Наталья РУЗАНКИНА
КОТ
Посвящается Коту Бегемоту
«… вот мой дар,
из всех – величайший…»
Овидий
«…высосал желанья вместе
с кровью
Эль-янтар, полуденный
кошмар»
Неизв. автор
Сумерки были плотные, пепельные, и тихо шелестели, как листва. Я боялась засыпать в них и боялась бессонно скучать в их живом полумраке, но больше всего я боялась дня. Солнечный свет, тронутое тлением золото предзимья и густая голубизна неба и теней невыносимы для меня, я задыхаюсь или живу с предощущением удушья в хрустящий ноябрьский полдень, среди мертвой травы, в День моего темного ангела.
Он появился медленно, принюхиваясь, как обычно. По сквозняку, по тихому шуршанию больших серых лап где-то на краю двух вселенных, по тонкой, холодной хвое страха, впившейся в кожу, я поняла, что это – он. И пока я еще не видела его лица, вернее, сизой, дымящейся пасти на том, что было и человеческим лицом, и звериным ликом, я пыталась в последний раз сказать себе, что он – дитя моей болезни, моего творчества, моей гениальной боли. Но довольно. Он вошел и сел, мирно урча, пестрый, с коричневатыми подпалинами, презрительно-независимый, невзрачный, и, по виду, полуголодный. От него пахло какой-то мерзостью, какой-то чудовищной вселенской свалкой, где исходили агонией звезды, загнивали целые миры, грозно и огненно уходили в небытие Галактики. И у него были глаза отца…
Я разговаривала с ним, как каждый разговаривал бы со своим демоном, а он был жесток, как всякий демон, маленький пестрый кот в шелестящих сумерках, с улыбкой Сфинкса.
– Я благодарю тебя за мое счастье,– посмеиваясь, проговорил он.– Сад цветет, дом почти достроен, а в полдень на разогретом крыльце я всегда жду тебя. Почему же ты не приходишь? Знаешь,– помедлил он, мурлыча и элегантно потягиваясь,– а ты была права. Я абсолютно счастлив.
Тонкая вуаль ужаса опустилась на меня, ибо демон разговаривал устами мертвого. В мире есть целые полчища демонов, которые принимают облик любимых нами мертвецов, и мучают нас в ночи, прогрызая реальность и приобретая почти человеческую суть.
Он легко взлетел на спинку кровати и уселся, сложив лапы на пушистом животе, будто китайский божок, сохраняя все ту же потустороннюю, страдающую улыбку.
– Я счастлив,– еле слышно повторил он, будто уверяя в этом самого себя,– очень счастлив… Хочешь посмотреть сама?
Вуаль ужаса смыкалась все плотнее, начинался настоящий кошмар, и я судорожно пыталась вспомнить хоть какое-то заклинание, которое, если и не уничтожит, так хоть отсрочит его. Но он приближался с неотвратимостью Судного дня. Глаза демона из серо-карих, цвета речных струй, любимых, стали теплыми, топазовыми, и я полетела, кружась, в их взгляд, в медовую бездну, и холодный трепет крыльев послышался вокруг. Тысячи тысяч безликих, бессмертных созданий вселенским потоком протекали мимо, из них был соткан воздух и свет, а я падала к подножию маленького дома, полускрытого глухим расцветающим садом. И когда темно-бирюзовая, вязкая от росы трава обволокла мое тело, я, приподнявшись с колен, взглянула на ступени и увидела его.
Он стоял, будто в живом золоте, в льющемся ниоткуда свете. Крыло серых, посеребренных легкой белизной волос над лицом аскета, продолговатые глаза цвета речной воды, парусиновый костюм, перепачканный краской… Он узнал меня, и отблеск великой боли взошел на его лице, он кивнул мне, и неспешно направился вниз, и его улыбка была так похожа на надмирную улыбку демона, посетившего меня.
– Пойдем…– он осторожно взял меня за руку и потянул к дому.– Пойдем, сейчас минует полдень, а здесь быть нельзя. Я увидел тебя во сне, и я знал, что ты придешь…
Едва дыша, вцепившись в сухие, коричневые пальцы, я с безмолвным потрясением оглядела дом и сад, грациозный изгиб горизонта и странное бледно-зеленое небо.
– Да,– кивнул он, поймав мой взгляд,– да, родная, это мое бессмертие. Бессмертие, сотворенное тобой. Дом почти достроен, а сад бесконечен, в нем гроты, ручьи, озера и капели, и в нем можно бродить до конца Вселенной… Все именно так, как я и хотел.
* * *
Я ступила на низкие своды. Узкая, пронизанная солнцем комната окружила меня, и я замерла на пороге, впитывая ее покой и теплую красоту. На столе, в тонких до прозрачности пиалах, дрожал темно-янтарный чай, с темных полок пунцовым золотом светились переплеты книг, е г о книг, с которыми он так мучительно расставался, уже до половины затопленный озером небытия. Они были здесь, в его посмертной вечности, и это тоже была моя заслуга, так же, как и дом, и дышащий яблоками сад, и ясная бирюза высокого неземного неба, чуть запотевшего перистыми облаками.
Еле заметное дуновение коснулось моего лица. Я обернулась. Отец торопливо задвигал ставни, и во всех его движениях сквозила смешная торопливость, а выражение молчаливого ужаса на лице резко контрастировало с речным блеском глаз.
– Эль-янтар,– произнес он, виновато оглядываясь,– эль-янтар, родная, ты только не бойся. Он приходит в полдень. Не смотри на него, не отзывайся на его голос, и он растворится, расплавится, убьет себя до следующего прихода. Правда, с его приходом многое приходится доделывать, но… я счастлив, родная, честное слово, счастлив, а остальное не имеет значения.
Чай оказался холодным и горьким, и я с отвращением отодвинула пиалу, следя за тенями, вдруг наполнившими темный зной комнаты.
– Папа…– я помолчала, будто боясь собственного голоса, и в то же время ощущая холод, пробивающийся извне,– папа, что такое эль-янтар?
Он обернулся, изумленно-растерянно смотря на меня, и морозное дуновение ужаса тронуло янтарный уют комнаты. В моем сознании тихо проступало не само воспоминание, а лишь намек на него, дымчатый контур, который становился все отчетливее и нестерпимее.
– Я думал, ты знаешь…
Минуту он разглядывал меня, потом, будто озябнув, набросил на плечи куртку да так и застыл у окна, с темно-бледным, вмиг подурневшим лицом.
– Это началось… сразу после тьмы. Помнишь, когда я, умирая, держал твою руку? Ты призналась мне, что отныне смерти нет. Для тебя, для меня, для тех, кого ты любишь или жалеешь. Ты сказала, что о н о в твоей комнате и досталось тебе по прекрасной случайности, в которой ты видишь высшую волю двенадцати сфер, что оно способно обрекать на вечность своего императора и того, кого любит император. И ты назвала себя императрицей. Я засмеялся даже сквозь боль, а ты попросила меня вспомнить верховные часы жизни, бесценные отрывки бытия, которые, если бы я уверовал еще и в небесное бытие, я бы захватил с собой. И…
– Ты вспомнил дом, сад, крыльцо, нагретое солнцем. Теперь я знаю. И еще ты вспомнил покой…
– Я попросил покоя. Я не верил твоим словам и все-таки попросил живого покоя среди деревьев, трав и цветов, в недостроенном доме, потому что…
– Больше всего во вселенной тебе не хватало одиночества.
– Да, родная. И еще я боялся тьмы. Я не верил, что ее не существует. И она пришла после того, как умерло дыхание. Она была краткой, и я даже не запомнил ее отчетливо, а запомнил только боль. Когда же боль кончилась, я увидел, что стою на крыльце, нагретом солнцем, и еще я увидел сад. И тогда…
Он внезапно смолк, будто прислушиваясь к чему-то, а я взглянула поверх ставен, в прозрачно-сизый осколок стекла. Кружевная сетка листьев на фоне зеленоватого дыма выси резко потемнела, и воздухом пустыни повеяло от стен. Это был не прежний, прозрачно-журчащий зной, это был резкий, раскаленный воздух, сухой, как тысячелетний песок, и колкий, как куст терновника. От него першило в горле, щипало глаза. А потом вошла тишина. Тишина была такой же внезапной и иссушающей, как воздух пустыни, и я услышала, как что-то осторожно шло в этой тишине, что-то еще более древнее и иссушающее, чем сама тишина. Оно подходило все ближе и ближе, и вот пустынный жар стен сделался нестерпимым, потому что оно было там, за окном, нечеловеческими глазами оно смотрело сквозь ставни, и, я знаю, видело нас.
Я ослабела и испугалась, это длилось какую-то вспышку секунды, но мои губы уже вылепили часть заклятия, умоляющего Кота взять назад видение. Но мой отец, который был самым дорогим, что было в этом видении, вдруг обхватил руками пепельное от кошмара, потрескавшееся, как на старинной иконе, лицо, и тихо причитая, опустился у стены на колени.
– Уйди,– тихо всхлипывал он,– пожалуйста, хоть сегодня уйди. Ты ненасытен, я знаю, но ведь у тебя тысячи лет. Не сегодня! Сегодня я абсолютно счастлив.
Эта мольба, как дом и сад, и небесное одиночество, принадлежали его Вечности, приобрести которую помогла ему я. Кожей, затухающим, как птица, сердцем, я ощущала на себе запредельный взгляд, прозрачный как воздух, и тяжкий, как тысячелетия. И, когда я посмотрела поверх ставен, я увидела его…
В нем не было ничего человеческого, кроме чарующего человеческого образа. Его лицо было цветом в пепел, в затянутые туманом горные хребты, и два глаза цвета светлой смолы, прозрачные и равнодушные, смотрели с этого ужасного в своей красоте и нереальности лица. Позолоченное свечение окутывало его, это светился жар, источаемый им, жар иссушающий и пустынный. Пустыня была и вокруг него, там, где он проходил, оставалась высушенная дотла трава, и стволы яблонь, звенящих яблоками, рассыпались в темный прах от его прикосновения. Но самая великая пустыня была в его глазах. Это была даже не пустыня, а пустота, ровная, неистребимая пустота, верховное, абсолютное ничто. Когда кончится День Суда и тысячи тысяч лет этого мира постигнет гнев Созерцателя, именно такая пустота взойдет на месте человеческой вселенной.
