыховки разрушенная людьми и временем, редкая по своей красоте, церковь: «В руинах храм. Бурьян по пояс. И все дороги – вникуда»...

Из людей верующих образовалась в селе инициативная группа, поставившая своей целью храм восстановить. Рублики и копеечки стекались (и продолжают стекаться) в общую кассу, но тут ведь требуются очень большие средства. И вот однажды в район приехало важное лицо, которое могло бы – если захотело – оказать сельчанам значительную материальную помощь. Как же сделать, чтобы оно захотело? На ум пришло самое простое – пойти и попросить!

Условились так: как только лицо приедет – я звоню ей, и мы идем в кабинет, где будет осуществляться прием жителей района.

Такой день настал. Звоню. И слышу в ответ нечто смешное и невразумительное:

– Я не могу сегодня отлучаться из дома. У Коли пропали собаки, и он их ищет.

Коля – супруг Светланы Борисовны, и охота – его главное увлечение. Вот он пошел на охоту, а разгоряченные гоном собаки взяли и заплутались. Это – понятно. Непонятно другое...

– Ну и что? – недоумеваю я. – Пусть его ищет, а мы тем временем...

В ответ слышу твердое:

– Нет. Пока он не вернется – я из дома никуда не пойду.

Характер Светланы Борисовны я знаю. Но и моя душенька вскипела: сравнила – храм и собаки... Да как она не понимает несопоставимости... а еще – поэт...

Такое вот настроение владело мной и день, и два, а на третий вдребезги разбилось о простую мысль: а разве наша православная церковь не для того и существует, чтобы в малой церкви – семье – были мир и лад? Будут мир и лад в семье – будут мир и лад в православном мире, православном государстве. Восстанавливать стены храма надо непременно, но ведь одновременно надо думать и о душевных скрепах тех, кто сюда придет...

А закончилось всё так: через несколько дней она позвонила, счастливая:

– Вчера возле нашей церкви остановилась машина, крутая, бокастая. Вышел человек: «Какой храм у вас красивый!» Походил, посмотрел, узнал, что мы пытаемся его восстановить. И вынул из кошелька крупную купюру... Ты понимаешь, что произошло?..

Я понимаю. И уже спокойно спрашиваю:

– А собаки – они нашлись?

В ответ – радостное:

– Нашлись!

Однажды мы заговорили с ней о споре афонских монахов, разразившемся в начале двадцатого века. Разразившемся – не преувеличение, а реальное отражение ситуации, поскольку дело дошло до насильственного выселения сторонников движения имяславия (смысл термина станет ясен вскоре) со святой горы Афон. Но мы сейчас не об этом. Мы – о смысле полемики. Наиболее известным кратким выражением имяславия стала фраза: «Имя Бога есть сам Бог», а основоположник движения схимонах Илларион (Домрачев) в своей книге «На горах Кавказа» писал: «...в имени Божием присутствует Сам Бог – всем Своим Существом и всеми Своими бесконечными свойствами».

С какой непередаваемой радостью она воспринимала и разделяла это убеждение! «Вот оно, вот – здесь ключ к возрождению СЛОВА». Не о том ли и ее стихи:

Воскреснет в слове

                   сила изначальная,

Настанет час великий

                               торжества.

Не верю я в пророчества

                               печальные,

Но чувствую:

              всё ярче за плечами

Встает звезда

                живого Рождества!

Опять это ее любимое слово: живой, живое. Если вначале всего было Слово – то оно и было как раз живым, способным на творчество и созидание. И Рождество по определению не может быть другим – только живым, несущим в себе радость Надежды и обещание вечной Жизни...

И еще одно слово было у нее любимым: СВЕТ. «Напои меня светом вдосталь...», «О, Господи, наполни душу светом»... А вот два любимых слова вместе, рядом: «И живой изумительный свет // Озарил в старом храме алтарь...»

Отчего-то вспомнились вдруг слова Николая Васильевича Гоголя, человека во многом странного и противоречивого («Чем талантливее человек, тем сложнее он устроен», – опять слышу-вспоминаю ее голос), но писателя гениального. Так вот, ему принадлежит удивительная фраза, высказанная в письме одному из друзей: «Будь здоров, и да присутствует в твоем духе вечная светлость! А в случае недостатка ее обратись мысленно ко мне, и ты посветлеешь непременно, ибо души сообщаются, и вера, живущая в одной, переходит невидимо в другую».

«Ибо души сообщаются»... И если ее душа запечатлена в ее стихах – надо просто открыть книгу...

Пусть тогда, и потом,

                                   и поныне

Демон плоти

               трясет земной шар,

Откровенье меня не покинет:

Всё равно правит миром душа!

Большего она и не хотела. Но и меньшего – тоже.