Константин Смородин

 

* * *

Где-то там, далеко (раньше б я написал – за рекой)

молодые: отец мой сидит, рядом – мать молодая,

между ними бутуз в ползунках, белобрысый такой, –

это я на том фото с надломленным краем.

 

Как-то странно глядят... словно смотрят с другой стороны...

в городке заводском, где родился я, в Первоуральске.

В том году наш Гагарин почти долетел до Луны...

снег пошёл в сентябре и смешались осенние краски.

 

 

* * *

Добрая наша матушка,

милая сторона,

вышила ты рубашки нам

и отправила на

 

все четыре стороны, –

выбирай по душе,

всё равно, видно, тронуты

разложеньем уже.

Расставанье недолгое.

Попрощались: давай! –

в стоге сена иголкою

без вести пропадай.

Это сено утыкано

миллионами игл, –

прорастёт горемыками,

кто разлуку постиг.

Ах, простите, не плачете?

Что ж, живите себе.

Всё равно вы заплатите

по тарифу судьбе.

За пустяшными спорами

промотавши года,

поездами нескорыми

вы вернётесь сюда.

Кто живой, кто не очень-то,

возвратитесь вы в тыл.

Ждут вас Тверь и Сорочинцы,

ждёт вас Нижний Тагил...

 

* * *

А пальчики точёные дотронулись до шеи

и поцелуй запечатлел уста...

Ты зарумянилась, бледнея, хорошея...

И мы читали музыку с листа.

Вокруг всё было музыкой, звучала

она в дожде, и в темноте густой,

и в искрах окон вдалеке... Начало –

прелюдия пред жизнью непростой.

Мы жили в городке провинциальном,

старинном, на последнем рубеже,

и в дождь на танцплощадке танцевали

под музыку, звучавшую в душе.

Пред этой идиллической картинкой

немею... Было! Рядом ты была!..

А то, что я носил с собою финку

в те дни – другие давние дела.

Размышления у портрета красавицы

Сильно оружие твоё

(не преуспеть мне в этой битве?),

и сквозь слепое бытиё

пытаюсь я спастись в молитве.

Опять на женщину смотрю

и ничего не понимаю, –

так звёзды падают в зарю,

как будто там передовая.

И даже мудрый Соломон

не справился однажды с роком,

и женщиной был побеждён,

вернее, – побеждён пороком.

Ему ли мало было тех

красавиц своего гарема,

но был разбит, повержен в грех.

У времени своя система.

Оно берёт однажды в плен,

дождавшись слабости минутной.

И падаешь ты в прах и тлен,

вновь свергнутый с высот как будто.

Молчи, несчастная душа,

пред женщиной прекрасной, нежной.

Она чертовски хороша,

а ты опять лежишь, повержен.

Опять пороком сокрушён,

пусть даже мысленным, ты знаешь –

и если просто в мыслях он,

то всё равно ты согрешаешь.

Уж лучше сдаться и идти

по этому пути навстречу...

Чему?.. О, Господи, прости!

Темно. Ещё не ночь. Лишь вечер.

Нет, не хочу я предавать!

Я знал любовь, что выше страсти.

Ведь женщина: не только – мать,

она и дочь твоя отчасти.

 

Она и друг тебе, и свет

далёкого, в глуши, селенья.

В ней есть вопрос, в тебе – ответ.

Греха преодоленье.

 

А этот путь ведёт к судьбе –

по духу жить или по плоти.

Ну что, красавица, к тебе

я одолел тупую похоть?..

 

 

 

 

* * *

 

О вечности, о жизни после смерти

нам надобно б тужить,

а мы желаем в пёстрой круговерти

стрекозами кружить.

 

На синей глади озера-болота

челнок листа.

Вокруг редеет леса позолота.

Сквозь – чернота.

 

Всё меньше солнца. Всё свинцовей тучи.

Дожди грядут.

А на болоте тихо. Только с сучьев

скользят листы минут.

 

Уходит осень. Эхом стало слово.

Что ж муравей?

Несёт портрет Иван Андреича Крылова

во тьме своей?

 

Завидую ему: он знает точно,

как надо жить,

а тут блуждаешь в круговерти строчек,

как Вечный Жид.

* * *

 

А всё-таки осень опять хороша,

и как бы её ни встречали,

она распахнётся – родная душа –

для радости и для печали,

 

осветится солнцем, прольётся дождём,

просыплется золотом ложным, –

и то, что во лжи мы как прежде живём,

понять уже будет несложно.