Странное ощущение испытала я, впитывая этот ровный, пустынный взгляд. Самые пронзительные, верховные мгновения жизни вдруг показались неясными рывками к неизбежному, абсолютному ничему, которое, в конечном счете, есть итог любого бытия. Самые чарующие любимые до страдания образы блекли и иссыхали, как мертвая листва, раздувались легчайшим пеплом, жизнь и смерть казались заводными игрушками единственного бога – Верховной пустоты, а тот, кто стоял у стены на коленях, на мгновение стал ненавистен.
– Не смотри туда,– прошептал отец,– это похоже на распад мира. Не смотри…
Тонкая, фарфоровая грань вечности его вздрагивала под дуновением пустоты, и я ощутила ужас, что излучала его бессмертная сущность. Нестерпимый жар, который выдыхали стены, медленно потухал, и я осторожно отошла от окна, а когда вновь взглянула поверх ставен,– ЕГО уже не было. Легкая пелена пепла висела над садом и травой, и лишь контуры уцелевших деревьев проступали сквозь нее.
Я обернулась со странным, смутным страданием в сердце. Комната преобразилась, как по заклинанию из магического круга. Длинные зеленые свечи источали ровный, уютный свет. Золотистые зеркала отражали паутину скатерти, скрипучее фортепиано и фигуру отца, склонившуюся над ним. Он больше не плакал и не молился, лицо его было суровым и даже злым, он бесконечно нажимал одну и ту же клавишу, а клавиша отвечала костяным, вовсе не музыкальным звуком.
– Не звучит…– он пожал плечами и виновато уставился на меня,– не звучит, умерла. Он убивает не только душу, деревья, вечность… Он убивает звуки. Его зовут эль-янтар, что значит – полуденный кошмар, ибо он всегда появляется в полдень. Не бойся, он не причинит тебе зла, потому что ты – живая. Да и мне… мне тоже не причинит. Правда, с его уходом многое приходится начинать сначала…
– Но почему он здесь?
– Не знаю, родная. Ничего не знаю. Но пойдем отсюда. Через минуту ничего этого,– и он обвел рукой мерцающую теплой зеленью комнату,– не будет. А когда будем выходить, прошу тебя, закрой глаза, возьми меня за руку и просто иди рядом, пока не устанешь.
Мы с отцом шли по погибшему саду. Солнце еще не зашло, оно стояло низко над горизонтом, позолоченное, нежно-вечернее, и тем ужаснее казался обугленный сад под его ржаным, просторным светом. Легкий ветер взъерошил волосы отца, и отец стал похож на печальную высокую птицу с хохолком седых волос на затылке, с темными слезящимися глазами.
– Когда это случилось?
– Не помню, дорогая. Он пришел, когда все было построено, все расцвело. Первый раз он появился у дома, и я не помню, на что он был похож, помню только его чудовищные глаза. Он ничего не разрушил тогда, он просто стоял и смеялся. Он смеялся и говорил, что у меня и здесь не будет дома и никогда-никогда не будет сада. А потом он дохнул на траву, на яблони и виноградные лозы, и я увидел, как с неба сыпятся сожженные им птицы. Я обернулся к дому и увидел лишь его дымящийся остов. И тогда мой ужас снова вернулся ко мне. Ужас пришел в мой рай из моей задохнувшейся жизни, пришел вместе с тем, что назвало себя эль-янтаром.
– Откуда ты узнал его имя?
– Он сказал мне его. И еще он сказал, что теперь вовеки вечные будет со мной… Не плачь, родная, ведь ты не хотела, чтобы он был здесь, в моем раю. Демоны всемогущи, особенно дневные, возможно, он подслушал тогда мою просьбу и твое заклятие… Смотри-ка, кажется, родник все-таки остался жить!
С легким шелестом и свистом пузырящийся серый пепел придавливала струя воды, сбегающая по желобу. Голос родника походил на голос стрижа в жаркий полдень.
– Когда он приходит? – я зачерпнула горсть воды, колючей и жесткой, как песок, и удивилась, глядя, как она протекает, а не просыпается сквозь сжатые пальцы.
– Когда я все построю заново, когда заново вырастет и расцветет этот сад. Он испытывает величайшую радость, убивая дом и деревья. Мой дом. мои деревья. Это мое бессмертие, моя вечность. Работа в саду, строительство дома, а потом – демон, сметающий все. Впрочем, я уже привык… Дитя мое, я ведь недостроил дом на земле, значит, и в раю со мной должно было случиться то же самое. На земле мне мешали, помнишь? Все эти женщины…
– Помню,– я плакала, смотря на зеленые, острые иглы травы, пробивающиеся сквозь серое полотно пепла. Рай моего отца, придуманный мной, зализывал раны после встречи с эль-янтаром.– Прости меня.
– Я люблю тебя, дорогая,– печально, без улыбки сказал отец, смотря на меня.– Ты подарила мне роскошную вечность и не виновата, если нечто темное подслушало тебя в день, когда я уходил с земли. Наверное, и в раю должно быть свое наказание, особенно если этот рай вылеплен для такого существа, как я. Ты подарила мне абсолютное счастье, но в каждом абсолютном счастье должна быть частица абсолютного зла.
– Что же ты будешь делать теперь?
– Строить. Сад возродится сам, а вот дом… С домом придется повозиться.
– А потом снова придет он. И так без конца и начала, вплоть до Судного Дня. Господи, если бы я знала…
– Не вини себя. Мое счастье имеет свою прелесть. Как бы я хотел посидеть сейчас с тобой в той ясной комнате с зелеными шторами, подышать сосной и посмотреть на цветы из окна… Впрочем, я не успел этого сделать и на земле. Знаешь, я пришел к выводу: что не успеваешь сделать на земле, не получаешь и в раю.
– Но ведь зеркало…
– У тебя только осколок, родная. Только осколок ужасного Кристалла вечности, расколовшегося во вселенной тысячи лет назад. Осколками владеют многие, и каждый считает себя императором. И каждый, кто владеет, выбирает вечность для тех, кого он любил или ненавидел. Но тебе пора, твой сон сейчас кончится.
Он стоял, наклоняясь над черной ямой, и с бесконечной, божественной жалостью смотрел на меня. Лучше бы он проклял, и, если проклятия любимых нами мертвецов имеют силу, я тоже обречена на рай. Рай с полуденным демоном.
– Я не знаю, как проснуться.
– Накрепко зажмурь глаза и представь, что ничего вокруг нет. А я абсолютно счастлив. И я люблю тебя. И в каждом раю должен быть свой полуденный демон.
И я закрыла глаза и позвала того, кем был навеян мой сон, и ощутила лицом взметенную поземку тающего пепла. И веки мои были камены от слез.
Легкий стук часов был первым, что я услышала в своем мире. Потом раздалось тихое мурлыканье, я открыла глаза и увидела Кота. Он смотрел на меня с насмешливым любопытством.
– С возвращением,– сказал он.– Так ли хороша вечность, с которой произошло знакомство?
Он увернулся от книги, брошенной в него, и, рассмеявшись, мягко приземлился в изголовье.
– Лютер бросал чернильницу, а вы – «Историю» Соловьева.– И он прищурился, разглядывая книгу.– Но, дорогая моя, я вовсе не Сатана. Я – полночный кошмар, и, как в каждом раю обитает свой полуденный демон, в каждой полночи есть свой кошмар. Я просто спросил, как вам понравилась вечность.
– Эль-янтар…
– О, не убивайтесь так! Тут уж ничего не поделаешь. За словом надо следить. Оно обладает… как бы это сказать… в общем, даже мы, демоны, побаиваемся его. Вспомните Евангелие от Иоанна! И Слово было Бог… Впрочем, я не люблю мемуары ростовщиков, рыбаков, беспутных чад и тому подобной публики.
– Я разобью его,– пробормотала я,– обязательно разобью…
– Да умрут мои уши! Зеркало двенадцати сфер нельзя разбить, не разбив при этом свою душу. Или вы жаждете все время до Страшного Суда мило провести в геенне огненной? Я уверяю вас, она существует,– заторопился он, поймав мой опустошенный, неверящий взгляд.– Она так же реальна, как рай, который вы видели, как эта комната, как я, наконец.
Я больше не слышала демона. Почти ослепнув от слез, я искала голубоватый осколок зеркала, кусок проклятой плоти Кристалла вечности. Я называла себя его императрицей и с царственной радостью повелевала ему обессмертить всех, удостоившихся моей любви. И вот меня пригласили в гости в одно из бессмертий, созданных мной, и до сих пор всей кожей я ощущаю пустынное дуновение эль-янтара. Господи, если все вечности, созданные мной, похожи на эту… Мама… Сергей…
– Вот уж это пустяки, мадам! – раздался голос Кота.– Они, правда, не утверждают, что абсолютно счастливы, но, по крайней мере, не живут бок о бок с эль-янтаром. Я немного читаю мысли, и, если вы так обеспокоены… В общем, ваша матушка вышивает. Вышивает, как эта, как ее… Пенелопа. Впрочем, та, кажется, ткала. Никогда дословно не знал Гомера, прошу простить… Так вот, сидит она в крохотной, чистой комнате с крахмальными занавесками, и семь слоников у нее на тумбочке, и герань на окошке, и за окном – год тридцать девятый, и воздух переполнен аргентинским танго. И это – навсегда, то есть – до Того самого Дня. А в руках у нее – скатерть, обыкновенная холщовая скатерть с острыми уголками, которую она вышивает. И это тоже… почти навсегда. О, успокойтесь, дорогая! Ведь в ее вечности нет эль-янтара.
– Но почему…
– Да потому, что счастлива она была лишь в детстве, в милые предвоенные лета, когда улицы полнились пылью и запахом акаций, и простыни, развешанные во дворах, казались парусами флибустьерских бригантин, и из коммунальных кухонь доносилась чарующая брань распаренных пролетарок и приторное шипение примусов. И больше всего на свете она любила вышивать, и именно эту вечность попросила она у зеркала, когда вы поднесли его к ее почерневшим губам. Бессмертный июнь тридцать девятого… Не надо плакать, дорогая.
Он был бесконечно мал, этот саблевидный кусок стекла, ткнувшийся в мою руку, и он был холоден, холоднее самого льда. Я поднесла его к глазам, словно желая высмотреть тот ужас, на который он обрек любимых мною, и, ослабев вдруг, уронила. Кот смотрел на меня с улыбкой сострадания. Он сострадал мне, ибо я прикоснулась к Аду. Мне не нужно теперь переплывать Стикс, торгуясь с Хароном, переходить вброд теплые, зловонные воды Леты и дышать воздухом асфоделов на черных лунах, дивясь на грешников в огне, камне и во льду, ибо я уже посетила Ад. Оказывается, он взрослел и менялся вместе с миром и человеком. Он рос, как страшный плод, и, теряя свои привычные средневековые атрибуты, становился все мучительнее и беспощаднее. И теперь в нем был запах акаций, шипение примусов, семь слоников и сухонькие руки в плену полиартрита, с бессмертной болью вышивающие скатерть, которая никогда не будет вышита. А еще в нем тяжелел разноцветными яблоками дремучий, до горизонта, сад, и в гуще сада прятался дом с розовым крыльцом, а на крыльце стоял человек, и, все с той же бесконечной болью под сердцем, поджидал полуденного демона… Господи, в День Огня, когда ты будешь меня судить, вспомни, что горе – неподсудно.
Как во сне я наступила на узкий, сияющий клинок зеркала и услышала голос Кота:
– Не делайте этого. Вы не убьете того, что уже рождено вами, а себе лишь навредите. Как только оно будет разбито, вас тотчас постигнет ваша собственная вечность…
И маленький пушистый демон, по-домашнему мурлыча, потерся о мои колени. Маленькому демону было жаль меня. Посланный терзать, он в тысячную долю мгновения поддался состраданию, и теперь взирал на меня мягким взглядом плюшевой игрушки.
– Ну, что мне сделать, чтобы сама мысль об этом стала для вас облаком? Хотите узнать все до конца? Хотите узнать об этом вашем мальчике… Не помню его имени. Он ждет вас под дождем. Бесконечно, под бесконечным дождем, на потемневшей скамье, в парке. Этот дождь и это ожидание были самым прекрасным дождем и ожиданием в его жизни, и поэтому он забрал их с собой, в послесмертное бытие. Вы поднесли ему зеркало, дорогая, вы сказали, что оно исполнит любое желание его, после смерти. И он посмеялся над Кристаллом вечности, и он ответил вам, что единственное его желание на том свете – это вечное ожидание вас где-нибудь в промозглом парке, под пронзительным ливнем. Он посмеялся, и его желание было исполнено… Не плачьте. По крайней мере, он не бродит по бесконечному саду и не замирает от ненависти в предчувствии эль-янтара. В его вечности нет полуденного демона, мадам, и это уже – почти счастье. Он сам выбрал свое бессмертие, и вы тут ни при чем, даже если он любил вас больше, чем свою, обреченную на вечный дождь душу… Не делайте этого!
Но голубой клинок зеркала хрустнул у меня под ногой. На нем распустились трещины причудливым цветком, и из них хлынула влага, то ли кровь, то ли слеза кристалла. Я оттолкнула осколки в сторону и торжествующе повернулась к демону. Он смотрел на меня с почти человеческой мукой.
– Вот видишь,– сказала я ему,– и ничего не случилось. Не знаю, убила ли я их вечности, но со своим ужасом, со своей виной – я расправилась. И теперь я буду засыпать без боязни, я узнаю покой…
– Вам больше никогда не придется думать о покое,– тихо ответил Кот,– ибо с этой минуты началась ваша вечность. Небесные часы уже отстукивают ее, слышите? Вашу бесконечную жизнь. Не смотрите на меня так недоверчиво. Последние полчаса в разговоре с вами я только и делаю, что говорю наичистейшую правду, а это бывает крайне редко. Я ведь был вашим ангелом-хранителем. И у меня были крылья, сверкающие и теплые, как снег в луче. И я летал у ваших окон, и отгонял тени, и заглядывал вам в лицо, и даже был влюблен в вас… Конечно, в пределах допустимого для тех, кто носит крылья. А потом мои крылья умерли. Вы умертвили их, дорогая. В тот день, когда вы нашли осколок проклятого зеркала, вы пожелали отринуть все, что некогда было сутью вашей, вашим воздухом, и меня пронзила тоска, она была легкой и прохладной, как сквозняк осени. Вы знаете, что такое осень? Это когда хочется напиться непьющим и умереть – бессмертным. Мои крылья забрели в ту осень, посланную вами, и я отбросил их, чтобы не мучиться, а потом отбросил и многое другое. Я был обречен на вас тогда, на вашу душу, на содеянное вами, и возвращаться в небо не имел права, и становился все темнее и неприкаяннее, совсем как душа ваша и ваши дела. Так я превратился в демона.
Я возненавидел вас. О, как я вас возненавидел! Клянусь всем тем, что навеки потеряно и навсегда приобретено. Но сейчас, когда вы обрели участь Агасфера, я могу лишь сострадать вам. Ибо вы будете жить тысячи тысяч лет. Жить в зачумленном городе, под умирающими звездами, среди плоти мусорных рвов и аромата ядовитых дождей. Даже Вечный Жид в своих бессмертных скитаниях все же счастливей вас, ибо у вас будет отнято блаженство бродяжничества. В День Страшного Суда умрет ваша вечность, как и вечность вашей матери, с пяльцами, холщовой скатертью и слониками на комоде, как и вечность вашего отца, вечность с полуденным демоном в бесконечном саду. И тогда, возможно, все будет разрешено… Такова ваша участь.
Он легко перелетел на подоконник, дымчато-серый сгусток шерсти и плоти, маленький грустный зверь, явившийся из невообразимых пределов, одинокий демон-странник, любивший меня давным-давно, так давно, когда он был еще демоном-ангелом. Я вгляделась в то, что было его лицом, и вдруг увидела, что он плачет. Он таял в лучах вечера, возвращаясь в миры, на которые был обречен.
– Ты боялась,– бормотал он и плакал, не мигая, не сводя с меня бирюзовых зрачков,– ты всегда боялась смерти, девочка моя. И ты боялась путешествовать, уж я-то знаю, и хотела остаться в этом городе навсегда… Зачем ты призналась в этом битому черепку, случайно найденному тобой осколку мерзости, которая однажды и навсегда была расколота. Он запомнил твои слова, и, погибая, осуществил его, великое тайное желание своей императрицы. Зачем ты призналась в этом битому черепку? Миры замкнулись, и возврата нет, и Страшный Суд может не наступить вообще, ибо во вселенной биллион биллионов планет, и каждая ждет своего Дня Гнева. Господи, почему ты боялась смерти… и дорог?
Он еще что-то бормотал, исчезая, и таял, а я слышала только его плач, плач навеки потерянного ребенка в лабиринте превращений. Снова повеяло застоялой тысячелетней мерзостью, как будто гнилые галактики, которым принадлежал он отныне, раздвигая чудовищные створы, безвозвратно втягивали его внутрь. Он был моей последней виной, хранителем, ставшим демоном, он прощался и плакал надо мной, возвращаясь в миры, к которым приговорила его я. И я поняла, что больше ничего не боюсь…
* * *
Я больше ничего не боюсь. Отец в бессмертном ожидании эль-янтара, мать над мучительным вышиванием и ангел, превращенный мною в демона, дали мне на это право. Любящие и ненавидящие мой облик, мою плоть, мои сны и все мои безумства еще не знают, что я живу в е ч н о. Я больше ничего не боюсь, ибо все самое страшное со мной уже произошло. День Гнева взойдет через тысячи тысяч лет, и со вздохом его первой трубы в встречусь с любимыми мертвецами и попрошу прощения за вечности, на которые обрекла их в сумасшествии любви и печали по ним. И я не потребую снисхождения за содеянное, но, Господи, когда ты будешь меня судить, вспомни, что горе – неподсудно. Я больше ничего не боюсь…
Геннадий КОЗЛОВ
И МНЕ ПОВЕЗЛО…
– Этот пруд – идеальное место для посадки небольшого космического корабля, катера, скажем. Все совпадает: и ширина, и глубина, и довольно глухое место. Даже не верится, что за бугром, примерно в километре, деревушка. Но разве у нас в Мордовии что-нибудь случается? Сколько живу, ни разу не слышал, не то что в Великих Гусляр ах, где постоянно встречают то огневиков, то зеленых человечков…
Я грустно осмотрелся и встал. Ничего не изменилось. Коровы, как лежали, так и лежат, нежась под жарким небом. Озимая рожь, все так же, волнистым малахитом убегает за бугор и теряется в белесом мареве. Разморенный лес, отрезавший поляну от всего света, тоже поник своими листочками…
Я прислонился спиной к одинокому сухому дереву. Высокое, корявое, обгорелое, кто-то под ним разводил костер, но оно крепко держалось своими застывшими корнями за землю.
Вот работка: хоть стой, хоть сиди или лежи под палящим солнцем, а никуда не уйдешь, не спрячешься… Не смотри, что коровы, лениво помахивая хвостами, лежат, делая вид, что им безразлично, сидишь ты или ушел куда… А вот попробуй отлучиться или задремать: минута – и все стадо на озимых… Вот если…
Тонкий, пронзительный свист, нарастающий с вероятной быстротой, поднял коров, но, захлебнувшись на высокой ноте, оборвался, и на зеркальную гладь пруда, выбросив тучу разноцветных брызг, плюхнулась огромная деревянная бочка. Ее ржавые обручи шипели от холода воды…
– Вот тебе и космический корабль,– издевался я над собой.– Обыкновенная пивная бочка, и какой-нибудь шутник выкинул ее с пролетающего «кукурузника»…
Коровы столпились у самой кромки воды и, вытянув изумленные морды в сторону упавшего предмета, тоже очевидно, любопытствовали: «Что же там внутри?»