 

Среди декораций облезлых дворцов

доиграна старая пьеса,

и сердце разбито, и стёрто лицо...

Опущена хмари завеса.

 

А дальше?.. А дальше – вдруг выпадет снег.

Наполнятся светом берёзы.

Достанет из шкафа задумчивый век

Овидия «Метаморфозы».

 

 

* * *

 

Природа у порога ноября

пленяет красотой почти волшебной

и, космы золотые теребя,

причёсывает травы ветра гребнем.

 

Берёзы ускользают в синеву.

И лишь сосна в зелёных лапах держит –

прозрачный ветер, рыжую траву

и синеву над осенью безбрежной.

 

Отговорила роща языком

скупым – древесным, человечьим,

и облако вдали, как снежный ком,

перекатилось в вечность.

 

Казалось бы – куда ещё идти?

Зачем искать далёкие святыни?

Но так просторно у меня в груди,

как будто осень тоже там отныне.

* * *

 

То ли знаю я, то ли не очень,

то ли верю я, то ли смеюсь:

надо мной и тобой в небе отчем

пробивается светлая грусть.

 

Это осень, мой друг, это – осень,

за которой – седая зима.

Что поделаешь? Милости просим.

Суета. Нищета. Кутерьма.

 

Обнажилась печальная роща.

Ветер рыщет на дальнем холме.

Ничего нет прекрасней и проще,

чем смириться, как роща, к зиме.

 

И, наверное, надо однажды

горькой правде в глаза заглянуть:

уплывает кораблик бумажный

в неоглядную снежную муть.

 

Одолеет ли там испытанья?

Сохранит ли себя или нет, –

где корабликов белые стаи

превращаются в дым или в свет?

 

 

Моё

 

Ночь идёт непонятной дорогой,

сон догоняет её,

а тут на дорогу выходит убогий

с именем странным: Моё.

 

Он расставляет на невидимых полках

каждый знакомый предмет,

а с неба глядят звёздные волки

в стаях за тысячи лет.

 

О! Ночь на дворе

смотрит серебряный сон.

А утро подходит, как снег в январе,

сразу со всех сторон.

О! Где же ты, ночь?

Сдай инвентарь.

Видишь, солнце похоже точь-в-точь

на огромный янтарь?

 

Вновь проявился на невидимой полке

каждый знакомый предмет, –

жизнь параллельна тому, что умолкло,

и тому, что явилось на свет.

 

Только запись свою оставит в журнале

убогий с дороги ночной,

и исчезнет, как свет, свет на пожаре

в суете облачной.

 

О! Ночь на дворе

смотрит серебряный сон.

Твой свет соберётся смолой в янтаре

сразу со всех сторон.

 

О! Рыбак рыбака

видит издалека!

Это моё, слышишь, Моё!

Наше! И – на века!

 

 

* * *

 

Вот иногда думаю:

я ли это иду?

и на меня ль дунуло

снегом сырым по льду?

 

Под фонарём утренним,

тонущим в снежной мгле,

как-то сжимаюсь внутренне:

всё это разве мне?

 

Светлая моя улица,

слёзная ты моя,

стоит ли здесь сутулиться,

счастье себе моля?..

Свита мыслей привязчивых,

наста подтаявший мох –

мнимое настоящее,

чтобы застать врасплох.

 

 

* * *

К вечеру, в Чистый четверг,

вслед Тайной вечери,

падал на Севере снег,

словно из вечности.

 

Ветер холодный дул.

Словно из пятницы

злой доносился гул

криков: «Распять Его!»

 

Зверь затаился в лесу.

Птицы попрятались.

Перед Пилатом Иисус.

Скоро распятие.

 

Сколько вокруг врагов?

Северней Англии,

скрывшись среди снегов,

плакали Ангелы.

 

 

* * *

Под горку покатилась с гулким громом

грозы телега, шебурша дождём,

и молний вдруг просыпалась солома,

и стало видно всё как будто днём.

 

И в кучере узнал я Пастернака.

Издалека махнул рукою Блок.

И тронулась телега в бездну мрака.

И молнии остались между строк.

 

Бежала муза в ужасе великом

по улице, ругаясь и грозя.

А дождь прошёл, лишь розовые блики

вдали дарила стихшая гроза.