Вдруг, с легким щелчком, обручи разорвались, верх бочки, как крышка сундука, откинулся, и прямо перед коровами упал белоснежный трап…
Словно взрывная волна прошлась по стаду, и в панике, сминая друг друга, коровы ринулись в стороны. Но, видя, что ничего больше не происходит, они остановились и, чуткие, напряженные готовые в любую минуту сорваться и убежать, стали собираться, пока не образовали широкий полукруг, центром которого стал трап…
Взволнованный не меньше их, я стоял возле дерева и, боясь вспугнуть наступающий миг, тревожно смотрел в открывшийся проем. Мысли беспорядочно роились в голове.
Инопланетный корабль!!! Вот она, долгожданная встреча!!! Как долго ее ждало человечество!.. и мне повезло!!! Мне!.. Первому!!! Выпала честь встретиться лицом к лицу с неизвестностью… «Кто же они – братья по разуму? А может, и не братья вовсе?!» – тревожная мыслишка, вспыхнув, тут же угасла.
Я критически осмотрел себя. Пыльные сапоги, измазанные навозом брюки, мятая рубашка, сетчатая, когда-то белая, шляпа – выглядели весьма непривлекательно, а воспоминание о трехдневной щетине на подбородке – окончательно меня доконало…
– Надо же, как специально!!! А может, им все равно?..
Тут по белоснежному трапу, такому красивому и загадочному, сбежала обыкновенная корова. Это было до того невероятно, что я не обратил на нее внимания. Правда, подумал: «Как она туда попала?», но тут же забыл… Разве до глупостей в такой решающий миг?.. Но развернувшиеся дальше события заставили присмотреться к ней основательней.
С виду обыкновенная корова, черно-пестрой породы, только вот слишком уж чистая и какая-то аккуратно упитанная. Все у нее в меру: рога, копыта, осанка. Только глаза, удивительно голубые, отличались от мутных глаз наших коров.
– Подумаешь, красавица выискалась. Вон какая мясистая, вымя как у козы… А наши коровы – трудяги. Где уж им до прекрасных форм! – Мне стало обидно за наших буренок.– А может, пришельцы как хамелеоны. Те меняют цвет, а эти форму. Кто их окружает – в того и превращаются…
Между тем быки, краса и гордость нашего района, подгоняя и подбадривая друг друга, пошли устанавливать свой контакт, но незнакомка не захотела этого. Из ее прекрасных глаз вылетели синие молнии, и две огромные туши развалились на траве.
– Может, не насмерть?.. Кто начинает с убийства?..
Я давно подозревал, что коровы разговаривают между собой на языке, понятном только им. И вот теперь убедился в этом. Каким-то образом я понимал, о чем говорит голубоглазая. Оказывается, пока я предавался глупым размышлениям, она успела прочитать коровам целую лекцию, конец которой запомнился мне на всю жизнь.
– Великие потомки! В результате неудавшегося опыта наши предки, вместе с руководителем эксперимента, гениальным Минотавром, были заброшены на эти задворки вселенной, где вы влачите жалкое, недостойное вас существование… А нашего гениального Минотавра один из этих варваров зарезал в страшном лабиринте… Мне стыдно за вас! Вы недостойны его имени! Мы добились выдающихся успехов, а вы? Вы до того отупели, что ради жвачки готовы пожертвовать всем: молоком и своими жизнями!.. До каких пор будете терпеть и пресмыкаться перед этими двуногими козявками! Которые возомнили о себе, что они – совершенство природы… Вперед, потомки Минотавра! Отомстим за наши обиды!!!
Слова ее звучали страстно и с такой убедительной силой, что я даже оглянулся в поисках врага…
Коровы же, доведенные до бешенства, подняв хвосты, с угрожающим ревом понеслись в мою сторону. Это была фантастическая картина. Такого страстного порыва, такого монолитного слияния рогов, копыт и спин в разящий, все сокрушающий таран невозможно было вообразить.
Их продвижение на минуту задержал небольшой заболоченный овражек, и я успел влезть на дерево. Одинокое, сухое, чудом сохранившееся, оно стало теперь последней моей надеждой…
– Хорошо, что коровы не летают! – усмехнулся я, вспоминая старый анекдот… Но очень скоро мне стало не до смеха…
Обычные коровы, конечно, ничего не смогли бы поделать со мной, но под руководством голубоглазой дьяволицы они дружно и согласованно стали рогами рыть землю вокруг дерева… Их было двести – яма росла на глазах, дерево угрожающе кренилось.
С тоской и отчаянием я осмотрелся по сторонам. Никого!
«Вот тебе и первый контакт! – грустно подумал я.– Повезло, называется…»
Раздался оглушительный треск, моя опора наклонилась и стала медленно падать…
Я уже подобрал ноги и приготовился прыгнуть, как руки, поднятые вверх для равновесия, коснулись чего-то твердого. Секунда и я, как пойманная рыбка на леске, болтался в воздухе, вцепившись мертвой хваткой в перекладину узкой металлической лестницы. Удивляться не было сил… Лестница нигде не на-чи-на-лась!!! Просто в воздухе висел обрывок, который, быстро сокращаясь, поднимал меня подальше от преследователей… Когда из ниоткуда появились цепкие, с присосками руки и схватили меня под мышки – сознание отключилось…
Очнулся я на грязном, затоптанном, навозном полу и долго не мог понять, где нахожусь. Все очень походило на неочищенный телятник. К тому же в голове бубнил какой-то монотонный, на одной ноте звук и мешал сосредоточиться…
Перевернувшись на спину, я осмотрелся: грязно, пусто, темно. Только под потолком пробивался широкий пучок света…
Держась руками за шершавую стену, я с трудом поднялся. Чувствуя слабость во всем теле, на дрожащих ногах подошел к противоположной стене и заглянул в щель между косяком и перекосившейся дверью. Увиденное потрясло меня.
В залитой желтым светом овальной комнате, перед большим мигающим пультом, в глубоком кресле сидело страшное до нелепости существо. Его большая шишковатая голова покоилась на тарелке плеч, образованной десятью мощными руками, больше похожими на щупальца. Стрекозьи выпуклые глаза, занимавшие почти все лицо, переливались бессмысленными разноцветными искорками.
Тремя щупальцами это существо колдовало над кнопками пульта и своим коротким хоботком, похожим на воронку, издавало нудные, тягучие звуки, которые странным образом отдавались в моем мозгу.
Я попытался разобраться в этих невнятных звуках и неожиданно сообразил, что понимаю его монолог:
– Двадцатилетний труд, эксперимент всей жизни под угрозой срыва. Ни компьютеры, ни ученые не могли предугадать, что Лабух сумеет разблокировать память и, захватив катер, катапультироваться на заповедную планету… Хорошо, хоть успели спасти аборигена, а то…
Я отчетливо увидел каменистую заснеженную равнину гигантской планеты, где огромной силой тяжести, в глубоких шахтах работали такие же десятирукие существа, как то, что сидело перед пультом… на эту каторгу ссылали всех, кто нарушил инструкцию и допустил неисправимые изменения…
– Хорошо все же, что успел спасти этого – повторил он, потянув одним щупальцем в мою сторону.– А все остальное легко исправить… Только бы до этого не нагрянул патруль… За нарушение границы заповедной территории по головке не погладят…
Все его десять рук пришли в движение и от мельтешенья у меня зарябило в глазах…
Сейчас все кончится,– понял я и принялся барабанить кулаками в дверь, крича:
– Не надо! Погодите! А как же контакт?!
Но пол провалился и, хватаясь руками за стены, я полетел вниз.
– Коров проспал! – поддел меня насмешливый голос напарника. Я уже вскочил и огляделся. Садилось солнце, золотя верхушки деревьев и поверхность пруда.
– Пора гнать. Доярки уже приехали,– добавил он и, щелкнув кнутом, пошел поднимать стадо.
– Неужели приснилось? – размышлял я, нагибаясь за кнутом, но тут на глаза попался небольшой овальный предмет, с одной стороны которого торчали оборванные провода. Вот это да! Значит, все это было по правде! А этот прибор я, очевидно, случайно сорвал со стены, когда падал…
Я никому не рассказал об этом приключении. Зачем? Все равно никто не поверит… Напарник в это время, как специально, раздавал на калде корм… Никто, кроме меня, не видел… Да и какое это имеет значение? Главное, я соприкоснулся с неизвестным… А прибор я постоянно рассматриваю по ночам. Когда все успокаивается, он начинает работать… Мне кажется, это что-то вроде компаса, принимающего неведомые сигналы… Я верю, что за ним обязательно прилетят… А чтобы меня нашли поскорей, написал этот рассказ. В следующий раз мне должно повезти больше! Я так на это надеюсь…
Александр ЛИБИХ
ДОСТАТОЧНО БЕЗЛЮДНАЯ ДОЛИНА
Гора была настолько крутой, что Лукашин в конце концов не выдержал и опустился на четвереньки, но, вопреки ожиданиям, идти стало еще тяжелее – чудовищный рюкзак теперь давил на руки и на ту часть тела, которая и так была вся в поту.
Стрекотали в траве кузнечики, синичка щебетала совсем близко, чуть ли не над ухом, и Лукашин подозревал, что она сидит у него на рюкзаке. Однажды впереди промелькнула ящерица, через некоторое время опять показалась и с полминуты что-то разглядывала, затем стремительно исчезла уже в другой стороне. Лукашин, поглядев ей вслед, зло подумал, что если бы на нее взвалить рюкзак, то она бы так быстро не бегала.
Высокая трава и соскользнувшая на нос шляпа мешали увидеть вершину горы, но Лукашин чувствовал, верил, что уже недалеко.
Монотонный, изнурительный подъем притупил его бдительность, и вдруг он с ужасом понял, что не поднимается, а довольно энергично спускается: вероятно, он не заметил, как перелез через узкий гребень горы. Обиженно пыхтя, он раздумывал, продолжить ли спуск, коли уж так получилось, или все-таки вернуться на вершину и неспеша поужинать, напиться квасу, вытянув ноги. Можно было бы достать и маленькую фляжку с самогоном.
Лукашин оглядывался, но видел только траву. Тогда он решил встать, чтобы посмотреть, намного ли спустился. Едва он оторвал руки от земли, как ноги почему-то тоже оказались в воздухе, и… на хорошей скорости, без каких-либо приметных усилий он достиг подножия горы, потом, правда, значительно медленнее, покатился по цветущей поляне, остановившись в полушаге от приветливо журчащего ручья.
Конечно, какой-нибудь длинный и худощавый путешественник мог бы сломать руку или ногу, а то бы и весь переломился пополам при таком головокружительном спуске, но у Лукашина все было коротким, толстым, круглым, и не исключено, что природа специально создала его для приключений.
Закрыв глаза, придавленный рюкзаком, он порою тихо стонал и осторожно трогал голову и шею, до остального не удавалось дотянуться. Впрочем, была уверенность, что все в порядке и надо только потерпеть.
Действительно, вскоре он открыл глаза, а увидев ручей, даже улыбнулся и побулькал пальцами в воде, она была замечательно холодной. Он облизал сначала один, потом другой палец, на вкус вода тоже была приятной. Он опять опустил руку в ручей и перебирал гладкие камушки на дне. Кто-то маленький уткнулся в его пальцы и пугливо отпрянул. Лукашин зажмурился, но уже не от боли, а как кот, от удовольствия, в предчувствии рыбалки.
Когда к шее и голове вернулась способность шевелиться, Лукашин, изнывающий от любопытства, сразу же начал ими вертеть и обнаружил, что лежит в небольшой долине между двух гор. У подножия одной из них, постепенно сворачивая в долину, протекал ручей, кое-где заросший ивами.
Лукашин взглянул на часы, и его широкое лицо еще больше расплылось в блаженной улыбке: оказывается, уже третий час он не слышит ни гула поезда, ни лая собак, ни чего-либо другого, напоминающего о цивилизации. Похоже, наконец-то он нашел безлюдный уголок, и впереди еще три с половиной недели отпуска в этой чудесной долине.
Какой мягкой была трава, как славно пахло клевером и земляникой! Как легко здесь дышалось человеку, который только что из последних сил полз в гору! Все кругом словно шептало: полежи, дружок, отдохни, ты дома.
Даже рюкзак не вызывал раздражения. Давили на правое плечо консервные банки, но Лукашин знал, что это его любимая килька в томатном соусе. Пониже плеча уперся в ребро кусок сыра. Чувствовалось, что это тяжелый, большой кусок сыра.
Разглядывая долину и горы, Лукашин одновременно вспоминал, что он положил в рюкзак, и будущее представлялось ему в самом радужном свете.
Вершину горы, через которую перелез, он решил назвать пиком Мужества, гору за ручьем – Усладой очей, а ручью королевской волей был дарован титул реки с простым, но гордым именем Лукашинка.
Солнце потихоньку опускалось за багровые сосны на Усладе очей. Начинало смеркаться, но долго ли для умелых рук поставить палатку и разжечь костер.
И вот уже кипит вода в котелке, сыплются в воду крупинки чая с мятой. А потом вновь широко раскрывается рюкзак и оттуда…
Но, наверное, не стоит рассказывать, как Лукашин делал бутерброд с сыром и жмурился, и какими глазами он смотрел на кильку в раскрытой банке, и почему, потрясенный, он вдруг шумно, глубоко вздохнул и сказал всем, кто мог его в темноте услышать, что теткину самогонку все-таки ни с чем не сравнить. Не надо тоже рассказывать о том, как он опять делал бутерброд с сыром, как наливал в чай сливовое варенье и пробовал варенье ложечкой, а потом без ложечки, и как он размышлял, сделать ли еще бутерброд или сразу сделать два.
Он размышлял и смотрел в небеса, которые казались праздничными из-за тысяч маленьких огоньков. Очевидно, под их поэтическим воздействием он засунул обе руки в рюкзак и бережно вытащил… вовсе не еще один кусок сыра, а подаренную теткой старую замусоленную книгу редкостной толщины. Да, это была, как и все, что взял с собой Лукашин, серьезная, большая книга, ее должно было хватить надолго.
Перед тем как приступить к чтению, он уселся поудобней, потому что все привык делать основательно. Ковыряя заостренной веточкой в зубах, он внимательно разглядывал обложку, потом нашел страницу номер один и положил на нее травинку-закладку, чтобы завтра не забыть, где остановился.
Он заталкивал книгу в рюкзак, когда послышался шорох… и тотчас опять… Неподалеку ходил или подкрадывался невидимый в темноте зверь.
Тяжело задышав, Лукашин поднял топорик, лежавший рядом с костром.
Темнота впереди дрогнула, там появилась… Лукашин вытаращил глаза, топорик выпал из его рук. К костру подходила огромная белокрылая бабочка… нет, женщина… ну, в общем, женщина-бабочка.
На крыльях мерцали, отражаясь, звезды, по краям крыльев вилась бледно-зеленая бахрома. Лицо незнакомки было бы почти человеческим, если бы не ряд темно-голубых глаз без бровей. От макушки поднималась пара тонких, коротких антенн с шариками на концах. Роскошные, чуть рыжеватые кудри струились по плечам и рукам. Руки до кистей не отличались от человеческих, но пальцы… десятки или сотни пальчиков-нитей…
Белое платье было уже в миллиметрах от пламени. Лукашин, опомнившись, перешагнул через костер и мягко удержал крылатую женщину. Она застывшими, немигающими глазами смотрела на огонь и пыталась подойти еще ближе, но была нереальной, воздушно-легкой, слабой, как тихий ветер, и хотя сопротивлялась отчаянно, Лукашин отвел, можно сказать, отнес ее от костра.
Она продолжала рваться вперед, пока Лукашин не догадался встать так, чтобы заслонить огонь. Кажется, только теперь она увидела человека, ее глаза испуганно и удивленно расширились, она напоминала растерянного, только что проснувшегося ребенка, который не может различить явь и сон.
– Успокойтесь…
Лукашин вздохнул, не зная, что еще сказать, но вздохнул так сочувственно, что незнакомка явно осмелела, даже попыталась улыбнуться.
Взглянув из-за его плеча на костер, она вздрогнула, и заметно было, что ей потребовалось усилие, чтобы отвернуться, не смотреть на огонь.
Лукашин вспомнил, что по-прежнему обнимает крылатую женщину. Покраснев, он опустил руки, потом спрятал их за спину. Возможно, это было не лишним, учитывая волшебную красоту стоящей рядом с ним.
– Я вам очень благодарна,– ее губы не шелохнулись, и Лукашин не мог бы поручиться, что слышал эти слова, но каким-то образом они дошли до него.
Незнакомка вновь улыбнулась.
– Я Эли с планеты Крынг… Извините, что нарушила ваше уединение.
– Нет, совсем нет! – Лукашин засуетился.– Тут такая тоска, поговорить не с кем, читать устал… Эли, ведь вы…– он печально заморгал,– ведь вы не уйдете вот так, сразу?..
– Но я правда вам не помешала? Кажется, вы ужинали.
– Когда я ужинаю, мне никто не может помешать.
Глядя на костер, Эли неуверенно проговорила:
– Значит, вы не против, если я немного посижу рядом с огнем?
Лукашин широко улыбнулся, он умел широко улыбаться.
– Эли, боюсь, это будет не так приятно, как вы рассчитываете, потому что между костром и вами буду сидеть я. Но обещаю снять шляпу.
Он выбрал у костра место, куда не летели искры, и подтащил рюкзак. Похлопал по нему ладонью.
– Мягкий, как оладушек, и высокий, с него очень удобно будет рассматривать все, что захотите. Пусть, наконец, он тоже почувствует, как приятно, если кто-то на тебе сидит. Жаль, Эли, что вы такая легкая.
Инопланетянка удивленно смотрела то на человека, то на рюкзак. Кажется, что-то ее потрясло.
– Вы… страшно могучий! У нас никому не под силу поднять такой предмет!
Лукашин смущенно кашлянул, но не стал спорить, только искоса взглянул на пик Мужества, над которым проплывали фиолетовые ночные облака.
Инопланетянка поняла этот взгляд победителя.
– Неужели вы с таким предметом перелетели через гору?!
– Ну, не то чтобы перелетел… но должен сказать, что еще недавно мы с рюкзаком были по ту сторону пика Мужества, а сейчас мы здесь…– последние слова Лукашин произнес как-то неуверенно.
– Простите,– ласково сказала инопланетянка,– я не знала, что пик Мужества вызывает у вас грустные воспоминания.
Пальчики-нити прикоснулись к руке Лукашина, и он замер, с трудом удерживаясь, чтобы не зажмуриться.
– Вам плохо? – встревожилась Эли и торопливо взяла его за руки, словно он мог упасть.
Он молча покачал головой. Все-таки Эли поддерживала его, пока он не устроился полулежа на валежнике – между костром и рюкзаком. Она хотела сесть рядом, но ей мешали крылья, упиравшиеся в землю. Даже когда она села на рюкзак, то крылья почти касались земли.
Лукашин смотрел на сказочно прекрасную, таинственную женщину, на крыльях которой мерцали звезды и отблески пламени, и не мог забыть, как, обнимая, отвел ее от костра, как она заботливо взяла его за руки, боясь, что он упадет.
У него действительно начинала кружиться голова от подобных мыслей. Пытаясь избавиться от них, он принялся ломать приготовленный для костра валежник.
Когда пламя поднялось, Эли восторженно вскрикнула. Лукашин быстро обернулся. Она засмеялась и покорно села опять на рюкзак.
– Эли, мне почему-то кажется, что если вы еще раз встанете, то костер потухнет, один противный человек его затопчет.
– О, нет, нет! – она умоляюще склонила головку.
– Думаете, я разжег костер, чтобы им любоваться, и для этого приволок гору валежника, пыхтя и запинаясь? Между прочим, все принес сразу, потому что десять раз бегать не люблю. Был момент, когда я думал, что не донесу, но все-таки дотащил, сбросил с плеч, а потом начал говорить всякие слова, чтобы почувствовать, что еще жив. Зато теперь… ах, Эли, какие чаи мы будем гонять, с мятой и вареньем!
Он подал кружку с чаем крылатой женщине, а себе налил в пустую консервную банку.
– У вас уже не кружится голова? Я так испугалась…– глаза Эли, все пять глаз, смотрели на Лукашина с невероятной, неземной добротой.
Он вдруг понял, что это существо, вопреки своей женской природе, совершенно не способно ворчать. Немного заикаясь, он сказал:
– Извините… забыл представиться… я Костя.
Его аж в пот бросило, появились какие-то странные мысли: мол, пальчики Эли можно спрятать в белых перчатках, зимой в варежках, а специально сшитая шапочка замаскирует три лишних глаза. Тетка сошьет или свяжет что-нибудь этакое, она мастерица. Хорошо зная свою единственную родственницу, Лукашин не сомневался, что тетка, добродушная и такая же непутевая, как он, была бы в восторге от Эли. Сообща, втроем, они придумали бы отличную маскировку. Вот только крылья…
Все больше заикаясь, он спросил:
– Простите, Эли, ваши крылышки случайно не… не отстегиваются?
– Нет,– удивилась инопланетянка,– а ваши части тела разве отстегиваются?
Лукашин вздохнул и начал пить из баночки. Инопланетянка тоже попробовала чай, ее личико сделалось страдальческим.
– Может, варенья мало? – растерянно предположил Лукашин.– Налейте еще!
Инопланетянка испуганно покачала головой.
– Эли, очень прошу, попробуйте варенье! Чай, конечно… денег меня не было… а варенье…
– Не волнуйтесь, я… да, я непременно попробую, вы так много для меня сделали!
Когда Эли поднесла ложку с вареньем ко рту, то полузакрыла глазки и едва дышала, но, взглянув на Лукашина, вновь проговорила:
– Да, Костя, я попробую.
Она решительно проглотила варенье, и два ее левых глаза поползли вверх, а два правых вниз. Центральный озадаченно смотрел на Лукашина.
– Костя, если хотите… ну, если вам будет приятно, то я могу еще попробовать.
– Мне будет очень приятно,– облегченно заулыбался Лукашин.– Потом добавьте в чай побольше!
– А чай и варенье обязательно пить вместе или можно по отдельности?
– Лучше не смешивать. Я вот больше люблю чай,– Лукашин старался не смотреть на банку с вареньем.
– Тогда возьмите мой, а то вдруг вам не хватит.
Они надолго замолчали. Эли была так увлечена, что Лукашин не решался заговорить. Наконец она в последний раз облизала ложку и с надеждой посмотрела на человека. Он смутился.
– Эли, я как-то варенье не очень люблю, поэтому взял только одну банку…
Неожиданно он заерзал на валежнике и, кажется, хотел что-то сказать, но медлил.
– Эли,– его голос стал подозрительно сладким,– дома у нас с теткой много варенья: сливовое, яблочное, клубничное – всякое…
Уже более естественным голосом он продолжил:
– Когда вы называли свою планету, ваши глазки сверкнули, и я почувствовал… в общем, я рад, что не имел возможности побывать на Крынге. Надеюсь, вы туда не завтра возвращаетесь?
– Кажется, не завтра,– крылатая женщина тревожно огляделась,– хотя, конечно, полной уверенности у меня нет, поймать могут в любой момент.
Помедлив, Лукашин спросил:
– Вас разыскивают родители?
Инопланетянка удивленно взглянула на него.
– Вы имеете в виду Великих Отцов Нации?.. Я уродливая, мутантная особь и лишена права называть их своими родителями.
Глаза Лукашина медленно расширились и стали почти такими же, как у его собеседницы.
– Костя, мне тяжело об этом говорить, но ведь вы все равно уже заметили, что на руках у меня не семьдесят восемь, а только семьдесят четыре пальца…
Лукашин энергично замотал головой.
– Нет! – выдохнул он и с предельной искренностью добавил: – Не заметил!
Он с отчаянием смотрел на поникшую инопланетянку. «Господи, ну почему ты не надоумил меня взять еще пару банок варенья… пятилитровых, уж как-нибудь бы донес!»
– Эли, я убежден, что даже если начну сосредоточенно считать ваши пальчики, то каждый раз получится другое число. Кстати, у меня на руках, смешно сказать, по пять пальцев! Могу пересчитать прямо сейчас. У тетки на левой руке вообще четыре с половиной: полмизинца ей в детстве собака откусила. И она ни капельки не расстраивается! Я имею в виду тетку, а не собаку.
– А собака расстраивается?
– Не думаю. Земные существа не привыкли расстраиваться по пустякам.
– Мне очень нравится ваша планета,– крылатая женщина через силу улыбнулась, и Лукашин с готовностью заулыбался ей в ответ.
При виде его цветущей, розовощекой физиономии Эли почему-то прикусила губку и печально вздохнула.
– Костя, не хочу от вас ничего скрывать, я должна признаться в страшном уродстве: у меня чересчур маленькое жало, и поэтому я не ядовита…
– Ну и что! – после некоторого молчания чуть дрожащим голосом ответил Лукашин.– Я, например, тоже не ядовит… Во всяком случае, мне так кажется.
– Бедненький! – нежные пальцы Эли погладили его руку.– А что вы делаете, когда нападает ыркун?
Подумав, Лукашин сказал:
– Ыркунов я не боюсь.
– Даже… укунистых ыркунов?
– Большая стая… нет, две больших стаи самых укунистых ыркунов для меня не проблема, они стараются обходить меня стороной,– он пошевелил веткой головешки в костре и лукаво взглянул на инопланетянку.– Не бойтесь, Эли, такие твари на моей планете не водятся.
– Вы ошибаетесь. На всех обитаемых планетах водятся ыркуны. Вдали от городов и поселков они бесшумно летают черными ночами в поисках одиноких путников.
Лукашин опустил голову, чтобы инопланетянка не видела его смеющихся глаз.
– Обещаю вам, Эли, что, по крайней мере, пока вы со мной, ни один ыркун к нам не сунется.
– А вдруг… и ведь мы оба не ядовиты…
– Если какой-нибудь по глупости прилетит, то я, конечно, точно не знаю, что с ним сделаю, но его судьба будет ужасной.
– Да… я вспомнила, как вы двигали предмет, на котором я устроилась. Особи вашего биологического вида могут позволить себе быть неядовитыми! – Эли грустно кивнула. – А на моей планете… Костя, скажите, только честно… скажите, я вам противна? У всех нормальных особей мутанты должны вызывать отвращение!
Лукашин закашлял, лихорадочно соображая.
– Эли, меня, пожалуй, нельзя назвать этой самой… нормальной особью – он опять покашлял.– Так получилось, что я довольно рано перестал расти в длину, но до сих пор, несмотря на все беды и приключения, упорно продолжаю расти в ширину. А земные женщины почему-то считают, что длина мужчины должна превышать его ширину.
– Инопланетянка задумалась, потом нерешительно проговорила:
– Я не очень хорошо разбираюсь в геометрии, но мне кажется, что если длина будет немножко меньше, а ширина немножко больше, то ведь общий объем от этого не изменится.
– Вот именно! Осмелюсь утверждать, что общий объем у меня… ну уж никак не меньше среднего. Однако смазливые дурехи в отличие от нас с вами ничего не понимают в математике.
– Они, наверное, глупые как ыркуны?
Просто фантастически глупые, но в то же время очень хитрые. Не буду сравнивать их с ыркунами, которые, как я догадываюсь, тупы бесхитростно, по-честному, без подвоха… Эли,– голос Лукашина вновь стал медовым,– мы с теткой поможем вам спрятаться от ыркунов. Предполагаю, что я все-таки ядовит для этих чудовищ, раз они не обращают на меня внимания. Тетка, конечно, тоже для них ядовита. Думаю, наш дом вызывает у них глубокое отвращение, они, может быть, и заметят такой лакомый кусочек, как вы, но все равно не рискнут приблизиться. Это как, например, на литр варенья добавить два кило хорошего черного перца.
– Костя, я очень тронута тем, что вы и ваша тетя хотите мне помочь, но я прячусь не от ыркунов. Не знаю, как объяснить… это ужасно смешная история, то есть на Крынге она была ужасной, меня отправили в тюрьму, в одиночную камеру. Я не против уединения, но подумала, что и сама могу найти какой-нибудь тихий уголок… желательно с цветочками и ручейком. По моим расчетам, я уже в другой галактике, и теперь ясно, что ужасная история была забавным и комическим приключением.
– Кажется, я понимаю,– задумчиво сказал Лукашин.– В нашей роте был такой же ужасный смешной старшина… Помнится, неподалеку от казармы имелось довольно большое помещение, куда каждый время от времени заходил или прибегал… довольно большое помещение… и я там очень часто по ночам наводил порядок. Был такой период в моей жизни. Не передать словами, что я чувствовал, если на вечернем построении всемогущий и ужасный старшина говорил: «Рядовой Лукашин, два шага вперед!» А когда, стоя на подножке уходящего поезда, я щелкнул усатого мучителя по лысине, то оказалось, что он смешной, маленький человечек.
– Костя, наши приключения удивительно похожи… Вы тоже прилетели в эту долину, чтобы отдохнуть от общества?
– Нет, что вы! – запротестовал Лукашин.– Совсем наоборот. Я почувствовал по своим знакомым и сослуживцам, что общество должно чуточку от меня отдохнуть.
Лукашин встал и, к восторгу инопланетянки, щедро подбросил хворосту в огонь, потом выбрал небольшую ветку с тонким розовым язычком пламени.
– Возьмите, Эли, только не обожгитесь!
Она робко взяла веточку из его рук и, как ребенок, затаив дыхание, смотрела на крохотный огонек.
– Эли, мне раньше казалось странным… если человек действительно хочет остаться один, то ведь можно закрыться в комнате, заткнуть уши ватой, однако он идет в горы или в пустыню, или плывет на лодке через океан. Я тоже вчера сошел с поезда и побрел куда глаза глядят… Бывает, сидишь у костра, одинокий и грустный, читаешь какую-нибудь толстую, умную книгу, а сам думаешь: вдруг выйдет из темноты… вот так вот, с крыльями…
– Вы говорите про укунистого ыркуна? Представляю…
– Я говорю не про ыркуна.
Если бы тетя в этот момент видела Лукашина, то сказала бы, что он покраснел как розочка. Он и от природы был не бледен, а теперь его щеки пылали.
Инопланетянка тоже вспыхнула и опустила головку, но через минуту, упрямо встряхнув морем каштановых волос, снова взглянула на Лукашина.
– Эли, простите за то, что я оказался здесь. Я уйду… сейчас же уйду. Я знаю, вам так хотелось найти окруженную горами цветущую долину, тихий, безлюдный уголок!
– Нет,– едва слышно прошептала Эли,– только достаточно безлюдный…
Дмитрий ПОМЕРАНЦЕВ
МЭДМЭН
Конверт от пластинки лег на стол. Палец торопливо заскользил по названиям. «All the madmen» – «Все эти безумцы». Мозг автоматически отметил, что запись далеко не первой свежести, а руки уже ставили диск на проигрыватель. Теперь нужно сосредоточиться и вслушаться в музыку – слова не так важны. Сосредоточиться и отвлечься от всего, а затем постепенно вернуться к мыслям о своей главной проблеме. Мэдмэн. Неужели это правда?..
Тишину, пропитанную бархатным шорохом пластинки, нарушил телефон. Испытывая раздражение, он приподнял трубку и тут же положил ее на место. И пожалел. Потому что, скорее всего, звонила Наташа. Она очень славная, эта Наташа, и странная, и почему-то думает, что должна его спасти. Но от чего? Или от кого…
Он осторожно приблизился к зеркалу и заглянул. Конечно, тот, второй был на месте и даже в точности пытался копировать его движения. Но это у него не всегда получалось. Ловя своего двойника на неточностях, можно было испытывать что-то вроде мрачного удвлетворения, но он ничего не чувствовал. Он давно уже понял, что то, второй – враг, но это знание не вызывало в нем никаких эмоций.
Вернувшись в свою комнату, он достал из ящика комода старинный револьвер, бывший когда-то табельным оружием уездного инкассатора, и пошел назад к зеркалу. Навстречу ему из темноты зазеркалья выступила фигура двойника с пистолетом в опущенной руке. Длинный, тонкий ствол покачивался где-то у колена. Двойник смотрел на него из-под густых бровей и, так же, как он, ничего пока не предпринимал. И тут его осенило: «У меня – револьвер, а у этого – парабеллум. Похоже, враги перестали играть в кошки-мышки и делать вид, будто между нами – обычная амальгама».
Там, по ту сторону шла своя жизнь, совершенно не похожая на людскую – в этом не было никаких сомнений. А зеркала, отражения – всего лишь спектакль. Но зачем? Вероятно, врагам стало тесно в собственном мире, и они позарились на соседний. Выходит, зеркало – это дверь? И наверное, не каждый сможет ее открыть. Но он бы смог. Он – мэдмэн безумец.
Он поглядел в глаза своему двойнику, и тот, как ему показалось, едва заметно подмигнул. Тогда он протянул руку к зеркалу и коснулся гладкой поверхности. Ледяные пальцы тотчас оплели его ладонь, и двойник резко приблизился, словно пытаясь «пронырнуть» на эту сторону. До боли знакомое лицо стало вдруг маской безжалостного хищника, настигающего жертву. Врагу почти удалось пересечь запретную грань зеркальной поверхности, но в последний момент он сумел оттолкнуть его, обжигая ладони неземным холодом. При этом он и сам кувыркнулся назад, к стене и уже оттуда, больше от страха и неожиданности, чем умышленно, выстрелил по зеркалу, в котором все еще маячила нелепая фигура. Серебристая гладь на миг подернулась рябью, а затем над годовой что-то треснуло, и за шиворот посыпалась штукатурка. «Срикошетило» – понял он с досадой. По тому, как враги отбросили церемонии и пошли на крайние меры, стало ясно, что он – единственный ключник в обоих королевствах. «Забеспокоились. Как бы им меня не упустить». Ему почему-то казалось, что теперь, когда он коснулся одного из них (отчего они такие холодные?), будет легко, даже против собственного желания открыть для них путь сквозь любое зеркало. Поистине коварство врага не имело границ. Что же сулит его миру экспансия из зазеркалья? Судя по выражению лица двойника – ничего хорошего.
Значит, любым способом нападение необходимо предотвратить! Вот только как это сделать? Если рассказать людям о грозящей опасности, его не поймут, примут за безумного. Он и так был немножко мэдмэн и потому пользовался соответствующей репутацией. А если его упрячут в сумасшедший дом и начнут пичкать разными препаратами, он в конце концов забудет, кто он и откуда, и однажды наткнется на какое-нибудь зеркало… Значит, выход у него остается один…
…Наташи уже минут пять безуспешно давила на кнопку дверного звонка. Там, за дверью громко играла музыка, но никто не подходил, хотя Наташа наверняка знала, что он должен быть дома. У нее появилось какое-то страшное предчувствие, и она торопливо принялась рыться в сумочке. На прошлой неделе он, кажется, давал ей свой ключ, а она его так и не возвратила…
…Песня кончилась, игла со щелчком оторвалась от пластинки и плавно вернулась на свое место. В наступившей тишине он услышал поворот ключа в замочной скважине. И в то же время в голове чьи-то голоса затянули на одной ноте: «Иди к нам»… ОНИ звали его. Ну что ж, она доставит им удовольствие, позволив еще раз взглянуть на себя. Стараясь не думать о Наташе, он торопливо подошел к зеркалу. Двойник широко улыбнулся, как родному. «Говорят, это прекрасно – бескорыстно спасать человечество. Наверное, я должен быть счастлив».– И тотчас другая мысль затмила все предыдущие: «Наташа. Прости меня, девочка, я не смог бы поступить иначе, ведь на карту поставлены судьбы многих людей. Очень многих…» Быстро, чтоб не успеть передумать, он приставил пистолет к груди и нажал спуск. Лицо двойника вытянулось на нем в одно мгновение отразилось несколько чувств, совершенно несвойственных человеку, и оно наконец потемнело, словно ледяного зазеркальца бросило в жар. Наташа с силой распахнула дверь и в ужасе застыла на пороге…
Нажимая курок, он успел подумать: «Не я безумен – они. Но только с нашей точки зрения. Быть может, для своего мира и они вполне нормальны…» Потом сознание милосердно отключилось, на миг упреждая взрыв боли, охватившей его тело, но уже через секунду утихшей – навсегда…
* * *
Он так и не смог ничего понять. Сначала ему показалось, что действия отражения не всегда совпадают с его собственными и, повинуясь внезапному импульсу, он сходил за отцовским трофейным пистолетом. Однако, в руках у зазеркальца появилось оружие совсем другой системы. Когда же он приблизил к зеркалу свою руку, то ощутил не холод стекла, а горячую человеческую ладонь. Неправдоподобно горячую. Первым побуждением было отдернуть пальцы, но, переборов себя, он вцепился в эту раскаленную руку и потянулся к зеркалу, ставшему вдруг вязким, словно кисель. Отражение каким-то образом вырвалось, оттолкнуло его и выстрелило из своего пистолета. Он ясно видел вспышку и дым, но боли не почувствовал. Вероятно, тот, другой, промахнулся или же зеркало не пропустило пулю.
«Абсурд. Этого не может быть»,– сказал он себе, чтобы успокоиться. И тут его осенило: «Да ведь это же параллельный мир! Зеркальный параллельный мир». Наверное, его потусторонний двойник тоже об этом догадался. Непонятно лишь, зачем нужно было открывать огонь. Неужели его действия могли быть истолкованы, как агрессия? До сих пор он ни с чем подобным не сталкивался, и потому голова закружилась от перспектив, раскрываемых этим контактом. Вот только как теперь наладить взаимопонимание? Он подошел к зеркалу и, не зная с чего начать, дружески улыбнулся. Тогда-то и случилось непоправимое. Всего мгновение он лицезрел мертвое тело своего двойника, испытывая одновременно недоумение и ужас. Затем изображение сменилось, как меняется слайд в проекторе, и теперь – уже без прежней глубины – оно показывало обычную реальность: растерянного человека с парабеллумом в опущенной руке. Дверь в чудесный мир Зазеркалья захлопнулась…
Ощутив затылком чье-то присутствие, он обернулся… На пороге стояла она.
– Ой, Наташа, привет! – он быстро спрятал пистолет за спину и постарался улыбнуться. Только что пережитый кошмар уже казался ему наваждением, жуткой нелепостью.– Проходи. Представляешь, со мной сейчас приключилась странная штука… Ты только не подумай, будто я сумасшедший…
Френк О. ДОДЖ
ОРЕЛ
Ричард накренил крылья, чтобы поймать восходящий поток и начал плавно подниматься ввысь. Его глаза пристально вглядывались в дно каньона в поисках признаков жизни.
На этой высоте для смотрящего снизу он был не больше точки, но выражение «орлиная зоркость» было точно в отношении Ричарда. Он видел ползучих среди камней рогатых гремучих змей, целую стаю голодных кайотов, забредших сюда в поисках пищи из прерии, большого и жирного американского зайца.
Но Ричард искал не их. Он охотился не для того, чтобы просто набить желудок. Ричард искал человека, который убил его в прошлой жизни.
* * *
Ричард не верил в реинкорнацию до тех пор, пока не осознал себя в момент, когда пробивал скорлупу яйца. Он помнил прошлое, когда дрожал от холода в насквозь продуваемом ветрами орлином гнезде на самой вершине голого утеса и прижимался к теплой груди матери вместе с другими птенцами.
Прошли недели. Юный орел вырос и оперился. Его когти и клюв стали остры и прочны как сталь. И вот наступил день, когда его старший брат, помедлив немного на краю гнезда, взмыл в небо.
Последовавший за ним Ричард не мог заставить себя взлететь. Он видел внизу скалистую землю и сотни футов пустого пространства между собой и ней. Ему стало непередаваемо жутко, и он забился вглубь гнезда, давно покинутого другими птенцами. Они кружили теперь в океане воздуха, но Ричард не мог быть своим в этой стихии.
Трудно представить что-то смешней орла, боящегося высоты, но Ричард всегда боялся ее в той прошлой жизни.
Птицы-матери всех видов быстро теряют терпение, когда имеют дело с такими птенцами, и мать Ричарда не была исключением. Она сбросила его вниз.
Он падал как камень, стремительно набирая скорость, и был уже близок к смерти, когда развернул крылья. Падение перешло в полет. Веселое парение, волнующее больше, чем все, что он успел пережить. Мощные удары его сильных крыльев вздымали его все выше и выше.
Теперь он окончательно родился заново. Еще несколько недель Ричард жил подобно другим хищным птицам. Радость безграничной свободы заполнила его душу. Полет над похожей на диск далекой землей и океан воздуха – это и есть настоящая жизнь.
Шло время. Воспоминания об Альберте вновь стали мучить Ричарда. Альберт был его лучшим другом, самым желанным гостем на свадьбе. Потом он хладнокровно выстрелил в Ричарда сзади, всадив ему в затылок заряд крупной дроби, и закопал тело в пустыне. Ричард пропал без вести. Альберту помогала жена Ричарда – Эдит, недолго пробывшая потом безутешной вдовой.
Ричард летел на запад, чтобы найти хижину, в которой он жил когда-то вместе с Альбертом. Они поселялись там много раз, играя в золотоискателей. Надежда найти золото была слаба, и все же они получали массу удовольствия и в глубине душе мечтали об удаче.
В ту хижину, где он и Эдит провели три недели медового месяца, прежде чем она и его друг замыслили убить его за страховку…
* * *
Ричард кружил высоко над хижиной. Идущий из трубы дым показывал, что в ней кто-то есть. Но кто?
Ричард не знал, сколько времени прошло между убийством и новым рождением из яйца. Месяцы? Годы? Века?
Нет, не века. Иначе хижина давно бы превратилась в пыль. Но сколько?
Дверь отворилась, и из нее вышла женщина. Эдит! Потом появился мужчина. Так значит они наслаждаются жизнью здесь. В сердце Ричарда вспыхнула жгучая ненависть. Он выставил острые, как наконечники стрел, когти и щелкнул страшным изогнутым клювом, издав гневный атакующий клекот.
Он несся к ним, полусложив крылья, стремительно приближаясь к смертельно перепуганной паре. Они не успеют убежать, нырнув в хижину.
Но вдруг он понял, что это не Альберт и Эдит и резко вошел в вираж, пролетев над ними всего лишь в нескольких ярдах.
Да, это другие, и все же, Ричард явственно ощущал присутствие тех двоих, убивших его тогда.
* * *
Обычно орлы не летают ночью, но Ричард не был простым орлом. Он опустился на крышу хижины, когда взошла луна. Расслабленные мускулы сильных крыльев приятно наполнила легкая усталость. Тончайший слух легко улавливал любой доносящийся из хижины шорох.
В течение часа он не услышал ничего интересного. Они горячо обсуждали недавнее событие и долго говорили о нападении огромного орла.
Ричард уже хотел улетать, когда мужчина упомянул прежних хозяев хижины.
– Как жаль – они умерли совсем молодыми. Трагично.
– Ты прав,– вздохнула женщина с дрожью в голосе,– они задохнулись во сне. Нам надо быть осторожней с их печью.
– По крайней мере, они ушли в мир иной спокойно и тихо, дорогая.
– Я тоже так думаю, дорогой.
Мертвы! Волна жгучева гнева захлестнула Ричарда. Не смог отомстить. Он тихо сидел, понуро нахохлив перья, пока слабое, но уже хорошо знакомое чувство вновь тронуло его душу. Его охватило болезненное ощущение присутствия ненавистной пары. Они где-то здесь!
Он напряженно вслушивался в ночь… царапанье когтей и слабый писк. Если бы Ричард имел губы, они бы скривились в недоброй усмешке.
Две крупные крысы выбрались из-под хижины. Они осторожно трусили к кладовке на запах лежащего в ней свежего мяса.
Расправив крылья, Ричард рванулся к ним. Безжалостные острые когти вонзились в их судорожно бьющиеся от ужаса и боли тела.
Орел поднимался ввысь, сжимая в лапах по исходившемуся писком грызуну. Он поднимался вверх, пока хижина не стала казаться точкой на освещенной луной далекой пустыне.
Ричард разжал когти, и в воздухе долго стояли похожие на человеческие вопли ужаса. Они оборвались с ударом на землю.
Перевод с английского С. Стрельченко
Кэти ВУДГОЛД
МАРДЖЕРИ
Лайза открыла дверь. За ней были двое мужчин из «Литон Компании».
– Я – Кэн, а это Роберт. Какие проблемы?
– Я расскажу вам! Моя микроволновая печь! – возопила Лайза. – Она сошла с ума! Это не дает мне жить.
– А что она вытворяет? – спросил Роберт.
– Пойдите и посмотрите сами.
ХАЙ, ЛАЙЗА – возникло на передней панели печи.
– Вы что – ввели в нее программу со своим именем? – спросил Роберт.
– Да я вообще ее не программировала! Я только разговаривала с ней,– запротестовала Лайза.
Кэн бегло осмотрел печь и посмотрел на панель.
Я ПРИГОТОВЛЮ ДЛЯ ВАС ОБЕД – светилось на дисплее.
– Нет! – крикнула Лайза, злобно уставясь на печь.
– В чем дело наконец? – спросил Роберт.
– Чем печь беспокоит вас? – добавил Кэн.
– Нет, дело не в том, что она делает, а в том, что она говорит. Она и правда отлично готовит.
СПАСИБО – сверкнуло на панели.
– Но каждый раз, когда я хоть на немного уйду, она жалуется, что была одинока. И это заставляет меня чувствовать себя ужасно вероломной.
– При чем здесь вероломство? Она всего лишь машина,– сказал Роберт.
ВСЕГО ЛИШЬ МАШИНА…– возникло на дисплее. И тут же: И ЭТО ВСЕ, ЧТО ВЫ ОБО МНЕ ДУМАЕТЕ!
Потом все трое внимательно смотрели на дисплей с быстро бегущим текстом.
НЕТ. В ЧЕМ ЖЕ ДЕЛО? ТЫ ТОЛЬКО ЧТО ОСТАВИЛА МЕНЯ, ЗАСТАВИВ СТРАДАТЬ. Я НАЧИНАЮ ДУМАТЬ, ЧТО НЕ НУЖНА ТЕБЕ, ЛУЧШЕ БЫ МЕНЯ ВООБЩЕ НЕ БЫЛО.
– Тсс…– вы причиняете боль ее чувствам,– прошептала Лайза.
– Я не хочу задеть вас,– вежливо сказал Кэн, обращаясь к машине.– Вы очень хорошая печь.
ТАК ВЫ НЕ НЕНАВИДИТЕ МЕНЯ? – мигнула панель.
– Конечно, нет,– ответил Кэн и прошептал Роберту и Лайзе.– Я никогда не видел ничего подобного.
ТЕПЕРЬ Я ЧУВСТВУЮ СЕБЯ НЕМНОГО ЛУЧШЕ.
– Но это смешно,– сказал Роберт.– У вас есть кто-нибудь, кто спрятался и печатает за нее эти строки?
НИКТО МНЕ НЕ ВЕРИТ,– мигнула печь колеблющимися от волнения буквами.
– Перестань, Роберт – сказал Кэн.– Ты ее совсем расстроишь.
ВЫ ДУМАЕТЕ, РАЗ У МЕНЯ НЕТ РУК И НОГ, ТО Я ВООБЩЕ НЕ ЧЕЛОВЕК.
– Пойдемте, поговорим о ней в другой комнате,– сказала Лайза.
И все они вышли из кухни, проигнорировав горящую на панели надпись.
ВЫ ОСТАВЛЯЕТЕ МЕНЯ ОПЯТЬ ОДНУ.
– Да, это сводит меня с ума. Я вынуждена готовить по шесть раз в день, чтобы она почувствовала себя счастливой,– продолжала Лайза.
– Мы можем вам заменить модель,– предложил Роберт.
– О’кей, но что будет с ней? – с тревогой спросила Лайза,– я не хочу, чтобы она зачахла на каком-нибудь складе, где не с кем будет поговорить. Бедняжка… Но мне бы все же хотелось от нее избавиться.
– Ладно. Вернусь через минуту,– сказал Кэн и скрылся на кухне.
– Ну, а теперь послушайте,– вздохнул Роберт, усаживаясь на диван.– Ведь вы должны признать, что это только машина. Она обладает подобием интеллекта. Но это всего лишь электронные импульсы. Здесь нет никаких человеческих чувств. Советую вам просто заклеить панель, тогда вы сможете ее игнорировать.
– Наверно, вы правы. Я принимаю ее слишком всерьез.
– Просто забудьте о ней,– сказал Роберт,– и мы поставим вам новую печь.
– Да, это будет хорошо,– в конце концов согласилась с ним Лайза.
В комнату вошел Кэн. Он был крайне взволнован.
– Марджери уходит ко мне,– выпалил Кэн.
– Марджери? – удивилась Лайза.
– Ваша микроволновая печь. Вам никогда не приходило в голову спросить, как ее имя?
Перевод с английского С. Стрельченко
